Текст книги "С мандатом губкома"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Сергей Мосияш
С мандатом губкома
Повесть

1. И вспоминать бывает стыдно

Сава Зорин – выпускник учительских курсов – лежал на голой койке в общежитии, уныло смотрел в потолок, совершенно не представляя, на что жить дальше. На курсах им рассказывали, как надо учить людей грамоте, но ни словом не обмолвились, как быть сытым в это голодное и тяжелое время.

Вчера выдали им учительские удостоверения, торжественно поздравили с окончанием курсов и уже в конце менее торжественно сообщили, что с нынешнего дня они сняты со всех видов довольствия.

– Вот те на! – воскликнул кто-то из выпускников. – А как же жить?

– Само-сто-я-тельно, – с расстановкой произнес заведующий курсами и поднял вверх желтый, прокуренный палец.

Чуть свет в общежитие явился завхоз дядя Яша и вытряхнул новоиспеченных учителей из постелей, дабы не успели они проесть на барахолке казенное имущество. Дядя Яша был убежден, что перед голодом не устоит никто, даже учителя. И посему решил спасать одеяла и матрасы, пока не поздно.

Все разбрелись по городу в поисках какой-либо работы или хотя бы обеда. До своего – учительского – заработка надо еще дожить. Был май, а учителя могут потребоваться не ранее сентября.

Дружок Зорина – Гриня Кашин – убежал, велев Саве ждать его и клятвенно заверив, что без хлеба не воротится.

Ах, хлеб, хлеб! Какой-то он был настоящий? Сава давно забыл. Одно помнил: вкусный.

С улицы через открытую форточку вместе с майским ветерком врывался малиновый звон колоколов – церковь отмечала Николин день. Звон этот напомнил Саве беззаботное, сытое детство. И хотя Саве было восемнадцать, детство виделось ему в далекой-далекой дали и мнилось, что это детство вовсе и не его, а какого-то другого мальчишки: теплые мягкие руки матери, добрый и низкий голос отца...

Нет, нет, прочь эти воспоминания! Никакого отца не должно быть!

Сава до сих пор забыть не может, как било и лихорадило его на январском комсомольском собрании. И не от холода-мороза, а от волнения и безотчетного страха.

Собрание шумело и бурлило, решая Савину судьбу: быть или не быть ему в комсомоле?

– Гнать поповского выкормыша! – кричали одни.

– Долой помазанника божьего! – вторили другие.

И ни одного голоса за бедного Саву. Ни одного!

Убитый свалившейся на него бедой, стоял Сава Зорин на всеобщем обозрении, затравленно озирая с шаткой сцены своих сокурсников и не узнавая их, столько было в глазах всех ненависти и презрения к нему, поповскому сыну.

Председательствующему на собрании можно было и не ставить на голосование «Кто за исключение?», и без этого видно единодушие. Выкрик Грини Кашина в счет не шел. Известно: Гриня – дружок Зорина.

Но председатель решил соблюсти все формальности. Встав, он поднял руку, требуя тишины. И когда зал относительно успокоился, он спросил:

– Может, кто еще желает высказаться? Нет?

– Позвольте мне, – скрипнув кожанкой, поднялся из-за стола почетный гость собрания, старый большевик, комиссар роты ЧОН Лагутин.

– Пожалуйста, – с готовностью ответил председатель, не скрывая своего недоумения: вопрос-то яснее ясного.

Лагутин не спеша вышел из-за стола, приблизился к краю сцены и встал недалеко от Савы Зорина.

– Поднимите руку те, кто сам выбирал себе родителей...

В зале удивленно молчали.

– Ну, вот видите, ни одного, – продолжал Лагутин. – Так при чем же Зорин, что отец у него поп? А? В чем вина здесь вашего товарища? Может, он ест серебряной ложкой? Или спит на пуховиках? А что касается помазанника божьего, товарищи будущие учителя, то так именовали себя цари, без которых мы уже вот пять лет живем. Так что товарищу кличку царскую незачем клеить. – Лагутин смотрел сердито на притихший зал, бросая с упреком: – Не вместе ли с вами Зорин ходил по тревоге выгружать баржи с лесом? Голодал? Холодал? А вы его р-раз, и вон! Какие ж вы после этого, к черту, товарищи?

– А чего он скрывал? – крикнул кто-то из задних рядов.

– Скрывал? – спросил Лагутин и обернулся к Зорину. – Ты скрывал?

Сава опустил низко голову. Гасла последняя искра надежды, вспыхнувшая было у него с выступлением товарища Лагутина.

– Ты скрывал? – переспросил Лагутин. – Зачем?

Сава едва разлепил пересохшие, дрожащие губы:

– Стыдно было... Зазорно...

– И-эх, – крякнул Лагутин. – Понять можно, но оправдать нет.

Он повернулся опять к собранию.

– Предлагаю за такое дело комсомольцу Зорину – строгий выговор.

– Это за обман-то? – подали голос из зала.

– Нет, за стыдливость, – пошутил Лагутин.

Все оживились, кто-то крикнул весело:

– А может, он тайком и в бога верит?..

Уловив перемену в настроении собрания, Сава поднял голову. Видны были улыбки. А кричавший попался дотошный, не отставал:

– Чего молчишь? Веришь?

Сава мотнул головой, но от волнения так неопределенно, что из зала тут же съязвили:

– Факт, верит. Даже не запирается.

– Да не верю же, – подтвердил Сава чуть слышным голосом.

– Врешь.

– Ей-богу, не верю, – сказал он громче.

Зал грохнул от хохота...

Все это вспомнил Сава, лежа на голых досках в общежитии в ожидании друга своего Грини Кашина. Звон колоколов подтолкнул к тому. Ишь, разбомкались: бом-бам, кукиш вам! Сава пытался вызвать в душе презрение и ненависть к этому звону и не мог: слишком много дорогого будил этот звон в сердце его.

Сразу после того достопамятного собрания, где влепили Саве строгача, он полностью прекратил всякие отношения с родным домом. Мать присылала письма, беспокоилась о Савином здоровье, умоляла ответить, но он молчал. А раз додумался просить Гриню написать домой – мол, ваш сын Савелий пал смертью героя в бою за Советскую власть. Выслушав его, Гриня постукал пальцем по лбу:

– У тебя что? Не все дома?

– А чего?

– Ты ж эдак родную мать в могилу уложишь, дурила!

Укладывать мать в могилу Сава не хотел, но и получать письма, смоченные ее слезами, было ему неприятно и больно.

А весной в канун пасхи явился к ним в комнату невысокий, бородатый мужичок с мешком и спросил:

– Мне ба Савелия Григорьевича Зорина повидать.

– Сава, тебя! – позвали от дверей.

Сава, отложив книгу, вышел из-за кроватей. Мужик, узнав его, поклонился.

– К твоей милости, Савелий Григорьевич, эвот гостинца от батюшки твова привез. – И протянул мешок.

Сава побледнел, замахал рукой, стал бурчать, заикаясь:

– Н-никаких гостинцев... Вот еще... Отвези обратно попу и чтоб...

Мужик обалдело смотрел на Саву, переглядывался с товарищами его, ища поддержки.

– Дык как же... да ить отец родной послали... да здесь же харч.

– Вот и катись отсюда! – кричал Сава, хотя при слове «харч» у него едва сознание не помутилось. Но сейчас он готов был скорее сдохнуть от голода, чем взять что-то из поповских гостинцев.

Правда, друг его Гриня решил все иначе.

– Харч, говоришь? – спросил он мужика. – Это годится. – И забрал мешок.

Но на Саву накатило, он закричал уже на друга:

– Верни сейчас же ему мешок! Слышишь? Верни эту гадость.

– Как бы не так, – отвечал Гриня, бросая мешок на койку. – Если ты сыт, ори, сколь влезет. А мы умнем все это за милую душу. Верно, ребята?

– Верно, Гриня!

Сава пробовал вырвать ненавистный мешок и кинуть его мужику, но товарищи не дали даже прикоснуться к мешку и выставили Саву за дверь.

Вскоре в коридор выскочил и мужичонка. Сава хотел наговорить ему неприятных слов, но тот сам начал первым:

– Зря ты эдак-то, Савелий Григорьевич. Зря. Ежели с батюшкой нелады, так харч-то при чем? Ныне за этот мешок миллионов сто б дали, а ты...

Сава схватил мужика за плечи, заговорил жарко:

– Слушай, Арефий, передай ты отцу, чтоб он оставил меня в покое. Не надо мне от него ничего. Слышишь? Не на-до.

– А матушка?

– Что матушка?

– Как же ей-то быть? Чай, она рожала тебя, поила, кормила, холила. Грех ведь!

На это Сава не знал, что ответить. Мать ему было жалко, очень жалко, но он даже себе не хотел в этом признаться.

– Мать-то, слышь, – продолжал Арефий, – в город собирается.

– Этого не хватало! Зачем?

– Так от тебя ни слуху, ни духу. Сколь ни пишет, все как в воду.

Мысль о том, что его мать-попадья может и впрямь явиться на курсы, испугала Саву.

– Слышь, Арефий, передай ей – напишу я, напишу ей.

– Пиши, – просто сказал мужик. – Пиши. Я обожду.

– Как? Сейчас?

– А чего откладывать? Почта-то ноне, знаешь...

Сава кинулся в спальню за бумагой и карандашом. Едва открыл дверь, в нос ударил удивительный запах домашнего сала с чесноком. Все содержимое мешка было вывалено на одну из коек, и Гриня Кашин на правах хозяина торжественно делил на всех сало и хлеб. Ребята, окружив койку, голодными глазами следили за действиями Грини, ожидая команды: «Брать!»

– Сюда давай, сюда, – позвал Саву Гриня, пересчитывая ножом кусочки сала. – Тебе отвалим царский кус.

Сава молча направился к своей койке, стараясь не смотреть в сторону пиршества, но от запаха сала кружилась голова. Он достал из книжки листок оберточной бумаги, взял карандаш. Проходя мимо товарищей, деливших его посылку, не удержался, сказал с укоризной:

– Эх вы, на поповское заритесь!

– Дурак, – хохотнул Гриня. – Забыл политграмоту. Мы экспроприируем экспроприируемое. Верно, ребята?

Написав матери записку из нескольких слов, Сава даже привета отцу не передал, как будто его и не было. Потом он пошел провожать земляка, чтобы только не видеть, как братва поедает поповские гостинцы. Им что? Им можно. А вот как ему быть? Попробуй съешь, найдутся умники – опять припомнят попа-отца, который в голодный год подкармливает сынка-комсомольца. Разве такой достоин быть в комсомоле? Факт – нет.

Сава был убежден в этом и благодарил судьбу, что тогда зимой ему, в сущности, простили его «подлое» происхождение. Если бы не комиссар Лагутин, так вылетел бы Сава и из комсомола и с курсов учительских. А это было для него равносильно смерти.

До позднего вечера бродил Сава по городу. Лепешка, купленная им за миллион у спекулянтки, голод не утолила, а распалила того более. Возвратился он в общежитие в темноте. Ребята уже спали. Он осторожно пробрался к своей койке, тихонько разделся и лег. И тут он почувствовал, что подушка под головой бугрится.

Сава сунул под подушку руку и наткнулся на большой кус хлеба с салом. Открытие это и испугало и разозлило его.

«Врешь, не купишь», – прошептал зло Сава, приподнялся и хотел запустить хлеб в темноту. И уже руку отвел для броска, но вдруг понял, что все спят, что никому нет дела до его переживаний. Не успел он так подумать, как рука предательски поднесла хлеб ко рту, и Сава вонзил в него голодные зубы.

Ему было стыдно своей слабости, но он ничего не мог поделать. Тогда он накрылся с головой одеялом и жадно ел свою порцию, слизывая с губ катившиеся слезы...

...Постыдные воспоминания Савы прервал Гриня Кашин.

– Даешь хлеб и работу! – влетел он с воплем в спальню, размахивая черной, как подошва, лепешкой.

2. Мандат губкома

Начальник губернского статбюро был худ и тонок. Ситцевая черная рубашка-косоворотка перехвачена в поясе узким кавказским ремешком.

Прежде чем начать разговор, он долго и испытующе рассматривал вошедших.

– Садитесь, – наконец разрешил он, кивнув на стулья у стены. – Вы, конечно, по объявлению.

– Да, конечно, – подтвердил поспешно Кашин. – Прочитали и вот.

– Т-так, – насупился начальник и забарабанил тонкими пальцами по столу. – Так-так.

– Неужели опоздали? – встревожился Гриня.

– Почему? Нет. Вы комсомольцы?

– Да, да.

– Образование?

– Учительские курсы.

Саве показалось, что на лице начальника мелькнула тень удовольствия. Еще бы, такое образование на улице не валяется! Зорин и Кашин с нескрываемой гордостью положили на стол свои учительские удостоверения.

Начальник внимательно прочел оба, ударил карандашом по настольному колокольчику. Вошла секретарша. Он приказал:

– Заготовьте мандаты на этих товарищей.

Секретарша вышла, прихватив удостоверения, а начальник, взяв в руки карандаш, стал говорить, пристукивая им по столу после каждой фразы:

– Итак. Вы едете в Калмыково уполномоченными губстатбюро по десятипроцентной переписи населения. Запомните, перепись – это наиважнейшее дело государственного значения. Будете иметь мандаты губкома. Советская власть на местах будет вам оказывать в том всяческое содействие, это мы оговариваем в ваших мандатах. Кроме денежного довольствия, вы получите на складе спички, сахарин, кукурузную крупу и галеты. Вот вам инструкции, вот вопросники, вот бумага. – Начальник кивнул в угол на пачки бумаги, пристукнул опять карандашом. – Вопросы?

– Есть! – поднял было по привычке руку Гриня. – А как с оружием?

– С каким оружием? – вскинул удивленно брови начальник.

И по его удивлению Гриня понял, что задал неуместный вопрос.

– Ну, хотя бы наганы, – вздохнул он безнадежно.

Начальник статбюро нахмурился и, казалось, стал еще тоньше.

– Вас посылаем не стрелять в людей, а переписывать их, – отчеканил он и повторил раздельно: – Пе-ре-пи-сы-вать. Забыли, фронт уже давно как ликвидирован. В деревнях одни старики да бабы. С ними, что ли, воевать?

– Так банды ж, – возразил слабо Кашин.

– Банды? – переспросил начальник таким тоном, словно речь шла о каких-то клопах. – Банды – явление временное. И потом, до Калмыкова вы следуете под защитой роты ЧОН, сопровождающей товары и имеющей, кстати, главную задачу – уничтожение банд. Так что вы будете как у Христа за пазухой.

– Ну, если у Христа за пазухой, – промямлил разочарованно Кашин.

А вообще-то было жаль. Раз их посылали уполномоченными, Гриня уже видел себя и друга героями в кожанках, с наганом на боку.

Но мечты разбились о жестокую действительность: наганы не полагались, кожанки – тоже.

– Вот, получите требование на продукты, – подмахнул начальник какую-то бумажку и подал Грине. – Здесь крупа кукурузная, галеты, сахарин. Это вам на два месяца. На это же время получите денежное довольствие по сто миллионов. – Начальник поднялся из-за стола, пожал худыми плечами. – Что можем, товарищи, сами понимаете.

Тут раздался телефонный звонок, начальник снял трубку.

– Статбюро слушает... Да, это я... Здравствуйте... Есть у меня сейчас два товарища... Командирую их в Калмыковский уезд...

Начальник долго слушал, кивая головой и только поддакивая: «Так... так... так».

– Хорошо, – сказал наконец он. – Я не возражаю, но в таком случае предоставьте им хоть лошадь. Лагутина догнать. Проездные и суточные мы выплачиваем... Да, да, конечно.

Начальник положил трубку на высокие рожки, дал отбой, крутнув ручку, и сказал:

– Это звонили из банка. Вам повезло, товарищи. Захватите их деньги, зато до Старокумска на лошади отвезут вас. Шик!

– Какие деньги? – удивился Гриня.

– Двухмесячная зарплата калмыковским совслужащим.

– Но ведь у нас же своих бумаг будет много, – кивнул Гриня на груду пачек.

– Что я поделаю, товарищи? – развел руками начальник. – Постановление губисполкома: все едущие в уезды берут в нагрузку поручения любых губернских организаций. Почта-то, сами знаете, как работает.

– Ну вот, почта бандитов боится, а нам можно, значит, – сказал Гриня.

Сава полюбопытствовал:

– А про какого Лагутина вы с ними говорили!

– Да который чоновцами командует.

– Так там товарищ Лагутин! – обрадовался Сава. – Это здорово!

– А я что вам говорю, будете, как у Христа за пазухой. Он утром выехал. Завтра вы его догоните в Старом Куме.

Весть о том, что до Калмыкова они будут ехать под защитой Лагутина, развеселила друзей необычайно: старый большевик, заботливый товарищ, гроза всех бандитов, чего еще желать.

Правда, когда весь груз перенесли в одно место, веселья поубавилось.

– М-да, – вздохнул Сава, – а говорят, бумага легкая. Тут одни деньги пуд потянут. Да еще эти пакеты, пачки. Хоть бы в одной куче, куда ни шло, а то все в розницу.

– Знаешь что, – предложил Гриня, – сбегаю-ка я к матери. У нас есть отцовский сундучок, с которым он на флоте плавал.

Сундучок оказался небольшим, имел две ручки с боков и одну еще сверху, но был стар и ободран.

– Где ты такую клячу раскопал? – улыбнулся Сава.

– Э-э, не смейся. Зато на него никто не позарится.

Гриня сам взялся за укладку. Деньги он вытряхнул из банковского мешка и стал тугие пачки красных «лимонок» укладывать на дно. Деньги заняли едва ли не половину сундучка. Перекрыв их тремя рядами газет, Гриня уложил пачки переписных бланков, а на самый верх – пакеты, письма губернских организаций местным властям селений, через которые они должны были следовать по пути в Калмыково.

К удивлению Савы, Гриня, помимо бумаг, втиснул в ящик спички и даже кукурузную крупу в мешочке.

– Ты смотри, с виду невелик, а обжорист, – заметил Сава.

– Влезли б еще галеты, вот было б хорошо.

– Галеты можно в денежный мешок.

Уложив наконец все, они уселись на сундучок и стали грызть галеты.

– Ну, житуха нам, – радовался Гриня. – С утра ни шиша, а теперь чего не пожелает душа.

– Это верно. Повезло нам, – соглашался Сава.

– Повезло, как же. Если бы не я, так клацали б мы зубами сейчас на дяди Яшиных койках.

– Верно, молодец ты, – легко согласился Сава и заметил: – Галеты-то из чистой муки.

Они с упоением грызли галеты, смаковали их и никак не могли насытиться. Сказывалось постоянное недоедание. Завскладом, выдавая им продукты, предупредил:

– Галеты берегите. Штук по пять в день – и норма. Да размачивайте, они тогда поболе становятся.

Но друзья жевали всухомятку и давно уж в три раза перевыполнили норму, а остановиться не могли.

– Может, будет? – наконец сказал не очень твердо Сава. – А то еще загнемся с голодухи-то.

– Давай по последнему и... шабаш, – согласился Гриня.

Они взяли еще по сухарю, и Кашин завязал мешок.

3. Что прилично уполномоченному

Ехать в драных штанах губернским уполномоченным было бы просто глупо. Ну, какое к тебе будет уважение, если у тебя вместо порток заплата на заплате?

– Придется покупать новые, – вздохнул Сава, отлично понимая, какой сокрушительный удар нанесет эта покупка по командировочным.

– Да, штаны твои для уполномоченного не подходят, – согласился Гриня, – так же, как мои штиблеты. Значит, договариваемся: тебе берем штаны, мне ботинки. Я думаю, что в двадцать миллионов уложимся.

– Кто его знает, – засомневался Сава.

Но Гриня был неумолим:

– Ты это брось – «кто его знает». Мы не можем враз растранжирить свою двухмесячную зарплату. Вот тебе десять «лимонов», дуй за штанами.

– Пойдем вместе.

– Нет. Я пока сундук посторожу.

– А ты скажи матери, пусть приглядит.

– Ни в коем случае. За сундук отвечаем мы, а не моя мать.

И Сава отправился на рынок один, имея при себе десять миллионов рублей и твердое желание приобрести приличные штаны.

Базар бурлил и колготился, горланя и вопя сотнями глоток, распевая забубенные песни, ругаясь и матерясь, нахваливая всякую дрянь. Орали в основном барахольщики, торговавшие тряпками, подсвечниками, часами, граммофонными трубами. У кого было что-либо съестное, тому не стоило кричать. У него товар расхватывали без рекламы. И поэтому за продукты ломили, сколь кому вздумается.

Чтобы не терять времени и не дразнить себя видом недоступных пирогов с требухой, Сава сразу направился в барахольный ряд. К Саве пристал какой-то дядька с подтяжками, прося сущие пустяки, каких-то полтора миллиона, и рьяно убеждая бедного Саву, что настоящие мужчины без подтяжек не ходят. Убедившись, что Сава подтяжки все-таки не возьмет, дядька обозвал его «головоногим дураком» и наконец отстал.

То, что ему было надо, Сава увидел издали, под забором. Там сидел рыжий, рябой мужик и держал на коленях великолепные галифе из английского сукна.

– Сколько? – спросил Сава, тщетно пытаясь скрыть свою заинтересованность товаром.

– Восемь «лимонов», – прохрипел рябой.

Сава поспешно полез за деньгами, забыв от радости, что надо ж еще поторговаться. Рябой понял, что перед ним лопух, и, увидев у Савы лишние два «лимона», быстро добавил:

– ...Вместе с обмотками десять «лимонов», – и поднял тут же туго свернутые зеленые обмотки.

– Но мне нужны только штаны.

– Тогда иди и ищи одни штаны, – отрезал грубо рябой, – а я продаю только с обмотками.

Мужик понял, что никуда этот парень не уйдет, уж очень ему к душе пришлись галифе. По глазам видно: лопух.

Сава колебался. Рябой, покосившись на его ботинки, воскликнул:

– И он еще думает! У тебя же английские солдатские ботинки. Теперь еще галифе да обмотки, и от тебя будут без ума барышни всей губернии.

Сава посмотрел на свои крепкие ботинки, которые выменял недавно на котелок пшеницы, заработанной на переправе семян через реку. Он на мгновение представил себя в галифе и в этих ботинках. «В самом деле, с обмотками будет красивше».

– Ну! – Рябой поднял вверх свой товар. – Бери, пока не передумал.

– A-а. Давай! – Сунув деньги рябому, Сава схватил галифе с обмотками.

Только прибежав на квартиру к Кашину, он наконец догадался рассмотреть как следует свое приобретение. Галифе оказались совсем не новыми, были Саве несколько великоваты, а в поясе измазаны какой-то краской.

– Куда ж ты смотрел, – ткнул Гриня Саве под нос. – Это ж кровь засохшая. Он же, гад, с убитого их стащил.

– Брось ты. Краска это, – отвечал неуверенно Сава.

Как бы там ни было, Сава, скинув старье, влез в свою обновку. Чтобы штаны держались, подпоясался ремешком. Рубаху-косоворотку пустил поверх и опоясал Грининым морским ремнем.

– Ну как? – спросил смущенно, почувствовав вдруг свою неотразимость в таком наряде.

– На ять, – показал большой палец Гриня. – Настоящий уполномоченный губкома. Жаль, нагана нет.

Потом за обновкой отправился Гриня, отсчитав себе из командировочных точно десять миллионов.

– Поучись, как надо расходовать деньги, – пообещал он Саве многозначительно. И ушел, прихватив материну сумку. Вернулся он и впрямь с набитой сумкой. Поставил ее на стол и с видом фокусника начал извлекать содержимое.

– Фунт табаку-самосаду – товар что надо!

– Табак? – удивился Гриня. – Зачем?

– Чудак, мы же уполномоченные. С цигаркой больше доверия будет. И потом, махра хорошо сбивает аппетит. Если нечего жрать станет, махрой утолим глад наш. И курительная бумага, – продолжал Гриня выкладывать из сумки. – А вот четыре стакана жареных семечек. Тоже хорошо аппетит сбивают. А вот, – голос Грини стал почти торжественным, – вот мои саботки.

– Как, как?

– Саботки, что в переводе обозначает сапоги-ботинки.

И Гриня выложил на стол ботинки с подозрительно длинными голенищами.

– Так это ж дамские, – удивился Сава.

– Ну и что, – не сморгнул глазом Гриня. – Нынче равенство мужчин с женщинами. Зато все это за десять «лимонов». Учись, транжира.

– Ты хоть их примерял? – спросил весело Сава.

– А ты как думал? Это ты – хвать да бежать, а я все вымерил. Смотри-ка.

Гриня, сбросив рвань, стал натягивать ботинки, заправляя под голенища штаны. А голенища у них и впрямь были длинными. Поэтому и шнуровать пришлось очень долго.

– Вот только одно неудобство – шнуровка, – вздохнул Гриня, осилив один ботинок.

– А ты не в каждую дырку шнурок-то тяни, через одну хотя б.

– А и верно.

Второй ботинок Гриня зашнуровал быстрее, скача через дырку, а то и через две.

– Вот и все, – разогнул он наконец спину и притопнул правой ногой. – Как влитые... А ты чего оскаляешься?

Саве не хотелось обижать друга, но и удержаться от улыбки он никак не мог, увидев его в таком наряде.

– Да как-то непривычно, Гриня. Все-таки эвон какие каблуки высокие.

– Ерунда. Каблуки спилить можно.

Но пройдясь туда-сюда по комнате, Гриня решил, что каблуки лучше и не спиливать. Они добавляли ему росту, а это, как он считал, немало значило для человека с мандатом губкома.

Гриня внимательно осмотрел свою обновку, пожалел, что шнуровка спереди, а не сзади (а то бы ботинки здорово смахивали на настоящие сапоги). И наконец, топнув как следует об пол, словно проверял крепость досок, сказал:

– Все. Можно ехать.