Текст книги "На охотничьей тропе"

Автор книги: Сергей Омбыш-Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава пятнадцатая

Прежде чем принять какое-либо решение, Жаворонков и Прокопьев поговорили с Салимом и Андронниковым, потом съездили в сёла Тумуштук и Краснояровку, где жили семьи охотников, чтобы познакомиться с их бытовыми условиями.

Семьи Салима и Андронникова жили по-разному, об этом говорил даже беглый взгляд на домашнюю обстановку. Многочисленное семейство Зайнутдиновых занимало небольшой саманный пятистенник, чистый и скромный, обставленный лишь необходимой утварью.

Дом же Андронникова был самым большим и красивым в деревне, с резными карнизами и выходящей на широкий двор террасой. Внутренняя обстановка дома была богатой: в простенках стояли дубовые стулья с мягким сиденьем, пол в горнице застлан большим ковром, искусно сделанным из волчьих шкур, над кроватью с никелированными спинками и пышно взбитыми подушками – красивый персидский коврик, на котором повешены три ружья заграничной марки, несколько охотничьих ножей в расписных, отделанных серебром, ножнах. За стеклом массивного буфета дорогая посуда.

Узнав, что приехал парторг с заведующим участком, жена Андронникова Настасья засуетилась у блестящего самовара.

– Вы не беспокойтесь, Настасья Агафоновна, мы сыты, – сказал Афанасий Васильевич, усаживаясь в предложенное кресло. – Мы ведь заехали поинтересоваться, как живёте, не нуждаетесь ли в чём.

Настасья вытерла ярким фартуком вспотевшее лицо с увесистым подбородком и удивлённо спросила:

– Чёй-то понадобилось вдруг? Раньше что-то этого не замечалось.

– Ошибка была, что раньше не поинтересовались. А ведь это наша, так сказать, обязанность знать, как живут охотники, – заметил Жаворонков, окидывая внимательным взглядом комнату.

Настасья шмыгнула носом.

– Как же, понимаю, понимаю. По партийной, бишь, надобности.

– По партийной обязанности вы, наверно, хотели сказать…

– Вот, вот… А житьё наше не блещет. Стыд сказать, грех утаить: едва концы с концами сводим.

Жаворонков с Прокопьевым многозначительно переглянулись.

– Раньше хоть картошки целый огород насадишь, продолжала словоохотливая Настасья, – продашь на базаре, глядишь, и вывернешься, а прошлый год обрезали усадьбу, говорят: не колхозники – не положено общественной землёй пользоваться. А много ли земли-то было? Каких-нибудь сорок соток.

– Да-а… – неопределённо протянул Прокопьев.

– Вот не поверите: намедни выбились из копейки, хоть плачь, да ладно Илюша рыбёшки добыл, так вышли из положения.

– Ну ничего, Настасья Агафоновна, ничего, – сказал Жаворонков, поднимаясь из кресла, – выправитесь…

– Вы уж и пошли, – засуетилась Настасья, – а чайку? Медком угощу…

– Спасибо. Время позднее, а нам ещё кое-куда заехать надо, – поспешно проговорил Жаворонков. – Прощайте, Настасья Агафоновна.

– Прощевайте! Ах ты грех, чайком-то и не попотчевались…

По дороге Жаворонков с Сергеем Селивёрстовичем завернули в правление колхоза. Председателя не было, а в комнате счетовода собрались старики. Степенно усевшись на стулья и немилосердно дымя крепким табаком, они беседовали о колхозных делах. Среди них был и сторож колхозной фермы дед Филипп.

Поздоровавшись со старожилами, Афанасий Васильевич и Прокопьев уселись на широконогую скамейку и, набивая самокрутки табаком из кисета деда Филиппа, прислушались к разговору.

– А ведь выведут и на нашей ферме новых коровушек, – высказывал свои мысли седобородый старик, похожий на раскольников, которых некогда рисовали на лубочных картинках. – Вы так посудите: наша сибирская бурёнушка не видная, мелкорослая, молока от неё мало, а истопишь – на палец жира в кринке плавает. И опять остфризы, скажем. Крупные, красивые и молока много, а жидкое. Вот соединить сибирячек и остфризов – и новая порода коровушек. Ещё не вывели такую, а определение дали: Барабинская жирномолочная, потому верят, что будет она.

– Конечно выведут, – подтвердил и другой старик, – Начало опытники положили. Вот бывало идёшь по урману: в буреломе путаешься, о коряжины спотыкаешься, а случись попадёшь на тропинку, может её один человек всего и проделал, а тебе уж за ним легче итти. Так и это…

«О чём речь ведут, – подумал Жаворонков, – Мысли-то какие!»

– А как, волки не пакостят теперь? – поинтересовался Прокопьев, возвращая кисет деду Филиппу.

– Не-ет, – улыбнулся сторож, – спасибо Тимофею Никаноровичу, он их отучил овец таскать. Ладный охотник, не то что Андронников.

– А что Андронников?

– Да что. Попросили Илью уничтожить волков, так начал кочевряжиться. Времени, мол, нет пустяками заниматься.

– Ишь ты! – воскликнул Жаворонков. – А ты давно, дед, знаешь Андронникова?

– Как же, с измальства. Да и отца его ещё знавал. Цепкий был старик, богато жил. У охотников пушнину скупал да в город возил перепродавать. Самим некогда было разъезжать, а купцы редко навещали. Нужда приспичит, идёшь к Константину Фролычу, даст тебе за первача-лисовина копейки, а сам вдесятеро дороже продаст.

– Да, Илья весь в отца пошёл, – заметил колхозник Ветров. – Вон какой дом вымахал. А потому, что рыбкой торгует, дичью. Степь и озёра наши богатые, всё дадут – бери, не ленись.

– Верно, верно, дадут, – поддержал Прокопьев.

– Ну пока, папаши. Будьте здоровы! – заторопился Афанасий Васильевич, вскочил со скамейки и направился к двери. За ним последовал заведующий участком.

Старики удивлённым взглядом проводили гостей.

Жаворонков с Прокопьевым ехали по перенесённой снегом дороге после недавно прошедшей метели и молчали. Каждый думал о чём-то своём. Лошадь, почуяв опущенные вожжи, шла медленно, нехотя переставляя мословатые ноги.

Сгущались сумерки. В ста метрах не было ничего видно. Лишь изредка по обе стороны дороги проплывали вехи из камыша, кем-то заботливо выставленные, чтобы не заблудились проезжие.

Парторг первый нарушил молчание.

– И мы, руководители, Сергей Селивёрстович, во многом виноваты. Не знаем как следует своих охотников, мало интересуемся ими. Закрылись в свою скорлупу и боимся из неё вылезти. А таких, как Андронников, на выстрел нельзя подпускать к промыслу, а вот Салим… Этот случайно попал в хитро расставленные Ильёй сети. Семья большущая, шестеро ребят – один одного меньше, дочь больная. Нам надо было давно поинтересоваться им и помочь… И не допустил бы человек ошибки.

– Верно, Афанасий Васильевич.

Жаворонков подстегнул вожжой лошадь и продолжал:

– Ты слышал, Сергей, о чём старики меж собой в колхозе говорили? Век свой отживают, а мысли у них совсем молодые… Хорошие мысли!.. И ты знаешь, после их разговора я два вывода сделал. Во-первых, надо постоянно изучать своих охотников, знать их не только на промысле, но и в быту. Во-вторых, помнишь, они высказывали соображения насчёт выведения новой породы сибирского скота. Почему бы и нам не подумать об этом. Мы могли бы организовать отбор ондатры и получить новый, более ценный мех. Я встречал у нас не только бурых, но более красивых ондатр: дымчатых, чёрных, жемчужного цвета и даже белых. Учёные заметили ещё одну особенность: ондатра, живущая в долинах рек, бывает, как правило, крупнее и с более ценной шкуркой Это связано с кормовыми условиями, которые там значительно лучше. Значит, надо заняться и преобразованием кормовых угодий…

– Это у нас в некоторой мере проводится, – заметил Прокопьев и улыбнулся. – Вспомни разговор с Благининым, он уже начало сделал.

– Это верно. Но надо всем включиться в эту работу, – проговорил Жаворонков, затем немного помолчал и задумчиво добавил: – Хороший у нас народ. Сами, не дожидаясь, когда им подскажут, начинают искать новое, а порой и того, кто должен этим заниматься, подталкивают.

Из-за невысокой гривы, которую медленно обогнула кошёвка, показался недалёкий мерцающий огонёк охотничьей избушки.

Глава шестнадцатая

Промысловики собрались в красном уголке – маленькой пристройке к охотничьей избушке. Здесь стоял длинный стол, накрытый красным сатином. На нём лежали свежие газеты и журналы, доставляемые сюда ежедневно дедом Нестером из Быстринского почтового отделения. В шкафу, уютно примостившемся в переднем углу, – небольшая библиотека, книги для которой привозили из районного обменного фонда. На стенах – лозунги, плакаты и две картины своего художника – заведующего участком Сергея Селивёрстовича Прокопьева.

В повестке дня собрания два вопроса: об охране пушных запасов и обсуждение поведения Ильи Андронникова с Салимом Зайнутдиновым. Оба вопроса были связаны общим содержанием: охраной и умножением пушных богатств.

Привычным движением Прокопьев откинул назад сбившиеся на лоб волосы и открыл собрание.

– Сегодня мы должны решить, – сказал он, – как будем строить дальше работу: или попрежнему будем топтаться на месте и отлавливать только тех зверьков, которых производит сама природа, или будем увеличивать производство ондатр.

– Это как же понимать, Сергей Селивёрстыч? – часто моргая хитроватыми глазами, проговорил Тимофей Шнурков. – Ловить ондатру будем или сиводушек, ставить в станок и искусственно осеменять, как то в колхозах со скотом проделывают, или ещё как? А деда Нестера старшим осеминатором поставить…

Охотники дружно захохотали. То басовитые и охрипшие, то звонкие и захлёбывающиеся, их голоса гремели в маленькой комнатке, вырываясь сквозь тонкие стёкла двух окон в ночную степь.

Поднялся парторг, выждал, когда смолкнет смех, и без нотки раздражения сказал:

– Строить пункты искусственного осеменения мы, конечно, не будем, Тимофей Никанорыч, а вот природу надо заставить послужить нам. Вы, наверное, все слышали о Мичурине Иване Владимировиче. Так вот он говорил: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у неё – наша задача»…

– Это-то мы слыхали, – перебил Жаворонкова Тимофей, – так это к яблокам да персикам относится, а мы-то какое к тому отношение имеем, мы-то какие милости возьмём?

– И возьмём! – с уверенностью сказал парторг. – До недавнего времени многие считали, что мичуринские положения только к растениям относятся, а некоторые вообще не верили, что можно природу переделать. А сейчас и эти немногие маловеры убедились на фактах нашей действительности. Полезащитные полосы, ветвистая пшеница, новые породы скота, несметные стаи кефали в Каспийском море, где она раньше никогда не приживалась, – разве это не результаты мичуринского учения, претворённые в жизнь его последователями? Так-то вот, Тимофей Никанорыч.

– Так-то оно так, да как у нас-то будет?

Жаворонков улыбнулся. «Вот ведь как получается, – подумал он. – Скажи тому же Тимофею: волки в Орлянкиной пади появились, надо уничтожить. Не задумываясь скажет: «Сделаю!», потому что уверен и знает, как к этому приступить, а вот новое дело начинать боится, а оттого, что не знает, с какого бока к нему подойти. Учить необходимо людей, чтобы понимали не только, как уничтожить зверя, а и как его выращивать».

– Начало у нас уже есть. И начало это сделал ваш товарищ, Иван Петрович Благинин. Да, он. Вот мы и попросим его рассказать об этом…

– Ишь ты! Мичуринец, значит. А молчал, – выразил своё удивление Ермолаич.

Иван, одёргивая на ходу солдатскую гимнастёрку с неотцветшими пятнышками под прикреплёнными когда-то орденами, протолкался к столу и, окинув взглядом насторожившихся товарищей, сказал:

– Я молчал оттого, что не придал значения тому, что делал. И только когда со мной поговорил наш парторг, Афанасий Васильевич, я понял, что это большое дело, – Иван на минуту умолк, словно набирая в лёгкие воздуха, и затем сообщил то, что уже ранее рассказывал Жаворонкову.

Иван хотел было уже уйти на своё место, как один из сезонных охотников спросил:

– Ну и что из этого, из опытов-то твоих?

– Что из опытов? А то, что я вот провалялся больше недели в постели после того, как тонул на Лопушном, с заданием отстал, а за три дня в своём питомнике столько ондатры наловил, что не только покрыл всё упущенное, но и перекрыл. К тому же все шкурки первым сортом пошли. И не как-нибудь ловил, а с расчётом, чтобы перепромысла не было.

– Ишь ты! – восхищённо воскликнул дед Нестер. Теперь понятно, значит.

– Знаем мы этот питомник! – выкрикнул с места Ефим Мищенко, в упор глядя на Ивана. – На запретном водоёме отлавливал.

Благинин выдержал взгляд Мищенко и проговорил:

– Это неправда.

– А чем докажешь? – снова выкрикнул Ефим.

Иван выпрямился, попеременно осмотрел каждого из присутствующих и твёрдо отчеканил:

– Я коммунист.

Ефим ещё пытался что-то сказать, но на него зашумели охотники.

Слушая разговор Благинина с Мищенко, Салим, и до того не поднимавший глаз на промысловиков, ещё ниже опустил голову, по лицу разлилась мертвенная желтизна.

«Ты один знаешь правду, Салимка, – думал он, – почему молчишь? Надо сказать. Зачем Ефим нехорошо говорит на Благинина? Илюшка, шайтан, на Кругленьком ондатру ловил. Он во всём виноват, он! И Салимка ему помогал, подарок принял…» Большим усилием воли Зайнутдинов заставил себя подняться со стула, попытался что-то сказать, но возбуждённые охотники его не замечали, а поднявшийся шум заглушил голос Салима.

Когда шум смолк, выступил Жаворонков.

– Иван Петрович говорит правду. Обвинили его напрасно, по чьему-то злому умыслу. Но я не об этом хотел сказать, это каждому ясно. А о том, что следует понять из рассказа Благинина. Это вот что: хозяйство у нас государственное, так и дело в нём надо вести по-государственному. Это значит, не только вылавливать зверьков и этим уменьшать их запас, а и постоянно пополнять его и тем увеличить промысел. Надо организовать сотни таких питомников, как у Благинина. И второй вывод следует сделать… Почему все шкурки пошли у него первым сортом? Потому, что он организовал отбор ондатры, создал им хорошие кормовые условия. Вот в чём главное. Этим-то мы и должны заняться. Заведующий участком составил план действий, о котором он вам расскажет. А выполнить его можно только с вашей помощью и тогда, когда все будут относиться к промыслу по-государственному.

Охотники долго обсуждали мероприятия и пришли к общему решению: организовать отбор ондатры и переселение её на пустующие водоёмы.

После небольшого перерыва началось обсуждение поведения Андронникова и Салима.

Предоставив слово заведующему участком, Жаворонков сел в сторонку и окинул взглядом охотников. Благинин, подперев голову шершавой ладонью, смотрит немигающе в одну невидимую точку и о чём-то сосредоточенно думает. Рядом – дед Нестер, покачивающий взлохмаченной, седой головой. Напротив – Филька Гахов, насупившийся, старающийся подражать взрослым. Тимофей Шнурков, хитро щуря глаза, о чём-то перешёптывается с Борисом Клушиным. Поодаль, на кривоногом стуле – Салим, по бледному лицу и затуманенным лёгкой поволокой глазам которого видно, что он сильно переживает. Андронников, подсев на один стул к Ефиму Мищенко, то и дело шепчет ему что-то, чаще обычного улыбается, словно не о нём сейчас говорит Прокопьев, а о ком-то другом.

Мнение коммунистов Жаворонков знал. Каждый высказал об Андронникове и Зайнутдинове то, что думал. Мысли Благинина, Прокопьева, Ермолаича совпадали с его мыслями. Клушин и немногие другие придерживались взгляда директора промхоза. А Кубриков определил свою точку зрения так: «Насчёт Зайнутдинова согласен, помочь ему надо, а к Андронникову слишком строго подходите. Задание-то он выполняет и это его плюс. А ошибку сделал, так мы все на ошибках учимся. Выговорок ему, товарищеское порицание – и дело с концом. Андронникова я знаю. Он человек умный – поймёт, исправится. Для нас каждый охотник дорог».

Жаворонков пытался доказать директору, что дело не только в загубленном лосе, а в моральном облике Андронникова, в том, что он сам хищничает и других за собой тянет, но Кубриков стоял на своём, повторяя: «А задание-то, задание-то? С заданием у Андронникова порядочек, и за это он уже заслуживает снисхождения, дорогой Афанасий Васильевич».

Партсобрание решило вопрос вынести на обсуждение всех охотников: пусть выскажут своё отношение к случившемуся, сделают выводы. Парторг считал правильным такую постановку вопроса, Кубриков же ещё сегодня днём позвонил по телефону и сказал:

– Излишнюю шумиху поднимаешь, Жаворонков! – директорский голос в телефонной трубке выражал явное недовольство. – По всему району разойдётся, до областной конторы дойдёт. Скажут: чего смотрели…

– А что ж, по-вашему, прикрывать преступление? Делай на здоровье, товарищ Андронников, что тебе вздумается, а мы тебя по головке будем поглаживать, – заметил парторг и резче обычного добавил: – Вам надо было бы побывать на собрании, послушать, что охотники скажут.

– Не смогу, товарищ Жаворонков, не смогу. От Лозовникова огромный пакет пришёл. Инструкции о перестройке работы, новые формы отчётности… Разобраться надо, мероприятия составить…

Слушая немного грубоватое и жестокое выступление Прокопьева, парторг вспомнил о разговоре с директором и подумал: «Кабинетный работник! Зарылся в бумаги, обставился телефонами и думает, что большое дело делает. Каждое утро газеты читает и мнит, что не отстаёт «от уровня». А жизнь-то далеко вперёд ушла».

Такие мысли о Кубрикове всё чаще и чаще приходили Жаворонкову. Да всё надеялся: директор поймёт, что дальше так руководить нельзя, перестроится. Однако после того, как съездил с ним в Перловский промхоз, к Дружникову, появилось сомнение: сможет ли Кубриков стать на правильный путь? Не глубоко ли его засосала кабинетная тина? Вот и сейчас опять хочет, чтобы всё было тихо и гладко, так, чтобы не коснулась промхоза недобрая слава. Пожалуй, поеду в район, зайду в райком партии, расскажу о нём. Надо принимать меры…

– Я считаю, что наши охотники выразят свою непримиримость к тем, кто нарушает советские законы, кто расхищает государственное достояние. – Заключительные слова Прокопьева нарушили тревожные мысли Жаворонкова.

После небольшой паузы все заговорили сразу. Афанасий Васильевич подошёл к столу, постучал карандашом по медному туловищу лампы, проговорил:

– Не сразу. Кому слово?

Все замолчали. Никто не хотел выступать первым. Борис Клушин толкнул Шнуркова в бок и шепнул: «Давай, Тимофей Никанорыч! Тебе первому по старшинству положено». Тот мотнул головой, ответил: «Тогда уж деду Нестеру».

– Ну что? – Жаворонков вопросительно посмотрел на охотников.

– Дозволь мне начать, парторг, – сказал Тимофей и, не дожидаясь разрешения, прошёл к столу.

– Был у меня в молодости такой случай. Повстречал я в берёзовом колке зайца. Приглянулся он мне, и решил его своей Матрёне на жаркое принести. Зайчишка же бежать от меня, я за ним. Он от меня, значит, я за ним. Пригнал его аж до деревни Сартаковки. Прижался заяц к поскотине, дальше-то бежать некуда. Ага, думаю, тут тебе и конец. А он, подлец, сел на задние лапки, а передние на груди сложил и говорит этак баском: «А ты, товарищ Шнурков, знаешь закон о запрете?» Меня как в бане кипятком ошпарило. Совесть меня взяла, опустил ружьё и в глаза зайцу не могу смотреть. Извиняйте, мол, бормочу…

Лица у охотников расплылись в широкие улыбки, кто-то у двери громко захохотал. Жаворонков недоуменно посмотрел на Тимофея, а тот, как ни в чём не бывало, продолжал:

– Я это к чему говорю? А к тому, что мне в глаза тогда зайцу было стыдно смотреть за то, что думал запрет нарушить. А как ты, Илья, и ты, Салим, можете нам смотреть в глаза, когда такое совершили? Я этого лося сотни раз видел, ходил любоваться на его красоту. А вы его ножом, тихонько, из-за стога, как самые последние грабители…

Тимофей метнул в сторону Андронникова ненавидящий взгляд, махнул рукой, словно хотел этим сказать: «Пропащий ты человек!» – и прошёл на своё место.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Жаворонков.

Тимофей поднялся, подумал немного и отрезал:

– Гнать их поганой метлой отсюда надо. А то и под суд.

К столу вышел Благинин. Чеканя каждое слово, он безжалостно бросал обвинение в лицо браконьерам.

– Водятся в нашей степи грызуны, уничтожают колхозный хлеб. Хлеб – наше богатство, и, чтобы его сберечь, охотники каждое лето выходят уничтожать хомяков. А не похожи ли Андронников и Салим на этих грызунов? Я вам скажу: похожи. Они так же уничтожают наше богатство… и мы не можем их простить.

– А может это впервые, по несознательности. Нельзя ж так! – выкрикнул с места Ефим Мищенко.

– По несознательности, говоришь, Ефим. Салим может и по несознательности, раньше этого за ним не замечалось, а вот Андронников… Этот нет, этот знал, что делал. И не первый раз у него такое случается. Весной утиные яйца собирал? Собирал! Линялых гусей сетью ловил? Ловил! В кустах козью шкуру нашли? Нашли! Это тоже его рук работа. А как на промысле ведёт себя Андронников?! Охотник он опытный, это мы знаем, а что делает? Задание выполнит, чтобы к нему не придирались, а выше итти, так нет. Всё оставшееся время дичь бьёт, рыбу ловит и – на базар. Андронников – это частник, пробравшийся в государственное предприятие. Прикрылся охотничьим билетом и делает свои тёмные делишки…

– А говорят, Андронников на тебя ружьё поднимал? – спросил Тимофей.

Благинин вытер платочком вспотевший лоб и закончил:

– Поднимал. Сначала хотел меня за кусок мяса купить, а не вышло – убить намеревался. И это ещё раз характеризует его звериные повадки. И я так думаю: пусть с ними народный суд разберётся.

– Разрешите? – громко произнёс Ефим Мищенко и, не подходя к столу, медленно, с растяжкой, выразил своё мнение.

– Нельзя так строго, Благинин. Дело Ильи и Салима является для всех нас уроком, и может все мы кое в чём виноваты, но люди они наши и охотники неплохие. Можно, конечно, и под суд отдать. Но они и так уже прочувствовали свою ошибку. Вы вон посмотрите, как Андронников мучается. А Салим…

Зайнутдинов не выдержал, вскочил со стула и, перебивая Мищенко, быстро-быстро заговорил:

– Зачем, Ефим, ты нас мало-мало по головке гладишь. Виноват Салимка, шибко виноват… И не надо ему поблажка давать. По малахаю ему стукнуть и на два версты близко не пускать. Так ему и надо! – с ожесточением заключил он и низко склонил голову, помолчал и затем, подняв взгляд на Благинина, добавил: – Ещё Салимка хочет сказать… Ругай Салимку, Иван Петрович, шибко ругай… Знал он, всё знал, а молчал. Илюшка – шайтан, на Кругленьком пакостил, а Салимка, дурная его голова, за подарок молчал. Запутался Салимка, совсем запутался… Не жалейте Салимку…

Все повернули головы в сторону Андронникова. В комнате установилась напряжённая тишина. Казалось, натяни сейчас струну между двумя стенами, ударь по ней, её звук будет ошеломительнее бомбового взрыва.

– Так? – наконец, спросил Прокопьев у Андронникова.

– Допустим, – небрежно ответил тот, сверля злым взглядом Зайнутдинова.

После затянувшейся паузы заговорил Жаворонков.

– Ещё мальчишкой убил я весной утку. Прибежал домой, перед отцом похвастал, думал, хвалить будет. Он и верно ласково так спрашивает: «Это какого пола дичь?» Утка, говорю. А он как закричит: «Разбираешься, сук-кин сын!» – и хвать меня за ухо, у меня от боли в глазах потемнело. – «Разбираешься, так как же ты посмел в утку стрелять, может она только с гнезда снялась? Да ты самое что ни на есть святое слово нарушил, ленинское слово!» Он достал из сундука, где у него все документы хранились, старую, пожелтевшую газету, ткнул в неё пальцем: «Вот, смотри!» На первой полосе был напечатан декрет об охоте, подписанный Лениным. Я смотрю на газету, стараясь понять значение магического для отца и незнакомого для меня слова «декрет», а старик, всё больше и больше распаляясь, ругался: «Да знаешь ли ты, щенок, какое это время было? 1919 год. Война кругом, американцы, англичане, япошки и другие на нас из-за границы лезли, внутри беляки покоя не давали. Ленин недоедал, недосыпал, соображая, как советскую власть защитить, а нашёл время и об охоте подумать. Эта бумага для нас, охотников, нерушима, как отцовское завещание, а ты…»

Понял я своим мальчишеским умом, что неладное наделал, от боли, когда отец за ухо хватил, не заплакал, а тут – в слёзы. Никогда я потом этого урока не забывал. – Жаворонков передохнул и продолжал: —Не мешало бы и всем нам об этом декрете почаще вспоминать. Верно, с каждым годом охотники всё сознательнее подходят к своему делу, и тем обиднее сейчас разбирать поведение двух членов нашего коллектива. Ты, Мищенко, говоришь, что и мы кое в чём виноваты? Согласен. А виноваты в том, что недосмотрели, как к нам в коллектив пролез хищник и систематически истреблял народное добро. Ты говоришь, что к ним надо снисхождение иметь, потому что они хорошие охотники. Да, Салим заслуживает этого, он по ошибке попал в лапы Андронникова. И опять мы виноваты, что дали запутаться человеку в хитро расставленных сетях. У Салима семья большая, дочери требуется лечение, надо было ему помочь, а мы не поинтересовались этим… А советский ли человек Андронников? Я бы сказал, нет. Посмотрим его прошлое: отец его был первейшим кулаком, скупал у охотников за бесценок пушнину. Эта червоточина осталась и у сына. Правильно подметил Благинин, что это частник, прикрывшийся охотничьим билетом. И мы должны прямо заявить: таким, как Андронников, нет места в нашем коллективе. Мы осуждаем поведение Зайнутдинова и надеемся, что он исправит свою ошибку честным трудом. А в отношении помощи я говорил с Кубриковым. Он обещал похлопотать о путёвке в санаторий для больной дочери Салима и оказать материальную помощь…

Парторг помолчал и добавил:

– Из всего этого надо сделать такой вывод: беречь пушные богатства, множить их! Вспомните, для кого раньше ловили-то? Для богачей, купчих в чернобурки одевали. Потому и не жалели зверя. А теперь кто меха носит? Рабочий, колхозник, служащие – наши советские люди. И нам их всех одеть надо, красоту, тепло создать, да и о потомках подумать, чтоб они ещё лучше, ещё красивее одевались.

– Верно, Афанасий Васильевич!

– По правильности сказано!

После выступления Жаворонкова промысловики говорили более охотно, большинство присоединялось к его мнению. Кое-кто ещё пытался оправдать Андронникова, но такие выступления были бессвязны и сбивчивы. Собрание закончилось, когда в окна, расписанные морозом причудливыми узорами, стал пробиваться утренний матовый свет. Охотники вынесли Салиму порицание, а дело об Андронникове решили передать в народный суд.

После собрания к Благинину подошёл Борис Клушин и, потупя взор, проговорил:

– Ты меня прости, Иван. Наталья попутала…

Мищенко стоял рядом, краснея от смущения.

На другой день Прокопьев сказал Благинину:

– Ну, Иван Петрович, по весне начнём дело по-новому. Смотри, с тебя пример брать будут, у тебя учиться.

– Учиться? Да я сам не больше других в этом понимаю. Всех нас учить надо. Мы ведь привыкли только вылавливать зверей. Расставлять-то капканы куда проще…

– Вот и я об этом же, – заметил Прокопьев. – Стало быть, надо организовать учёбу. Ты вот что: сходи-ка к Валентине Михайловне. Я просил её подобрать литературу о мичуринском учении, по звероводству. И кстати побеседуй с ней, она не так давно институт окончила, может много интересного рассказать.

У Благинина неприятно засосало под ложечкой.

– Валентина Михайловна очень хорошая девушка, – продолжал заведующий участком, и Ивану показалось, что его голос звучит насмешливо. Он посмотрел на Прокопьева, у того в глазах бегали хитроватые весёлые искорки.

– Может она и хорошая, да мне это ни к чему.

– Это я между прочим. Человек ты молодой да неженатый. В таких годах девушками в первую очередь интересуются. Так ты сходи!

«Смеётся! И правильно делает, а то возомнил, что Валентина в тебе души не чает», – думал Благинин.

– Сам прочтёшь эти книги и другим дай прочитать, – наказывал Прокопьев. – Они объяснят всё, что ещё многим неясно. Особенно о Мичурине.

– Нет уж, Сергей Селивёрстович, увольте вы меня от этой нагрузки. Пошлите лучше кого-нибудь другого. Хотя бы Ермолаича.

– Зачем же? Сходить тебе надо, дело этого требует. Прошу!

Последние слова: «Дело требует» и «Прошу» – Прокопьев сказал как-то по-особенному, с нажимом, будто хотел их выделить.

– Хорошо… я схожу.

– Давно бы так. Да поинтересуйся её работой по разведению зверей, – улыбнулся Прокопьев и многозначительно добавил: – И ещё кое-чем поинтересуйся…

Медленно двигаясь на лыжах по проложенной кем-то лыжне, Иван думал над тем, почему так настаивал Прокопьев на его посещении Валентины Михайловны. «Почему именно я, а не кто другой? Тут что-то есть. И эти слова: «ещё кое-чем поинтересуйся». Чем? Да нет, мне только кажется в его словах какой-то скрытый смысл»…

В раздумье Иван незаметно прошёл займище. В камышах намело сугробы снега, издали похожие на большие солдатские каски. Поднялся на холм у зверофермы.

Вспомнилось, как здесь, на самой вершинке, стояла Валентина, стройная и красивая. Лучи солнца падали на её лицо, отчего оно было ещё привлекательнее. Тоскливо заныло сердце. «Зачем вспоминаешь, зачем тревожишь себя напрасно». И не хочется уже встречаться с ней, завернуть бы сейчас лыжи, скатиться с холма и помчаться по снежной равнине назад, к избушке, чтобы встречный ветер развеял невесёлые думы. Да нельзя, ведь дал заведующему участком обещание сходить. И охотники ждут с литературой.

Несмело открыл знакомую тесовую калитку. Встречает не дед Платоша, как всегда, а другой, совсем незнакомый сторож, завёрнутый до самых глаз в овчинный тулуп.

«И люди уже новые появились, – подумал Благинин. – Как я давно здесь не был. Пожалуй, около месяца».

Схватив ручку двери, ведущей в квартиру Валентины Михайловны, Иван в нерешительности остановился. Сердце забилось учащённее.

«Войти ли? – подумал Благинин. – О чём говорить с ней? И слов-то не найдёшь. Неловкость какая-то…»

После недолгого раздумья решил: «Зайду, спрошу книги, возьму их и уйду».

Валентина Михайловна встретила его, как долгожданного гостя.

– Иван Петрович! Ванюша, здравствуй, здравствуй! – трясла она его руку, а лицо светилось радостью. – Ты что же не показываешься?

– Времени нет по гостям расхаживать. Сейчас самая добыча пошла. Да и ни к чему…

– А ведь я ждала тебя. Думаю, вот придёт, вот придёт, а ты, как в воду канул, – весело говорила Валентина, не замечая грубоватого ответа Ивана..

«Притворяется! – подумал Благинин. – Будто в самом деле ждала. А может быть и ждала, да меня ли?»

– Я уж спрашивала Сергея Селивёрстовича: не заболел ли ты, так он успокоил меня.

– Болеть нам тоже времени нет.

Да ты чем-то недоволен. Случилось что-нибудь? – беспокойно спросила Валентина.

– Я? Нет, я всем доволен.

– Так в чём же дело?

– Я пришёл, Валентина Михайловна, именно по делу.

– Нет-нет, сначала чаю попьём, а потом о деле. – И Валентина стала накрывать стол. – Продрог, наверное…

– А чай распивать мне тоже некогда. Меня прислал Прокопьев за книгами по звероводству.