Текст книги "С мандатом губкома"
Автор книги: Сергей Мосияш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
15. Сухари рабочего класса
Кое-как отдышавшись, Крюков молвил извиняющимся тоном:
– Вы, братки, не бойтесь. Не чахоточный я. Просто шибко бежать пришлось. Запалился.
– А вы не слыхали, где Лагутин с обозом? – спросил Гриня.
– Лагутин, как я понимаю, далеко уж впереди. А Митрясов, видать, нас за него принял, вот и... всех к стенке. Всех наших.
Крюков морщился, сдерживая подступающие слезы.
– Постой, а как вы тут оказались? Зачем?
Крюков отер глаза, высморкался и, вздохнув, начал рассказывать.
– Мы все из депо. Началось это еще зимой, кажись. Ездил наш один машинист в Белые Зори, он родом оттуда, у него там мать старуха. Воротился постаревшим на двадцать лет, пошел в партячейку: собирайте, говорит, рабочих, хочу им рассказать кое-что. Собрали нас всех в слесарном цехе. Вышел этот старый рабочий, открыл рот, чтоб, значит, говорить, и... не может. Слезы его душат. И ничего он с ними не поделает. В цехе так тихо стало, муха летит – слышно. Еще бы. Машинист – ветеран, в 1905-м на баррикадах дрался, гражданскую прошел, а тут стоит и плачет. Значит, что-то уж такое у него... Одним словом, принесли ему воды, дали выпить. Немножко успокоился он. И говорит: «Товарищи, в Белозоринском детдоме дети умирают от голода. Дети-и-и. Неужели же мы, рабочий класс, допустим такое у нас под боком?»
И рассказал он вещи страшные. Заведующего детдомом расстреляли бандиты, расстреляли и еще нескольких учителей, воспитателей. Остальные разбежались. Детдом разграбили, а детей не тронули, оставили умирать голодной смертью. Нашлись какие-то там старушки сердобольные. Но что они могли? Одного, ну, двух, пожалеть, а их ведь там около ста.
И приняли мы тогда на том собрании постановление: помимо того, что пошлет в Белые Зори губнаробраз, направить в детдом четырнадцать лучших комсомольцев от депо. Не учить детей, нет, а спасать от голодной смерти. А чтобы не поехала эта группа с пустыми руками, решено было насушить четырнадцать мешков сухарей. И послать комсомольцев с этими сухарями.
А где их взять, сухари-то или хлеб на них? Постановили: каждому рабочему ежедневно приносить в депо крошку от своего пайка. А пайки-то, сами знаете, какие у нас – фунт на рот.
Нам-то холостым что – не страшно это. А вот как семейному, у которого свои дети? Ведь и они ж впроголодь живут. И еще от них отрывать. Вот кому действительно было тяжело. Семейным.
И понесли рабочие свои крохи. Через проходную идут и каждый на стол кладет, кто окусочек, кто корочку, кто мякиша с ноготок. Потом мы это все собирали и сушили в кочегарке. Сушили и ссыпали в мешки. К маю и наскребли четырнадцать мешков. Когда завязали последний, это был настоящий праздник в депо.
С неделю тому назад и выехали. Меня в группу ввели, как уже знающего эти места. Я весной был здесь в семенной тройке. И вот четырнадцать комсомольцев везли четырнадцать мешков сухарей, сухарей рабочего класса. На случай встречи с бандитами дали нам пять винтовок и три нагана. Ехали мы на двух подводах. И знали, что нас ждет, а ехали весело.
Детдом этот, хотя и называется Белозоринским, но расположен не в самих Белых Зорях, а в стороне, верстах в трех.
Застали мы детей в тяжелом состоянии. Многие от голода даже ходить не могли. Возились с ними там две или три старушки да глухой и ветхий сторож. Весь их запас – два мешка кукурузной муки, присланной губнаробразом. И все. Ни жиринки, ни былинки.
Ну, мы сразу засучили рукава и за дело. Наладились крапивные супы варить с размоченными сухарями. Детей перемыли, одежку их, какая есть, перестирали. В хлопотах обо всем забыли. А винтовки с патронами заперли в кладовой, подальше от греха. Дети ж рядом. А ну кто из них доберется до ружья поиграть, беды наделает.
За день мы все так ухрюстывались, что ночью спали, будто убитые. Никому из нас и в голову не приходило, что на детдом напасть могут. Там грабить-то нечего, мешки с сухарями да куча полуживых детей.
И вот сегодня на рассвете накрыл нас тепленьких Митрясов. Выволокли всех во двор полураздетых, бить начали. Митрясов к каждому пристает: «Где товары?» «Какие товары?» – отвечаем. Откуда нам было знать, что недавно действительно товары через Зори проследовали. А он, Митрясов-то, закусил удила, бьет всех плеткой. «Вы у меня, комса драная, заговорите». Долго бил, устал, сволочь.
Бандиты в детдоме все вверх дном перевернули, товары искали. Сухари наши, с такой болью и трудом собранные, вытряхнули прямо на улицу. Ходят по ним: хруп-хруп. Зреть это, братки, было немыслимо. Володя Щербаков, кореш мой, плачет. Сам в кровь избит, а плачет не от боли – видеть сухари наши растоптанными не может. «Что ж вы делаете, – кричит, – ведь это жизнь детей, ироды!»
Дети в доме ревут. Жуть.
Ничего не нашли митрясовцы. Забрали винтовки наши из кладовой да одежонку верхнюю, которую кто надеть не успел. «Что с этими делать?» – спрашивают Митрясова. А тот рукой эдак махнул небрежно: «Отведите к лесу и расходуйте».
И повели нас к лесу, а он и недалеко, шагов двести от детдома. Привели, построили в шеренгу. Хотели заставить могилу копать, да раздумали. Некогда, да и нечем
«Ну, комсомолия, молись, – кричит один мордастый такой, с шашкой на боку, с наганом в руке, и своим командует: – Заряжай, хлопцы!»
Те – щелк, щелк – дослали патроны и уж стволы поднимают. И вдруг этот с наганом увидел на Володе Щербакове ботинки хорошие – брюки в счет не шли, их изодрали в свалке.
«Стоп, стоп, ребята, – кричит. – Ботинки снять надо». – И к нам идет.
«Да брось, Федор, – кричат ему, – срасходуем, тогда и сымешь».
«Тю, дураки, – отвечает он. – Я с мертвяков брезгую».
Подходит этот Федор к нам (мы с Володей рядом стояли) и командует: «А ну, сымай штиблеты, я донашивать буду».
А сам наган эдак держит. Володя сел на землю, стал разуваться. Чего уж тут спорить. Хоть несколько мгновений жизни дарят через те ботинки. Расшнуровывает не спеша. Снял, да чтоб еще время потянуть, вытряс из них мусор, отер носки рукавом рубашки и даже шнурки начал связывать. А Федька-то ему с похвалой: «Хозяйственный ты, видать, был. А ну-ка, кажи», – да прежде чем принять ботинки, руку освободил – сунул наган в кобуру.
Вижу, бандиты винтовки опустили, зубоскалят что-то меж собой, а меня от них как раз Федька загораживает, к ботинкам обе руки тянет. «Ну, думаю, была не была, все равно помирать». Повернулся кругом да бежать. Кусты-то вот они – за спиной. Если б далеко были, срезали б они меня. А тут и глазом моргнуть не успели, а меня уж и не видно. Кто, может, и успел бы стрелять, так, наверно, боялся Федьку зацепить. Ему б дураку, на землю пасть, чтоб они без помех залпом могли ударить. А он сам за мной кинулся. «Стой, сволочь!» – орет. Как же жди, остановился. Я пулей летел сквозь кусты. Метров сто, наверно, промчался, когда они палить начали. Вслепую, наугад. Завизжали пули над головой. «Э-э, – думаю. – Так ведь и зацепить могут». И свернул в сторону, побежал по направлению от Зорь. Стрельба вскоре прекратилась, зато ржанье коней донеслось. «Эге, дело швах. На конях мигом догонят».
А сам лечу, ног под собой не чуя. Вылетел на какую-то полянку и едва не столкнулся с мужиком, тащившим к возу ворох лозы.
Выпучились мы друг на дружку, глядим обалдело, и ни он, ни я слова сказать не можем. Ему-то обо мне легче догадаться: в нижнем белье, избитый, где-то стрельба, крики слышны. И дураку ясно: за мной гонятся.
А вот как мне узнать, кто он? Мужик справный, волос долгий, одежка хорошая, конь сытый, возок тоже не бедняцкий. А ну как кулачок?
Не знаю, сколько мы этак глазами хлопали. Тут ржанье коней донеслось, крики. Оба разом мы головы туда повернули. Был бы у этого мужика конь распряжен, прыгнул бы на него, да и ускакал. А то ведь, пока распряжешь, как раз бандиты подоспеют. «А ну его, – думаю, – к черту». И кинулся в кусты. А мужик мне: «Стой, дурачок, куда? Ложись в телегу, да живенько». Голос ласковый такой, вроде душевный. И я, не раздумывая, прыгнул в телегу, лег лицом вниз. А он быстро стал на меня лозу складывать, ее возле телеги много было натаскано.
Грузит он, грузит, а меня нет-нет да спросит участливо: «Ну как, сынок, не давит?»
«Не давит», – отвечаю, а сам уже во всю грудь вздохнуть не могу. Да мужика обижать не хочется. И так он, слышу, весь изволновался: «Может, хватит уж? А то, поди, тяжело».
«Складывай все, – хриплю снизу, – сыдюжу».
Сложил он на меня всю лозу и только увязывать стал воз, как явились эти по мою душу...
Крюков снова закашлялся, видно, от волнения.
– Братки, у вас не найдется закурить? – спросил как-то жалобно.
– Нету, – с сожалением ответил Гриня. – С великим бы удовольствием, да бродяги у нас кисет отобрали.
– Может, в сундучке есть? – предположил Сава. – Не завалялось там?
– Да нет. Я ж всю махру в кисет, дурак, высыпал...
– Жаль, – вздохнул Крюков. – А бумага, огонек найдутся?
– Это есть.
– Ну и хорошо.
Крюков взял бумажку, зажал ее губами, а руками стал собирать на возу сухие стебельки. Насобирал в горсть, растер пальцами и свернул цигарку.
Гриня зажег спичку, дал прикурить.
– А вон и Подлюбичи, – сказал вдруг возница.
– Где?
– А вот, левее гляди, – указал возница кнутом.
Впереди по левой стороне темными буграми приближались хаты.
– Послушай, дружище, – обратился Гриня к вознице. – Провези нас еще один перегон. А? Нам Лагутина догнать надо обязательно. А у тебя конь добрый. Не боись, мы заплатим втрое.
– Да я что? Марфа изругает, – отвечал возница.
– Мы ей записку напишем, она поймет, – продолжал агитировать Гриня. – А тебе, окромя денег, наперсток сахарину отвалим. А?
– Да оно б, конечно, – мялся возница. – Но ведь конь-то заморился.
– Так мы заночуем, а утречком и тронем.
– Ну, ежли так.
– Конечно, так, – обрадовался Гриня. – Нам же никак медлить нельзя. Того гляди под Митрясовым окажемся.
– Ну ладно, будь по-вашему, – согласился парень и стал подворачивать к ближайшей избе. – Заночуем у деда Михея. Он меня знает.
16. Тревожное утро
Дед Михей, седой, как лунь, и немножко глуховатый старик, в ночлеге не отказал. Парню велел распрягать коня, а остальных пригласил в избу.
Гриня шагнул было на крыльцо первым, но тут Крюков спросил старика:
– Дедушка, а нельзя ли нам в сарае заночевать?
– Ась? – приложил Михей к уху ладонь.
Пришлось Крюкову, чтобы не кричать сильно, повторить просьбу в самое ухо старику.
– Можно. Отчего ж нельзя, – согласился он. – Только не спалите сарай-то с курёнкой.
– Что вы, дедушка, у нас и курева-то нет.
– Айдате, покажу, – старик направился к сараю.
– Почему в сарай? – спросил Гриня Крюкова. – В избе ж, наверно, место есть и теплее там.
– Э-э, братки, в избе теплее, да в сарае целее.
Сарай был плетеный и когда-то давно обмазан глиной, которая во многих местах пообвалилась. Даже крыша его, крытая соломой, зияла дырами.
Дед Михей из темного угла, где крыша была поцелее, убрал вилы и грабли. Поставил их у дверей. Постелил пару охапок прошлогоднего сена.
– Вот так и ладно будет, сынки. Почивайте с богом, уже, чай, вторые петухи пропели.
Кашин догнал старика во дворе, взял под локоть и спросил в самое ухо:
– Дедушка, вы не заметили, обоз тут не проезжал с отрядом?
– Проезжали какие-то.
– Давно?
– Да часа два-три тому.
– Дедушка, – обрадовался Гриня. Он готов был расцеловать старика за такую новость. – Сколько телег? Какие они сами?
– Три телеги впереди, а сзади полусотня или более верховых.
– А начальник не в кожанке?
– Да оне уж в темноте проезжали. Мы со старухой спать легли. Через окно видели.
Кашин кинулся к вознице, который, привязав у телеги коня, затаскивал в сарай сбрую.
– Послушай, друг, давай еще немножко проедем. Они где-то недалеко остановиться должны.
– Конь же уморился. Тридцать верст отмахали. Пусть хоть часика три передохнет.
Гриня направился в угол, где уже лежали Крюков с Зориным.
– Ребята, живем! – сообщил радостно Гриня. – Мы уже у Лагутина на пятках.
От этой новости всем стало весело и спокойно. На радостях достали сахарин и, поскольку чая не было, послали возницу к колодцу за водой. Он принес целое ведро.
– Ведра мы не выпьем, не лошади, – пошутил Гриня и, слив большую часть воды, в оставшуюся сыпнул сахарин и размешал его прутиком.
– Вот заместо чая. Пьем.
Сава достал из сундучка две кружки и несколько галет. Усевшись вчетвером вокруг ведра, они черпали из него сладенькую холодную водицу и чаевничали, по очереди прикладываясь к кружкам. Все были сильно голодны. И поэтому, когда возница, тронутый щедростью своих пассажиров, положил на круг настоящую хлебную лепешку, ребята не могли удержаться от восторга.
– Это же пир! – воскликнул взволнованно Сава. – Настоящий пир!
Ничего, что лепешка оказалась горьковатой и с какой-то колючей примесью, – она пахла хлебом.
После ужина стали укладываться. Сундучок сунули под голову, закрыли сеном. Крюкова решили положить в середину, так как он был в нательном белье и не переставал вздрагивать от ночной прохлады. По краям легли Сава и возница-парень.
– Спим три часа, не более, – предупредил Гриня. – Надо догонять Лагутина.
– У него ж тоже кони, – отвечал возница. – И они где-нибудь сейчас почивают.
Притихли. Где-то далеко в деревне сбрехнула собака. Сонно затурлукал сверчок у хаты. И тут Крюков молча поднялся, прошел ко входу, выглянул во двор, пошарил рукой у двери.
– Чего ты? – спросил Гриня.
– Запереть бы чем-то надо. Ничего тут нет, ни засова, ни вертушки.
– Подопри чем-нибудь.
Крюков нащупал у косяка вилы, подпер ими плетеную дверь в сарай. Бесшумно подошел, лег на свое место.
– Ваня, – неожиданно обратился к нему по имени Сава, – ты ж не досказал, как с тем мужиком у тебя получилось.
– С каким?
– Ну, который тебя под лозу спрятал.
– А-а, – вспомнил Крюков и, помолчав, сказал: – Хорошо получилось. Подскакали те, слышу, спрашивают: «Батюшка, не видал тут в белье одного?» «Да нет, – отвечает, – никого не видел». Матюкнулись они и дальше поскакали.
– Что? И искать на возу не стали? – удивился Гриня.
– Нет. И не подумали. Я сам удивился. А потом уж, когда этот довез меня до тракта и выпустил, я понял, почему.
– Почему?
– Этот мужик, братки, оказывается, поп с Белых Зорь.
– Что? Что?! – вскочил Сава. – Как ты сказал?
– Ну, поп самый настоящий. Он сам потом мне, когда меня...
Сава дальше не слушал, поднялся, быстро отошел к двери, откинул вилы и, выйдя во двор, сел у стены. Крюков видел через открытую дверь его скорченную, сникшую фигуру, и ему вдруг показалось, что плечи у Савы вздрагивают.
– Чего это он? – шепотом спросил Крюков у Грини.
– Тихо ты, – шикнул Кашин на Крюкова. – Поп этот – отец его. Понял?
– А-а, – выдохнул Крюков. – Понимаю.
– Ничего ты не понимаешь.
А Сава действительно плакал. Горько плакал, стараясь даже вздохом не выдать своего состояния. Плакал от обиды не за себя – за отца, за его доброе сердце, за ласковый голос, мысль о которых он всячески изгонял в эту зиму из памяти своей. Старался изгнать, вырвать с корнем. Зачем? Почему? Он не мог и себе ответить на это. И оттого становилось ему еще горше и обидней.
Долго сидел Сава на улице. Уже начало светать. Он почувствовал, что продрог, и, заслышав храп из сарая, тихонько прокрался на свое место. Лег осторожно, чтобы не разбудить кого из товарищей. Он думал, они все спят, и вдруг услышал у самого уха шепот Крюкова:
– Ты зря расстраиваешься, браток. Отец у тебя хоть и поп, а человек хороший.
Сава горько усмехнулся такому «открытию» и промолчал.
Но потом спросил тоже шепотом:
– О чем хоть вы говорили?
– Да ни о чем вроде. Освободил он меня из-под лозы и говорит: «Беги, сын мой, в сторону Подлюбич. Туда недавно обоз прошел с красноармейцами. Комиссар Лагутин ими командует». Вот я и зафитилил сюда, а тут вы едете. Слышу, вроде бандитов поминаете, ну, думаю, значит, наши. И вышел на дорогу. Ладно, давай спать, а то уж вон совсем светло.
Они затихли, прижались теснее друг к другу. Было все же холодновато, и Сава пожалел, что не захватили из города шинель, которую предлагала Гринина мать.
Разбудил их всех сразу сильный и бесцеремонный стук в дверь хаты.
– А ну, старый хрыч, отворяй, – кричал кто-то на крыльце. Там топтались три вооруженных человека, четвертый с конями был у ворот на улице. Группа верховых проскакала мимо двора.
Крюков вскочил сразу и, сделав знак остальным молчать, кошкой скользнул к выходу из сарая. Дверцы не были подперты, Сава забыл сделать это. Крюков схватил вилы и встал за дверцей, прильнув к стене.
Гриня хотел было кинуться, чтобы подпереть чем-то дверь, но Крюков зло погрозил ему кулаком, требуя оставаться на месте и сидеть тихо. Тогда они прильнули к дыркам в плетеной стене, чтобы лучше видеть происходящее.
На крыльце стояли бандиты. Это было ясно не только из их поведения – Гриня и Сава узнали Федьку Спиридонова. На боку та же шашка и желтая кобура.
Едва дед Михей явился на крыльцо, как Федька, вытащив наган, прошипел:
– А ну, говори, старый горшок, кто у тебя?
– Ась? – отозвался дед.
Федька кивнул своим спутникам, они исчезли в избе.
– Волоките сюда их, – крикнул вслед им Федька.
Дед Михей, испугавшись, видимо, за старуху, взмолился:
– Нет там никого, нет, ребяты.
– Чего брешешь, – рявкнул Федька. – А конь чей? Где они?
Федька сунул наган в лицо старику, тот, отворачиваясь, кивнул в сторону сарая.
– Там... там они.
Федька легко, по-кошачьи спрыгнул с крыльца и, взведя курок, направился к сараю. Перед полуоткрытой дверью он неожиданно заколебался, пнул ее ногой, распахивая шире, и приказал:
– А ну, выходь, кто тут есть! Живо!
Крюков едва-едва головой мотнул, приказал ребятам: «Не шевелитесь».
Федька постоял в нерешительности перед дверью, соображая что-то.
Потом вдруг пулей ворвался в сарай и, еще не рассмотрев никого там, заорал:
– Р-руки вверх, сволочи!
Он оказался спиной к Крюкову.
И в тот же миг Крюков со всего маху вонзил ему в спину вилы.
– А-а-а! – дико, по-звериному завыл Федька и повалился на землю, корчась от страшной боли.
Сава и Гриня онемели от ужаса. Крюков бросился к извивающемуся Федьке, поднял выпущенный им наган.
– Чего вы сидите! – крикнул он. – Банда в деревне, убегайте по огородам!
И тут же сам выскочил из сарая. Но не побежал, а выстрелил в бандита, метнувшегося из избы. Тот покатился по крыльцу. Дед Михей, быстро крестясь, кинулся за сенцы.
Второй бандит из хаты не появлялся, видимо, перетрусил. А тот, который сидел на коне, начал стаскивать из-за спины винтовку. Но замешкался. Крюков дважды выстрелил в него. Промахнулся. Тогда бандит, пригнувшись, наддал коню ногами и ускакал.
– Скорей, скорей, – торопил Крюков ребят. – Я прикрою.
Они ринулись на огороды и побежали. И тут услышали, как в центре села затрещали выстрелы.
Все чаще, чаще. Потом ударили залпами. Где-то заржали кони.
Ребята выскочили за огороды в степь. Кромка леса, где б можно было укрыться, синела далеко-далеко на горизонте.
– Стой! – крикнул Крюков, бежавший сзади. – Смотри, братки.
Они остановились, оглянулись назад. В центре села шел бой, метались кони.
И вдруг на огороды выскочил всадник на вороном коне и, нахлестывая его, поскакал в их сторону. За ним летел другой всадник, сверкая над головой клинком.
– Ложись, – скомандовал Крюков ребятам.
Конь первого всадника несколько замешкался перед плетнем, не решаясь прыгать через него. Хозяин оглянулся и сильно ожег вороного... Конь заржал и прыгнул через плетень. Он сбился с ритма и сразу не мог набрать скорость, перейти в галоп.
А конь того, с шашкой, птицей махнул через плетень и тут же догнал вороного.
Убегавший человек пытался уклониться от клинка, но преследовавший ударил его сильно, с потягом. Человек повалился с седла вниз головой, стукнулся о землю и перевернулся. Вороной помчался один, тревожно всхрапывая.
– Товарищ Лагутин! – вскочил с земли и заорал во всю мочь Сава. – Товарищ Лагутин! – И бросился навстречу всаднику, заворачивавшему разгоряченного коня.
Зорин не мог сдержать своей бурной радости – кричал, махал руками и подпрыгивал, как мальчишка.
Лагутин вложил шашку в ножны, подъехал к зарубленному бандиту, остановил коня.
– Кто это? – подбежав первым, спросил Сава.
– Сам... Митрясов, – ответил Лагутин и, обернувшись к ребятам, спросил: – Да, орлы, это не вы ль подняли пальбу на краю села?
– Мы, – почти хором ответили они.
– Ну, молодцы! Вот спасибо. Вовремя просигналили. А то было бы хлопот.
Лагутин направил коня в село. Ехал шагом. Сава держался за правое стремя, восторженно заглядывая в лицо комиссару.
На востоке поднималось яркое, ласковое солнце. Над центром села недвижно стояло пыльное облако.
Где-то вдали мелькали всадники, кони, доносились хлопки выстрелов – красноармейцы добивали рассеянную банду.
г. Гомель,Белорусская ССР.
