Текст книги "На охотничьей тропе"

Автор книги: Сергей Омбыш-Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава четвёртая

У Сергея Селивёрстовича Прокопьева была давнишняя мечта: организовать в каждом колхозе района звероводческую ферму. Возникла она ещё тогда, когда он работал на звероферме промхоза заведующим складом. Однажды он решил подсчитать, сколько получает звероферма дохода от продажи шкурок лисиц и норок. Он долго перелистывал складские ведомости, стучал костяшками счётов. Наконец, сумма расходов на уход и содержание зверей подсчитана. Вычитает эту сумму из средств, полученных от реализации шкурок в конце года, – и выходит внушительная цифра.

– Ого! – восклицает он удивлённо. – Есть в этом смысл. Вот бы у нас в колхозе завести такую звероферму, озолотились бы.

После этого Прокопьев перечитал десятки книг по звероводству, начал вникать в работу обслуживающего персонала, твёрдо решив вернуться в свой колхоз, расположенный в селе Крутояр, и создать там звероферму. Однако, этому не суждено было сбыться. Директор промхоза Светляков заметил знания Прокопьева в области звероводства и назначил его заведующим промысловым участком. Работа пришлась по душе, и Сергей Селивёрстович остался в промхозе. «Ну вот, тебе и карты в руки, – говорил себе после этого Прокопьев, – Теперь ты, Сергей, должен не только в «Новом пути», а во всех колхозах района организовать зверофермы».

Не раз он заводил разговоры с председателями колхозов, но те обычно отмахивались.

– Куда там с твоей зверофермой!.. Нам за животноводство надо как следует браться. А ты – звероферму…

– Так ведь в колхозе должны развиваться всякие отрасли. Вы только поймите, какая польза от зверофермы: стране – дополнительная пушнина, а для колхоза – большие доходы, – пытался доказать Прокопьев, но безрезультатно.

Своей затеи Сергей Селивёрстович не оставил, была в его характере такая черта: упорство, настойчивость. Ещё товарищи по школе и уличным забавам называли его «внуком Суворова», чем он немало гордился. Многие черты характера претерпели за это время изменения, но эта, так навсегда и осталась.

«С кем бы ещё из председателей поговорить, – думал Прокопьев. – Ну, как не могут люди понять пользу звероферм. Это ж доходная статья для колхоза. Разве с Прудниковым?.. Нет, этот не очень-то сговорчив. Любит по проторённой дорожке идти, когда другими уже всё проверено. С Федичкиным?.. Нет! Со Столешниковым?.. Идея! Фёдор Петрович руководитель умный и по-хозяйски расчётливый. Он сразу поймёт. Поеду к нему, поговорю…»

В конце сентября, когда все организационные вопросы на промысле были улажены, Сергей Селивёрстович заложил лёгкую тележку и выехал в село Переярково, в колхоз «Новая заря».

Столешникова Сергей Селивёрстович нашёл на ферме.

– Селивёрстыч, какими судьбами? – воскликнул председатель колхоза. – Живёшь со своими охотниками, как на выселках, и на люди не показываешься. А мы, брат, смотри, какой скотный двор вымахали, загляденье. Планируем автопоилки и подвесную дорогу установить.

– Хорош, типовой! – похвалил Прокопьев, рассматривая просторное кирпичное помещение с длинными рядами выстроившихся стойл.

Около двух часов водил Столешников гостя по фермам, показывая колхозное богатство. Прокопьев, любуясь чернопёстрыми остфризами, орловской породы рысаками, большим гуртом тонкорунных овец, пекинскими белоснежными утками, радовался вместе с председателем колхозным успехам.

– Только одного не хватает, Фёдор Петрович, – как бы между прочим заметил Прокопьев.

– Чего же? – заинтересовался председатель колхоза.

– Зверофермы.

– Зверофермы?.. Нет, Селивёрстыч, это уж по вашей части, вот вы и занимайтесь.

Так мы и занимаемся. У нас государственная звероферма. Речь-то идёт о колхозных. Ты вот подумай, какой от этого доход будете иметь, – Прокопьев достал из внутреннего кармана гимнастёрки блокнот, где у него были выписаны расчёты, и подошёл вплотную к Столешникову. – Посмотри-ка, Фёдор Петрович, на эти цифры. При правильно поставленном деле колхоз будет ежегодно получать от зверофермы десятки тысяч рублей прибыли.

Столешников долго разбирался в расчётах, заведующего участком, что-то вписывал в свою записную книжку и, наконец, сделал заключение.

– Да, пожалуй, тут есть о чём подумать.

– То-то же! Не понимают у нас многие этого. Привыкли так: пока сами не пощупают – не поверят. У вас будет показательная ферма. Другие увидят, что она прибыльна, у себя заведут. А мы поможем… Так, значит, порукам, Фёдор Петрович?

– Ишь ты какой быстрый, – улыбнулся Столешников. – Сам-то ведь я не могу решать. Средства на этот год да и на новый уже распределены. Решили электростанцию строить, клуб новый, ещё один типовой телятник, машины кой-какие приобрести. На всё деньги нужны…

– Так как же теперь?

– А так. На этой неделе у нас заседание правления колхоза, посоветуемся. Решим создавать, так позвоним.

– А ты-то сам как?

– Я?.. Я за звероферму.

– Так ты уж разъясни правлению. Так мол и так…

– Постараюсь.

Уезжая из колхоза, Прокопьев не был уверен, что его разговор принесёт свои плоды, однако на четвёртый день Столешников позвонил по телефону.

– Решили, Селивёрстыч. Давай своих чёрно-серебристых…

– Вот это правильно! – воскликнул довольный Прокопьев. На днях поеду в промхоз, привезу, а вы готовьте помещение.

– Давай-давай! – донёсся из телефонной трубки голос председателя. – А деньги переведём, не беспокойся.

* * *

Однако в промхозе Прокопьева ждало разочарование. Тихон Антонович Кубриков сразу же вспомнил совещание накануне открытия охотничьего сезона. Всплыло в памяти выступление на нём Прокопьева, и он тут же подумал: «Ишь ты до чего додумался. А потом при удобном случае скажешь: вот, мол, Кубриков не смог, не захотел организовать зверофермы в колхозах, а я сделал. Нет уж, такого повода для критики у тебя, уважаемый Сергей Селивёрстович; не будет». И наотрез отказал Прокопьеву.

– Не можем продать, товарищ Прокопьев, не можем. У нас план. Сам посуди: в этом году государству должны сдать 259 шкурок, а если начнём распродавать лисиц – с планом не вытянем. Уж как-нибудь потом, может на будущий год.

– Надо же выкроить для колхоза. Разведут лисиц, шкурки же в счёт нашего плана пойдут.

– Так когда ещё разведут, а нам нынче сдавать надо. Не выполнишь план, что Лозовников скажет? Он человек принципиальный. Не вам, мне придётся перед руководством отвечать. А план для того и даётся, чтобы его выполнять.

Прокопьев смотрел на коричневые пятна веснушек, густо усеявшие вечно беспокойно двигающиеся руки Кубрикова, и у него снова, как и при первом знакомстве, появилось чувство неприязни и отчуждённости к директору промхоза.

Захотелось сказать Тихону Антоновичу что-нибудь едкое, сердитое. Однако, Сергей Селивёрстович сказал спокойно.

– Да поймите же вы, Тихон Антонович, я ведь сам уговорил председателя организовать звероферму в колхозе. Обещал помочь…

Ни один мускул не дрогнул на лице Кубрикова. Придвигая к себе пухлую папку с бумагами, он ответил наставительно:

– А это вам наука, товарищ Прокопьев. Прежде чем что-нибудь решать, надо спросить. Вы смотрите на всё с узкой позиции заведующего участком. А на моих плечах всё хозяйство лежит и, чтобы оно было в ажуре, я должен предвидеть за всех.

– Значит?..

– Значит, отказываю в продаже.

Прокопьев поднялся и, не глядя на директора, произнёс:

– Хо-ро-шо. Я пойду к парторгу, в райком партии, а от своего не отступлюсь.

– Можете. Привыкли бегать… Чуть что, так и к парторгу.

Прокопьев застал Жаворонкова в его небольшой комнате, в которой стоял стол, накрытый красным сатином, десяток стульев да простенький шкаф с книгами. На стене – в красивых рамках – портреты вождей. В этой скромно обставленной комнатке Прокопьев всегда чувствовал себя свободнее, чем в просторном кабинете директора.

Афанасий Васильевич удивился, увидев всегда спокойного Сергея Селивёрстовича в таком состоянии.

Прокопьев напоминал сейчас человека, приготовившегося броситься на врага: длинная, сухая фигура его неестественно полусогнулась, отчего ещё более ссутулились остренькие плечи; на раскрасневшемся лице выдались узкие скулы; серые, всегда выражающие любопытство глаза теперь горели лихорадочным огнём, а стриженые под бобрик чёрные жёсткие волосы походили на ощетинившиеся плавники только что вытащенного из воды ерша.

Парторг по-приятельски пожал руку Сергею Селивёрстовичу, участливо спросил:

– Чем-то расстроен, Селивёрстыч, что-нибудь случилось?

– Ты ещё спрашиваешь: расстроен ли я? – загорячился Прокопьев. – Это не человек, а чёрствый ломоть..

– Да ты о ком речь-то ведёшь?

– О ком? Конечно, о директоре. Я ему одно, а он план в нос тычет… Не могу, у нас план, по плану предусмотрено, согласно плана рассчитано… – Прокопьев соскочил со стула, забегал по комнате, затем остановился перед Жаворонковым и опёрся обеими руками на стол. – Я тебя спрашиваю: когда он не будет зажимать инициативу?

Жаворонков спокойно наблюдал за сухощавой фигурой заведующего участком и улыбнулся.

– Ну ёрш и только, – проговорил он, наконец. – И ты думаешь, что я что-нибудь понимаю?

– И ты меня не понимаешь?!. Тогда в райком пойду, там-то уж меня, наверняка, поймут…

Парторг, не обращая внимания на угрожающий тон Прокопьева, вытащил из кармана портсигар и предложил:

– Закури, Сергей Селивёрстович. «Беломорканал», ленинградский…

Прокопьев машинально взял из портсигара папироску, прикурил от зажжённой Жаворонковым спички и глубоко затянулся дымом.

Замолчали. Сергей Селивёрстович сел на краешек стула и задумался. Жаворонков углубился в чтение раскрытой ещё до прихода заведующего участком книги, изредка бросая косой взгляд на Прокопьева. Когда заметил, что тот успокоился, сказал:

– А теперь рассказывай…

– А чего рассказывать-то. Решил колхоз «Новая заря» звероферму организовать, я по их просьбе приехал к директору, а он не хочет лисиц на потомство отпустить. Говорит, что не хватает с планом рассчитаться. А того не поймёт, что наладит колхоз звероводство, нашему же промхозу от этого польза.

– Верно! Так чего же тут волноваться, продать колхозу лисиц, да и только.

– В том-то и дело, что Кубриков не хочет продать.

– Не может быть? Нет, тут что-то не то. – заметил парторг и закрыл книгу, на обложке которой был оттиснут позолотой заголовок: «Избранные стихи». – Ну, что ж, пойдём к нему, проведём, так сказать, разъяснительную работу. – И уже выходя из кабинета, добавил. – А ты, Сергей, кипяток! Не думал…

Прокопьев промолчал. Увидя за спиной входящего парторга раскрасневшегося Прокопьева, Кубриков неприязненно подумал: «Сходил всё-таки. А всё равно не разрешу продать».

Жаворонков сел в кресло напротив директора, Прокопьев – поодаль, на стул, решив не вмешиваться в разговор, чтобы снова не разгорячиться.

– Тихон Антонович, вы отказали продать колхозу лисиц для потомства… – начал парторг.

– Отказал. И правильно сделал, – перебил его Кубриков. – Сейчас можно продать лисиц лишь в ущерб выполнению нынешнего плана сдачи пушнины.

– А правильно ли?.. Вы вот подумайте: кто бы, например, отказался остановить на месяц станок для переоборудования, чтобы он через два месяца не только компенсировал дни простоя, но и дал продукции значительно больше. Думаю, что таких близоруких людей не найдётся. Тем более, что другие станки могли перекрыть недовыпущенную продукцию остановленной для переоборудования машины. Для этого надо лишь перестроить работу агрегата.

– А как же мы… чем будем компенсировать?

– Перевыполнить план за счёт других пород зверей.

– Эт-то, пожалуй, верно, но как бы от Лозовникова не попало. В плане-то прямо указано: сдать двести пятьдесят девять шкурок платиновых и чёрно-серебристых лисиц. Двести пятьдесят девять!..

– Лозовников никогда против полезного возражать не будет. А развивать колхозное звероводство мы обязаны. Так ведь?..

Кубриков знал, что не прав, так как его отказ был вызван не мотивами здравого рассуждения, а эгоистическими соображениями, тем не менее перешёл в наступление.

– А вы, Афанасий Васильевич, ведь тоже за план? Зачем же вы меня толкаете на то, что не следует делать, зачем?..

– Да, за план! Но не за мёртвую цифру сто. Если мы продадим колхозам лисиц, то через два-три года получим этой ценной пушнины вдесятеро больше и тогда план будет во столько же раз перекрыт. Надо смотреть в будущее…

– Хорошо, я дам команду, а всё-таки… – недовольным тоном проговорил Кубриков.

– Вот это правильно. Получай, Селивёрстыч! Да скажи председателю колхоза, чтобы послал того, кого назначит звероводом, на недельку к Валентине Михайловне, пусть она его подучит, – заметил Жаворонков, направляясь к двери. – И ко мне загляни, увезёшь охотникам литературу.

Глава пятая

Распродав на базаре в Вагино дичь и рыбу, Андронников заехал в контору ондатрового хозяйства: надо было получить боеприпасы и отоварить квитанции за сданную пушнину.

На складе он встретился с Кубриковым.

– А вот ты-то мне и нужен. Получишь боеприпасы – заходи. Хотел уж вызывать тебя, – сказал директор и так недружелюбно посмотрел на Андронникова, что тот почувствовал что-то недоброе.

– Зайду, Тихон Антонович, обязательно зайду Я и сам собирался… – ответил Андронников, соображая, зачем же его приглашает директор: «Разве оговорил кто-нибудь?.. Благинин, наверное, тому больше всех надо. Да этим не возьмёшь, не впервой, выкрутимся, – думал он, складывая банки с порохом в рюкзак. – Нашего директора можно дважды два вокруг пальца обвести. Ему бы только план…»

Андронников зашёл в кабинет директора, когда тот разговаривал с кем-то по телефону.

– Как с планом?.. – кричал в трубку Кубриков, – С планом у нас всегда в ажуре. Да-да!.. Как можно, Аркадий Петрович, как можно, спим и то план во сне видим. Перловский обгоняет?.. Нет, не поддадимся. Народ у нас хороший, боевой…

«Чёрта с два, знаешь ты народ, – подумал про себя Андронников, слушая ответ директора. По складским квитанциям: кто столько пушнины сдал… На участке-то ещё ни разу не был».

– До свиданья, Аркадий Петрович, до свиданья. Уж постараемся!.. – Кубриков тихонько, словно боясь кого-то потревожить, положил телефонную трубку на рычаг и, вытирая вспотевший лоб, обратился к Андронникову.

– Слыхал, брат, начальство беспокоится о плане. Перловцы, говорит, обгоняют…

– Где уж им обогнать, поддакнул Илья, мы ведь тоже не лыком шиты. А добыча ондатры сейчас хорошо пошла.

– Хорошо, говоришь, пошла?.. Ну и жмите на полную гайку! – воскликнул Кубриков, самодовольно потирая руки, забыв, зачем пригласил охотника.

– Жмём, Тихон Антонович, жмём! – таким же тоном проговорил Илья, каким только что говорил по телефону Кубриков с управляющим областной конторой.

Директор вдруг вспомнил, зачем пригласил Андронникова. Лицо у него стало серьёзным.

– А ты что же это, братец?.. Жалоба на тебя поступила. В частника превратился…

«Так я и знал», – подумал Андронников и затараторил, не давая директору вымолвить слово.

– Поклёп, Тихон Антонович, поклёп! Личные счёты!.. Видят люди, что о плане стараюсь, вот и завидки берут. Не о себе думаешь, а о промхозе. Знаем, что план большой даден. А ведь его выполнить – это не баран чихнул. Зверя-то мало стало, повыловили, – и Илья притворно вздохнул. – День и ночь на водоёмах, недосыпаешь, недоедаешь, лишь бы задание выполнить. А тут частником называют. Обидно!.. Да разве я для себя о плане-то думаю…

– О плане, говоришь, думаешь?.. Вот это правильно! В любом производстве план должен быть заглавной целью. Люди привыкли к планчику, да и не можем мы без него работать. Сто процентов – это, что вершина для альпиниста. Надо, во чтобы то ни стало надо до неё к концу месяца добраться. Вот каждый день и лезешь, лезешь. Может тебе и трудно, а ты лезешь. Добрался вовремя и ты спокоен, не добрался – потерял покой.

– А если больше ста процентов?

– А если больше – это, значит, альпинист новую вершину оседлал. Не Белуху, допустим, а которую повыше. Например, Эльбрус.

Андронников, слушая наставление директора, не смог сдержать улыбки.

– А ты что улыбаешься? – заметил Кубриков.

– Хорошо вы рассказываете, Тихон Антонович, проникновенно. Так и хочется ухватиться за этот план обеими руками, не знать ни дня, ни ночи покоя, а выполнить его. И не один, а два, а может и больше.

Кубриков, не поняв тайного смысла слов Андронникова, добродушно заметил:

– То-то, брат! – затем помолчал и добавил. – Так ты езжай. Видно, в самом деле по злобе на тебя написали. Вижу: дельный человек… И разбираешься во всём хорошо. А с заданием смотри не подкачай! И другим разъясни, мол, перловцы обгоняют.

– Уж будьте покойны, Тихон Антонович! – заверил Андронников и вышел из кабинета директора.

«Ох, и хитёр же, чёртова перешница, – думал Кубриков об Андронникове. – Не робок, и с начальством умеет поговорить. Этакий в любом деле промаха не даст: когда надо в лоб ударит, а нельзя, так и сзади зайдёт, с затылка за чуб ухватит, а своей цели достигнет. Люблю таких. И ведь знаю, что хитрит, лисой прикидывается, а вот жалко на него обрушиться. Недаром ещё Суворов любил находчивых. И наказать бы порой надо солдата, явно провинился, ан нет, нашёлся он во-время, и прощает ему всё старик, ещё и молодцом назовёт…»

Андронников же, нахлёстывая лошадь, спешил домой.

«Задание!.. Смотри, не подкачай! – думал он. – Легко сказать: не подкачай, когда столько дней на рыбалку ушло… А всё Благинин воду мутит. Ну, чего человек добивается, чего?.. Об обществе радеет? Радетель!.. Сволочь!.. Сколько мне крови попортил. Была бы моя воля, в прорубь бы головой – и концы в воду. А что? Доведёт он меня до этого. Но не сейчас… А что-то надо делать? Не выполнишь задания – Кубриков жалобу вспомнит. Ему лишь бы план, тогда он обо всём забывает. Что же делать?..»

Илья привалился на облучок коробка и задумался Лошадь сначала бежала рысцой, затем сбавила на шаг, но Андронников не замечал этого. И лишь когда по обе стороны дороги потянулись камышовые займища, а вдали, на косогоре, показалась деревня, он встрепенулся.

«А что, если на Кругленьком попромышлять?.. Прокопьев запретил там добычу ещё в прошлом году из-за перепромысла,[5]5
  Перепромысел – отлов ондатры больше, чем предусмотрено графиком, составляемым начальником участка с учётом сохранения запасов зверьков.


[Закрыть] да мне-то что. Сейчас там можно гребануть ондатры, – и Илья восхищённо стукнул себя ладонью по лбу. Правильно, Илья! Умная у тебя голова, – и, словно бросая кому-то вызов, вслух произнёс, – Нас на кривой не объедешь, мы учёные!..»

И хотя уже найден был выход из создавшегося положения, Илья успокоиться не мог. Из памяти не выходил неприятный разговор с Кубриковым и это неизменно наталкивало на мысль о Благинине. «Он, конечно, пожаловался, он, – думал Андронников. И хоть я сухим сейчас из воды выскользнул, да надолго ли?.. Жаворонкову ещё расскажет, тот мужик умный, начнёт сначала нравоучения читать, а не исправишься – по-другому повернёт. А всё Благинин. Ему вера во всём, потому передовик. Эх, жаль, не старое сейчас время. По-другому бы с ним поговорил…»

Вспомнилось, как ещё мальчонкой отец не раз брал его с собой на промысел, куда тот ездил скупать пушнину. Охотники, бывало, и пикнуть не смели перед прижимистым скупщиком. Определит за лучшего лисовина гроши и не смей больше спрашивать. Охотники перед ним, как ужи, извиваются, заискивают: «Константин Фролыч, да Константин Фролыч, прибавь хоть гривенник, ну хоть пятачок». А тот как цыкнет, да как отпустит по адресу такого попрошайки крепкое словцо, он и сникнет, как берёзка под топором.

«А теперь, тьфу ты пропасть: промхозы выдумали, охотничьи колхозы. Сам для себя и поохотиться не смей. Для общества только. Общество!..» – с этими мыслями Андронников и въехал в широко распахнутые женой тесовые ворота. Уже распрягая лошадь, сердито бросил Настасье, суетившейся тут же, у воза.

– Настасья, сбегай в магазин! Принеси пол-литровки. Да побыстрее!..

– Сейчас, Илюшенька. Что, или гости будут?..

– Гости, гости!.. Сам пить буду. Душа болит…

– Или случилось что, Илюшенька, а?

– Разговаривай!.. Сказано принеси, и неси. Чего уставилась?

Настасья, слывшая самой бойкой и сварливой женщиной на селе, никому ни в чём не уступавшая, знала крутой нрав Ильи и побаивалась его. Потому и не стала приставать с расспросами.

Пока Андронников возился с лошадью, жена сбегала в сельпо, принесла водки и собрала на стол. Илья, хмурый, вошёл в избу, разделся, молча взял бутылку за горло, зачем-то посмотрел через неё на свет и затем с размаху ударил дном об заскорузлую ладонь, – пробка взвилась в потолок.

Настасья, прислонившись к печке, наблюдала, как Илья вылил водку в большой бокал и сразу же несколькими глотками опорожнил его, начал закусывать солёным огурцом. «Что-то неладное с Ильёй? – соображала она. Может поторговал худо, вот и злится…»

Вскоре Илья захмелел. Опустив голову на руку, он осовевшими глазами смотрел на тарелку, наполненную салом, беззвучно шевеля губами. Вдруг поднял голову, в глазах блеснули волчьи огоньки, и ударил кулаком по тарелке, отчего та разлетелась на мелкие кусочки, прохрипел: «Сволочь!..»

– Ты это о ком, Илюшенька? – заискивающе спросила Настасья, отодвигаясь дальше от стола. В такие минуты не попадайся под руку Илье, прибьёт.

– Выскочка!.. Передовой промысловик! Лучшему забору двоюродный плетень! Нехристь, тьфу!.. – ругался Илья, не отвечая на вопрос жены.

Наконец, он умолк и, уронив голову на край стола, оцепенел. «Слава богу, кажется, уснул», – прошептала Настасья, подойдя к столу, чтобы убрать посуду. Илья поднял голову и уставился на жену, та почувствовала, как озноб пробегает по телу. «Сейчас ударит. Ой, ударит!» – подумала она, но вместо этого Илья, пошатываясь, вышел из-за стола, обнял её и усадил рядом на крашеную лавку, пьяно проговорил:

– Только ты, Настасья, меня понимаешь. Одной мы с тобой верёвочкой скручены. Одной!.. Но ты дура. Ду-у-ра!.. Боишься меня, а вот они не бо-боятся.

– Как же, как же, Илюшенька, мне тебя не понять. Уж я тебя понимаю… – испуганно залепетала Настасья.

– Вот что, Настасья, язык у тебя длинный, так ты с бабами поболтай: мол, Благинин на запретном водоёме ондатру ловит. На Кругленьком озере. Ефима Мищенко жинке, Анфисе Фирсовой, ещё кой-кому шепни. Они мужьям передадут, дойдёт до руководства. И Благинину – крышка. Спесь с него слетит, веры больше никакой, почёта тоже. А я между тем на Кругленьком попромышляю. Поняла?

– Поняла, Илюшенька.

– То-то!.. Да поосторожней. С умом болтай, чтоб не заподозрили. Н-не дай бог…

– Да я уж подберу случай.

На следующий же день такой случай подвернулся Утром Настасья пошла за водой. У колодца беседовали Татьяна Мищенко, худенькая и болезненная, в длинном, не по росту, непомерно широком в плечах пальто, и Наталья Клушина, рослая и по-мужски крепкая женщина. Наталья отставила одну ногу в сторону, скрестила на груди большие руки, напоминая всем своим видом боксёра на ринге, выжидающего нападения противника.

Настасья подошла к ним, поставила вёдра на землю и весело воскликнула:

– Здравствуйте, бабоньки! О чём судачите?..

– Да так обо всём и ни о чём, – охотно ответила Наталья. – Татьяна вот побывала у мужичков наших, так рассказывает. Жалуется, что дела у её Ефима неважно идут. Плохая добыча…

– Да у всех, наверное, так. Моему тоже похвастать нечем, – заметила Настасья.

– Нет, почему же. Кто без ленцы работает, тот и добычу хорошую имеет, – вмешалась в разговор Татьяна. Вот взять хотя бы Благинина, Ивана Петровича. За двадцать дней до болезни почти два месячных задания выполнил.

– Благинин!.. – усмехнулась Настасья. Знаем, как он промышляет. Стыд сказать, грех утаить: на запретных водоёмах ондатру отлавливает. И всё ему с рук сходит. А наши всё стараются, стараются, да по-честному, видно, ничего не выходит.

– Врёшь ты всё, Настасья! – сурово заметила Наталья. – Не позволит Иван такими делами заниматься… Я-то уж его знаю.

– Врёшь?.. – обиделась Настасья. – Ей-богу, не вру! На Кругленьком промышляет потихоньку.

– А что, может и верно так? – сказала Татьяна. – Уж что-то подозрительно: больно много за двадцать дней добыл.

– А откуда тебе это известно? – обратилась Клушина к Настасье.

– Да уж известно. Люди говорят, а раз говорят, зря не скажут, – ответила Настасья и заторопилась. – Ох, ты! Заговорилась я с вами, а дело-то стоит. Стираюсь я.

Набрав в вёдра воды, Настасья торопливо зашагала домой, а женщины ещё долго стояли у колодца, рассуждая о Благинине.

* * *

К озеру Кругленькому можно проехать водой, многочисленными плёсами и мутными протоками. Однако Андронников ещё раньше оставил на нём лодку, а сам отправился пешком со стороны Гудалихи – высокой, заросшей осинником и тальником гривы. Так меньше опасности встретиться с охотниками, промышлявшими на водоёмах.

Он торопливо продирался сквозь кустарник, прутья которого хлестали по лицу, цеплялись за одежду, словно хотели удержать Илью от того, что он собирался сегодня делать.

Тишина. Ветерок так мал, что не качаются даже ветви осин, лишь листья в осенней окраске, словно маленькие золотистые рыбки, чуть-чуть трепыхаются, не шелестит вкрадчиво, как всегда, густая, высокая трава. Тишина! Устойчивая и напряжённая…

Вдруг впереди, совсем близко, треснул сучок под чьими-то ногами, потом ещё и ещё. Андронников испуганно прыгнул за куст, сдёрнул с плеча ружьё и, притаившись, прислушался. Сердце трепетно забилось, как листья на осиннике. Кто же бродит здесь в это время, так далеко от охотничьей избушки?.. Да нет, это, наверное, показалось. А может быть птица, взлетев на сухую ветку, обломила её или заяц поднялся с лёжки?

Илья вышел из-за куста, сделал несколько неуверенных шагов по полянке, но опять раздался треск валежника, теперь ещё ближе. Да, кто-то шёл навстречу ему. Андронников упал за куст и стал пристально всматриваться, раздвинув густую траву. От напряжения на глаза навёртываются слёзы. По ту сторону полянки в кустарнике показывается голова с маленькими рожками и на открытое место выскакивает коза.

– Фу ты, проклятая, напугала! – облегчённо вздыхает Андронников и осторожно вытаскивает из подсумка патроны, заряженные картечью, вкладывает их в ствол.

«Убить? – думает он. – Да куда её девать-то?»-И вдруг припоминает, что к вечеру должна в условленное место подъехать Настасья – вот и увезёт попутно. Тщательно целится в козу – громко звучит выстрел, за ним другой. Коза делает прыжок и скрывается за кустом.

Илья вскакивает, бежит, спотыкаясь, в сторону ушедшего животного, пересекает полянку, тяжело переваливается через ракитник, обдирая в кровь руки. На валежнике лежит коза, бессильно разбросив по нему худенькое тело, и вздрагивает в предсмертной агонии, в расширенных зрачках серовато-дымчатых глаз отражается чёрное облачко, медленно проплывающее в голубом небе.

– Попалась, которая кусалась! – смеётся довольный Андронников, скаля крупные, жёлтые от табака, зубы.

Спрятав козу в кустах, он торопливо сбегает по склону гривы и вскоре теряется в камышах, подступающих к низкому, заболоченному берегу Кругленького озера.

Прежде чем выехать на озеро, Андронников долго стоял в камышах, всматриваясь в береговые изрезы и прислушиваясь. Затем перевёл взгляд на зеркальную поверхность воды.

«Да, много ондатры здесь развелось, – думал он, наблюдая, как снуют по глади зверьки. – Спасибо Прокопьеву, подкопил для меня. То-то будет удивляться: и запрет на промысел поставлен, а ондатры поубавилось. Только бы кто-нибудь не заметил, иначе скандала не оберёшься, а то и совсем из промхоза прогонят. Ну да ничего. Как-нибудь, с божьей помощью…»

После недолгих размышлений он вытолкнул лодку на воду и поплыл по рябоватым волнам. Капканы расставил быстро, то и дело озираясь по сторонам, а когда работа была окончена – забился в глухие камыши и затих. Через несколько часов проверил ловушки – добыча была большая. Ещё бы! Два года не производился здесь отлов, и ондатра расплодилась.

Второй раз Илья поехал проверять капканы без всякой предосторожности. Был полдень, и охотники уже давно проехали на свои водоёмы, а возвращаться назад будут только к наступлению темноты.

Когда Андронников возился у камышового плотика, вытаскивая добычу из ловушки, до него донёсся плеск воды под веслом. Он быстро обернулся. По середине озера, направляясь к Илье, плыл на лодке Салим Зайнутдинов.

«Бежать, бежать надо! – было первой мыслью у Андронникова, но сразу же решил: – Поздно. Теперь уж всё равно узнал. Но на что же решиться?.. Эх, была не была!» – махнул он рукой и начал спокойно устанавливать капкан в углубление плотика.

Салим подъехал к Илье, притормозил лодку, не глядя на него, спросил:

– Ты что же. Илья, делаешь? Салимка думает, что ты мало-мало порядки нарушаешь…

– Здравствуй, Салим Зинурович! – проговорил Андронников, и по лицу его расплылась льстивая улыбка. – Сергей Селивёрстович поручил мне пробу снять на Кругленьком. Сам знаешь, два года здесь уже не отлавливали, вот и дал задание: проверить, не пора ли уж начинать промысел…

– Врёшь ты, Илья. Ой, врёшь! Ведь на три года запрет поставлен, – перебил Андронникова Салим.

– Что ты, что ты, Салим. Да если бы не Прокопьев, разве я позволил себе здесь промышлять. Право слово, не вру! Я страсть как законы соблюдаю, твердил Андронников, пряча от Салима взгляд, полный ненависти. – А ты выставляй-ка, Салим, здесь капканы и мне поможешь с заданием управиться, и тебе польза. Валяй, я тебе разрешаю.

– А права-то тебе кто такие давал: разрешать.

– Эх, Салимка, глупая твоя голова! Имею права. Сам знаешь: среди слепых и косой царь.

Илья захохотал громко, с присвистом. Салим подождал, когда Андронников умолк, недружелюбно заметил:

– Салимка всё-всё понял. На преступление толкаешь. Нет, Салимка не может с тобой по одной дорожке идти..

Зайнутдинов быстрым взмахом весла отвернул лодку и поплыл от Ильи.

– Вот гад! – выругался негромко Андронников и стал догонять Салима, думая: «Нельзя так отпустить, нельзя. А то и в самом деле Прокопьеву расскажет».

– Подожди, Салимка! – крикнул он вдогонку Зайнутдинову. – Стой, говорю!

Салим не останавливался.

– Стой, сволочь! А то из ружья пальну…

Зайнутдинов притормозил лодку. Илья приблизился к нему и, ухватившись за борт, зловеще проговорил:

– Так, значит? Горшок об горшок и черепки врозь…

– Так, испуганно ответил Салим, трясясь всем телом.

– Смотри, Салимка, только попробуй кому-нибудь болтнуть об этом, шкуру с тебя спущу, душу выну и в этом же озере её утоплю. Понял?..

– По-понял.

Илья долго испытывающе смотрел на Салима. Зайнутдинов вобрал голову в плечи, отчего сухонькая фигурка его стала ещё меньше, в глазах бегал беспокойный огонёк, губы тряслись мелкой дрожью. Наконец, сказал:

– Ну, езжай. Да помни: Андронников своему слову хозяин.

Салим взялся было за весло, но Илья снова подтянул к себе его лодку и бросил на дно связку выловленных им ондатр.