Текст книги "С мандатом губкома"
Автор книги: Сергей Мосияш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
10. Убойное место
С великим трудом удалось Кашину и Зорину собрать мужиков на сходку. Шли к Совету они с неохотой. Еще бы. Тут председатель еще не похоронен, лежит в своей хате прямо на лавке, сельчане в себя не пришли от пережитого, и на́ тебе – иди на сход.
Только пакет, которым Гриня тряс, убеждая всех, что там важнейшие новости, расшевелил мужиков.
Деда Петро с его Зорькой Гриня сразу же отпустил, наказав ему передать о происшедшем Спиридонову, чтобы тот по возможности доложил в губком. От двух миллионов, предложенных ему за дорогу, дед Петро отказался.
– Что мне их, на стенку лепить? Вы уж, гражданы-товарищи, ежли хотите по совести, так выдайте мне коробок спичек али лучше сахарину с полнаперстка. А?
– С полнаперстка, дед, обопьешься. Хватит тебе и этого. – Гриня отсыпал несколько белых зернышек в черную худую ладонь старика. – Да вот еще закури на дорогу. Будет?
– Будет, – легко согласился дед. С удовольствием свернул цигарку и так, дымя, отправился в обратный путь.
...Мужиков набралось немного, человек пятнадцать, да и те были либо дряхлые старики, либо калеки.
Гриня с Савой вынесли из Совета крепкую скамейку, поставили ее у стены. Сели.
– Ну что, начнем? – спросил Гриня Саву. – Больше вряд ли будет.
– Давай. А то и эти разойдутся.
Гриня встал, вспрыгнул на лавку, поднялся во весь рост. Окинул взглядом горстку стариков и калек и начал:
– Товарищи! Мы, как представители губкома, уполномочены провести сейчас выборы нового председателя...
– Ты читай бумагу, – перебил его одноглазый мужик. – Без председателев проживем.
Гриня поднял руку, требуя тишины.
– Товарищи, товарищи, так нельзя. Дайте сказать. Во-первых, пакет адресован лично председателю Бабину. Поскольку товарищ Бабин пал смертью героя на посту, мы должны избрать другого председателя.
– Вот и ставай сам председателем! – крикнул какой-то дряхлый, сгорбленный дедок. – Мы тебе доверяем. Верно, мужики?
– Верна-а! – зашумели мужики.
– Пусть попробует!
– Ежели о двух головах, то ставай сам. А нам будет!
Гриня дождался, когда мужики нашумелись, выговорились, и, достав свой мандат, поднял его над головой.
– Товарищи, я не имею права быть у вас председателем. Во-первых, я не живу здесь, а во-вторых, и это самое главное, у меня и вот у моего товарища есть мандаты губкома, и мы выполняем важнейшее государственное задание.
– Какое?
– Мы не имеем права сообщать, – нашелся Гриня и вдруг, неожиданно даже для себя, добавил: – Об этом мы можем сказать только представителю власти. У вас ее на данный момент нет.
Мужики запереглядывались, те, что позади, зашептались. Гриня почувствовал, как Сава надавил ему снизу ногу. «Одобряет Савка, – понял Гриня этот знак. – Еще бы, так выдать мужичкам, что им никуда не деться – придется выбирать председателя».
– Имейте в виду, товарищи, что только через председателя вы можете вести дела с губкомом. Только через председателя.
– А с Митрясовым? – выкрикнул опять старик.
– Что с Митрясовым?
– С Митрясовым через кого будем дела вести? А?
Старик был, видно, ехидным и въедливым. Гриня, едва скрывая неприязнь, ответил ему:
– Это явление временное. С Митрясовым не сегодня-завтра покончим.
– Как бы не так, – не унимался дед. – Ваш-то Лагутин все за дорогу цепляется, а тот злыдень больше по буеракам рыщет. Волка выкуривать – надо в логово лезти, а не дорогами шариться.
«Старый хрыч сорвет нам выборы», – разозлился Гриня, но вида не подал.
– Итак, товарищи, выдвигайте кандидатуру, – попросил он. – Кому бы вы могли доверить... Ну?
Мужики, насупившись, молчали. Гриня обвел всех долгим, тягучим взглядом, стараясь увидеть глаза каждого. Мужики либо отводили их, либо прятались за чужие спины. Гриня встретился со жгучим взглядом одноглазого, кивнул ему:
– Может быть, вы, товарищ...
Тот шагнул вперед, усмехнулся криво.
– Эх, товарищ... как вас?
– Кашин, – подсказал Гриня.
– ...товарищ Кашин, кому ж это в смертники идти охота? А? У нас вон за год четвертого председателя шлепнули. Коли эдак пойдет, кто ж на ту весну пахать станет, а?
– Товарищи, я же сказал, что с Митрясовым вот-вот покончим.
– С Митрясовым покончите, другой такой объявится. Место святое не бывает пустое. Время такое, товарищ Кашин, время.
– Какое время?
– Известно какое, тяжелое. Я вот глаз свой в девятнадцатом под Бугульмой потерял. И, вы думаете, страшно было? Ни капли. Беляки вон, впереди. Стреляй, коли́. Все ясно и понятно. А теперь? Везде Советская власть, а в деревне бандиты правят. Как же это?
– За что боролись на то и напоролись, – ехидно вставил дед.
Но одноглазый даже не обернулся в его сторону, продолжал с горечью:
– ...Я, красный боец, которому за храбрость сам Фрунзе руку жал, стал бояться на улицу в родном селе выходить. Это как?
Кашин терпеливо слушал одноглазого, все больше проникаясь к нему сочувствием и пониманием.
– Но, товарищи, поймите, нужен же кто-то старший на селе. Скажем, ту же гужповинность распределить, межевой спор разрешить. Да мало ли еще чего надо?
Гриня говорил горячо и, как ему казалось, очень убедительно.
– Может, вы, товарищ? – кивнул он чернобородому мужику, молчавшему до этого.
Кашин хорошо помнил, что «молчание – золото», а стало быть, и признак ума.
Чернобородый и тут губ не разлепил, качнул головой отрицательно.
– А почему? – не отставал Кашин, решив молчуна заставить хоть слово сказать.
Мужик пожал плечами и опять промолчал. Гриню заело.
– А все-таки в чем дело?
Наконец чернобородый открыл рот, кашлянул и выдавил:
– Место убойное.
– Что, что? – переспросил Кашин, сразу как-то и не сообразив, о каком месте речь.
Но чернобородый молчал и, как видно, раскаивался в том, что так много наговорил. За него вступился въедливый дедок.
– Что ж тут непонятного? Ясно и дураку, что самое убойное место – председателя. Кому ж помирать охота невовремя?
– Верно, дед Прокопий, – поддержали мужики дружно.
Кашин понял, что выборы с треском проваливаются и что виной всему этот старый хрыч. Уже не скрывая своей ненависти к деду, Гриня спрыгнул со скамейки, махнул рукой.
– Черт с вами, трусы. Разбегайтесь, как тараканы, по углам.
Мужики опустили головы, завздыхали виновато, собираясь расходиться, но дед Прокопий вдруг сорвал с головы шапчонку и ударил ею оземь.
– A-а, ядрена-мудрена, я согласный. Выбирайте меня.
Гриня не ожидал такого поворота и еще не знал, радоваться или огорчаться. Но тут его дернул за рукав Зорин, прошептал, ободряя:
– Соглашайся. Скорее соглашайся.
Кашин опять вскочил на скамейку.
– Товарищи, сход продолжается. Поступила кандидатура на пост председателя. Товарищ, как вас... фамилия как?
– Фатеев он. Прокопий Фатеев! – закричали мужики. – Молодец, дед. Тебе, бобылю, чего бояться!
Почувствовав себя в центре внимания, старик подтянулся, приосанился. Поднял с земли шапку, отряхнул ее и почти торжественно водрузил на голову.
– Итак, товарищи, кто за то, чтобы председателем Новокумска стал товарищ Фатеев, прошу поднять руки. Кто против? Нет. Избран единогласно.
Кашин спрыгнул со скамьи, подошел к Фатееву, протянул ему руку.
– Ну, товарищ Фатеев, поздравляю вас с избранием.
– Спасибо сказать – соврать, к черту послать – обидеть, – ответил дед с усмешкой.
– Зачем к черту? Вы теперь власть. Вот вам для начала первый пакет из губисполкома.
Старик принял пакет, повертел его, крякнул виновато:
– Эх, ядрена-мудрена, я ведь неграмотный.
Мужики толпились тут же, желая видеть, как новая власть вступает в свои права.
– Ничего, Прокопий, Митрясов обучит грамоте.
– Товарищи, товарищи! – повысил голос Гриня. – Председателю надо помогать, а не зубоскалить по его адресу. Разрешите-ка пакет.
Кашин вскрыл конверт, вынул бумагу с машинописным текстом. Но прежде чем начать чтение, пробежал глазами и решил, что при народе читать письмо не стоит во избежание пересудов и разных толков.
– Товарищи, прошу извинить, текст секретный и предназначен только председателю. Собрание окончено, можете расходиться.
Обескураженные мужики стали расходиться по домам. Дед Фатеев наблюдал за этим с подчеркнутой важностью и вдруг, спохватившись, закричал:
– Да, да. Эй, мужики, после обеда выносим Бабина! Слышите? Всем быть на похоронах.
Первый приказ нового председателя – распоряжение о похоронах – показался деду самому плохой приметой, он тут же трижды сплюнул через плечо:
– Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.
– Ну что, зайдем в Совет, – не то спросил, не то предложил Кашин.
– Пойдем в хату, раз такое дело, – согласился Фатеев.
11. У власти быть – у сласти жить
– ...Единогласно был избран Прокопий Фатеев, – диктовал Саве Гриня, размеренно прохаживаясь по избе.
Сава быстро строчил протокол, который решено было составить по его же предложению. Дед Фатеев, притихший и торжественный, сидел на лавке у стены, не сводя зачарованных глаз с пишущего Савы. Не часто встретишь человека, у которого бы так борзо носилось перо по бумаге. Вот что значит ученый человек! Эх!
А Кашин продолжал без остановки и передышки, словно каждый день сочинял протоколы:
– ...полномочия собрания и вновь избранного председателя удостоверяют при сем присутствовавшие уполномоченные губкома Г. Кашин... Пиши в скобках: мандат номер... – Гриня вытащил из кармана мандат, заглянул в него, – мандат номер двадцать два, и С. Зорин, в скобках номер своего мандата. Все.
Сава закончил протокол и расписался рядом со своей фамилией. Подал ручку Грине.
– Распишись.
Гриня внимательно перечитал протокол, лихо расписался.
– Вот, товарищ Фатеев, этот протокол официально утверждает вас в должности председателя. Храните его. И в случае чего, предъявляйте сомневающимся как мандат.
Дед осторожно взял бумагу в руки, полюбовался ровными строчками, вздохнул.
– Нет, сынки, сей мандат не предъявлять надо, а заховать куда подале. Митрясов-то грамотный, читать умеет.
Старик окинул цепким взором пустую, неприютную избу. Глазу не за что зацепиться было. Три лавки вдоль стен, старый обшарпанный стол да на стене крохотный шкафчик с полуоборванной дверцей. Из него бандиты и вытащили все сельсоветские бумаги для страшного костра на груди Бабина.
«Неужели он думает, что бандиты не узнают о его председательстве без бумаги?» – подумал Сава.
А дед Прокопий словно подслушал его мысли.
– Мир меня не выдаст. Я бобыль, сирота, а таких грех обижать. А вот мандат ваш может навредить. Куда ж мне его...
И тут взгляд старика задержался на печке-грубке, возвышавшейся в углу.
– Ага, ядрена-мудрена. – Фатеев подбежал к грубке, открыл дверцу, потом поддувало. Заглянул туда, крякнул с сожалением: – Жаль такую бумагу в золу совать. По нечаянности и сжечь можно. – Старик обошел грубку, оглаживая бока ее. – А ну-ка, сынки, загляните там около трубы на припечек.
Гриня с Савой подтащили скамейку. Гриня, встав на нее и приподнявшись еще на цыпочки, заглянул на припечек.
– Здесь дощечка какая-то.
– Во, – обрадовался дед, – это для лучин. На-ка, сунь под нее мой мандат.
Спрятав таким образом протокол, Фатеев не успокоился, а продолжал ходить по избе, что-то высматривая и соображая. Потом он прошел в передний угол, сел на краешек лавки.
– Ну-ка, сынки, двиньте сюда стол.
Ребята исполнили просьбу старика, хотя и не догадывались о причинах такой перестановки. Фатеев подтянул стол в самый угол. Сел, примерился, даже рукой правой попробовал вроде бы что-то писать.
– Зачем все это? – наконец спросил Гриня. – Так же некрасиво.
– Э-э, сынок, некрасивым стал наш второй председатель, когда ему дырку в голове сделали вон из того окна. Вишь, где оконница тряпкой заткнута.
– А кто?
– Известно кто, бандиты. Щелкнули из обреза. И все... «Вы жертвою пали». – Старик похлопал сухой ладошкой по щербатой столешнице: – А здесь ни из какого окна не видно.
Грине старик начинал определенно нравиться своей истинно крестьянской сметкой и обстоятельностью.
– А мы в вас не ошиблись, товарищ Фатеев, – заметил он удовлетворенно.
Но старик вроде и не слышал комплименты на свой счет, сказал деловито:
– Вот теперь читайте мне секретную бумагу губисполкома, – и подпер подбородок кулачком, ровно сказку собирался слушать.
Кашин развернул бумагу и, прежде чем читать, предупредил:
– Как вы сами понимаете, товарищ Фатеев, письмо это председателю, и поэтому лучше будет, если вы станете исполнять указания исполкома, а не обсуждать или осуждать их со своими односельчанами.
– Читай, сынок, читай. Мне уж под восемьдесят, и я сам знаю, о чем можно, а о чем не след говорить с мужиками.
«Ишь ты, а он еще и гордый», – отметил Гриня и начал читать:
– ...Во исполнение нашего предписания от второго апреля сего 1922 года вам надлежит незамедлительно составить опись засеянных площадей, указав фамилии владельцев с составом семьи, площадь посева и предполагаемый урожай. Опись представить в губстатбюро не позднее 30 мая сего года.
– Эх, какие прыткие, – сказал Фатеев. – Уж и урожай им подавай. Не поймали – ощипали.
– Вот видите, вы сами – председатель – начинаете уже осуждать действия губисполкома.
– Я, сынок, наперво мужик, крестьянин, а потом уж председатель. Два голодных года пережили. Первую весну как засеяли и – на́ тебе, подавай им урожай.
– Товарищ Фатеев, вы же умный человек и отлично понимаете, что если б не помощь Советской власти, то и в этом году нечем засевать было б. Нечем.
– Да понимаю я, но уж как-то шибко скоро. Не успели одарить и уж отдар требуют.
– Вы знаете, что за эти семена мы чистым золотом за океан платили. Зо-ло-том, товарищ Фатеев.
– Эх, сынок, – почесал Фатеев затылок, покряхтел. – Что ты мне золото суешь? Али не знаю я? Вон в Белых Зорях всю семенную тройку бандиты расстреляли. А ты – «золото». На этих семенах еще и крови море, да какой крови.
– Вот видите, вы все понимаете, – обрадовался Кашин.
– Я понимаю как председатель, а как мужик – нет.
– Значит, вам надо немедленно приступить к обмеру засеянных площадей.
– А чего их мерять, чай, все исхожены.
– Вам надо список составлять.
– Вот и давай составим вместе, – предложил старик.
– Как? Сейчас?
– А чего откладывать? Писаря у меня нет, сам неграмотный. Вы и напишите.
Кашин пожал плечами, обернулся к Зорину.
– Между прочим, Гриня, это дельная мысль, – сказал Сава. – Нужно помочь товарищу.
– Но нам же надо догонять Лагутина, – возразил Кашин.
– Пешком не побежишь. А за транспортом к кому явимся?
Делать было нечего. Достали из сундучка еще лист бумаги и готовый конверт. Сава опять сел за стол, макнул перо в чернильницу.
– Диктуйте, дедушка.
– Так, – старик деловито придвинулся к Зорину. – С какого края начнем?
– С какого вам удобнее.
Фатеев изморщил лоб, почесал в своей реденькой бороденке.
– Пиши. Кондрат Крапивин, три души, четыре десятины.
Старик дождался, когда Сава закончил строчку, и продолжал:
– Степан Мельник, пять душ...
– А урожай? – спросил Зорин.
– Какой урожай? – не понял Фатеев.
– Ну, который ожидается у Крапивина?
– Э-э, сынок, – закрутил головой старик, – как у нас говорится, цыплят по осени считают. Ни один крестьянин не скажет об урожае до жатвы.
– Ну, хотя бы приблизительно.
– И приблизительно нельзя. Хлеб болтунов не любит. Да и хлеб-то не мой – крапивинский.
Кашин пришел на помощь другу, подсел к старику с другой стороны.
– Ну, хорошо, товарищ Фатеев, пусть так: болтать нельзя. Но ведь каждый, засевая свой клин, думает же о том, что получит с него.
– Вестимо, думает.
– Так вот, как вы думаете, по скольку у Кондрата с десятины получится?
– Э-э, сынок, – весело погрозил пальцем Фатеев. – Старого воробья на мякине не проведешь, нет.
И как ни бились ребята, старик категорически отказался назвать даже приблизительную цифру. А когда убедился, что переупрямил их, пошутил:
– Сглазить боюсь. Ей-богу.
– Ну, ладно, давайте дальше, – сказал Сава.
– Степана Мельника записал?
– Нет.
– Пиши: Степан Мельник, пять душ... Хотя, погоди. Пиши лучше четыре.
– Почему это – то пять, то четыре? Сколько ж точно?
– Ежели судить по живым на сегодня, то оно, конечно, пять душ. А ежели, скажем, по-завтрему, то четыре. Старуха вот-вот богу душу отдаст.
– Что с ней?
– Известно что. Голод. На лебеде да коре долго ль протянешь?
– Как же так? – удивился Сава. – А остальные в семье что ели?
– То же самое. Но по весне, как тепло стало, начали сусликов ловить. Тем и спаслись. Молодые. А уж старухе-то, видно, не под силу сызнова жир нагуливать. Не сегодня-завтра помереть она уже должна.
– Ну что? – обернулся Сава к Грине. – Как писать будем: четыре или пять все же?
– Пять, конечно, – решительно сказал Кашин. – Нечего человека раньше времени хоронить.
– Это с вашей колокольни хорошо, а с нашей-то не очень, – не согласился Фатеев.
– Почему же?
– Напишем пять, на пятерых им и налог установят. А их-то будет четверо. Справедливо?
Кашин заколебался. С одной стороны, старик был прав, но с другой – вроде бы выходил обман государства.
– Я думаю, надо уважить председателя, – вступился Сава. – Ему лучше знать.
– Ладно, пиши четыре, – согласился Гриня.
Около часа провозились они с описью земель для статбюро. И Кашин окончательно убедился, что они не ошиблись в председателе. Дед на память знал не только всех жителей деревни и земельные участки, но кто, когда и чем болел, у кого околела корова, кому и за что бандиты подпускали красного петуха, на кого можно положиться, от кого надо держаться подальше.
Все знал про свою деревню старый Прокопий Фатеев, бобыль и сирота.
Ребята дивились и не скрывали своего восхищения.
– Поживете с мое, – отвечал спокойно старик, – поболе чего узнаете.
И вот когда был запечатан пакет, надписан адрес и Гриня хотел было заговорить о транспорте, Фатеев предложил:
– Идемте ко мне, сынки. Вскипячу воды, пополоскаем да погреем кишки. Может, какую лепешку из кумарчика слепим.
– Из чего, из чего? – спросил Сава.
– А трава такая есть, мы из ее семян приспособились муку молоть.
...Крохотная хатенка Фатеева, словно стесняясь, пряталась за развесистой ветлой почти в конце деревни.
– Отож мои хоромы, – распахнул старик низенькую дверь в избу.
Пригнувшись, ребята вошли в хату. Обстановка была бедна и неказиста: некрашеная лавка вдоль передней стены, грубо сколоченный стол и такое же ложе, сбитое из отесанной топором березы и застланное домотканой и ветхой дерюгой.
Несмотря на убогость обстановки, в избе было чистенько. Земляной пол выметен и даже побрызган водой.
– Да, – покачал головой Гриня. – Хоромы княжеские.
Фатеев не обиделся на шутку.
– Э-э, сынок, я один живу. А одна голова никогда не бедна, потому как она одна. Вот кто с семьей, тому нынче трудно, это верно.
Старик засуетился, принес охапку сухого хвороста. Достал из-под печки бересту и, раскопав на загнетке золу с углями, вздул огонь. Воду на чай он поставил в чугунке.
– Ну что? Замесим лепешки? – спросил он Кашина.
– Из кумарчика?
– Не из сеянки ж.
Гриня посмотрел на Саву.
– Ну, как?
– Это долгая песня. Достанем лучше галеты.
Они оба понимали, что галеты придется делить уже на троих, что в голодный год это настоящее расточительство, и все же, не сговариваясь, решились на это легко и даже с готовностью. Больно им понравился новый председатель Новокумска. А к избранию его они считали причастными себя и в душе даже гордились этим.
Гриня достал из сундучка и разложил галетины на три разные кучки, в каждой по три штуки. Пришлось доставать и свои жестяные кружки, так как у хозяина оказалась всего одна грубо сработанная из снарядной гильзы.
Прихватив чугунок ветошкой, Фатеев хотел было разлить кипяток по кружкам, но Гриня остановил его:
– Одну минуточку. – Он достал из кармана спичечный коробок, извлек из него два или три белых кристаллика и бросил их в кипяток. – Надо размешать.
Старик, поставив чугунок на шесток, взял прутик и помешал воду.
Потом разлил по кружкам.
Прежде чем начать чаепитие, Фатеев осторожно взял одну галетину, макнул в кипяток и блаженно понюхал ее.
– Хлеб – это жизнь, сынки.
– Знаем, товарищ Фатеев, – ответил Гриня, отхлебнув кипятку. – Кушайте на здоровье.
Старик, глотнув сладкой воды, совсем растрогался.
Он уже и забыл о сладком. А тут...
– Эх, ядрена-мудрена, как хорошо-то, а? – сказал он с чувством. – Вот теперь я и нутром власть почуял.
– Как это? – спросил Сава.
– У нас как говорится-то: быть у власти – жить у сласти. Аккурат в самую точку, будто про меня все одно.
Фатеев счастливо рассмеялся, как ребенок, и с шумом потянул в себя сладкий кипяток.
12. Не хочу домой
Солнце уже клонилось к вечеру, когда выехали они из Новокумска.
– Ну, куда на ночь глядя, – уговаривал их Прокопий Фатеев. – Раненько б встали и по холодочку.
Но Гриня настоял на немедленном отъезде.
– Нам же надо догнать Лагутина, товарищ Фатеев. Тут, может, каждая минута дорога. А вы «ночевать». Мы и так полдня у вас потеряли!
А потеряли они действительно много времени – выборы председателя, составление протокола, описи земель, чаепитие, похороны Бабина.
Уехать, не приняв в похоронах участия, они сочли подлостью и поэтому сделали все, что полагалось, по их мнению, при прощании с товарищем по борьбе. Несли вместе со всеми гроб, говорили у могилы речи, пропели «Интернационал». А Сава едва не разрыдался, увидев детей покойного, горько плакавших возле могилы.
День, в сущности, кончился. Время ушло. И догнать его им не суждено было. Вместо «крылатого конька», которого пророчил дед Петро, они получили в свое распоряжение старого ленивого вола. И не потому, что Фатеев не хотел им дать хорошего коня, а просто таковых не было в деревне. После тяжелой голодной зимы некоторые пали, не дотянув до травы, а дождавшиеся ее сильно исхудали и хорошо еще, что себя могли передвигать. Хозяева помаленьку откармливали их, скрывая от бандитов и всячески увиливая от гужповинности, приберегая животин к жатве.
Возницей на этот раз им выделили старую женщину с грубым, почти мужским голосом. Сухой горбатый нос, свисавший едва не до подбородка, и черные ввалившиеся глаза придавали ей сходство с колдуньей или с какой-то птицей. При этом виде у женщины было нежное, мягкое имя – Феня. Ни по фамилии, ни по отчеству никто в деревне ее не звал, а только так: Феня.
– Ну, от такого кучера сам Митрясов деру даст, – пошутил Гриня, прощаясь с Фатеевым.
– А ты не смейся, сынок, – ответил вдруг серьезно Фатеев. – Все может быть.
Вол шел неторопливо, раскачивая высокими рогами, поскрипывая вытертым до блеска ярмом. Вместо кнута Феня держала в руках длинную крепкую палку, вытертую, как и ярмо, долгой службой. Женщина не злоупотребляла палкой, подгоняя вола больше криком:
– Цоб-цобэ!
Сундучок ребята поставили в самый перед телеги, закрыли большой старой кошмой. На него и уселась Феня. Кошма доставала едва не до середины телеги, и ребята даже могли лежать на ней, что в неблизком и утомительном пути очень важно: можно и соснуть.
Но когда выехали за село и добрались до развилки, Сава вдруг вскочил с кошмы, закрутил головой.
– Стоп, стоп, а куда это ты едешь?
– В Белые Зори, куда ж еще, – пробасила, не меняя позы, Феня.
– А ну-ка заворачивай вон на левую! – решительно приказал Сава.
Феня пожала плечами, ударила вола палкой не сильно по правому боку и скомандовала:
– Цоб-цоб!
Тут не менее решительно вмешался Гриня:
– Ку-да-а?! Заворачивай на Зори.
Феня что-то буркнула сердитое, ударила вола с левого боку и скомандовала:
– Цобэ-цобэ!
Сава вскочил, возмущенный.
– Я же сказал, цоб! – Он даже хотел выхватить у нее палку.
Но Феня резко отдернула руку, давая понять, что уж этого она пассажиру не позволит.
– Отыди, сатана. – Она повернулась к ним. – Вы вот что, начальники. Я дале не поеду, пока оба один путь не назовете. Мне уж и перед волом стыдно за вас. Тпр-р-р, Сивый.
Гриня дернул Саву за рукав, сказал сухо, с угрозой:
– А ну-ка, давай отойдем, товарищ Зорин.
Кашин спрыгнул и быстро пошел в сторону, шурша травой. Сава слез через задок телеги и пошел за товарищем, все более и более мрачнея.
Они отошли шагов на двадцать, так чтобы вознице не было слышно их, и заговорили шепотом.
– Ты что, очумел? – не то спросил, не то упрекнул Гриня. – Лагутин-то через Белые Зори поехал.
– Ну и что? А мы поедем через хутор Прорву. Не все ли равно?
– Но это же крюк какой!
– Дадим крюка, но через Зори не поедем, – отрезал Сава.
– А я говорю, поедем, – сжал кулаки Гриня. – В конце концов я старший в группе.
– А я говорю: не поедем.
Гриня удивленно воззрился на побледневшего Саву, все еще не понимая причины упрямства. Сава – тихоня, размазня – и вдруг такой номер откалывает. Тут что-то не то. Кашин, почувствовав, что спор такой может закончиться ссорой, решил действовать убеждением.
– Послушай, Сава, – начал он мягко, – ведь если мы поедем через Прорву...
– Мы поедем только через Прорву, – жестко и решительно повторил Сава.
– Но почему?
Сава вдруг посмотрел Грине в лицо. И Кашин увидел в его глазах и упрямство, и мольбу, и непоколебимую решимость.
– Ты что... забыл? – выдохнул Сава. – В Белых Зорях мой дом.
И тут-то Гриня вспомнил все. Мгновенно. Что друг его – сын белозоринского попа – еще с зимы бойкотирует родной дом.
– Слушай, Сава, – зашептал он. – Да мы не будем заезжать к попу. На кой он нам? Остановимся в волисполкоме.
– А мать?
– Что «мать»?
– Мать, как узнает, что я в Белых Зорях, да она, знаешь...
– Мда, – согласился Гриня. – Мать, конечно, в покое тебя не оставит. Ей до мушки наша классовая принципиальность. Что же делать? – Кашин наморщил лоб, придумывая выход из положения.
– Едем через Прорву, – сказал уже спокойно Зорин. – А там опять свернем на калмыковскую дорогу. Мы ж благодаря этому обойдем стороной банду. Митрясов-то тоже на Зори махнул.
– Эх, что мне с тобой делать, – вздохнул Гриня. – Прорву так Прорву. – И тут же скаламбурил, улыбнувшись: – Может, через Прорву прорвемся и к Лагутину.
– Вот именно, – обрадовался Сава. – Я ж тебе это и говорю.
Они вернулись к возу уже примирившиеся. Еще подходя, Кашин махнул вознице:
– Заворачивай на цоб.
Но Феня перевела свой тяжелый взгляд на Саву, ожидая команды второго начальника.
– Налево, налево, – подтвердил Сава.
– Вот так бы сразу, – проворчала Феня и ударила вола по правому боку. – Цоб, Сивый, цоб.
Дорога на Прорву была малонакатанной, заросшей густой щеткой конотопа. Сава, скинув ботинки, с удовольствием шагал босиком сзади телеги.
– Хорошо, – улыбался он.
Только Гриня был расстроен неожиданной сменой направления и сидел на возу нахохлившись, забыв даже про махорку.
Солнце, перед закатом, зарозовев, сплющилось и стало походить на пасхальное яичко. Оно уже не слепило, на него можно было смотреть. В траве сонно затюрлюкал перепел: «Спать пора, спать пора».
Было тихо и покойно. И все, что сегодня произошло, казалось Саве далеким и нереальным, будто приснившимся.
Потом солнце закатилось, но летние сумерки долго еще стояли над степью, окутывая даль таинственной дымкой.
– Золотой, – вдруг пробасила Феня, ткнув палкой вперед. – Скоро Прорва.
– Где? Что? – встрепенулся Гриня, толком и не сообразив, куда и на что указывала Феня.
– Эвон, лесок. Его у нас Золотым зовут.
Впереди с левой стороны от дороги действительно надвигался темный лес.
– А почему его Золотым зовут? – спросил Гриня.
– А кто ж его ведает? Говорят, годов тридцать тому здесь разбойники у купцов золото отобрали.
Лес был шагах в ста от дороги. И в ночном полумраке темнел он таинственно и загадочно. На его мрачном фоне они не сразу заметили людей, направившихся им наперерез. Их было двое.
И только незнакомцев заметили ехавшие на возу, как оттуда сердито крикнули:
– А ну, стой!
Убежать на ленивом воле было невозможно, и Феня остановила Сивого.
– Тпр-р-р, – она обернулась и шепнула своим пассажирам: – Ежели что, скажите – к родным едете.
Кашин, увидев двух незнакомцев с ружьями на плечах, всерьез перетрусил и в сотый раз пожалел, что не имеет нагана. Но когда те подошли ближе, Кашин понял, что ошибся: на плечах у них были обыкновенные палки.
«Пастухи», – догадался Гриня, и на душе у него стало веселее.
– Кто такие? Куда едете? – спросил один из подошедших – здоровый, заросший мужик.
Кашин окончательно убедился, что незнакомцы – люди миролюбивые и скрывать от них ничего не надо.
– Мы уполномоченные, едем переписывать население в Калмыково, – сказал Гриня с плохо скрытой гордостью.
– Закурить найдется?
– Конечно.
Гриня достал кисет, курительную бумагу, насыпал на нее махорки, протянул мужику.
– Заворачивайте, товарищ.
Но мужик вдруг зло и сильно ударил Гриню по руке снизу, так что рассыпал не только махорку, но и бумажку выбил. Не успел Гриня и глазом моргнуть, как мужик выхватил у него кисет вместе со спичками. Его спутник проворно схватил с воза ботинки Савы и сказал ему с угрозой:
– Скидавай рубаху. Ну!
А тот, который просил закурить, вцепился Грине в ногу.
– А ну, живо сапоги!
– Так это ж ботинки, дяденька, – пролепетал Гриня.
– Все равно сымай, сволочь, – дядька ткнул под нос Грине свою дубинку.
Гриня суетливо стал дергать шнурки. Сава дрожащими руками ловил пуговицы косоворотки, они не слушались.
– A-а, черт! – Мужик нетерпеливо рванул Саву за грудки, посыпались пуговицы. – Сымай!
– Сейчас, сейчас, – лепетал Сава, начиная задирать на спине рубаху.
И грабители и ограбляемые забыли о вознице. А она вдруг поднялась во весь рост и, ахнув ближнего мужика палкой по голове, рявкнула:
– Ах вы, сбродни окаянные! Вы что ж с детьми творите! А?!
Вол, приняв крик хозяйки на свой счет, дернул воз и пошел. Феня по инерции шагнула через своих пассажиров, продолжая грозно вопить и крестить опешивших грабителей палкой.
– Лиходеи! Я вас, твари, в лепешку! Да как ваши зенки глядят бесстыжие!..
Вол, напуганный криком, резво шагал, увозя своих пассажиров от Золотого. Мужики и не подумали догонять. Они остались там, оглушенные. А Феня, стоя на возу, еще долго бушевала и бранилась, потрясая, как мечом, своей палкой.
