Текст книги "С мандатом губкома"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

4. Вдогонку за товарищем Лагутиным

Возчиком их оказался парнишка лет пятнадцати, с уважением и благоговением смотревший в рот новоиспеченным учителям, да еще и уполномоченным губкома. Гриня сразу дал понять, кто здесь начальник, когда, садясь в телегу, небрежно передвинул за спину кобуру нагана.

Кобура сделала свое дело: возчик понял, что везет настоящее начальство, которое будет ему не только приказывать, но если надо, то и защитить сможет. Где было знать ему, что кобура у начальника пустая...

Гриня никак не мог смириться с мыслью, что ехать придется им без оружия. Нет, он ни в кого стрелять не думал, или, упаси бог, пугать кого-нибудь. Нет. Просто ему страстно хотелось выглядеть внушительным, он пуще смерти боялся, чтоб их не приняли за мальчишек. Поэтому, проснувшись ночью перед отъездом, вспомнил Гриня, что где-то в кладовке валялась старая отцовская кобура.

Осторожно вылез из-под одеяла, чтобы не разбудить сопевшего у стенки Саву. На цыпочках прокрался в кухню, нашел там в темноте огарок свечи и только взял коробок спичек, как на печи зашевелилась мать:

– Кто там? – спросила полусонно.

– Это я, мама.

– Чего не спишь?

– Мне в кладовку надо, – прошептал Гриня. – Ты спи.

– Чего тебе ночью-то там делать? Дня не будет?

– Уезжаем рано. Могу забыть. Мне там одну штуку отцову надо найти.

– А каку штуку-то?

– Спи ты, господи, – начал сердиться Гриня. – Везде-то тебе все знать надо.

– Вот те раз. Я же хозяйка.

– Хозяйка, хозяйка, – поспешил Гриня успокоить мать. – Только спи.

Он ощупью пробрался в крохотную кладовку и лишь там зажег свечу. Кобуру, смятую и позеленевшую от сырости, Гриня нашел в куче хлама за бочкой из-под извести. Тут же схватив какую-то тряпку, он тщательно оттер грязь и плесень. Потом эту же тряпку затолкал в кобуру, туго забил, и, когда застегнул, то кобура оказалась такой раздутой, словно в ней и впрямь был наган.

Утром Сава одобрил идею друга, пообещав ни под каким видом никому не раскрывать его маленькую хитрость.

– Глядишь, еще и бандит испугается, как кобуру-то заметит, – сказал он.

– Вот именно, – согласился Гриня, хотя в душе крепко сомневался насчет этого. Кобура ему нужна была только для представительства, для фасону. Уже одно то, что на возчика-мальчишку она произвела впечатление, убедило Гриню в правильности его решения.

Конь хоть был и худой, но резвый, все время бежал рысцой, возчику и не надо было подгонять его. Дорога подсохла, мягко пружинила, а кое-где на взгорках начала уже и пылить. Зеленое разнотравье придорожья пестрело алой россыпью весенних тюльпанов.

В синем, почти безоблачном небе неустанно и радостно журчали жаворонки. В степи было так хорошо, что даже не хотелось разговаривать.

Сава сидел, свесив ноги с телеги, Гриня, глядя в небо, лежал на сене и грыз соломинку. Колеса негромко поскрипывали, навевая умиротворение и покой.

– Ты гля! – закричал вдруг возчик. – Скорей вынай наган, начальник.

– Что такое? В чем дело? – вскочил встревоженно Гриня.

Впереди, недалеко от дороги, стоял в траве столбиком заяц и, навострив уши, внимательно смотрел на приближающуюся телегу.

– Скорей вынай, – торопил Гриню парнишка. – Это ж нам на обед какое варево станет! Скорее!

Грине «вынать» было нечего, но он и глазом не сморгнул.

– Дурак ты, братец. Кто ж на зайцев боевые патроны тратит. Было б ружье, куда ни шло.

А заяц, как нарочно, и не думал бежать, будто знал, что на возу всего оружия – кобура с тряпкой.

– И-эх! – с сожалением выдохнул парнишка и, вдруг обозлившись, привстал и швырнул в нахального зайца кнут. – Т-тварь косая!

И хотя кнут до зайца не долетел, тот не спеша поскакал от дороги, показывая из травы, словно кукиш, свой белесый хвост. Зато конь принял этот замах кнутом на свой счет и наддал ходу.

– Тпр-р-р, дурак, – натянул вожжи парнишка и кое-как остановил его. Спрыгнув с воза, он побежал назад за кнутом.

В Старый Кум въехали далеко после обеда.

– Куда вас, к Спиридону Советскому? – спросил возчик.

– К старшому поселка.

– Ну, значит, к нему.

Деревня не избалована вниманием и зрелищами, и потому каждый вновь прибывший – здесь диковина. Со всех сторон приплюснутые носы ребятни в окнах, лица баб любопытные. Лишь мужики фасон держат, любопытство свое тая, неуклюже и настороженно зыркают из-за плетней и тынов.

Но старшой встретил приезжих у ворот своего дома. Из-под бровей, седых и косматых, ощупывал придирчиво глазами. На груди его, прямо по холщовой рубахе, георгиевские кресты.

– Вот он Спиридон Советский, – шепнул возница Грине, останавливая притомившегося коня.

Гриня легко спрыгнул с телеги и, оправляя ремень, пошел навстречу старшому, с удовольствием ощущая на боку кобуру. Старшой поджидал его, пряча в бороду ухмылку. И Гриня, даже заметив ее, отнес скорее к характеру мужика, но отнюдь не к виду своих «саботок». А старшого развеселили именно они.

– Здравствуйте, товарищ Советский, – отчеканил Гриня, протягивая руку.

У старшого улыбка мгновенно погасла, глаза стали колючими.

– Я Спиридонов, – холодно сказал он.

– Простите, – осекся Гриня, почувствовав, что попал впросак. – Простите, но мне...

– Я Спиридонов, – повторил жестко старшой. – А кто вы?

Скомканное приветствие выбило Гриню из колеи, да к тому же и рукопожатие не получилось. Кашин тянул правую, а тот сгреб его длань левой рукой, сгреб как бы с тыла и так жамкнул ее, что косточки хрустнули.

И тут только Гриня увидел пустой правый рукав мужика.

– Простите, – промямлил он смущенно.

– Ничего, – кивнул тот. – Ваши документы?

Гриня подал свой мандат. Спиридонов развернул его и, отдалив от глаз, стал медленно читать, шевеля губами.

Заметив, что старшой закончил чтение, Кашин спросил:

– Скажите, пожалуйста, где у вас Лагутин остановился?

– Какой Лагутин? – спросил, в свою очередь, Спиридонов.

– Ну, с обозом-то, с чоновцами.

– A-а. Они, товарищ Кашин, еще вчера проследовали.

– Как? А разве они не останавливались ночевать?

– Нет. Покормили коней и отправились дальше еще засветло.

– Экая досада, – искренне огорчился Гриня. – Мы ж с ним должны быть, у нас даже и... – Гриня вовремя прикусил язык, вспомнив, что «оружие» висит у него на боку. И вместо «оружия нет», Гриня вынужден был, поколебавшись, сказать: – ...и транспорта нет. Коня-то нам только до Старокумска дали в надежде, что здесь мы Лагутина захватим.

– А проездные вы получили? – поинтересовался Спиридонов.

– Получили. И проездные и суточные.

– Ну, тогда я вас утречком отправлю. За миллион довезут вас до Новокумска.

– А на чем?

– Уж на чем получится. Это мне надо еще посмотреть, кто у меня нынче гужповинность не выполнил.

Затем, велев следовать за собой, Спиридонов направился по селу.

Гриня предложил ему сесть на воз, но тот отказался:

– Тут два шага.

Спиридонов и, верно, вскоре остановился у одной избенки, постучал пальцем в подслеповатое окно.

– Эй, дед Петро, выдь во двор.

За старым, покосившимся плетнем появился сухонький седой дедок.

– Чего тебе, Пантюша? – спросил он.

– У тебя как с гужповинностью, дед?

– Дык как. Никак, якори ее. Сам, поди, знаешь, мои гужи с рогами.

– Знаю. Вот именно поэтому завтра поутру отвезешь этих товарищей до Новокумска.

– Помилуй, Пантюша, трава такая добрая, нагуляться б Зорьке, а тут...

– Ничего. За пять верст не околеет. А то, гляди, Петро, отдам кому другому подряд, в другой раз зафитилишь в губернию.

Последние слова Спиридонова произвели на старика впечатление.

– Ладно, ладно, Пантюша, – сразу засуетился он и даже будто обрадовался такому поручению. Кинулся открывать жердевые ворота. – Пожалуйте, товарищи-гражданы, заезжайте. Милости прошу.

5. Кто за Советскую?

Дед Петро оказался человеком общительным и доброжелательным. Он тут же взялся помогать возчику распрягать коня, хотя никто его об этом не просил.

– Заночуешь, сынок, а утречком по холодку и побежишь домой, – лопотал дед, аккуратно сматывая вожжи. – Коню ведь тоже передых нужон, тридцать верст никак отмахал. У-у, сердешный...

Дед ласково трепал коня по теплым ноздрям, Проводив гостей в хату, старик предложил им располагаться и, потоптавшись у порога, молвил виновато:

– Уж, простите, гражданы-товарищи, хлеба-соли нема. Голодаем ноне, вы уж не судите.

– Да ты что, дедушка, разве мы не понимаем, – успокоил его Сава.

– А молока нельзя достать? – спросил Гриня, открывая свой сундучок.

– Дык ежели, – замялся дед, – как бы за это... дык можно б...

– Ну, если за это, – сказал Гриня и, вынув спичечную коробку, сыпнул из нее на ладонь несколько белых кристалликов.

Дед Петро подбежал, склонился над ними, желая лучше рассмотреть.

– Никак сахарин?

– Точно, дед, угадал. Вот одно зернышко в самовар кинете и дуйте чай хоть всем миром.

– Штука, верно, сладкая. Пивал, знаю. Сколь молока-то за это желаете? – заглянул дед Грине в лицо.

– А сколь не жалко.

– Крынки будет?

– Крынки будет, – согласился Гриня.

И старик тут же сгреб сахарин в свою жменю, торг состоялся. Затем он выскочил из хаты и вскоре воротился с крынкой молока. Поставил ее торжественно на стол.

– Кушайте, гражданы-товарищи.

– Неужто успел до соседей слетать? – удивился такой прыти Гриня.

– Зачем до соседей? – даже обиделся дед. – Чай, сами еще можем себя кормить.

– Неужто от твоей коровы?

– А то. – Старик разливал молоко в кружки.

– А где она? Что-то не видно было.

– Старуха в поле пасет, – отвечал почти с гордостью дед Петро. – Кабы не Зорька, давно б на погосте кости грели. Она нас спасает, сердешная.

Молоко оказалось настолько вкусным, что у Савы дыхание перехватило. Давно уж не приходилось пробовать такую вкусноту. Они б с Гриней так и выхлебали всю крынку, но Сава спохватился:

– Надо возчику оставить. Где он?

– На возу сидит.

Сава хотел отнести оставшееся молоко возчику, но Гриня забрал крынку себе.

– Я сам. Мне ему надо сказать пару ласковых.

Гриня вышел из избы и, спрятав крынку за спину, приблизился к телеге, где полулежал их возница-мальчишка и грыз черный сухарь.

– Пошто в избу не идешь? – спросил Гриня, появляясь внезапно у телеги.

– Фу, ты, – вздрогнул парнишка. – Нельзя мне в избу. Коня своруют, тогда мне вовек не рассчитаться.

– И ночевать здесь думаешь?

– А как же. Привяжу повод к ноге и...

– Послушай, ты, – перебил вдруг Гриня, стараясь разозлить себя. – Ты зачем меня на посмешище выставил? А?

– Какое посмешище? – удивился парнишка.

– А кто мне сказал, что местного председателя Спиридоном Советским зовут?

– Так его вправду так зовут.

– Ты брось мне! Что я, глухой? Спиридонов он, слышал? Спиридонов.

– Ей-ей, его зовут здесь Спиридоном Советским. Лопни мои глаза. Спроси, кого хочешь.

Кашин видел, что возница не врет, и поэтому злость у него так и не появилась. Наоборот, стало жалко этого худого, голодного парнишку, который волновался за коня и боялся приближающейся ночи.

– Ладно, – сказал Гриня уже миролюбиво. – Вот тебе молоко. Ешь. – И подал крынку.

Парнишка схватил ее, недоверчиво заглянул внутрь. Увидел там молоко, залепетал растроганно:

– Ой, спасибо, товарищ Кашин. Ой, спасибо. Вы настоящие комсомольцы. Ой, спасибо.

– Ладно, ешь.

Вернувшись в избу, Гриня сразу к деду Петро обратился:

– А правда, что вашего председателя Спиридоном Советским зовут?

– Да дразнят так по-за глаза.

– Почему?

– Да ить людям языки-то не привяжешь. У него фамилия Спиридонов, а оне ему новую приклеили, и хошь ты кол им теши...

– Ну, а все же с чего это взялось?

– Конечно. Без огня дыму не бывает, – отвечал дед, пристально и многозначительно посматривая на кисет, который достал Гриня из кармана.

Кашин уловил этот взгляд, усмехнулся, вытащил курительную бумагу, неумело свернул себе цигарку, подал кисет Зорину.

– Закуривай, Сава.

– Так мы махру-то для сбива аппетита взяли, – напомнил Зорин, но, заметив выразительное движение Грининых бровей («бери, мол»), взял и стал сворачивать. Он понял, что Гриня сейчас перед дедом «давит фасон», дескать, знай, наших: и тебе сахарин и тебе табак. Все, как у настоящих уполномоченных.

Гриня достал из кармана коробку спичек, долго шебаршил ими, вынул одну. Наконец величественно чиркнул, зажег и прикурил. Дал огня и Саве. Потом с сожалением потушил спичку и кинул к печке.

Дед Петро и впрямь был поражен таким расточительством. Кто-кто, а он-то знал цену серянкам: три миллиона – коробок, да еще и найди попробуй. Старик уже и забыл, когда держал спички в руках.

– Так у меня ж на загнетке угли есть, – молвил он с оттенком осуждения. – Так же нельзя, гражданы-товарищи.

– Можно, – ответил упрямо Гриня, лихо выпуская из ноздрей дым, и тут же закашлялся, закатился.

Проклятый кашель смазал весь Гринин фасон. Он никак не ожидал, что курение тоже навыка требует. Думал: тяни да дуй, ан нет. Едкий дым, как скребком, продрал горло. Наконец, отерев от слез глаза, Кашин сунул кисет в сторону деда.

– Закуривай, дед Петро. Кажись, табачок... кхы-кхы... крепкий, гад... Кхы.

Старик благоговейно взял кисет, открыл его, понюхал табачок, крякнул от удовольствия:

– Хорош, якори его!

– Так все же Спиридонова почему Советским окрестили? – напомнил опять Кашин.

– Эт, гражданы-товарищи, такая история, – начал дед Петро, поспешно крутя огромную цигарку. – Такая история, говорю. Дай-ка прикурить.

Старик, жадно затягиваясь, прикурил от цигарки Савы, блаженно закатил глаза.

– Ну-ну, – подстегнул старика Гриня.

– Так вот я и говорю, такая история, – повторил опять дед, обалдев от блаженства. И вдруг спросил: – О чем это я?

– Да о Спиридоне Советском.

– Ах, да, да. Совсем память отшибать стало, якори ее. В девятнадцатом годе, значит, было это. Наш Старокумск раз пять переходил то к белым, то к красным. Деревню уж всю, почитай, в прах размели, а все дерутся за нее. То одни «Ура-а!», то другие. Да-а. И вот, помнится, как раз под субботу, белые нас, стало быть, «ослобонили». И офицер ихний главный, такой-то душевный, велел сзывать мужиков на собрание. Да. Заметь, не гнать, не волочь, а звать. Вроде хошь иди, а хошь и на печи сиди. Вот, якори его, как получается. Собрались мы, стало быть, возле лавки керосинной. Дивимся все. Выходит перед нами тот самый офицер с сабелькой, поклонился народу уважительно и говорит: «Простите нас, мужики, что не даем мы покою вам заслуженного. Пуляемся, бьемся, друг дружку убиваем. А за что? А? Разве ж не русские мы, чтоб меж собой полюбовно обо всем договориться? Разве ж христианское дело это, кровь братскую лить?!» И так-то он душевно говорит, так сердечно, что многие слез сдержать не могут. Спиридонов-то впереди стоял при всех своих регалиях. Офицер увидел его кресты георгиевские, подошел, поцеловал крепко, как брата родного. «Герой, – говорит, – ты. Прекло-ня-юсь». Да. И опять как начнет: хватит, мол, лить кровь, давайте полюбовно решим, кто нужен мужику: царь или Советская власть. Давайте, говорит, голосовать. Сейчас, говорит, везде все голосуют, время, мол, такое, все принимается голосованием. И объясняет, как это надо делать. Все просто: согласен – подымай руку, не согласен – не подымай. И спрашивает: «Кто за царя?». Поднялось две или три руки. «Прекрасно, – говорит офицер. – А кто за Советскую власть?» Ни одной руки. Мужик-то дурак-дурак, а хитрый. Офицер сильно огорчился. «Эх, мужики, я к вам со всей душой, а вы на меня сердце держите, не верите». И опять такое говорит, хоть плачь: и что между братьями все должно быть открыто, честно, и что он надеялся на нашу откровенность, а мы подвели его, огорчили до слез, обидели. И опять: «Ну, кто ж за царя?» Тут уж больше рук поднялось. И я даже поднял, хоть мне тот царь ни шел, ни ехал, а неохота такого душевного человека обижать. Раз ему так надо это голосование – бери. Не жалко. «Ну вот, – радуется он. – Спасибо за откровенность, братья. А кто за Советскую?» И тут Спиридонов руку поднял, да высоко так. Один поднял. Офицер взглянул на него ласково, сказал: «Спасибо, герой», – да с тем хвать за саблю. Мы и сморгнуть не успели, как свистнула молоньей сабля и упала на землю Спиридонова рученька...

Дед Петро умолк, усиленно засосав свою цигарку, задымил густо. Гриня, поняв волнение старика, помолчал несколько, а потом спросил все же:

– Ну, а дальше-то что, дедушка?

– Дальше-то, – вздохнул старик, не подымая глаз и глядя куда-то вниз, в сторону. – Дальше все, как по-писаному. Всех мужиков велел перепороть их благородие. Никого не обошел, всех оделил. Вот уж истина – мягко стелет, да жестко спать. Верно в народе-то молвится.

– А со Спиридоновым что?

– А что? Рука выше кисти напрочь, кровь хлещет, а он побелел, как снег, и... стоит. Офицер-то личину скинул, зрит на него волком, верещит: «Что, сволочь большевистская, не сладко?» А Спиридонов хрипит ему: «Руби дале, ваше благородие. Кончай иудство свое». Да-а...

Дед опять умолк, затрещав цигаркой. Гриня хотел еще спросить, но Сава потянул его за рукав, головой мотнул отрицательно: «Оставь, не надо».

6. В степи банда

Бабка явилась с коровой уже на закате. Она была встревожена. Увидев в своем дворе подводу и лошадь, заволновалась того более.

– Батюшки-светы, – всплеснула она руками, – у кого ж это две головы? Кому ж это жить надоело?

– Чего ты? – спросил ее дед Петро, закрывая за коровой ворота.

– Митрясов в степи, Петро. Митрясов. К ночи в село набежит.

– Ах ты, якори его, – сплюнул дед. – Однако и впрямь худо дело. Загоняй скорей Зорьку в дальний пригон.

Старик высунулся из-за плетня, покрутил белой бороденкой туда-сюда, озирая улицу и степь за деревней. Потом кинулся к возу, где уже дремал парнишка, забившись под сено. Дед Петро растолкал его.

– Слухай, сынок, запрягай коня да тикай. Шибчее тикай.

– Куда? – выпучился спросонья мальчишка.

– Куда хошь. Тикай, а не то пограбят тебя, упаси бог, и забить могут.

– Но как же? Куда ж я? – испугался возчик. – А где товарищ Кашин?

– Товарищам-гражданам я скажу сейчас. Ты пока запрягай.

Дед побежал в хату к постояльцам. Они, открыв сундучок свой, разбирали пакеты. Старик выпалил прямо с порога:

– Товарищи-гражданы, банда-а!

Зорин с Кашиным так и замерли над сундучком.

– К-как? – наконец выдавил, заикаясь, Гриня.

Дед понял, что переборщил малость, что его неправильно поняли.

– Ее нет еще, якори ее. Нет. Но вот-вот набежит.

– Ну, дед, ты даешь, – облегченно вздохнул Кашин и спросил друга: – Что будем делать?

Сава пожал плечами.

– Черт-те знает. Надо где-то прятаться.

– Там я вашему парнишке велел коня запрягать, – сказал дед Петро. – Тикайте с ним назад в город. Ночью, авось, проскочите.

– Ты что, старик, – насупился Гриня, вспомнив о своем уполномоченном положении. – Нам не в город, нам на Калмыково надо.

– Но вас же могут... вы же...

– Мы уполномоченные губкома, – перебил Гриня. – У нас мандаты, и мы должны...

– Оне, гражданы-товарищи, мандатов не спрашивают. Оне шашками боле да с обрезов разговаривают.

– Но пойми, дед, нам нельзя назад. Нельзя. Спрячь нас где-нибудь, да и все.

– А воз ваш?

– Так его сейчас мы в губернию наладим. Сава, беги, пособи парнишке.

Зорин выбежал во двор. Мальчишка уже суетился около коня, пытаясь накинуть на него хомут. Конь, чувствуя неопытность возницы, крутил башкой, всячески увиливая от хомута. Он еще не отдохнул с дороги и никак не хотел отправляться вновь в путь. Лишь ощутив взрослую руку Савы, конь подчинился, дал себя захомутать и запрячь.

– А где товарищ Кашин? – спросил наконец мальчишка, влезая в телегу.

– Мы не поедем. Езжай один.

– Как? Куда?

Зорин кинулся к воротцам, открыл их.

– Езжай!

– Так я чё, один? Да? – всхлипнул вдруг мальчишка. – У меня ни нагана, ничего.

– Езжай, говорю, – крикнул Зорин и, схватив коня под уздцы, потянул его со двора. – Воя-ка.

Он вывел воз на улицу, подошел к расстроенному мальчишке, заговорил, убеждая:

– Нам нельзя, понимаешь? Ты сделал свое дело, а мы еще и не начинали. Гони прямо в город. В темноте проскочишь. Ну!

– Так мне хошь бы наган, – умолял парнишка, не решаясь трогаться. – Кто наскочит, ну что я кнутом, да?

– Дурак, – разозлился Сава, – где я тебе наган возьму?

Зорин схватил с воза кнут, хлестнул коня. Тот побежал. Зорин тоже побежал, взявшись левой рукой за край воза.

– Ежели что с нами случится, – наказывал он мальчишке, – скажи, мол, достойно конец встретили. Понял?

Мальчишка испуганно кивал головой, плохо соображая и все еще не решаясь взяться как следует за вожжи.

– А вообще мы еще поглядим, – сказал вдруг бесшабашно Сава, откинул далеко за спину кнут и, свистнув, стегнул коня вдоль спины.

Конь рванулся в скок, и Сава едва успел забросить кнут на воз. Телега помчалась по улице, пыля и подскакивая на колдобинах.

А в хате меж тем дед Петро, дергая свою бороденку, никак не мог сообразить, куда заховать граждан-товарищей.

– Чего башку крутишь, старый дурень, – заругалась бабка, войдя со двора. – Иде ты их сховаешь? Зорьке под хвост?

– Тьфу! – сплюнул старик. – Ты баба, тебе что? А я за граждан-товарищей полномоченных своей головой перед Советской властью отвечаю.

– Тю, «головой», – съязвила бабка. – Была б голова, а то горшок потресканный.

– Но-но, – вскинул бороденку дед Петро. – Ты мой авторитет перед людьми не топчи.

Старик всерьез был озабочен возникшими обстоятельствами, а упрямство и зубоскальство жены не давали ему возможности обдумать все толком.

– Чего тут думать, – не унималась старуха. – Пусть бегут к Советскому, он выбранный, он пусть и ховает.

– А если Федька явится к нему, что тогда?

– Так Советский уж и испугался твово Федьки.

Уверенный тон и напористость бабки вдруг как-то сбили старика, он начал сомневаться.

– А ить верно, гражданы-товарищи, окромя Спиридонова, никто здесь вас не заборонит. Ей-ей, никто.

– А у Спиридонова армия, что ли? – спросил Гриня.

– Какое там, – дед покосился на бабку.

– Ну, чего пялишься, – забурчала на него старуха, – сказывай, раз начал.

– Так ладно ль? – замялся дед.

– То и ладно, что не складно, – старуха обернулась к постояльцам. – Сынок Советского-то, Федька, в банде обретается. Вот и весь секрет.

Дед Петро вздохнул тяжко, развел горестно руками: мол, я тут ни при чем, мол, даже и не хотел я... да вот.

– Ах, вот оно что, – прищурился зло Гриня, – сам, значит, в председателях, а сынок в бандитах. И нашим и вашим. Хорош, шкура.

– Эт ты зря так, гражданин-товарищ, – оступился старик. – Круто замешиваешь. Може, через то и цел Советский-то. Эвон в Новокумске сколь председателей сменили. Посчитай. Не успеют выбрать – уж и отпевать пора? Это рази дело?

Но Гриня был неумолим:

– Ты, дед, в политике ни рыла, ни уха. Раз он связан с бандитами, стало, не наш он человек, и точка. Хотя и приклеили ему прозвище такое. То-то я гляжу, покорежило мужика, как я его товарищем Советским навеличил.

– Будь по-твоему, гражданин-товарищ, но только поспешим-ка к нему, пока не поздно. Неровен час, наскочит Митрясов, добра ни вам, ни нам не будет.

Сумерки уже загустели, но в деревне не было видно ни одного огонька, люди берегли не только керосин.

Дед Петро, семенивший впереди, рассказывал громким шепотом:

– Ишь, затаились все, быть беде. Налетит, загуляет. Всю ночь дым коромыслом будет. А утресь глядишь – того зарубили, того удавили. Господи, заборони ты нас. – Старик истово крестился, косясь на звездное небо.

Они спешили к избе Спиридонова, не чая, что он ждет их.

– Ты что ль, дед Петро? – раздалось из-за плетня.

– Я, Пантюша, я, – виновато отвечал старик. – Ты уж не серчай, что я граждан-товарищев тебе возвертаю. Сам знаешь, супротив Митрясова мне не рука стоять. Где мне... Ты уж не серчай, Пантюша.

– Ладно, ладно, – отвечал Спиридонов, приоткрывая калитку. – Проходите, товарищи.

«Волк те товарищ», – хотел сказать Гриня, но удержался через великую силу, разумно рассудив, что сейчас не время разбираться, кто есть кто.

Будет утро, он еще скажет, все выскажет этому...

– А ты, дед, метись-ка скоренько домой да хоронись получше.

– Эх, якори его, – крякнул старик недовольно. – Где ж твоя Советска власть, председатель? Что за жизнь вы нам придумали? А?

– Беги, беги, дед Петро. После, после.

– «После, после», – передразнил старик, – встренемся на погосте. Мужиков-то перебили, остались старики да бабы, вот с ними и воюете. Эх!

Кашин думал, что Спиридонов поведет их куда-то прятаться – в погреб ли, в сарай ли, – но он пригласил их прямо в избу. Именно это не на шутку встревожило Гриню с Савой. Насторожило.

Не в западню ли их тащат?