Текст книги "На Иртыше"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
А если без смеху, так Егорка этот – вовсе правдашний кулак-эксплуататор. На пашне братана глухого всеми силами эксплуатирует, а другой у него братан в городе заезжий дом содержит, и крутолучинские мужики, и шадринские, и лебяжинские в том доме в базарные дни ночуют, за постой платят. На станции, на железной дороге, Егоркина сестра в собственной лавочке торговала, а Егорка для нее подсолнух сеял, редиску рóстил. И сроду нету у него, у Егорки, мужичьей заботы – заработать, о другом он мечтает: урвать бы где?!
Глава пятая
В своей избе и то каждую щелку так не знаешь, как в колхозной конторе на верху фофановского дома.
Правда, знать там особенно нечего, глядеть не на что: четыре стены, и все обшарпаны мужицкими спинами.
Тот угол, в котором сидит обычно Степан, слушая, что говорят кругом,– тоже густо натерт. Дверь красная, овчиной тулупов и полушубков не обтертая. Но голубые цветы на ней от дыма табачного совершенно завяли, поблекли. Ладно, если помнишь, что были они когда-то голубым нарисованы, а не помня – не угадаешь сроду.
Сколько через эту дверь нынче народу в день один зайдет и выйдет – не счесть, а ночью еще и бабы начинают бегать за мужиками своими и ведут их отсюда домой, ругаясь: «Начало колхозу только, а табаку перекурено вами на цельный век. Это что же дальше-то будет – весь же белый свет дымом застите?! Своя-то изба хотя бы и синим огнем сгорит – вам дела нет, табакуры бездомные, безлошадные!»
И только Клашка в контору не бегает. В другой раз, когда под вечер Степан по избе начнет туда-сюда слоняться, она сама ему вроде бы ненароком скажет: «Сходил бы на народ, Степа…» А когда он из конторы возвращается под утро, спрашивает: «Как порешили-то? Народом?»
Еще в конторе стоит стол…
За стол этот совсем недавно фофановская семья с ложками садилась, семь человек: хозяин с хозяйкой, старик со старухой, две девчонки-погодки с одинаковыми косичками и меньший парнишка тоже научился сам ложкой действовать.
После, когда стала здесь контора, Фофан за тем же столом сидел уже без ложки и не с торца, а посередке. Замещал председателя колхоза, за Печуру Павла сидел.
Если Печура был дома – они двое рядком сидели, но было их двое или один – всегда с боков еще мужики умащивались, глядели, как это колхозные дела делаются: как бумажки читаются-пишутся, как печать круглая на них ставится, как делается подпись. И на счеты, на костяшки, тоже, глаз не спуская, глядели: как добро колхозное кладется на них? Кому не интересно?
Другой раз Фофану уже и не пошевелиться, не вздохнуть свободно – в такой тесный круг его возьмут, он тогда начинает шуметь, чтобы отодвинулись от него хотя бы на аршин. Кто-нибудь его обязательно горячо так поддержит: «Правда что, мужики, живой же он тоже, Фофан, человек!» Но это ненадолго: чуть время пройдет – его уже снова за столом вовсе не видать, Фофана, кругом одни спины да шапки.
А вот поглядел Степан сейчас на стены конторские, на окна, на стол поглядел и удивился: будто в первый раз видит все это, все здесь ему незнакомое. Потому так показалось, что в конторе сидит один только человек, и человек этот – совершенно чужой, нездешний.
– Садитесь…
Степан по сторонам глянул. Почему «садитесь»? Может, он не один в контору вошел? Нет, он был один.
– Садитесь!
Ну, если с одним с ним так разговаривают, то и ему вежливо надлежало ответить:
– Ничего, мы постоим…
– Садитесь!!
– Спасибо. Сядем.
– Чаузов? Степан? Яковлевич?
– Само собой!
– Год рождения?
– Девятьсотый.
– Родились в Крутых Луках?
– Здесь и родился.
– Русский?
– Русские.
– Грамотный?
– Три зимы в школу бегал.
– Женат?
– Женатые. Обязательно.
– Дети есть?
– Куда же им подеваться – детям? Слава богу, живые обои.
…Минута какая прошла – уже не только о Степане самом – о Клашке, о ребятишках все как есть записано.
А ему все мало – следователю, Ю-ристу. Он еще спрашивает, еще записывает.
– Кем являетесь? Бедняком? Середняком? Кулаком?
Поди-ка, все понимает, а спрашивает, ровно ребенок: «Кулаком?» Да кулаком если бы был, так сейчас перед тобой не явился бы в Крутых Луках – за болотом давно бы уже мыкался.
– Записано было середняк.
– Простой середняк или – крепкий середняк?
– Простой середняк. Обыкновенный, сказать.
– Совсем обыкновенный?
– Вовсе даже…
– Так… Нынче колхозник?
– Вступили…
– Давно вступили?
– С того четверга второй месяц пошел.
– До вступления твердыми заданиями облагались?
– Не миновало.
– Выполнили?
– Выполнили. На тот же день – второе принесли.
О втором, однако, напрасно сказал. Не спрашивали ведь.
– Значит, облагались дважды?
– Можно и так сосчитать.
– И снова выполнили?
– Обратно – до зернышка.
– И в тот же день вступили в колхоз?
– В который?
– В тот день, когда выполнили второе твердое задание?
– Точно чтобы сказать – не упомнил…
А догадливый, видать, следователь-то этот. Такая работа. Не с первым беседует. Сколь перед ним вот таких же мужиков сидело? Он поди-ка и сам всех не упомнит!
– Родственники раскулаченные есть?
– Братан. Старший.
– Вы с ним вместе когда-нибудь хозяйство вели?
– Не было. Он как с Красной Армии вернулся, женился и к бабе на Овчинниковский выселок ушел.
– Значит, богатую себе в жены взял?
– Овчинникову и взял. Александру.
– Давно это было?
– Сказать – двадцать пятый год шел. Так и есть – девятьсот двадцать пятый.
– А вы, значит, женились раньше? И тоже из богатых взяли жену?
– Беднее в Крутых Луках не было.
– Как же вы на такое решились?… А?
– Закурить можно ли будет?
– Нельзя.
– Извиняйте! Привычные мы очень к табаку за разговором.
– Теперь расскажите, как вы разрушили дом Александра Ударцева. Как и почему? Вспомните все подробно.
– Дом-то – он стоял к яру близко. Шагов каких тридцать, может, пятьдесят. Нет, пятьдесят навряд ли и было. Ну, мы прибегли с пожару-то, который Лександра запалил, и сбросили дом его под яр.
– Дальше.
– Дальше-то он сам пошел. Под кручу.
Тут следователь поднял глаза. Лицо узкое, как у Ольги Ударцевой, а глаза на нем вострые. Вот когда они встретились! Будто даже сверкнуло что-то… Ломиком замахивался старик Ударцев – так же вроде сверкало.
Следователь молчал.
И Степан молчал…
Глядели друг на друга… Как на него глядели, так и он глядел. Это уже всегда так бывало: с чем на тебя идут, ты тем же отвечаешь… Бывало, на Лисьих Ямках с голых кулаков начиналось. Первым он с батожка не начинал сроду, но если кто начал – отвечал тем же способом, и не мешкая…
– Я предупреждал вас: говорите подробно!
– Я разве отказываюсь?
И еще помолчали.
– Хорошо… Кому пришла в голову мысль сбросить дом Ударцева под откос?
– Пожалуй что, ему же и пришла…
– Кому это – ему?
– Ударцеву. Лександре.
– Он что же – вам об этом говорил? Сам?
– Почто же мне? Всем говорил.
– Когда?
– Да тот же день и говорил. И раньше – не раз. Когда просил его избу на Митрохино бывшее место перенесть. Чтобы изба сама собой под яр бы не свалилась.
– Но ведь это же как раз в обратном смысле говорилось?!
– Оно бы и получилось в обратном, как бы он после того зерно не спалил. А спалил, так избу-то с места тронули, но только уже в другую сторону.
– Так вы и понимаете все это дело?
– Не сказать, чтобы я. Все так и понимают.
– Хорошо… Когда после пожара все шли к дому Ударцева, кто шел впереди всех? Кто-нибудь шел впереди вас?
– Двое кто-то шли. Один – подлиньше, другой – покороче.
– А вот другие показывают, что впереди шли вы. Как по-вашему, это что-нибудь значит?
– Конечно, значит. Значит, я со всеми вместе и шел. Только чуток впереди. Все меня видели, а ужо тех, кто впереди бежал, тех, выходит, не видать было другим-то.
– Кто же были те двое?
– То ли Егорка Гилев с кем-то, то ли еще кто-то. Нет, сказать, и не знаю кто. Темно было. Они намного впереди были, те двое.
– И вы не посмотрели внимательно, кто же это был?
– Не посмотрел. Не знал, что меня об них спрашивать будут.
– Хорошо… Вы вошли в дом Ударцева. И там старик Ударцев замахнулся на вас ломом. Он имел намерение вас убить?
– Убить? Сроду бы не убил. Зачем я ему? Понужнул с избы – это правильно, было…
– Именно вас Ударцев покушался убить ломом…
– Почто же он меня облюбовал?
– Ну, прежде всего потому, что все выскочили вон, а вы остались в доме…
– А кто же это доказывает, будто он меня убить наладился?
– Все, кто был с вами.
– Так выскочили же все?!
Опять помолчали.
– По-вашему, что же, старик шутил?
– Нет, не шутил. Грозился он. Застращать хотел, чтобы с избы всех прогнать. Кто, может, и взаправду испугался, ему того и надо было. А я взаправду не принял. Как бы принял – тоже выскочил бы. Кому охота под смерть подставляться? Вы подставитесь?
Следователь постучал пальцами по столу, постучал карандашом и снова сказал свое «хорошо». Во всех его «хорошо» – точно можно было сказать – ничего хорошего не было, но тут ему вдруг будто что-то интересно стало, следователю, будто он и в самом деле не знал толком, подставится он под смерть добровольно или не подставится.
– Хорошо… Все выскочили из дома и стали толкать этот дом к берегу. Вы кричали при этом? Командовали? И люди вас слушались?
– Не было. Хотя крику-то, сказать, там было ото всех много.
– Все кричали, а вы что же – молчали?
– Ну какое там – не молчал вовсе. Сказать, так матерился я.
– Были очень возбуждены? Рассержены? Ругали старика Ударцева?
– Про старика-то я в ту же секунду и забыл. На кошку матерился.
– На какую кошку?
– А кто ее знает, какая она была? Темно же было. Людей-то толком не видать, а кошка – она же почти что махонькая…
– Почему же вы на нее так? На кошку?
– Она царапаться со мной взялась.
– Откуда же она появилась? Вдруг?
– Верно что – вдруг. Должно, с вышки свалилась.
– И – прямо на вас?
– Прямо на меня и угадала.
– Так вы, может быть, и не толкали дом?
– Раз-то успел. А тут она на меня. Ну, я и обои руки кверху – срывать ее с себя.
– Поцарапала? Сильно?
– Овчину поцарапала, а до шкуры не достала.
– На спину она вам спрыгнула? С вышки?
Степан провел рукой по плечам своего дубленого полушубка, расстегнул на нем еще одну пуговицу…
– На голову она мне пала.
– Покажите шапку!
Степан поднял – шапка лежала под ним на стуле. Протянул шапку следователю:
– Правое ухо где – там и глядите. Там она и царапалась.
Шапка мехом была наружу, а матерьялом подшивалась когда-то снутри. Годов ей было, припомнить, десять, около того. За эти годы и Полкашка ее трепал, и кошка в ней ночевала, когда одна, а когда и с котятами, с выводком.
Следователь повел на шапку глазом, но в руки брать ее не стал. Спросил снова:
– Значит, старика с ломом вы не испугались, а с кошкой всерьез воевали?
– У старика пущай и вовсе старое, а понятие. Он бы что сотворил, поцарапал бы кого – вы бы сейчас статью под его подбили. А с кошки какой спрос? Опять – она вдруг. Ты об ей и подумать не успел, а у тебя уха нет. На живом-то они, кошки, очень злые делаются. Другой раз ребятишки балуются и закинут кошку на корову, а того хуже – на коня, на лошадь, сказать… Так ведь беды же не оберешься!
– Хорошо… Ну, а кто-нибудь видел, как вы кошку эту с себя сдирали?
– Не скажу. Может, кто и видел. Опять же тёмно было. Ну, а слышать-то, верно, все слышали – она дивно как взревела.
– Значит, вы и дом толкнули один только раз? А потом занимались кошкой?
– Правильно-то сказать, так она на мне занималась. Ну, а после, как она ускакала, я побежал еще раз дом пихнуть. Он уже под яром весился, дом-то.
– И толкнули второй раз?
– Не удалось. Успел кого-то в спину, а тот уже руками и до стены доставал.
– Кого же вы толкали? В спину?
– Со спины-то я не узнал – кого. Темно было. Суматошно.
– Припомните. Постарайтесь.
– Постараться-то – так Николая Ермакова, однако. Однако, его. По голосу поминаю – он заругался еще: дескать, я его тоже следом за избой под яр пущу. А может, и не его вовсе.
Вдруг следователь снова поднял от бумаги глаза и тут же провел по глазам рукой. Он это так сделал, будто глядеть ему больно стало, но еще что-то он все-таки увидеть обязательно хотел.
– Теперь послушайте меня, Чаузов,– сказал он. И гладко, вроде по-писаному, но негромко вовсе говорить начал: – Почему вы ото всего отказываетесь? Воевали с кошкой – больше ничего? Но ведь, кроме этого, было что-то? Как было? Почему было? Я думал, что дело обстояло таким образом: старик Ударцев хотел вас убить, а вы после пожара, на котором тоже едва не лишились жизни, спасая колхозное зерно, не сдержали себя, почувствовали в старике своего классового врага и призвали разрушить его дом. Это нарушение, непорядок, потому что никто не дает вам права уничтожать собственность – государственную или частную, все равно. Но это в тех обстоятельствах и не тяжкое преступление, если принять во внимание, что разрушение дома было ответом на поджог, ответом на покушение на вашу жизнь со стороны классового противника. Так я думал. Но, судя по вашим ответам, вы спасаете Ударцева-отца от справедливого наказания. Вы не видите врага даже и в Александре Ударцеве. И еще скажите: это правда, что в вашем доме нашла пристанище Ольга Ударцева с детьми?
– Ночевала.
– И еще будет ночевать?
– Ее об этом не спросишь. А сама обещалась до теплой дороги жить. После к родственникам уехать.
– Объясните: почему именно в вашем доме жена Ударцева нашла убежище?
– Клавдия ее привела. Баба моя. Очень она жалостливая баба.
– Ну, а как вы сами на это смотрите? Это очень серьезный для вас вопрос: как сами смотрите?
– Смотрю-то как? А вот спросить надо: хотя бы и в вашу избу, в дом ваш, женщина зайдет с тремя детишками – вы ее на мороз обратно выгоните либо как?
– Спрашиваю – я. Отвечаете – вы. И только в том случае, если мой вопрос непонятен вам, вы имеете право еще раз меня переспросить.
– Вот он мне и непонятный, ваш вопрос. С тремя ребятишками бабу выгоните ночью либо нет? Зимой?
– А зачем вам, собственно, знать, как поступил бы я? Я бы прежде всего не стал разрушать дом Ударцева, но разве это что-нибудь меняет в вашем деле?
– Люди ведь мы. Интересно, как человек на твоем бы месте сделал. Ученый. Который за тебя думает…
Опять они встретились глазами, и следователь спросил:
– Может быть, вы приютили Ольгу Ударцеву в благодарность за то, что она спасла вас? Ведь это она выбила ломик из рук старика?
– Да уж какие там бабы спасительницы, когда мужики дерутся?
Снова молчал следователь. После сказал:
– Вот что, Чаузов, сейчас я буду беседовать с другими людьми, а вы обождите. Подумайте: по-прежнему вы станете выгораживать старика Ударцева или нет. Подумайте.
Следователь встал, и Степан тоже встал и пошел было к выходу, но вдруг следователь остановил его:
– Нет, не сюда… Некоторое время вы побудете вот тут! – и, поднявшись из-за стола, распахнул узенькую дверцу за печкой.
Эта дверца вела со второго этажа фофановского дома на первый и давно уже была заколочена – с тех пор, как Фофанов отдал верхнюю половину дома под колхозную контору. Но для этого случая ее открыли. И Степан ступил в маленькую клетушку.
Дверь закрылась за ним. Лестница на первый этаж была завалена разным фофановским добром: койка деревянная, тазы какие-то старые, кадушки, сундук,– и Степан опустился на пол, цигарку стал завертывать. Страсть хотелось курить!
Было как после драки: сначала подерешься, после вспоминаешь – что почему произошло, кого ты побил, кто тебя достать сумел…
Теперь он о следователе вспоминал, о нем думал. Какой человек? Какой жизни? Что ему от Степана надобно? В какой угол следователь этот загнать его хочет? Чем пришибить?
Подумалось почему-то – живет следователь в каменном доме, высоко, под самой железной крышей… И как об этом подумал, так сразу же на следователя обозлился.
Ты скажи, какой нашелся судья! Нашелся кто – об мужике думать, мужика учить! Нет, ты в избушке об мужичьей жизни подумай, не в избе, а в избушке – на пашне, которая из земли мало-мало торчит, в которой крестьянин от снега до снега и весну всю, и лето, и осень живет, на топчане жердяном, а то и просто на соломе блохам на радость ночует! Поешь хлебушка в ней, когда земля-то у тебя в глазах, и в ушах, и на зубах с тем куском перемалывается! За конями походи день и ночь, чтобы робить на конях и еще их же силу беречь, а об своей – чтобы недосуг было и подумать. Вот тогда и погляди, как ее, мужицкую жизнь, ладить, кто в ней правый, а кто виноватый!
Это один как бы такой был учитель. А то проходит время – другой такой же к мужику является, другой его учит, какая у тебя баба – и о том допрашивает. И третий так же. И пятый. И десятый. Сколько их за жизнь-то перевидишь, учителей этих, переслушаешь?!
Ну, ладно, приходят… Говорят. Уговаривают. Стращают: «Вот какой ты, мужик, неправильный, а правильный – вот такой должен быть!» Ладно, сказали свое. Сказали – и уйдите бога ради с глаз, уйдите, дайте срок!
Мужик все от вас услышал, все запомнил. Есть у мужиков Ягодка Фофан, и Нечай Хромой есть, и Печура Павел – чудной, говорливый, на ребятенка смахивает, но он же и партейный, в правду верит, он в Москве Ленина видел, хотя бы издаля, но живого!
Еще сказать, есть у мужиков Чаузов Степан, помоложе других, в разговор входит мало, но и соврать кому не даст. Егорка Гилев будет путаться, мельтешиться, так на его раз цыкнуть, а то и пинка ему… После того дайте мужикам подумать. Дайте им самосаду накуриться, не тревожьте их, не мешайте – они тоже для чего-то жизнь живут, головы на себе таскают! Они в колхоз вошли – они и уладят в колхозе как-никак дело. Они Ударцева дом под яр сбросили, так дай ты им подумать, они и надумают: другой такой же с печкой, и с лежанкой, и с подполом за три дня миром сладят, и Ольгу с ребятишками в него поселят. И все тут. Но следователю уже на дом наплевать, не нужен ему дом, ему куда важнее – кого бы засудить? И вот с шумом, да с гамом, да с угрозой запросто можно мимо настоящей правды проскакать, в сторону от нее метнуться… Покажи ты ее, правду, коли учен, но после дай ее запомнить, к ней прислушаться… Правда, она же поди не стежок либо батожок, чтобы ею один на другого замахивался, в морду ее любому и каждому совал?! Мало того, пришибить вовсе зря можно какого человека до смерти, мало того – стежок-то крепкий, однако и он ломается! Почто ты во мне, в мужике, вражину ищешь, а коли не нашел, то на меня же и в обиде?
Но учителя эти из городских каменных домов, железом крытых,– один наперед другого стараются выскочить. Один был – у Пётры Локоткова останавливался, тот со своей ложкой приезжал, вроде кержак какой, мужицкой посудой брезговал, а доклад об том, как мужику жить, тоже говорил и кулаком по столу на которых единоличников тоже стукал!..
Вот и сейчас скажи ему, следователю: было вот так – пожар первым полез тушить, и дом ударцевский первым полез рушить, и Ударцев-старик вправду убил бы его ломиком, как бы не Ольга,– попробуй скажи? Он ту же минуту к этому былью небыль пришьет, что после вовсе будет не понять, что к чему, и еще всю эту небыль на тебя же запишет – будто ты, а не он ее выдумал. Нет уж, не было ничего, и все тут… К ничему ничего и не припишешь!
Пущай поморгает глазами-то своими под стеклышками, к мужику подход поищет! Тоже ведь – русский человек, хотя и ростом не вышел, а русский; дед ли, прадед ли его от земли был, сохой ворочал. После выучился кто-то в роду, городским стал, городских ребятишек народил, а у этого уже весь белый свет ни в руках, ни в ногах – в голове одной заложен, головой он за все на свете держится, выдумывать – работа его.
Что за человек?
Может, он – Егорка Гилев, только городской? Мужицкого Егорку за версту учуять можно, а городского? Ученого? Какой-никакой мужик, а две или три десятины сеет и уже не зря землю топчет – себя кормит, свою семью и еще кого-то чужого. А этот?
Сидел Степан на полу в клетушке фофановской, цигарку за цигаркой крутил, курил, что уже и света через окошко в клетушке этой не видать стало…
Где они, те люди, в которых всего в самый раз поровну? На какой земле родятся? Какой едят хлеб?
Снова вызвал к себе следователь: «Пройдите!» Снова на том же стуле и на шапке сидит Степан Чаузов, а за столом – человек махонький, личико сухощавое, френчик на локотках штопаный.
Сидят они двое, и почто бы в самом деле не сказать им друг другу все, что в мыслях имеют? Что взаперти, в клетушке, в табачном дыму только вот сейчас Степан Чаузов удумал? Что человек во френчике штопаном в эту минуту думает?
– Где, по-вашему, может быть сейчас Ударцев Александр? – спросил следователь.
Степан поглядел, подумал, ответил:
– Не сказывался он мне…
– Так… А вы как думаете: чем он сейчас занимается, Ударцев? Снова поджигает? Грабит? Убивает?
– И об этом обратно не сказывал…
– Я и не думаю, чтобы он кому-нибудь об этом говорил. Я спрашиваю: как вы предполагаете?
– Ну, кто его знает… Вернее всего, лакеем каким поступит либо золотарем.
– Почему вы так думаете?
– Совесть нечистая – что ему остается! Угождать всем и кажному.
– Лакеев теперь нет. Нет этой должности в нашем государстве.
– Такой – найдет. Все подряд обнюхает, а найдет. На бабью работу наймется – полы мыть, с чужих исподнее обстирывать.
– А все-таки – считаете вы его врагом Советского государства?
– Такому одну поднесть пошибче – и нету его…– Показал кулак: – Хотя бы вот и такую одну.
Следователь усмехнулся, отодвинул на край стола бумагу и карандаш, сказал вдруг по-другому как-то, ласковее:
– Вот видите, Чаузов, я не записываю больше ничего. Просто хочу с вами поговорить. Ближе познакомиться… Вы газеты читаете?
– Читаем.
– В избу-читальню ходите?
– Изба-то от нас – на другой край деревни. К тому же избач обратно уполномоченным служит, редко когда на месте, все больше на службе.
– Где же вы читаете?
– В избе и читаем. Только – в своёй.
– Значит, подписчик газеты? Круглый год?
– Круглый-то год в крестьянстве не получается. Пашня да покос – за газетку нет расчету платить. А зимой платим, почта приносит.
– Это интересно…
– Когда бывает – действительно интерес. А когда, сказать, и не очень вовсе. Тут в одной газетке я шешнадцать разов про вредителев читал. Какой же это интерес, что и честных людей вроде не остается?
Следователь ничего на это не сказал. Подождал и спросил:
– А неинтересную газету вы что же – на цигарки или показать соседу?
– На цигарки. А вот на двор с ей пойти – это нету. Не заведено.
– Почему же не заведено?
– Работа чья-то. Писано-печатано. Да и в бумагу белую тоже поди-ка поту немало пролито.
– Хорошо… Ну, а как вы, Чаузов, живете? Как, например, питаетесь? Сытно ли?
– По сю пору питался кажный день.
– А чем? Скажем, мясо вам хозяйка каждый день варит?
– Сырое – ни единого дня не ели…
– Так… Так-так… Еще один вопрос. Если не захотите – не отвечайте. Вам Советская власть нравится?
– Как сказать-то… Власть-то – она не девка, чтобы нравиться. Но и так понять – и без ее нельзя. А нонешняя – она против других выходит вроде получше. Который бедный – помогает тому. Жирному далее жиреть не дает. Ребятишек учит. Получше бы еще – тоже не плохо бы вышло, но и так бы жили… покеда.
– Покуда… А дальше – как?
– Коли с умом будет делать, мужика через колено не станет ломать – и дальше жизнь пойдет.
– Как вы считаете: кулаков правильно выслали из Крутых Лук? Село у вас зажиточное. Старожильческое. Кулаков немало…
– Которых вовсе правильно. У кого коней, сказать, десять – тому колхоз один убыток. И он сроду убытку того не простил бы, тут уж так – либо он, либо колхоз. Она их еще в девятнадцатом годе стращала, кулаков, Советская власть. Вышло – не зря.
– А вы помните девятнадцатый год?
– Не забыл…
– Что же вы делали в девятнадцатом году?
– Разобраться – так воевал.
– Вы же в гражданскую в армии не служили?
– А я без армии воевал.
– Партизан?
– Может, и так.
– Я знаю всех партизан в районе. Вы в списках не числитесь.
– Ну, кабы только те и воевали, которые числятся, так ее сроду бы и не было – Советской власти.
– Предположим. А в чьем-же отряде вы были?
– А с Христоней Федоренковым мы воевали. На пару.
– Вдвоем?!
– Больше вдвоем. А который раз и единолично.
– Объясните. Как же было дело? С самого начала.
– Началось-то с пальца с Христониного. Он не захотел Колчаку служить, на призыв к ему идти, ну и отрубил себе палец на левой. После ходил все в Шадрину на пункт призывной и за других мужиков назывался. Писарю едва ли не кажный день четверть самогону таскал. У их там порядку мало, ему и удавалось – многих освободил… Мне девятнадцать как раз годов стало, он и меня освободил, несмотря что ему в ту пору сорок было верных. После его застукали, посадили, под расстрел приговорили. Они-то его приговорили, а он-то убежал, да еще и пулемет с припасом из Шадриной угнал. На ихней, на колчаковской, телеге и угнал. Правду сказать, партизаны очень пулемет у его просили, однако он не послушался, за свой палец сам хотел головы колчакам посшибать. Ну, взял и меня тоже к энтому делу приставил. Мы с им ямку в бору выкопаем, чтобы и травинки не нарушить, после как по линии состав с колчаками идет, мы – огонь. С паровозу и, бывало, до самого хвоста. Либо обратно рассудим – ежели где на повороте с хвоста начать, то на паровозе машинист далеко не сразу смекнет, в чем паника. Покуда состав остановится, да колчаки врассыпную бор прочесывать зачнут – мы пулемет в той ямке схороним, сами на колчаковскую телегу… А который раз они и не останавливают поезд свой, шибче шуруют, о нашем нападении после по проводу передают. Ну куда нас угадать?! Он беспалый, я под хромого выдавался, кому-то мы такие нужные?… Через неделю-какую пулемет из ямки выкрадем и уже с другого места сызнова начинаем. Мы с им, с Христоней Федоренковым, да-алеко по бору подавались, после припас к пулемету вышел, мы его партизанам отдали… Так вот было…
– Интересно было…– кивнул следователь.– Ну, а почему же все-таки вы воевали с Колчаком? Из-за чего?
– Как из-за чего? Он же удумал, чтобы я ему служил. А я и вовсе энтого не хотел. Вот мы с им и стакнулись! Опять же он как удумал, Колчак: отымать у мужиков. Скотину. Коней. Хлеб – и тот отымать. Мужики – сопротивляться. А он их – шомполами. Мало того мужиков – баб шомполами. Вот куды зашло. Ну и обратно стакнулись с им… Мужик ведь он – как? Как с ним, так и он…
– Стакнуться – это значит сговориться… Так в русском языке…
– Как сказать… Я вот скажу, будто мы с вами седни стакнулись, а вы уже сами понимайте…
И вдруг следователь усмехнулся. Недолго, но усмехнулся, ладонью по столу ударил, а после обеими руками за стекла свои ухватился.
Степан усмехнулся тоже. Хотел себя остановить: «Держись, Степа, востро, себе верь, больше никому!» – но не остановился и засмеялся тоже.
Оказалось вдруг – об жизни, об том, что и как в этой жизни бывало, они очень просто могли разговаривать. Даже интересно было вспомнить и вспомянутое объяснить. В Крутых Луках сроду так не приходилось: там и без твоего рассказа каждый все об тебе знал, и ты все – об каждом. Не пристает к нему больше человек, не выведывает, не учит и не стращает. Просто сказать – слушает. Степан даже и не знал никогда за собой такого, не знал, что о себе самом он столько времени говорить способен.
– А Советской власти ведь служили? Она тоже в армию призывала…– не спросил даже, сам вроде бы себе сказал следователь.
Можно было и не отвечать на эти его слова, но Степан ответил:
– Видать же было – власть сурьезная. Своим народом обходится, без японцев, без всех прочих белых. Не на день власть – жизнь с ей ладить. Ее еще при Ленине, сказать, при живом, сколько разов в Крутых Луках судили, а она с подсудимой скамейки чистая выходила…
– Это как же – судили? Судили власть?
– Ее… Мужику из партийных вопросы задаем – по что спичек-серянок нету и одежи, мази колесной и про посла советского в Турции – кто об чем. Прокурора приставим, и опять же – защита всякий раз назначена. Бывало, кто зайдется от крика: лампу негде взять, карасина, стекла лампового на десять линий… А зачнем голосовать – и оправдаем власть. Не на стеклянные же десять линий ее судить и мерить?! Она же – за справедливость и мужика понять обещалась…
– Я думаю – не только мужика. И рабочего тоже понять…
– Вроде так. Однако у рабочего руки, а у мужика – руки и хлебушко. И еще сказать: рабочего на мужика никак не перековать, а с мужика завсегда рабочий класс делался.
– Ну, положим. А что же Советская власть должна прежде всего о мужике понять?
– Понять то что? Выше сознательности с его не спрашивать. Сколь мужику втолковали, сколь он сам понял – столь с его и возьми. А выше моего же пупка прыгать меня не заставляй – я и вовсе не в ту сторону упрыгну.
И опять было ладно, опять было хорошо. Удивительно, как разговор повернулся. А не разговор же это был – был допрос. Не надо бы об этом забывать…
И только Степан об этом подумал, следователь спросил его:
– Так как же, Степан Яковлевич, дело-то было с Ударцевым? Я ведь по-разному это могу истолковать. Или вы отомстили Ударцеву как своему классовому врагу, или, наоборот, простили ему поджог, а Ударцеву-отцу простили покушение на убийство, приютили у себя Ольгу?
Все снова враз на допрос обернулось. Снова за столом напротив не просто человек – следователь явился. Ю-рист. Служащий. Человек этот из городского каменного дома под железной крышей обратно по-своему заговорил.
Признайся ему, что Ударцевы, и сын и старик,– враги, он сейчас спросит: зачем Ольга в доме у него? И забьет, забьет вопросами и застит все дело бог весть какими придумками!
– Коли по-всякому можно толковать, то и вовсе толковать не к чему…
– А все-таки – как же было?
– Так что и не было ничего. Дом спихнули, но и то сказать – мы, мужики, гуртом того натворим, что одному после сроду не рассказать.
– Не рассказать?
– Даже ни в коем случае…
Следователь на край стола руку протянул, бумаги подвинул:
– Подпишите протокол, Чаузов.
– А прочитайте сперва, как написано?
Написано было вроде все ладно – лишнего ничего и про кошку рассказано. И вообще пустяк какой-то: кто-то на кого-то ломиком замахнулся, кто-то кого-то толкнул, а тот уже дом пихнул под яр.
Подписался:
– Писать-то мы, правда, не шибко часто пишем. Редко когда.
Про себя подумал: «Однако ладно получилось: ничего не было…»
И на улице, у крыльца, когда мужики Степана окружили, стиснули так, что и не продохнуться, стали спрашивать: как? что? – он им тоже ответил:
– Отбился я вроде бы, мужики. Нонче отбился!
