Текст книги "С мандатом губкома"
Автор книги: Сергей Мосияш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
7. В хоронушке
В избе было совсем темно, лишь серели пятна окон.
– Привел? – спросил из темноты женский голос.
– Привел, – ответил Спиридонов и тут же позвал вошедших: – Проходите к столу, товарищи, там как-никак в окна все ж видно. А сундучок ваш можете здесь у двери поставить.
– Нельзя, – отозвался холодно Гриня. – В нем наиважнейшие документы государственного значения.
– Ах, если государственного значения, – повторил Спиридонов с едва уловимым оттенком иронии, – то тогда, конечно, надо в передний угол. Мать, покажи-ка там место у тебя в куте, под лавкой.
– А надежней места нет, что ли?
– Нет, – отрезал сухо Спиридонов.
Гриня не на шутку встревожился. «Вот это влипли, – думал он. – Выдаст этот субчик нас тепленьких, вместе с сундучком преподнесет банде на блюдечке».
Когда освободились от ноши, поймал в темноте руку Зорина, пожал несколько раз, не уверенный, что товарищ понял его, выдохнул у самого уха:
– Ну-у, Сава-а-а...
Сава ответил крепким пожатием и, скользнув рукой за спиной Грини, пошевелил ему кобуру.
«Ай, умница, – обрадовался Гриня, – все понял».
Но тут же Кашин вспомнил: «Кобура пустая». И горько пожалел, что тогда в губисполкоме не настоял на своем: «Они должны, они обязаны были нас вооружить».
На улице уже совсем стемнело, хаты на противоположной стороне улицы едва угадывались.
– У вас есть оружие? – неожиданно спросил Спиридонов.
«Ишь ты, гад», – вздрогнул от такого нахальства Кашин, а вслух ответил, стараясь придать твердость голосу:
– Есть... Наган.
– Не вздумайте стрелять, – предупредил Спиридонов и добавил, подумав: – Без моего разрешения.
«Как же, стал бы я ждать твоего разрешения, – усмехнулся про себя Гриня, – будь у меня действительно наган. Я б тебя, гада, в первый черед уложил». И сказал скрепя сердце:
– Хорошо.
Но опять подумал встревоженно: «Чего уж тут хорошего. Влипли мы с Савой, ой, влипли».
От печи послышался голос жены Спиридонова:
– Может, не приедут. Может, сбрехали на деревне.
В это время где-то в конце села хлопнул выстрел.
– Кажись, пожаловали, – сказал Спиридонов и, как почудилось Грине, даже с облегчением.
Председатель прильнул к самому окну и задышал шумно и глубоко. «Волнуется гад, – отметил Гриня и стал лихорадочно придумывать выход из положения. – Хоть бы что-то тяжелое в руку! Трахнуть бы этого по башке для начала».
Кашин осторожно провел по столу рукой, надеясь ухватить с него что-нибудь тяжеленькое. Но стол был чист и даже выскоблен.
– О-о, явились голуби, – негромко сказал Спиридонов.
Кашин и Зорин уставились на улицу. Там маячила группа конников, несколько теней, отделившись, быстро направились ко двору Спиридонова.
– Ну, мать, – отпрянул от окна Спиридонов, – кажись, наш змееныш. Хорони нас.
– Скорее в хоронушку, – негромко ответила женщина.
– Товарищи, сюда, – приказал Спиридонов, взяв за плечи Гриню и пытаясь пригнуть его.
Грине почудилось в этом движении бог знает что. Он дернулся, вскрикнул с угрозой:
– Не трожь! А то...
– Дура-а-а, – зашипел Спиридонов. – Жить надоело?!
Он крепко схватил Гриню, как щенка, за шею и пригнул быстро и сильно едва не до полу.
– Лезь... Да живо-о-о...
Кашин ощутил перед головой какую-то пустоту. «Никак подпечье», – сообразил он и тут же полетел в кромешную темь от толчка, полученного сзади. Кувырнулся через голову. Он еще не успел принять там нормального положения и возмутиться подобной бесцеремонностью, как последовал такой сильный удар в живот, что он едва не лишился чувств.
– Ап-ап... ап, – хлопал Гриня губами, не имея возможности даже сделать выдох.
Он схватил руками то, что ударило его в живот, и понял – это Савина голова. Падая в темную яму вслед за товарищем, Сава сразил его своей головой.
– Это я, Гриня, – шепнул Сава и тут же сам взвыл от боли: – А-а!
Пробиравшийся за ним Спиридонов наступил ногой Саве на руку.
– Цыц! – зло прошептал Спиридонов. – Замри!
В яме воцарилась тишина, и сразу же донесся приглушенный стук двери и далекие голоса:
– Здравствуй, мать!
– Здравствуй, здравствуй, Феденька.
– Почему в потемках сидишь? Где Советский?
– Да ведь страшно, Феденька. Время-то какое, да и керосин...
– Давай десятилинейную лампу, чего там... Тебе нас бояться нечего.
Наверху скрипели половицы, по избе ходили тяжело и по-хозяйски.
– Да брось ты угли... У меня вот спички.
И когда в избе загорелась яркая лампа, друзья поняли наконец точно, где они находятся. Они были в довольно просторной яме, выкопанной под печью. Свет проникал в дыру, куда обычно хозяйки суют под печь ухваты и кочергу.
– ...Так, значит, сбежал Советский, – доносилось сверху. – Перетрусил георгиевский кавалер. Ну ништо, попадется ишо.
Сынок Спиридонова явился в родную хату не один, с ним было еще несколько бандитов. И, судя по суете, поднявшейся там наверху, они и не собирались уходить, а затевали попойку.
– Что у тебя, мать, есть? – гремел Федькин голос. – Мечи все на стол.
– Да что ж у нас может быть-то, сынок, – лепетала женщина. – Время-то какое.
– Эх вы, темень. Вас Советы с голоду морят, а вы... На вот, вари. Поешь хоть с нами свежатинки досыта.
Из хоронушки под печкой видны были только ноги ходящих по кухне. И вдруг Гриня, всмотревшись внимательно, заметил там, за этими суетящимися ногами, свой заветный сундучок под лавкой и едва не вскрикнул, пораженный: «Мать честная, там же деньги, документы!»
Кашин дернул за рукав Спиридонова и, делая страшные глаза, стал тыкать пальцем в сторону сундучка, беззвучно шлепая губами:
– Сун-дук... Сун-дук...
На что Спиридонов ответил еще выразительнее, показав сперва на сундук, а затем постукав пальцем в лоб Кашину:
– Одинакова.
Тогда Кашин сильно осердился на председателя. Как это ему – уполномоченному губкома – говорят такие вещи! Гриня готов был расценить это как контрреволюционный жест.
А между тем наверху начиналось веселье. Топилась печь, в ней что-то варилось, гремела посуда, играла гармошка. Перебивая друг друга, что-то кричали бандиты, звенели стаканы. И, поскольку шум этот наверху становился все сильнее и сильнее, Спиридонов наконец вздохнул и сказал с горечью:
– Хотя бы одну гранату. Эх, всего одну гранату.
– Но ведь там ваша жена, – отозвался Сава.
Спиридонов покосился в тот угол, где сидел Зорин.
– Жена б могла и выйти на миг.
А наверху уж ударили плясовую, кто-то затопал, лихо выбивая дробь, и запел тонкой фистулой:
У Советов денег нету,
А у нас их сколько хошь,
Потому как у Советов
Всей скотины – клоп да вошь.
Бандиты ржали. И кто-то из них тут же, но уже басом грянул другой куплет:
Как добуду я обрез
Да уйду с обрезом в лес...
И начну я с ним опять
Комиссариков считать.
Они там, наверху, выхваляясь друг перед другом, драли глотки, вбивали каблуки в пол с такой силой и старанием, что в хоронушке можно было уже разговаривать, не боясь быть услышанными.
– Сволочи-и, сволочи, – скрипел зубами Гриня. – Где ж Лагутин со своей ротой? Ну, где?
– Я просил его дня на два задержаться, – отвечал Спиридонов. – Так у него ж обоз с товарами для Калмыкова. Обещал на обратном пути Митрясовым заняться.
– Пока он до него доберется, сколько эта сволочь людей погубит.
– Эт верно, – согласился Спиридонов, – разучились мы людей ценить, разучились. Все вздорожало, окромя жизни человеческой. Всё.
Кашин покосился на Спиридонова, и исчезнувшее было подозрение вновь появилось у него. «Ох, тип. И разговоры-то ведет какие-то двусмысленные. И вроде наш и не наш. Поди угадай, загляни в душу такому».
А в избе шел дым коромыслом. Пляски сменялись песнями разухабистыми, песни – стрельбой и перебранкой. Потом опять начинался топот ног.
Постепенно в хоронушке все относительно успокоились, только Гриня по-прежнему не спускал глаз с сундучка, засунутого под лавку в кути. Его хорошо было видно через лаз. Заметив это, Спиридонов успокоил Кашина:
– Не волнуйся. Федька, хоть и сволочь, а из родной хаты крошки не вынесет, скорее, наоборот.
– Если что случится, – подал голос Сава, – с нас за этот сундучок со всех головы сымут.
– Вот именно, – поддержал друга Гриня. – Но с первого с вас, товарищ Спиридонов, поскольку вы отвечаете за безопасность уполномоченных.
– Одной головой меньше, одной больше, не все ли равно, – холодно отшутился Спиридонов.
В избе вдруг хлопнула дверь, послышались радостные возгласы. Пьяные бандиты встречали своих гостей.
– Сюда, сюда!
– Давай ко мне.
– Садитесь вот тут, чего там.
– Федька, мебель давай!
– Наливай им по штрафной.
И тут кто-то подбежал к сундучку, наклонился, схватил за верхнюю ручку. Гриня и глазом моргнуть не успел, как сундучок исчез из поля зрения.
– Гады-ы, – выдохнул в ярости Кашин и кинулся к лазу.
Спиридонов едва смог ухватить его за кобуру и оттащить от лаза к задней стенке хоронушки.
– Ты что, ошалел?! Пулю в лоб хочешь схлопотать?
– Так там же ценности государственные... Я же за них головой...
– Цыц! – Спиридонов встряхнул Кашина за ворот. – Ты не один в хоронушке. Тебя из-за дури ухлопают, а нас за что с товарищем?
Кашин и сам понимал всю бессмысленность своего порыва – кинуться на выручку сундучка, но от этого ему было не легче.
– Там же всё, всё... мы же без этого никто, – шептал он с горечью, чувствуя, как закипают в глазах слезы. – На нас же надеялись, нам доверили, а мы...
Исчезновение сундучка поразило и Саву Зорина. Он сознавал, что теперь их командировка не имеет смысла, все пропало. Что уж на этот раз его обязательно исключат из комсомола, и все станут кричать: мол, нельзя было доверять такие дела поповскому сыну. Попадет, наверное, и начальнику губстатбюро, что тот, не проверив социального происхождения людей, вручил им мандаты губкома. «Эх, Гриня, Гриня, черт тебя дернул с твоим сундучком вызваться и позасунуть в него все вплоть до пайка. Теперь только и осталось, что выкарабкаться из ямы да пешком назад, в город. Даже на подводу денег нет. Стыд! Позор! Эх, Гриня, Гриня!»
А наверху не утихали разгулявшиеся бандиты. Лишь далеко за полночь пошли на убыль пляски и разухабистые песни. Кто уходил, кто укладывался спать прямо в избе Спиридонова. Еще долго звучала негромко гармошка в чьих-то непослушных руках и заунывный голос тихонько тянул слезливую песню:
Пуля прямо в грудь
Попадала мне,
Но спасуся я
На лихом коне.
Эх, конь мой вороной,
Да обрез стальной,
Да густой туман,
Эх, батька-атаман.
– Мой щенок слюни распустил, – неожиданно зло сказал Спиридонов. – Выбраться бы из хоронушки – я б тебе задал «батьку-атамана»!
А перепившийся Федька продолжал там наверху жалостливо ныть:
Шашкою меня
Комиссар достал,
Кровью исходя,
На коня я пал.
Эх, конь мой вороной,
Да обрез стальной...
Но потом умолк и Федька. Наступила наконец тишина. Все спали, лишь в хоронушке долго не мог уснуть Гриня Кашин, мучимый вопросом, что делать дальше. Он опять жалел, что не имеет при себе нагана. «Ведь как бы здорово было сейчас выбраться из-под печи и перестрелять эту перепившуюся ораву. А еще б лучше разоружить. Если бы только наган...»
Так, мучаясь неразрешимым вопросом и мечтая о подвиге, Гриня под самое утро забылся горьким и тревожным сном.
8. Отец и сын
Гриню растолкал Сава уже при свете дня.
– Вставай, вылезаем.
Открыв глаза, Кашин мгновенно вспомнил все и, увидев, что они одни в хоронушке, всполошился.
– А где Спиридонов?
– Я здесь, здесь, товарищ Кашин, – отозвался Спиридонов, заглядывая из кухни в подпечье. – Выходите. Умели́сь голуби.
Спиридонов помог выбраться ребятам из хоронушки, подав каждому свою единственную, но сильную руку.
Хата после ночной попойки банды имела печальный вид: весь стол завален грязной посудой, окурками, залит чем-то. Пол засыпан подсолнечной лузгой и грязью. Вещи сдвинуты, разбросаны. И над всем этим – тошнотворный запах сивухи и махры. Жена Спиридонова – седая сутулая женщина – молча убирала избу.
– Вот, любуйтесь, – сказал Спиридонов, – как Мамай воевал.
– Наш сундучок! – вдруг вспомнил Гриня о своем отчаянном положении. – Может, хоть что-то...
– Э-э, товарищ Кашин, – улыбнулся неожиданно Спиридонов. – Ты, видать, в рубашке родился. Эвон, вместо табурета его приспособили.
И тут ребята увидели свой заветный сундучок, поставленный на попа по другую сторону стола. Не сговариваясь, они кинулись к нему. Кашин первым долгом схватился за замок.
– Цел. Мать честная, цел! – воскликнул он радостно.
Зорин, словно не веря другу, тоже подергал замок.
– Господи, господи, – шептал он дрожащими губами. – Скорей ключ, Гриня. Скорей давай ключ.
Они, мешая друг другу, поставили сундучок в нормальное положение. Гриня полез в карман за ключом, а тот, как нарочно, не отыскивался. Спиридонов стоял сзади них, снисходительно наблюдая за радостной, даже счастливой суетой уполномоченных.
– Да все на месте там, товарищи. Чего вы так волнуетесь? Я ж говорю вам, они его заместо табурета приспособили.
Но Гриня все-таки открыл замок, откинул крышку сундучка и обернулся к Саве, сияя глазами:
– Савка-а, командировка продолжается, черт подери!
Зорин, улыбаясь, моргал мокрыми ресницами и боялся говорить – подступившие слезы перехватили горло. Ошалевшие от восторга, что сундучок нашелся, они не слышали, как хозяйка сказала негромко:
– Ну вот, сызнова явились.
И только когда сам Спиридонов, взглянув в окно, решительно сел на лавку, молвив: «Ну что ж, потолкуем», – ребята наконец вникли в происходящее.
– В чем дело, товарищ Спиридонов?
– Эвон опять сынок припожаловал, – кивнул на окно Спиридонов.
И тут ребята заметили на улице группу верховых. Один из них, спешившись, бежал к избе Спиридонова, придерживая левой рукой шашку.
– Никак, забыл опять чего, – сказала хозяйка.
– Ты вот что, мать, ступай в куть и в наш разговор не встревай. Слышь?
– Я что, – смиренно отвечала жена. – А как вот эти?
– Эти? – Спиридонов словно впервые увидел Кашина с Зориным, настолько предстоящий разговор с сыном-бандитом завладел им. – Этих схорони куда-нибудь.
Такое обращение с ними, будто с вещами, покоробило Гриню, но выяснять отношения уже не было времени. В двери вот-вот должен был влететь вооруженный бандит.
– Сюда, – откинула хозяйка занавеску на русской печи. – Да скоренько. Эвон уж и задвижкой гремит...
Федька ворвался в родную хату с шумом, гаркнув с порога:
– Мать, я плетку за...
Он осекся на полуслове, увидев вдруг отца, сидевшего на лавке в переднем углу под образами. Несколько мгновений в избе стояла такая жуткая тишина, что Гриня, сидя на печи, боялся, как бы Федька не услышал их дыхания или стука сердец за занавеской.
– Батя-а, – уронил вдруг Федька, не то удивляясь, не то подтверждая увиденное.
– Узнал, – недобро прищурился Спиридонов. – Что ж стоишь, сволочь? Зови своих дружков отца убивать. Ну!
– Ты что, батя, ошалел? Я пока не Иуда.
– Но ты ж орал вечор: «Где Советский?»
– Орал для блезиру. Понимать надо. Али я не ведал, что ты в хоронушке?
– А коли ведал, почему не стрелял под печь?
– Ты что, батя? Нам родной крови не надо, нам комиссарскую подавай. – Федька уже пришел в себя после неожиданной встречи и говорил как по-писаному, не заикаясь, и даже с лихой напористостью. – Я тебе, батя, давно и всурьез советую: уходи с председательства. У Митрясова на тебя зуб. Ого! Вот раздолбаем Лагутина да на город двинем, тогда уж поздно будет повертать-то. Слышь, батя, поздно будет.
– Ну-ну, давай агитируй, – сказал вдруг почти весело Спиридонов.
Но от этой веселости там, на печи, у Грини волосы на голове дыбом встали. Он осторожно посмотрел в небольшую дырку в занавеске.
Федька стоял посреди избы, широко расставив крепкие ноги в яловых сапогах, положив левую руку на эфес шашки. На правом боку желтела новенькая кобура нагана. Спиридонов сидел на лавке прямой, неколебимый. Георгиевские кресты сияли на его груди почти торжественно.
– Эх, батя, ну что тебе дали Советы? А? Руку из-за них оттяпали да приклеили кличку позорную – Советский.
– Помолчи-ка, щенок, – поднялся с лавки Спиридонов, сжимая плеть, оказавшуюся рядом.
– О-о, вона, – протянул руку Федька. – Давай.
– Н-на, сволочь.
Плеть свистнула, прорезав алым рубцом Федькину ладонь.
– Н-на, н-на...
Федька отпрянул на шаг назад, схватился за шашку, рванул из ножен, полуобнажив ее.
– Батя-а! Зарублю!
Они сдвинулись почти грудь в грудь, тяжело дыша и сверля друг друга ненавидящими взглядами.
– Господи, помилуй, господи, помилуй, – шептала в кути хозяйка, быстро крестясь и всхлипывая.
– Так вот, Федя, – дыхнул отец прямо в лицо сыну. – Не ищи правды в других, коли в тебе ее нет. Или ты нынче же идешь с повинной или я тебя сам, слышь, сам убью. Вот этой рукой, единственной.
– Кишка тонка, ба...
Федька не успел договорить. Отец ударил его в подбородок, ударил не размахиваясь, но так сильно, что, вскинув руки, Федька затряс ими, пытаясь остановить падение навзничь. Невольно пятясь назад, он опрокинул поганый таз под рукомойником и, уже падая, цапнул правой рукой за занавеску, стараясь удержаться. Шнурок в занавеске лопнул, и Федька плюхнулся прямо у печи в разлившиеся из таза помои.
– Ах, так! – Он вскочил взбешенный. – Я тебя жалею, а ты... – И тут он увидел на печи двух посторонних. Федька с шумом выдохнул воздух. – Комиссариков прячешь, гражданин Советский? К стенке с ними захотел?
Насколько случившееся ошеломило и озлило Федьку, настолько оно остепенило гнев Спиридонова. Он кинул сыну его плетку и сказал спокойно и серьезно:
– Иди и помни: вякнешь о них – тут же получишь от меня пулю. Ты знаешь, я не промахиваюсь...
Спиридонов повернулся, прошел в передний угол, приподнялся на цыпочки и, запустив руку за икону, вынул оттуда наган.
– Иди, – повторил он Федьке и взвел курок.
Федька попятился на выход, не спуская злых глаз с отца, толкнул задом дверь. Оказавшись в сенцах, вдруг выругался грязно и с такой силой захлопнул дверь, что посыпалась штукатурка. Икона, только что потревоженная Спиридоновым, качнулась и грохнулась на пол, брызнув лампадными осколками.
Из кути к поверженной иконе бросилась, стеная, хозяйка:
– О-о, господи! Это ж не к добру! Господи, помилуй. Это ж к покойнику.
– Перестань! – сказал Спиридонов и шагнул ближе к окну, держа наготове наган.
Насупившись, он смотрел вслед убегавшему от двора сыну, пытаясь по лицам бандитов определить, говорит ли что им Федька. Жена, поняв страшный смысл происходящего и напуганная таким предзнаменованием, как падение иконы, подползла к мужу, обхватила колени его, взмолилась жарко:
– Пантюшенька, не надо... Ведь сын же... Не надо...
Спиридонов не отталкивал ее, не отвечал ей, настолько захвачен был происходящим. Для него важно было сейчас не промахнуться, как только Федька там на улице откроет рот. Он даже поднял наган на уровень глаз, стараясь все время держать на мушке сына.
Федька же, словно шкурой чувствуя опасность, подбежал к дружкам своим, принял повод, торопливо поймал стремя, ухватился за луку. Взлетев в седло, ожег коня плетью так, что тот с места рванул в скок. Другие помчались следом, крича что-то и дивясь такой прыти.
Но Спиридонов теперь знал точно: Федька промолчал. От страха ли за себя или за родную хату, но промолчал. А это сейчас было главным.
9. Корова – тоже транспорт
Дед Петро жалел Зорьку: как-никак кормилица, и поэтому не погонял се, а все больше упрашивал:
– Ну-ка, ну-ка, милая, поспешай. Товарищам-гражданам скоренько надо. Поспешай, родная.
Зорька же, мосластая, темно-красная корова, не обращала на хозяина своего ну никакого внимания. Шла все время с одной и той же скоростью, не спеша переставляя длинные, худые ноги да помахивая облезлым хвостом. Более того, когда ей вдруг хотелось сорвать какую-нибудь травинку с обочины, она тут же сворачивала и откусывала ее, теряя при этом даже и черепашью скорость.
Дед Петро журил непослушницу:
– И не стыдно? Ай-ай-ай. – И оправдывал тут же: – Трава больно добрая, якори ее. Кажись, сам бы скусил.
Как бы там ни было, крохотная тележка, влекомая Зорькой, скрипя и медленно переваливаясь, двигалась по дороге из Старокумска на Новокумск. Дед Петро отрабатывал свою гужповинность.
Сава лежал на спине и смотрел в безоблачную синь. Гриня, сидя, смолил махру. Он был расстроен. Перед самым отъездом из Старокумска Спиридонов, отозвав Гриню в сторону, посоветовал:
– Вот что, товарищ Кашин, я бы вам не рекомендовал наган выставлять. Спрячьте его подальше и никому не заикайтесь о нем. Убьют ведь вас из-за него, право слово, убьют.
– Как «убьют»? – смутился Гриня от мысли, что даже такой человек попался на его хитрость.
– Очень просто. Много сейчас лиходеев по буеракам да лесам шляется, им для разбоя оружие вот как надо. Увидят, вооруженный едет, приложатся с винта и укокошат.
– Спасибо за совет, товарищ Спиридонов, – опуская очи долу и краснея, отвечал Кашин. – Я учту. Спасибо.
Но кобуру сразу снимать не стал, гордость не позволила. Лишь когда выехали за село, он расстегнул ремень и, стащив кобуру, засунул ее в сундучок.
– Ты чего? – удивился Сава, заметив это.
– Так надо, – буркнул Гриня и достал кисет. – Будешь закуривать?
– Нет, – отказался Сава, – еще не проголодался.
Дед Петро, заслышав о куреве, заерзал на своем кучерском месте, запокашливал, всячески напоминая о себе. Но Гриня был в расстройстве и, хотя прекрасно понимал стариковские намеки, кисета ему не предложил. Закурил один.
Дед решил действовать через Зорьку, заговорив вдруг с ней ласковым голосом:
– Што, милая? Не горюй. Вот пошагаешь малость, выпрягу тебя. Подою. Поди дашь нам молочка-то? Не откажешь? А? Конечно, не откажешь. А оно ведь у тебя ух... скусное. За такое молоко чего хошь можно сменять. Да...
Стариковская дипломатия немного развеселила Гриню, он молча сунул деду кисет.
Дед Петро свернул цигарку толще пальца. Прикурил от Грининой. Блаженно затянулся, оживился:
– Хорошо, якори его. – Тронутый щедростью своих пассажиров, старик ударился в разговоры: – Ведь верно ж я створил, уведя вас к Советскому? А? Ведь у меня вам, факт, крышка б была. У старухи как есть все пораскопали паразиты, сметану, яички. Все замели. А вас бы...
– А заплатили сколь? – спросил Сава.
– Заплатили? – переспросил дед и, обернувшись, взглянул Саве в лицо, дабы убедиться, всерьез тот или шутит. – Заплатили от бублика дырку.
– Так вам и надо, – неожиданно сердито сказал Гриня. – Представителям Советской власти за деньги молока жметесь дать, содрать норовите. Вот и кормите бандитов.
– Так поспробуй не дай, – смутился дед. – Митрясов живо кишки выпустит.
– Эх, вы, – сплюнул презрительно Гриня, – давно бы сами Митрясова повязали.
– Повязать не хитро, повалить – задача, – отвечал добродушно дед, явно не желая ссориться.
Но Гриня не унимался.
– Повалить, говоришь? Да вы их каждый вечер вон самогонкой валите, а что проку?
– С чего ее варить-то, самогонку, гражданин-товарищ, – вздыхал дед, – с травы, что ль? Так и та не наросла еще.
Несмотря на Гринины наскоки, дед не лез на рожон, терпел смиренно, справедливо полагая, что иначе ему не будет открыт кисет с махоркой. А Гриня, неожиданно лишенный такого знака мужской доблести, как кобура, был расстроен и готов сердиться по любому пустяку на кого угодно и даже на себя самого.
– Не изгоревать горя, как не испить моря, – жаловался дед Петро. – Их ведь поди поймай. Эвон позавчера комиссар Лагутин с отрядом прибыл. И что? Митрясовым и не пахло. А как уехал комиссар – он тут как тут. А ныне? Поди угадай, кто из них борзой, кто заяц.
– Это как же понимать? – приподнялся на возу Сава.
– А как есть, так и понимай. То, стало быть, Лагутин за Митрясовым гнался, а нынче вон Митрясов за ним крадется.
– Чего, чего? – насторожился Гриня.
– А того, что я своими ушами слышал, как сговаривались они Лагутина накрыть вместе с обозом.
Сообщение деда не на шутку встревожило ребят. А дед Петро, поняв важность своих слов, незаметно потянул к себе кисет и стал сворачивать очередную цигарку.
– Что делать будем? – обернулся Гриня к лежавшему сзади Саве.
– Надо бы как-то предупредить Лагутина. Ведь на этой скотиняке до второго пришествия ехать будем.
– Слушай, дед, – сказал Гриня, – нельзя ли поскорей?
– Дозволь от тебя прикурить, – потянулся дед Петро с новой цигаркой, почувствовав, что он и его Зорька становятся центром внимания граждан-товарищей.
Он не спеша прикурил от Грининого окурка и долго чмокал губами, раскочегаривая огонь цигарки, чем вывел Гриню из терпения.
– Ты оглох, что ли, дед?
– Ась? – встрепенулся тот, но, поняв, что перестарался, молвил примирительно: – Поскорей, говоришь? Да оно бы со всей душой, так у этой твари скорость всего одна.
– Так ты понукай ее как следует, чего с ней разговариваешь, как с Керзоном?
– Это ты зря, гражданин-товарищ, скотинку обзываешь, – обиделся дед. – Она два дела сполняет – и возит и доится. А ну-ка поспробуй. То-то. Не сможешь. А Керзон тем более.
Несмотря на мягкость характера, старик был тверд в своем мнении о транспортных способностях Зорьки. Ни просьбы, ни угрозы пассажиров скорости не прибавили. Зорька как шла, так и шла, размеренно переставляя мосластые ноги и обмахиваясь облезлым хвостом.
Но дед Петро по доброте души своей не мог оставить пассажиров без ободряющего слова.
– Да вы шибко не переживайте, гражданы-товарищи, в Новокумске председатель геройский, Бабин по фамилии. Попросите его, он вам доброго конька спроворит. Полетите, как на крыльях, глядь, к вечеру и Лагутина нагоните.
– Его же раньше может Митрясов нагнать.
– Э-э, Митрясов днем к нему не сунется, побоится. Он ночью накрыть умыслил, сонных-то легче порезать.
– А ты откуда знаешь, дед? – спросил Гриня.
– Так я ж говорю, что все слыхал, как они сговаривались, когда коней во дворе седлали. Уж больно им хочется обоз с товарами отбить.
Ребята решили, что им еще повезло – Новокумск был всего в пяти верстах от Старокумска. И когда наконец они въехали на бугор, то и увидели впереди эту деревушку. Так и двигались до самой околицы села, не теряя Новокумска из виду.
Еще с бугра они заметили какое-то движение в селе, насторожились, но дед Петро успокоил:
– Не бойтесь. Банда вся на конях, а там ни одной животины не видно.
– А что это за дым в деревне? – поинтересовался Гриня.
– Где? – Дед Петро прищурился, руку козырьком сделал.
– А во-он в центре.
Дед Петро даже привстал на возу, долго вглядывался.
– Черт его знает, – пожал он плечами, – вроде что-то у Совета горит. А что? Не пойму. Скорее, горело, а теперь потушили. Вишь, люди бегают. Поди, пожар был.
Уже перед въездом в деревню Гриня достал из сундучка пакет, подтянул свои саботки. Дед Петро покосился на пакет.
– Это кому ж такое письмо?
– Товарищу Бабину лично в руки, – ответил Гриня и, помолчав, добавил для солидности: – Распоряжение губисполкома.
Дед уважительно поцокал языком.
– После эдакого пакета он вам такую таратайку спроворит, что птицей полетите.
Они медленно подъезжали к хате, где, по словам деда, размещался Совет. Из-за хаты тянул реденький дымок, там толпились люди.
Терпение Грини лопнуло, он соскочил с воза и скорым шагом, обогнав Зорьку, направился к толпе. К его удивлению, люди встретили их появление без особого любопытства. На него оглянулось два-три человека, а остальные продолжали смотреть на курящийся дымок.
– Здравствуйте, товарищи! – бодро приветствовал Гриня.
Но ему никто не ответил. Тогда, пытаясь скрыть свое смущение от холодного приема, он спросил:
– Где товарищ Бабин?
И опять люди промолчали, хотя стали расступаться, пропуская Кашина. Он шел туда, к дымку, и, когда последний человек отступил в сторону, Гриня увидел на земле черный ворох догоравших бумаг.
– Что это?
– Это и есть Бабин, – прохрипел рядом мужик. – Наш председатель...
И только тут Кашин рассмотрел страшное – под черным ворохом пепла лежал убитый человек.
– Кто его?
– Митрясов, кто ж еще. Сперва зарубил, а потом все сельсоветские бумаги на него и... зажег.
