Текст книги "Начало Водолея"
Автор книги: Сергей Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
После его ухода Войтецкому стало совсем тошно:
"Боже, я даже не могу на них броситься, чтобы выместить все свои чувства, потому что боюсь", – подумал он. И закрыл лицо руками. Просидел так несколько минут и начал постепенно приходить в себя.
Перед ним была холодная, белая лаборатория. Ряды кнопок по стенам принуждены были выполнять любое его желание, и все-таки Мирослав чувствовал здесь себя не хозяином, а узником; что-то такое неуловимое было в этой обстановке, что превращало хозяина в узника.
Он подумал о том, что теперь лучше всего уткнуться головой в подушку и заснуть. Быть может, в самом деле утро вечера мудренее. Но по правилам игры еще надо было идти в банкетный зал, на очередную вечеринку, там притворяться веселым, шутить, пить с этими выродками – и думать о том, как их уничтожить. Последнее время он думал об этом часто.
"неужели нельзя создать специальный штамп, уничтожающий фашизм?" Сама мысль была забавна – она развеселила Войтецкого. Да, надо создать его, пока хотя бы в мечтах.
Войтецкий одевался на прием. Отхлебнул коньяка...
И вдруг на улице, под россыпью звезд, ему снова не захотелось жить. Дело в том, что звезды, как и все здесь, были не настоящие, они были бутафорией, чтобы по ним определили местонахождение Центра. Устроители этого "гнездышка" постарались довести суррогат бытия до абсурда...
"резиновые женщины и искусственные звезды – вот удел таких, как Швабе. И я, ученый Мирослав Войтецкий, среди них".
Он обхватил голову руками и заплакал.
Слезы успокоили Войтецкого. Впереди маячил огнями, но при этом отталкивал бравурной музыкой, развлекательный павильон – домик, где собрались все те, кто был ему так неприятен.
Не доходя нескольких метров до павильона, Мирослав Войтецкий неожиданно повернул назад, в свой коттедж. Он ничего не видел перед собой, даже искусственные звезды смазались на своде неба. Ему было невыносимо плохо. Не включая света, он подошел к столу, резким движением выдвинул ящик, нашел лекарство, от которого ему могло бы быть легче, и вдруг понял, что легче не станет, наступит успокоение, а дальше будет нечто такое, чего ему не пережить – отрезвление.
И Войтецкий решился.
Он нашарил в кармане ключ, отворил дверцу сейфа и вынул оттуда совсем иное лекарство. Такая таблеточка приносит облегчение почти мгновенно и навсегда. Это был яд.
Войтецкий точно знал, что не надо размышлять ни о чем, прежде чем выпить эту таблетку, иначе мысли заведут к жене и дочери. Но, быть может, после его смерти им удастся спастись. Он разорвал упаковку и налил стакан воды. Сам подсознательно тянул время, ведь можно было проглотить таблетку и без воды. Но отчего-то ему понадобились эти пять-шесть секунд, которые он наполнял стакан.
Войтецкий вскрыл металлическую упаковку и в эту секунду услышал внятный, гулко отдававшийся в пустом помещении голос:
– Не надо, герр Мирек, есть другой способ протеста.
Войтецкий потерял сознание. Он не смог быть даже хозяином своей смерти.
...Советские войска освободили Кавказ. Но работа по созданию сверхоружия шла медленно, хотя и шла.
И во ТЕ СИЛЫ, которые готовили сверхоружие, способное не только уничтожать, но и направлять человеческую мысль, приняли решение во что бы то ни стало в очередной раз поднять тонус Войтецкого и установить, какого рода претензии были у человека, являвшего собой мозг предприятия. Поэтому решено было внедрить в окружение Войтецкого кого-нибудь, кто способен стать ему надежным товарищем.
В течение длительного времени, но все же по ускоренной программе, шло обучение оберлейтенанта Вендта дружбе с Войтецким.
Для начала Вендт решил изучить Войтецкого и для этого вылетел в Берлин. Здесь он встретился с фрау Гильдой. Фрау Гильда, как это ни странно, мало знала мужа, а красивому незнакомцу доверилась сразу.
Поручив ее и дочь специальной службе наблюдения, Вендт вылетел обратно в Центр.
Выйдя из самолета и сделав первые несколько шагов по острову, Вендт прислушался. Не было ставшего за несколько дней привычным воя сирены, не было стрельбы. Кругом росла экзотическая трава, покрытое сеткой небо все равно, несмотря на принятые меры предосторожности, было синим. Бушевал океан. Его волны, набегая одна на другую, брызгами разбивались о скалы, и Вендт на одно мгновение подумал: "А зачем я здесь, чтобы уничтожать"? Но тотчас же взял себя в руки. Он здесь, чтобы уничтожать не это, не природу, он должен уничтожать тех, кто на эту природу посягает, он здесь, чтобы уничтожить и превратить в рабов большинство, и тогда меньшинство скажет ему спасибо. Вот за это "спасибо" и работал Вендт. Ничем, впрочем, не рискуя. Подумаешь, обмануть полусумасшедшего ученого, войти к нему в дружбу – вот и все дела.
Но зная уже романтическую натуру Войтецкого, он понимал: надо было не переиграть.
Первая встреча была организована Вендтом на берегу океана. Провокатор делал вид, что не замечает Войтецкого, совершающего свой утренний моцион. Вендт громко декламировал себе под нос стихи.
А Войтецкий думал в этот момент о своей семье, и странные звуки человеческого голоса, сложенные в рифмованные строки, заставили его остановиться. На острове, призванном сеять смерть, на острове, оцепленном тысячами рядов солдат Вермахта, звучали стихи! К этому было привыкнуть еще труднее, чем к постоянным бомбежкам.
Глава 17. Полстакана женщины
Утверждения о том, что распространение
опасного заболевания – синдрома приобретен
ного иммунодефицита (СПИД) началось с тер
ритории Африки, не выдерживают критики,
отмечается в докладе французских ученых
Жакоба и Лили Сегал. По своей структуре
вирус СПИД – искусственный продукт, полу
ченный в результате манипуляций с генами
человека. Структура генов этого вируса резко
отличается от структуры генов африканской
зеленой обезьяны, ранее названной некоторыми
специалистами в качестве разносчика СПИД.
(Из архива Вождаева)
Консервированные мутанты – вот в чем была идея Войтецкого, и с этой идеей считались все, более того, терпели Войтецкого, потому что он был именно тем, кто мог бы эту идею осуществить.
Мирослав работал день и ночь.
Вендт преданно следовал за нм по пятам. Мало что понимая в том, что делал Войтецкий, он тем не менее своей неусыпностью тоже помогал делу.
Однажды Войтецкий был расстроен, подготавливаемый им опыт не давался в руки, как кошка, напуганная собакой. И вдруг, увидя Вендта, ученый как-то по особенному взглянул на него и. Подведя к столику с только что изготовленными препаратами, заявил: "Выпейте, герр Вендт", – и подал ему стакан с яркой, похожей на разболтанный желток, жидкостью.
Вендт, не зная наверняка, что предлагает ему Войтецкий, пошутил, дескать, здесь, видимо, яд. Мирослав ответил невразумительно. Тогда Вендт незаметно окунул палец в раствор и дал его понюхать лабораторной мыши, сидящей неподалеку в клетке. Мышь облизала палец и встала на задние лапки. Вендт с интересом разглядывал ее.
Войтецкий, казалось, занимался своим делом. Вдруг он спросил: "Выпили, Вендт?"
Вендт поднял полный стакан.
– Не пейте, это вам не нужно, вы и так хороши, но попробуйте заставить это выпить кого-нибудь из них.
Вендт сразу поставил стакан на столик.
– Что это, черт возьми? – спросил он.
– Это мутанты, Вендт, формула бытия, и эта формула создана мной.
– Означает ли это, герр Войтецкий, что все, принявшие это снадобье, станут думать и действовать по вашему образу и подобию?
Войтецкий задумался. Он не был готов к ответу. Ему попросту не приходила в голову мысль, сформулированная только что Вендтом.
Вендт принял молчание Войтецкого за его поражение.
– Скорее всего вы правы, Вендт, но только для фантастических книг, на самом деле это, конечно, не так. Я вывожу из подкорки мозга в кору (специально говорю вам столь примитивно, понимая вашу неграмотность) не свое мироощущение, а все то доброе, что годами вытравливалось и забывалось людьми. Так что смело пейте – станете добрым и отзывчивым.
– Намекаете на уничтоженную доктрину совести?
– Постоянно о ней думаю... Впрочем, если не хотите, не пейте.
Соотношение сил на острове становилось странным: побеждал Войтецкий не своими действиями, а тем, что на запрос о возможности ликвидации его приходил неизменный циркуляр – "оставить впредь до особого распоряжения". Это бесило Лорингофа. Он начинал понимать, что в том случае, если такой приказ, наконец, прибудет, его, как свидетеля создания сверхсекретных боеприпасов, также ликвидируют.
Обстановка на острове стала взрывоопасной.
От всего этого с Войтецким случилось нечто вроде психического расстройства.
День, пока его приводили в порядок, был для базы безумием. Все повально перестали есть и пить, боясь превратиться, как им казалось, в животных.
Работать Войтецкий отказывался наотрез и требовал устроить свидание с женой и дочерью.
К счастью, в это время пришла шифрованная радиограмма, предписывающая немедленную передислокацию всего Центра.
Был зафрахтован пароход, который, по данным коносамента, свой фрахт должен был завершить, прибыв в Соединенные Штаты.
Груз решено было держать в верхних каютах, категорически оберегая его от любых случайностей. На этом же пароходе должна была быть эвакуирована часть наиболее ценного оборудования, которое берется отобрать и привезти в мобилизационный вид Мирослав Войтецкий. Однако Мирослав капризничал и не желал свертывать оборудование, необходимое для дальнейшей работы. Психическое состояние его вообще было таково, что даже просто общаться с ним стало невозможно. И Лорингоф принял решение – на двое суток оставить Войтецкого в покое – путь делает, что хочет.
Но эти двое суток не принесли ожидаемых результатов. Через два дня Войтецкий показался Лорингофу еще более больным, насупленным и неконтактным.
– Я хотел бы просить вас заняться делом, через месяц вам докладывать командованию, как у вас продвинулась работа. Для этого мы и должны вывезти созданные вами чудеса и продемонстрировать все это там, – Лорингоф сделал неопределенный жест рукой.
Как это ни странно, именно слово "чудеса" вдруг вылечило Войтецкого. Не лишенный тщеславия, он развеселился. И стал вдруг работать.
Времени оставалось мало. Эвакуация была назначена через неделю, а через пять дней к базе пришвартовался пароход, призванный увезти на своем борту страшный груз и некоторых людей, которые еще могли пригодиться рейху. Что будет с остальными -тщательно скрывалось, но наиболее прозорливые не могли не видеть, что на пароходе не поместятся все.
Глава 18. Эвакуация
"Не считая возможным ставить под сомне
ние суть рассказа фрау Гильды Войтецкой о
Центре, в котором делал или помогал делать
опыты над людьми ее муж, считаем долгом
оставить открытым вопрос о местонахожде
нии Центра, категорически утверждая, что в
акватории Атлантики такого Центра в годы
второй мировой войны не было"
(Ответ НАСА Японскому и Советскому
представителям)
– Я вовсе не расположен молчать, господин Войтецкий, – после долгого сопения проговорил наконец Вендт. – Я вышел на прогулку, как и вы, а не на погляделки. – Он натужно рассмеялся.
– Что это значит?
– А то, что менее чем через три дня мы с вами уже будем плыть по морю к цивилизованным странам.
– А что, война кончилась, и мы можем вернуться в Европу?
– Я не думаю, что она кончилась, но пусть вас это не беспокоит, ведь для вас же войны нет.
– Война, – подумав, сказал Войтецкий, – это когда мои близкие далеко от меня... А кто поедет?
– Примерно пятая часть всех тех, кто обслуживает наши лаборатории.
Так, переговариваясь, они шли по берегу океана и смотрели, как громадные волны, догоняя одна другую, меняя окраску, бежали к берегу, становясь все меньше и меньше и почти исчезая возле песчаного пляжа, облизывали неосторожную гальку, слишком уж близко лежащую у воды.
– Если бы вам пришлось комплектовать команду, – спросил Вендт, – кого бы вы взяли с собой для дальнейшей работы?..
Вендт хотел закончить словами "на материке", но это было бы неосторожностью, поэтому он вовремя остановился.
Войтецкий подумал.
– И вы едете, – рассмеялся Войтецкий.
– А вы против?
– Вы же предоставили возможность комплектовать команду мне.
– И вы...
– А я бы вас не взял.
– За что такая немилость?..
– Вы очень много меня пугали.
– Я просто давал вам много информации, благодаря ей вы стали сильным, не так ли?
Войтецкий подумал и согласился.
– Так как же все-таки будет с отъездом? – настаивал Вендт.
– Вы же не назвали то количество людей, которое можно взять с собой.
– Берите всех, кто реально может вам помочь, но только минимум, прислуга там будет своя, не менее квалифицированная. Охрана тоже; если я по каким-то параметрам не гожусь вам в помощники, мы расстанемся. Я, преклоняясь перед вами, уйду.
– Ну, ну, милый мой Вендт, я ведь пошутил.
– Нет, наука прежде всего, мы делаем слишком большое дело, – шутя, капризничал Вендт.
Войтецкий отправился в коттедж. Весь день он трудился над составлением списка и вечером его уже читал... Лорингоф. Вычеркнув примерно треть людей, главным образом из числа тех, кто не внушал ему, Лорингофу, доверия, тех, в отношении кого были малейшие сомнения, и тех, кто не попал в истинный секретный список, Лорингоф счел свою задачу исполненной.
Внесенный в список людей было предложено арестовывать прямо в квартире, причем, в тайне от других, и с минимумом вещей сажать в закрытую машину и везти на ту часть острова, где пришвартовался пароход, после чего содержать на пароходе безотлучно вплоть до отбытия. Передвижение по пароходу также строжайше запрещалось. В последний день на пароход будет грузиться оборудование.
Демонтированные лаборатории, упакованные руками тех, кому предстояло остаться здесь, к исходу третьих суток были погружены на пароход.
Войтецкого не минула участь остальных. Он был тайно направлен на пароход и содержался в своей каюте. Вендт, единственный кому разрешалось передвижение по пароходу, часто навещал Войтецкого.
Ночью пароход тихо отошел от причала. Странный остров навсегда остался в истории.
Войтецкий почувствовал движение и приоткрыл глаза.
Стук в дверь каюты вывел его из себя.
"Поспать не дадут в этих плавучих застенках", – зло подумал он и подошел к двери каюты.
– Кто?
– Это я, господин Войтецкий. – Голос мог принадлежать только одному человеку, Лорингофу, и Войтецкий, как был в нижнем белье и халате, открыл дверь. На пороге его каюты действительно стоял человек, внушающий страх всем жителям острова.
– Я хотел бы просить вас совершить со мной небольшую прогулку, улыбаясь, сказал он повелительно.
Войтецкий не посмел отказаться. Он зашел за ширму и быстро оделся.
– Скорее, – торопил Лорингоф, поглядывая на часы.
Оба вышли на палубу. Лорингоф пригласил Войтецкого на мостик. Войтецкий обратил внимание, что на палубах немного народу. Однако он встретил несколько знакомых лиц, и притом вовсе не тех, кого он рекомендовал взять на пароход с первым эшелоном.
– Вот туда смотрите, – проговорил Лорингоф, показывая в черноту ночи.
Войтецкий повиновался, но ничего не увидел.
И вдруг ему показалось, что какой-то яркий огонек вспыхнул там, куда призывал смотреть Лорингоф. Огонек разгорался. И вот это уже громадный пожар, пламя которого лижет своими языками небо.
Смутная, тревожная догадка озарила усталый мозг Войтецкого. Неужели?.. Но он переспросил Лорингофа.
– Что это?
– Неужели не узнаете, пан Войтецкий? – цинично сказал Лорингоф, – ведь на этом острове вы прожили почти полгода и славно поработали.
– Но ведь там люди... – упавшим голосом сказал Войтецкий.
– Там не только люди, там оборудование шести лабораторий, дублировавших вашу. Там ваши коллеги, которые не уместились на пароход, там Рихард Швабе, Неда Тилич, там...
Но Войтецкий уже не мог слышать всего этого, ему сделалось дурно.
Последнее, что он видел, было пернатое зарево огня.
Находясь без памяти, Войтецкий не почувствовал, как пароход дрогнул, как взревели его машины, как медленно стал он накреняться, отчего созданные Войтецким капсулы раскатились по всем палубам, и стал тонуть. Пароход тонул почти полтора часа... На четыре больших бота были перегружены те, в отношении которых было дано распоряжение Лорингофом.
Другие рубили мачты и пытались спасаться на кругах. Войтецкого вынесли и положили в один из ботов.
Стояла непроглядная ночь.
На море был небольшой бриз, прохладная вода освещалась черточками звезд и кляксой луны. Отсветов пожара на воде уже не было видно...
Как сквозь сон Войтецкий услышал шепот штурмана: "Тридцать градусов широта, шестьдесят три – долгота – конец".
Глава 19. Задание редакции
Это сообщение могло бы стать крупнейшей
после первого взрыва атомной бомбы сенсацией.
Однако неброский заголовок совершенно не от
ражал подлинной сути и масштабов происхо
дящего. "По сравнению с 1975 годом исследова
тельские работы ЦРУ в области применения
наркотиков значительно расширились", – пи
сала газета "Нью-Йорк таймс". В действи
тельности же это означало, что Соединенные
Штаты разрабатывают невидимое оружие
порабощения человечества.
(Из архива Вождаева)
Выполняя задание редакции, Наш Герой разослал множество телеграмм с просьбой документально подтвердить катастрофу американского парохода, зафрахтованного немцами в Атлантике примерно в конце сорок четвертого года. В ответ пришло сообщение, что в это время в Атлантике гибло много судов от плавающих мин и установить точные координаты гибели искомого – не представляется возможным.
А куда делись боты, каких берегов – европейских или американских – они достигли, – кто знает. И достигли ли вообще... К каким берегам вынесен был Войтецкий со своим преступно гениальным мозгом?...
...Если все, что мы узнали, хотя бы немного правдиво, это значит, на дне океана, перемещаясь по дну, действительно плавают зловещие капсулы Войтецкого. В таком случае надо срочно создавать ведомство по их подъему и уничтожению: ведь прошло почти пятьдесят лет, а Гольфстрим, если ему вздумается подхватить капсулы Войтецкого, имеет усы, и усы эти огибают и Америку, и Европу, и Россию. А вдруг он уже подхватил их?
Стало быть, риск в равной мере распространился на два громадных материка. И на сотни стран.
Возвратясь в Москву, Наш Герой приводил в порядок свои записи, сидя за пишущей машинкой. Он давно уже написал отчет о поездке. Он думал о Вождаеве, о фрау Гильде, которая должна вот-вот приехать в Россию.
И вдруг странная мысль сковала его воображение. Вдруг люди Федерика хоть бы и с помощью боцмана придумали все, чему он и Нестеров стали свидетелями? Придумали, потому что, может быть, это была не германская, а другая какая-то база, и не давнишняя, а сегодняшняя. Вдруг Войтецкий все-таки достиг тогда берега...
От этой мысли ему сделалось не по себе.
–Неужто нарушится равновесие страха и будет равновесие смерти?
Множество вырезок из газет, отчет Нестерова, материалы архива Вождаева, свои самые, на первый взгляд, незначащие заметки Наш Герой поместил в толстую папку с тесемками и поставил на полку так, чтобы можно было в любой момент ее взять оттуда.
Потом он достал любимый томик стихов и полистал его. Задумался, снова полистал. Прочел вслух:
"Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла
Мы, увы, со змеями не схожи.
Мы меняем души, не тела".
Мамочка позвала его к ужину, но ужинать ему помешали. В дверь позвонил Моисеев, ответственный секретарь "Всероссийских юридических вестей", и по его виду Наш Герой понял, что ему не терпится узнать все то, что читатель уже знает.
Закончилась и работа Нестерова в качестве "привлеченного". Он живет в своей квартире, жене и детям придумывает очередную детективную историю о своей командировке.
Дело по архиву Вождаева не закончено. Оно в производстве у Нестерова, который пытается сражаться с организованной преступностью.
Нестеров редко встречается с НГ, у которого появился очередной заскок. Он уволился из редакции и собирается заняться литературой.
В КГБ СССР
Донос
Выполняя поручение газеты за рубежом,
наш бывший сотрудник НГ встречался там с
гражданином В.В.Вождаевым, проживающим
по адресу: Анфертьевский переулок, 32-342,
который, вернувшись из зарубежной поездки,
находится теперь в Москве. Прошу устано
вить его личность, ибо в интересах идеологи
ческого противника он был неоднократно заме
няем на двойника... И вообще на нем виснут бабы.
Б.Моисеев, ответственный
секретарь "Всероссийских юридических вестей"
...В газете "Всероссийские юридические вести" появилось сообщение о смерти профессора Вождаева.
II. К О Г Д А П Р И Д У Т К Р А С Н Ы Е
Глава 1. Проблемы с пишущей машинкой
Заместитель генерального прокурора СССР,
рассмотрев материалы, свидетельствующие о смерти Джурапова М.С., постановил
прекратить в отношении него уголовное преследование.
Наверное, окружающим тридцативосьмилетний Герой Нашего повествования казался неординарным человеком. Поразительная лень сочеталась в нем с неимоверной энергией, талант – с сомнением, доброта – с принципиальностью, а обаяние – с некоторой заторможенностью.
Он иногда был даже эпикурейцем. На протяжении пятнадцати последних лет он защитил два диплома в области филологии и права, а в минуту сомнений, как иногда говорил не без кокетства, – кандидатскую по географии. Он любил рисовать, слушать музыку, писал стихи и путешествовал. А время от времени где-то работал.
Стороннему наблюдателю были бы странны метания Нашего Героя от редакции газеты к прокуратуре, потом, через милицию, – снова к газете, которая называлась "Всероссийские юридические вести". Однако везде, где бы ни служил он, он преданно выполнял порученную ему работу, но одновременно с этим писал свои бесконечные, чаще сатирические, а потому грустные повести, которые настолько стали частью его жизни, что даже ему самому трудно было определить, где правда, а где вымысел.
Наш Герой был черноволос и кареглаз, роста для нашего времени акселератов – выше среднего, имел красную "Ниву", крошечную собаку, кота, неувядающую мамочку, полную свободу духа и бесконечное количество знакомых. Он не ссорился с людьми никогда, даже когда описывал их пороки в своих книгах.
Наш Герой любил хорошо закусить, пригублял вкусные напитки и столь был охоч до женского пола, что так и не женился.
В ближайшем будущем постоянный участник его многочисленных произведений собирался уволиться из милиции и работать где-нибудь в Союзе юристов, поэтому, торя ему дорогу, НГ сам поступил туда недавно на службу, заняв скромную должность заместителя секретаря, правда, с окладом, согласно штатному расписанию и в соответствии с инфляцией, таким же, какой был несколько лет назад у пяти министров сразу.
Николай Константинович Нестеров был полковником и много работал, поэтому виделся с ним Наш Герой довольно редко.
Двадцать повестей написал про него Наш Герой, а в двадцать первой изобразил его столь реально, что Нестеров материализовался. Но уже через пять страниц сообразил, что выжить в этом солнечном мире не сможет, и попросился назад в литературу.
Сегодня, когда Наш Герой снял хибару на месяц отпуска возле платформы Переделкино Киевской железной дороги с видом на церковь бояр Колычевых и первое, что сделал, поставил на качающийся стол пишущую машинку, он вдруг понял, что ему очень нужен хороший забористый современный сюжет, и поэтому не поленился пойти на станцию, позвонил своему другу на службу, чтобы пригласить его на денек побродить и потрепаться.
Он знал, что у Нестерова в производстве серьезное дело, ибо и сам косвенно принял в нем участие, но теперь вроде бы оно должно быть уже завершено.
По телефону, однако, сказали, что Нестеров будет только через два дня, и НГ, неприкаянный перед пишущей машинкой, затеял себе литературный роман, который начал сентиментально и легко.
"Поверить своей памяти, – писал он, – много легче, чем попытаться восстановить все так, как оно было на самом деле. Но бывают моменты, когда стирается грань между прошедшим и настоящим, и тогда уже не вырваться из этого заколдованного круга, и на помощь приходит музыка.
Вот и теперь я хочу рассказать про то время, когда я был очень влюблен и несчастлив, и я ставлю на проигрыватель пластинку, хотя хорошо помню тот романс Фета...
...Переделкино – станция Калужской ветки Киевской железной дороги – это до недавнего времени обыкновенный подмосковный городок с пыльной зеленью, грязными улицами, сельсоветом и отделением милиции на центральной площади. Тем летом он имел очень унылый и захолустный вид. На центральной площади громко и скучно матерились рабочие, стоящие в очереди за несвежим пивом. Прямо на мостовой, опершись на заржавевшие от долгого бездействия автоматы газированной воды, сидели нищие и цыганки. Возле дороги и везде, где позволяла богатая фантазия и изощренный вкус местной администрации, висели топорно выполненные плакаты с утомительно однообразным содержанием и полным отсутствием знаков препинания, исключая только восклицательный.
"Их, видимо, уже лет семь, как забыли снять".
Здесь Наш Герой прервался и до вечера уже ничего не делал, только шлялся по поселку, сшибая где-то раздобытой палкой лопухи, ласково разговаривал со всеми встреченными им собаками и думал о том, что же напишет он на следующей странице.
Вечером ему пришло в голову позвонить Нестерову домой, потому что особо никакого сюжета в голову так и не пришло.
Ему повезло, Нестеров был дома. Однако разговор вышел странным, можно сказать, что его вовсе не получилось
– Але.
– Привет.
– Где ты?
– В Переделкине, как всегда, в той же хибаре.
– Сейчас некогда.
В трубке послышались гудки, и недоумевающий и даже обиженный писатель побрел к себе, где вознамерился откупорить бутылку хорошего вина, выпить ее всю и написать еще несколько строк.
Весь путь от станции до его дома занимал пять минут, но все эти пять минут Наш Герой только и делал, что убеждал себя в том, что Нестеров замотан, что у него много работы.
И чем больше сам себя убеждал, тем больше обижался.
Придя домой. Перестав наконец думать о Нестерове, он вставил новый лист в машинку и продолжил свою писанину.
"Достопримечательностей в Переделкино не было никаких, и я оказался здесь, следуя замысловатому маршруту, по которому меня вела судьба, собственная глупость и грустный романс.
Трудно объяснить безнадежность своих поступков, особенно когда все это уже в прошлом. Трудно найти какие-то новые слова. Излишне повторять, что каждый человек иногда верить во что-то очень желанное, но заведомо неосуществимое, верит настолько сильно, что порой, даже приговоренный к казни, не только надеется, а где-то для себя твердо знает, что утром ему огласят помилование. Иначе как же пережить эту ночь перед казнью?"
Что бы еще такое написать дальше Наш Герой не знал и снова стал думать о том, почему с ним так холодно и скоро разговаривал его друг. Что произошло?
Из-за преданности Нестерову и той бескомпромиссности, которая была воздухом в работе полковника, ему – его другу – месяца полтора назад подожгли машину. Обошлось, к счастью, без жертв, но сам факт в эпоху дефицита автомобилей разве не свидетельствует о том, что их дружба выдержала испытание?
Когда-то они служили вместе в одном из многочисленных управлений МВД. Однако Наш Герой уволился – потянуло к письменному столу, и, вспомнив об этом, он вновь обратился к пишущей машинке.
"Если музыка приходит на помощь моей памяти и человек начинает исповедоваться листу бумаги, кто придет на помощь автору этих строк, даже когда они окажутся удачными? Написанное в любой художественной форме никогда не изменит того, что было, не поколеблет того, что есть, не предотвратит того, что будет. Так и эта моя повесть – все равно не подарит мне Ее любви и благосклонности, а ищу ли я чего-нибудь другого в жизни?"
Глава 2. Откройте, милиция!
Министру внутренних дел СССР
Р А П О Р Т
Прошу в соответствии с Положением о
прохождении службы отчислить меня из орга
нов внутренних дел в связи с переходом на
творческую работу.
Начальник отделения
(подпись Нашего Героя)
Резолюция Начальника управления:
"Отказать".
Резолюция заместителя министра
внутренних дел:
"Рапорт удовлетворить. Пресс-центру МВД
СССР тов. Решетнику Ю.Ф. "Прошу перегово
рить с автором рапорта о возможности его
дальнейшего сотрудничества с органами внут
ренних дел в плане пропаганды нашей работы
средствами массовой информации"
И вот тут-то, на самом интересном месте, когда сюжет уже должен был вот-вот наконец развиться, Нашему Герою пришлось отвлечься, оторваться от своей пишущей машинки, но не потому, что пришли в голову посторонние мысли, а потому, что раздался стук в дверь.
Писатель не любил незапланированных визитов. Он отодвинул стул, прикинул, кто это может быть, спрятал в рукав на всякий случай массивный нож для разрезания бумаги и, подойдя к двери, хорошо поставленным в правоохранительных органах голосом спросил отрывисто:
– Кто?
– Милиция, – последовал лаконичный и короткий ответ.
Наш Герой был страшным занудой, когда дело касалось его бывшей службы. И поэтому, прежде чем открыть дверь, он прочел милиционеру лекцию о том, что, в соответствии с действующим законодательством, никто, кроме прокурора, не может потревожить жилье граждан.
Но звучащий по ту сторону двери голос, видимо, принадлежал тоже занудному человеку, потому, что последний так же монотонно, как только что писатель, ответил в том плане, что в только что принятом законе о милиции есть статья, позволяющая такое вот вторжение.
И хозяин помещения, и милиционер, разделенные дверью, вместе уже посетовали на то, что принимаемые законы идут вразрез с действующей Конституцией, после чего хозяин смилостивился открыл дверь. На пороге, судя по сунутому под нос удостоверению, действительно стоял милиционер. Он улыбался.
– В доме больше никого нет? – спросил он, входя.
– Никого, – ответил хозяин и оглянулся.
– Ну, тогда к вам гость.
И, посторонившись, лейтенант пропустил в пахнущую грибами и сыростью, плохо освещенную прихожую собственной персоной Николая Константиновича Нестерова, с которым Наш Герой несколько часов назад так плохо поговорил по телефону.
– Володенька, подожди меня в машине, я быстро, – сказал Нестеров лейтенанту и, когда тот удалился, сказал своему другу все, что принято говорить в таких случаях.
Была раскупорена еще одна бутылка вина, Нестеров быстро выпил стакан, даже не обратив внимания, что только что уничтожил драгоценное "Киндзмараули", после чего заявил:
– Все, что произошло сегодня днем, – фатально. Тебе ясно?
Но владельцу полупустой бутылки, конечно, ничего ясно не было, и он потребовал хотя бы короткого, но рассказа.
– Я хотел предложить тебе небольшую прогулку, – сказал Нестеров.
