Текст книги "На охотничьей тропе"

Автор книги: Сергей Омбыш-Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Как же это? За что? – едва слышно проговорил Кубриков. – Куда же я теперь?

Измайлов пристально посмотрел на Кубрикова.

– Вы можете снова вырасти до руководителя, – донеслись до Тихона Антоновича слова секретаря райкома, – если, конечно, поймёте свои ошибки, будете учиться, шагать в ногу с жизнью.

Из кабинета Кубриков вышел усталой походкой, как-то сразу осунувшись, а в голове была одна мысль: «Вы можете снова вырасти до руководителя, если, конечно, поймёте свои ошибки, будете учиться, шагать в ногу с жизнью».

На улице шёл дождь, по-весеннему холодный. Косые струи его резко хлестали по лицу Тихона Антоновича, ветер старался сорвать с плеч не застёгнутое на пуговицы пальто. Но Кубриков ничего не замечал: ни того, что одежда его промокла, ни того, что оставил в райкоме фуражку, и ветер, как пламя факела, развевал его длинные слипшиеся волосы, ни того, что шёл он не по тротуару, а прямо по лужам, и в ботинках хлюпала вода. Ему всё было безразлично. Теперь он был не директором, а неизвестно ещё кем. По дороге он зашёл в чайную, выпил стакан водки и, провожаемый недоуменными взглядами прохожих, шатаясь, пошёл домой. У крыльца он остановился, в затуманенном мозгу беспокойно зашевелилась мысль: «Что я скажу жене? С ней обязательно будет удар». На губах его появилось подобие улыбки, – он быстро погасил её и, сурово сдвинув брови, решительно рванул дверь. Увидя мужа, без фуражки, в вымокшем и облепленном грязью пальто, Надежда Викуловна испуганно вскрикнула:

– Что с тобой? Ты же совсем мокрый, простудишься.

– Поздно беспокоиться. Уже сквознячком прохватило, – неестественно засмеялся Кубриков и, не раздеваясь, плюхнулся в кресло. – Всё! Кончилась карьера Тихона Антоновича. Ко-конец!..

– Как? – брови Надежды Викуловны от удивления полезли вверх.

– Сняли. На-начисто сня-я-ли, понятно?

– Да за что же. Тиша? Да как же это? – запричитала Надежда Викуловна. У тебя же всё было хорошо.

Сам хвалился, что план всегда перевыполняете. Не поняли тебя, Тиша, не поняли…

– Так!.. Так!.. – в знак согласия кивал головой Тихон Антонович. – Как?.. Наоборот, очень хорошо поняли. Раскис я, к кабинету присох. Боялся свой покой нарушить. Думал, как в «Заготживсырье», за меня всё сделают. А мне лишь лавровые венки будут преподносить. Ошибся!.. – Тихон Антонович медленно поднялся с кресла и, опершись на стол обеими руками, уставился на жену, будто впервые её увидел. – И ты… ты тоже во многом виновата. Уютец создала, свой маленький мирок: ты да я. Ни мы к людям, ни люди к нам. Любовались друг на друга. И на работе так привык. Всё собой и успехами любовался. Ах, какой ты, Тихон Антонович, хороший, ах, какой ты славный! И всё-то у тебя прекрасно: и план у тебя в промхозе перевыполняется, и областное начальство на хорошем счету держит. А свои работники критиковали, хотели помочь, так ещё обижался: как посмели обо мне плохое сказать!.. Долюбовался!.. – Кубриков обессиленно опустился в кресло и обхватил голову руками. – А как раньше-то жил? Сколько задора, сколько мыслей и чувств!.. А как работал? Всё кипело в руках, всё спорилось. Каким зоотехником был!.. А в промхозе… Словно уголёк на сковородке тлел. Чадил, чадил – сам не загорелся и других не поджёг. Всё помимо меня делалось. Я лишь чужие цифирьки подсчитывал. Эх, Тихон, Тихон!..

– Как же жить-то будем, Тиша? – страдальчески поджав губы и утирая платком набегавшие на глаза слёзы, спросила Надежда Викуловна, – Куда же мы теперь?

– А чёрт её знает, куда! – вскипятился Кубриков. – Я почём знаю. Может в колхоз пойти, может рядовым охотником на участок, или закрыть глаза и бежать куда-нибудь, где меня не знают. Н-да!.. Секретарь райкома сказал, что всё надо начинать сначала. Может быть, он прав, а?… Подумать надо, на что-то решиться.

Надежда Викуловна всхлипнула.

– Чего расхлюпалась? – вскинул на неё злой взгляд Тихон Антонович. – Нечего покойников оплакивать, нечего… Надо раньше думать, когда болезнь только корешки начинает пускать. Нет, не надо слёз, Надежда, Тихон Кубриков ещё живой. Что ж, не так, как другие жил, не так, как другие работал. И это ему урок.

Тихон Антонович сбросил с себя пальто, взял его за воротник и что было сил тряхнул – во все стороны полетели дождевые брызги и ошмётки грязи.

– Вот как эту грязь, надо с себя дурь, обломовщину стряхнуть. Так, Надежда, а?

Надежда Викуловна молчала.

Глава двадцать первая

Свою временную базу промысловики устроили на одном из высоких островков, названном почему-то «Степенным», не заливающимся водой даже в половодье. В центре островка, под тремя могучими тополями, которые, по преданию старожилов, были посажены изыскателями трассы Транссибирской магистрали, Тимофей с Ермолаичем натянули утеплённую палатку. В ней разместился профессор со своими приборами. Рядом поставили палатки охотники.

Весна набирала силу – и охотники спешили. Ондатра разбивалась на пары – нельзя было запаздывать с переселением. С раннего утра до густой темноты промысловики пробирались на лодках по кое-где вскрывшимся ото льда водоёмам, а часто пешком по пористому, но ещё крепкому льду, перетаскивая за собой долблёнки, устанавливали в местах, изобилующих ондатрой, живоловки с накиданной в них заманчивой морковью. Выловленных зверьков доставляли на остров «Степенный» в палатку, которую в шутку переименовали в научно-исследовательскую лабораторию. Здесь ондатрой занимался «учёный штаб», состоящий из профессора Лаврушина, Валентины Михайловны и… Тимофея Шнуркова. Шнурков при встречах с охотниками хвастал:

– Во, Тимофей лаборантом стал. Знай наших!.. Сам Вениамин Петрович так меня прозывает, – и покрикивал, принимая от охотников добычу: – А ну, пошевеливайтесь!.. У нас время графически расчерчено.

Охотники посмеивались над Тимофеем, зная, что вся его лаборантская деятельность заключалась в том, чтобы принять от них живоловки с ондатрой, поставить на весы, снять, подать, поднести и исполнить другие малозначащие дела.

Вениамин Петрович тщательно изучил схему участка, ознакомился с работой звероводов по исследованию водоёмов и остался доволен.

– Правильно, правильно, Валентина. Михайловна, – говорил он, близоруко щурясь. – Оценка водоёмов хорошая. А главное: глубину измерили, солевой режим установили. От глубины произрастания растений во многом зависит рост поголовья ондатры. Особенно в ваших сибирских условиях. Так, так!..

– Что верно, то верно! – поддакивал Тимофей, при всяком удобном случае стараясь показать свою осведомлённость в ондатроводстве. – Я вон наблюдал намедни, как одна зверушка выскребала изо льда телорез, а рос бы пониже, подходи под водой и бери готовенькое, как в кормушке. Так ведь, товарищ профессор?

– Так-то оно так, – неопределённо ответил Лаврушин.

– Вот, а я что говорю! – восторженно поднимал кверху остренькую бородёнку Тимофей.

Профессор и Валентина Михайловна измеряли доставленных промысловиками зверьков, взвешивали их на весах, определяли длину пуха и густоту меха, данные заносили в книгу и после этого решали:

– На переселение!

Или:

– На прежнее местожительство.

Истощённых и недоразвитых ондатр возвращали на прежние водоёмы, лучших отобранных бригада во главе с Иваном Благининым, который после отъезда Прокопьева в промхоз стал заведующим участком, доставляла на новые, необжитые озёра и глубоководные плёса.

Поздно вечером охотники возвращались на «Степенный» усталые, измученные тяжёлыми переходами по залитому водой льду, по расквасившейся лабзе, измазанные илом, наскоро ужинали и, усевшись вокруг яркого костра, вели беседу. Однажды разгорелся спор, в который вмешался и профессор Лаврушин.

– Век промышляли наши охотники, – начал Ефим Мищенко, – и не думали, что зверь переведётся. Никакого мичуринского учения не знали, а добывали столько, что коробами возили скупщикам.

– Так тогда и ондатры-то здесь не водилось, – возразил Борис Клушин.

– А при чём тут ондатра, – упирался Ефим. – Зато другого зверя вдоволь было.

– Было, скупщикам коробами возили, – ворчал Ермолаич, – вот и вывезли, что после их хозяйствования достался нам кукиш на постном масле. Хищнически хозяйничали, потому и до сих пор приходится поправлять дела.

– Природа сама поправит. У ней свои законы, свои планы, – возражал Ефим. – Как черти по болотам носимся, с одного конца в другой ондатру перегоняем. Да она и сама знает, куда податься. Худо в одном месте, разыщет другое, более подходящее. А то бонитировка, селекция, биотехника, второй год посевом на болоте занимаемся… Учёные выдумки!

– Нехорошо, мой дружка, говоришь. Салимка думает: от лени у тебя такая мысль, – вмешивался Зайнутдинов. – Помогать надо зверю разводиться…

– Ты много помогал, знаем тебя! – бросил Ефим сердитый взгляд на Салима, намекая на случай с лосем.

Ты мне не напоминай, – рассердился и Салим. – Салимка может после этого сто раз пережил свой ошибка, а ты бередишь. У-у, шайтан!..

– И верно, грех тебе упрекать его, Ефим, – заступались охотники. – Салим искупил свой поступок. Сам сезонное задание перевыполнил, и его подшефные славно поработали.

– Ну, а я что, – смирил пыл Ефим, – я ведь только о том, что бесполезное мы дело делаем, а Салим что ж? Со всяким бывает.

Из палатки вышел Вениамин Петрович и остановился в тени, прислушиваясь к спору охотников.

– Это кто же тут такой Фома неверующий? – наконец, не выдержав, он подсел к костру и, близоруко прищурив глаза, стал всматриваться в лицо Ефима. – И напрасно вы не верите в науку. Вы вот речь ведёте о том, что в науке всё выдумки, а так ли это?.. Наши враги за границей тоже до хрипоты кричат: «Мичуринская наука, материалистические принципы – чепуха, вздор!» И не только кричат, а стараются убрать с дороги тех, кто верит и кто прививает эту веру другим. Вы слышали о Пауле Каммерер? Нет. Это австрийский биолог – сторонник возможности приобретаемых свойств. На многих опытах он доказал это положение, за что подвергался жестоким нападкам, его труды всячески опорочивались. Каммерера пригласили работать в Советский Союз. Он с радостью согласился, так как знал, что только у нас ценят науку. Но в то время, когда он приехал в нашу страну, чтобы окончательно договориться и начать работу, в его лабораторию в Вене воровски проник англичанин, биолог Нобль, и подделал препараты учёного. И после этого опубликовал статью в журнале, заявив, что опыты Каммерера – авантюра, подделка. Затравленный и без того, Пауль не выдержал и застрелился. Вот! Его хотели заставить не верить в то, что есть, и он погиб, но от веры в науку не отказался.

– Да-а, – глубоко вздохнул Тимофей, – жалко человека.

Рассказ о судьбе учёного оставил большое впечатление у слушателей. Они так недружелюбно посматривали на Ефима Мищенко, будто он был виноват в гибели учёного, что тот вобрал голову в плечи и невнятно проговорил: «А я что ж? Я ничего…»

Кто-то спросил:

– А почему же он к нам не приехал?

– Перед смертью Каммерер написал письмо в Советский Союз, в котором заявил, что не знает, кто виноват в подлоге, но считает свою научную честь запятнанной, поэтому и не видит возможности с такой репутацией приехать в великую страну. И он решился… – Лаврушин на минуту смолк и затем резче продолжал: – Я это вам рассказал к тому, что кто у нас не верит в науку, старается свернуть её с правильного пути, тот играет наруку врагам, тем, кто убил Пауля Каммерера. Наша наука уже доказала правильность мичуринских принципов. Возьмём, к примеру, опыт академика Михаила Фёдоровича Иванова в Аскании-Нова… – и профессор рассказал об успехах советского учёного в выведении новых пород животных.

Такие беседы стали ежедневными, место у костра превратилось в своеобразный лекторий. Возвращаясь с водоёмов, промысловики ужинали и после этого, усевшись вокруг костра, поджидали, когда из дверей палатки покажется громоздко-сутулая и длиннорукая фигура профессора. Вениамину Петровичу предоставлялось почётное место у костра, и он, зная, что его беседы ждут, не торопясь набивал табаком костяную трубочку, говорил:

– Ну, что ж, начнём. Что бы вы хотели сегодня услышать?

– Вы обещали о вегетативной гибридизации, – подсказывал Ермолаич.

И беседа затягивалась далеко за полночь.

* * *

Позже всех возвращался с участка Благинин. За последнее время он почти не виделся с Покровской. Уезжал на водоёмы с первыми красными отблесками зари и возвращался, когда Валентина, примостившись в углу палатки, спала на сплетённом дедом Нестером коврике из сухой рогозы.

У Валентины росло чувство обиды. «Вот и близко друг от друга, а словно разделены большим пространством. Обо мне как будто и забыл, а я что бы ни делала, о чём бы ни думала, а он передо мной. Стоит красивый, широкоплечий, из-под фуражки выбился чуть завихрившийся смоляной чуб, стоит, смотрит на меня и улыбается. Вскипит сердце, хочешь крикнуть ему: «Ванюшка, милый, родной мой, ведь вот я!» Хочешь кинуться к нему и прижаться головой к его широкой груди, вскинешь голову – и никого нет. А ещё говорил, что любит? Так только, для успокоения, чтобы не обидеть. Не нужна мне его жалость!..»

А Благинин и в самом деле мало обращал внимания на Валентину. Возвращаясь с водоёмов, он кидал на стол свои тетради, в которые заносил учётные данные, наспех съедал кусок пшеничного хлеба, банку рыбных консервов и, перебросившись несколькими словами с профессором или с кем-нибудь из охотников, заваливался на кучу соломы, служившей ему постелью, и тотчас засыпал. А Валентина, злясь на него, думала, лёжа в другом углу палатки, поёживаясь от холода под тоненьким одеялом: «Зачем он меня мучает, зачем? Ведь я же люблю его…»

Сегодня она решила поговорить с Иваном и ждала его прихода, склонившись над книгой у неяркой коптилки. А его всё нет и нет. Как медленно тянется время!

Наконец, скрипнув на ржавых петлях, раскрывается дверца палатки, и в неё, полусогнувшись, входит Иван. Бросив скороговоркой: «Добрый вечер!», удаляется в свой угол, медленно стягивает телогрейку, сапоги и ложится на свою немудрёную постель.

– А почему не поужинаешь? Уха есть, чаю попей. – говорит Валентина, поднимая голову от книги. Губы у неё дрожат от обиды.

– Не хочу, – вяло отвечает Иван.

Валентина подсаживается к постели Ивана на складной походный стул.

– Ванюшка, я давно хотела с тобой поговорить что с тобой делается?..

– Со мной?.. Ничего.

Валентина пристально смотрит ему в глаза и печально вздыхает.

– Ты не стал меня замечать. Думаешь, мне легко?

– Я просто сильно устаю, – отвечает Благинин и страдальчески морщится. – За день по займищу наползаешься, рад до постели добраться.

– Но ведь так нельзя?

– Нельзя-нельзя! – вдруг загорячился Благинин, приподнимаясь на локте. – Сам знаю, что нельзя, да я-то что сделаю? Мне такое дело доверили. Когда был простым охотником, думал лишь о себе, как бы больше пушнины добыть, а сейчас надо подумать за всех, чтобы каждый в сезон большую добычу имел. Мне участок доверили, с меня и спрашивать будут, так или не так?.. А потом все эти графики, учёт запасов, биотехнические мероприятия. Ты думаешь, я много в этом понимаю? Вот и мечусь теперь по водоёмам. Тут не только тебя, самого себя забудешь…

– Да-а. Не завидую я тем, кто влюбляется в начальников, – по лицу Валентины скользнула весёлая улыбка.

– Смейся, смейся! – заметил Иван. – А только я знаю, что мне надо делать: отказаться от обязанности заведующего участком.

– Ну, вот и чудак! – засмеялась Валентина, взъерошив чуб Ивана. – На тебе лежит большая ответственность, и хорошо, что ты это понимаешь. Да, тебе тяжело на первых порах! Но как ты начал работать? Замкнулся в себе, никого не стал замечать. Я уже не говорю о себе. Ты, как Архимед, думаешь один весь земной шар перевернуть. Так тот искал точку опоры, а ты сам её сразу же потерял…

– Валя, нельзя так, – попросил Иван.

– Ты пойми, Иван, к чему это я говорю, – продолжала Валентина. – Ты потерял опору. А опора эта – коллектив. Мало знаешь – учись! Вот охотники каждый вечер около Вениамина Петровича собираются. Сколько полезного он им за это время рассказал, и тебе бы эти беседы многое дали. А ты, как косач на току, распустил крылья, носишься по водоёмам и никого кроме себя не замечаешь. Вениамин Петрович – профессор, и то всё время у охотников спрашивает: «Как это у вас? Как на практике получается? А как бы, вы думали, лучше сделать?» А ты… Учиться тебе, обязательно учиться надо.

Помолчала. Затем уже тихо, с укоризной добавила:

– И я бы могла тебе во многом помочь, но ты и меня, не замечаешь.

– Так его, так! Поделом ему…

– Ты только не сердись. Лучше подумай над моими словами. Я тебе худа не желаю. И я пойду, подумаю, мне тоже сегодня попало от Вениамина Петровича за то, что селекцией не занимаюсь. Отобрал партию ондатры и говорит: «Вот тебе в подшефные. Добейся от них хорошего потомства. Я помогать буду». Вот задача-то!.. – Валентина минуту постояла около Ивана, улыбнулась ему, просто и широко, но Благинин вспыхнул от этой улыбки, как порох, к которому поднесли спичку.

«Отчитала и смеётся! – подумал он про себя. – Любовь?.. Да разве это любовь. Нет уже той Валюшки, которая была до войны. Ласковой, нежной! Бывало ночь напролёт просиживали под тополями и друг другом не могли нарадоваться. Три дня с ней не видишься – тоска подкрадётся. А теперь?.. Теперь не то. Эх, война, война! Помешала мне институт закончить, а думал. Мечтал вместе с ней в пушно-меховой поступить. Не вышло!»

Приподнявшись на локте над постелью, Иван устремил обиженный взгляд на Валентину.

– Знаешь что, Валя, – с трудом проговорил он, – я ещё раз убедился: разные мы с тобой. Ты от меня далеко ушла, я отстал. Лучше забыть нам друг друга. Легче будет… Как-то шли вы вместе с Сергеем Селивёрстовичем, и я подумал: славная пара. Полюби его. С ним тебе будет хорошо. А я переживу. Тяжело будет?.. Да, тяжело, но…

– Ванюшка, что ты говоришь? – перебила его Валентина и укоризненно покачала головой. – Как ты можешь… Это ревность тебя мучает. Зачем ты даёшь волю этому чувству, оно может все светлые мечты погубить, разум затмить! Я всегда была тебе верна. Даже тогда, когда сказали, что ты погиб. Я тебе принесу письма…

– Не надо писем. И ничего не надо. Это было тогда. Теперь ты другая. Ты выше прежней Валентины. Ты будешь жалеть, если мы будем вместе. Я не хочу этого. Не хо-чу!.. Мне будет тяжелее, чем сейчас. Люблю я тебя, но надо открыто сказать друг другу: расстанемся. Навсегда… Будем только хорошими товарищами.

– Ты меня не так понял. Я тебе хотела добра. Что ж… – у Валентины не хватило больше сил защищать свою любовь, своё чувство. Она опустила вниз голову, пряча слёзы, и молча вышла из палатки.

Иван долго ещё не мог уснуть, думая о случившемся. «Ну, вот и пришла развязка. И раньше, чем ожидал. Ещё не женился, а уже поучать начала. Точку опоры потерял! Мало знаешь – учись!.. Вот оно, о чём думал – сбылось. Где уж нам до учёных?.. Нет, не дорос я до неё. И не надо!.. Может быть это и к лучшему, что всё так кончилось. Чем дальше в лес, тем больше сушнику, тем больше его наломаешь…»

Однако злости на Валентину у него не было.

Глава двадцать вторая

Основная работа по переселению ондатры была закончена в полмесяца. Около тысячи зверьков были переброшены по воде за восемь-двенадцать километров и рассортированы по плёсам и озёрам, которых здесь было так много. Если смотреть на озёра с воздуха, то кажется, будто серебряные полтинники кем-то щедро раскиданы по Карагольским займищам.

Прокопьев, приняв дела промхоза, не забывал и о Быстринском участке. По его заданию было закуплено десять тонн турнепса и моркови и доставлено к Караголу. Охотники быстро развезли корнеплоды по новым водоёмам, раскладывая их по берегам и опуская в воду в камышовых корзиночках, сплетённых дедом Нестером. Не будь этого, голодали бы «переселенцы» и едва ли бы они задержались на водоёмах, где хотя и были в минувшем году подсеяны травы, но ещё недостаточно.

Оставалось посеять кормовые травы, однако Вениамин Петрович порекомендовал подождать недельку, чтобы прогрелась прибрежная почва и семена быстрее пошли в рост. В эти дни промысловики отдыхали, проводя время в ремонте охотничьего снаряжения, в беседах, греясь на солнце, которое начало припекать уже по-летнему. В один из таких дней Вениамин Петрович попросил Благинина свезти его на Карагол.

– Хочется посмотреть, чем дышит ваш Карагол, сказал профессор Ивану. – Нельзя ли использовать его воды более целесообразно. Катит и катит свои волны в берегах, а на отходящих от него рукавах, отногах по-вашему, режимчик мне не совсем нравится.

В полдень, наскоро пообедав, Благинин с Вениамином Петровичем пришли с вёслами к пристани, столкнули лодку на воду и поплыли по спокойным в это время волнам. Иван сильными взмахами гнал долблёнку вперёд, направляя её туда, где покоился в берегах полноводный Карагол. Профессор, вдыхая полной грудью свежий воздух, любовался оживающей под весенним солнцем природой.

– Красота-то какая! – проговорил Лаврушин. – Нравится мне Сибирь. Какой простор здесь, какие богатства! Есть куда руки приложить человеку. Вы не задумывались, Иван Петрович, что здесь будет через десяток лет? Я вот представляю…

– А как же? Она и сейчас стала неузнаваема. Для меня Сибирь – это всё. Многие я во время войны страны прошёл, а о своём крае всегда тосковал. Эх, как выйдешь в степь, да как оглянешься кругом и думаешь: где лучше нашей земли искать, да и зачем. Всё у нас есть, всем богаты.

– Да-да! Верно. Мне думается, вы, Иван Петрович, вдвойне счастливы. Завидую вам…

– Почему, профессор?

– Разве это не счастье: вас такая замечательная девушка любит.

– Какая?

– Ишь, хитрец, будто и не знает. Валентина Михайловна.

– Нет, профессор, не любит она меня. Это вам показалось. Уж очень разные мы с ней…

– У нас, учёных, Иван Петрович, исследовательский глаз. Мы не только в явлениях природы разбираемся, а и ещё кое в чём. Она не каждого смогла бы полюбить, – продолжал Лаврушин. – Я Покровскую очень хорошо знаю. В моей группе училась. Старательно и настойчиво, хотя и трудное время было: война. И вдруг как-то перестала посещать занятия. День нет, другой, неделю. Спрашиваю у её подруг-студенток: в чём дело, почему Покровская на занятия не ходит? Они молчат. По глазам вижу, что знают, а молчат. Потом одна набралась храбрости и говорит: «Не сердитесь на неё, профессор, у ней несчастье, друг на фронте погиб. Переживает». «А вы как посмели подругу в беде оставить! – шумлю на них. – Почему не успокоите?» «Не пускает никого к себе, слушать не хочет», – отвечают. Ну, думаю, надо, видно, мне итти. И сам-то ещё горе не успел пережить: незадолго до этого получил известие о смерти сына. Прихожу в общежитие. Она сидит над письмами, которые писала тому, который погиб, – вся в слезах. Тяжело? – спрашиваю. «Тяжело». Хороший парень? «Лучше его нет». Ну, что думаешь делать? «Плакать», – отвечает. Глупая, говорю, слезами беде не поможешь. Пройдёт… Кончится война, прекрасная жизнь будет, вернётся с фронта молодёжь, найдёшь себе по сердцу, полюбишь… А она как разозлится. «Уйдите, – кричит, – профессор, отсюда. Не надо мне вашей жалости. Лучше его не было и не будет. Уйдите!..» Тут и я рассердился. Как ты смеешь кричать на меня? – спрашиваю. – Я тебе в отцы гожусь… Сам только что сына похоронил. Мне легче?.. Растерялась, стыдно ей стало. «Простите, – говорит, – Вениамин Петрович. А только я никого больше не полюблю». До полночи мы с ней проговорили. С тех пор мы стали друзьями. Это по моему настоянию её послали работать на Кавказ. Не хотел, чтобы вернулась в родные края и снова пережила свою утрату, – Лаврушин с минуту просидел в задумчивости и затем добавил – Уж если она вас полюбила, Иван Петрович, то видно, вы для неё лучше, чем тот, которого она на войне потеряла. А может есть в вас что-то такое, что напоминает его…

– Вениамин Петрович, – не мог удержаться Благинин, – так я и есть тот, которого она тогда хоронила. Я не погиб, я был тяжело ранен и засыпан землёй при взрыве. Врачи отходили.

– Да ну! – удивился профессор. – Вот не думал. Оказывается, мы давно с вами знакомы. Рад, рад за неё. Тем более… Берегите же, Иван Петрович, её, как она берегла свою любовь. Это большое счастье…

Благинин почувствовал, как кровь прилила к лицу. В этот момент ему было так тяжело, как никогда после разрыва с Валентиной. Своими откровениями профессор перевернул ему душу. Он задумался. Молчал и Лаврушин.

Мимо проплывают берега ещё в жёлтом уборе. Солнце играет бронзовыми бликами на воде. В воздухе звенят переливчатыми голосами жаворонки, где-то, забившись в камыши, всхлипывают гагары-огнёвки.

На одном плёсе Иван увидел пару уток. Селезень в красивом весеннем наряде прихорашивался около утки, то и дело распуская крылья и ощипывая сизовато-коричневую грудь. Заметив вынырнувшую из камышей лодку, птицы медленно двинулись к куреню чахлого рогозника. Они плыли дружно, бок о бок, переговариваясь на своём, птичьем языке.

«Ишь ты, какая дружба! – подумал Благинин и опять мысленно перенёсся к Валентине. – Вот бы и нам так жить, а всё я… Зря погорячился. Зря! Вот и профессор, хотел он этого или нет, а ещё раз подтвердил мою глупость». И у него появилось чувство обиды на себя и горечь утраты, и где-то, глубоко в сердце, жалость к ней. Пойти бы сейчас к Валентине, сказать, что он раскаивается в необдуманном поступке, да она не захочет его слушать. Она гордая! Гордая, но хорошая…

Чтобы отогнать от себя набежавшие вдруг мысли, Благинин повернулся к профессору и хотел продолжить с ним разговор о Сибири, но заметил, что тот пристально смотрит куда-то в сторону, а на лицо легла тень не то тревоги, не то испуга.

– Смотри-ка, Иван Петрович, – проговорил Лавру-шин, указывая рукой в ту сторону, где уступом входил в озеро редкий камыш.

– Что? – не понял Иван.

– Да смотри же, смотри. На валежниковом островке…

На крохотном островке из переплетённого рогозового валежника, покачивающемся посредине озера, скопилось до полтора десятка ондатр. Зверьки то и дело соскальзывали в воду, снова взбирались на островок, хищно оскалив зубы, кидались друг на друга, вступая в борьбу за обладание местом на валежнике.

– А вон ещё!..

На тальниковом кусте шла такая же жестокая борьба между зверьками.

– Вода поднялась. Не иначе Карагол тронулся, – тяжело проговорил Иван, хватаясь за вёсла. – Все наши труды могут прахом пойти.

– Скорее на «Степенный»!.. Надо спасать! – крикнул Вениамин Петрович, словно боясь, что Иван его не услышит.

Благинин сильными взмахами завернул лодку против течения и погнал её к охотничьей базе, расположенной на острове «Степенном». Профессор помогал грести, судорожно уцепившись за поручни вёсел.

* * *

На пристани сидели Шнурков и Ермолаич. Тимофей рыбачил. Поплевав на червя, он далеко закидывал леску в воду, приговаривая: «Ловись, рыбка, маленькая и большая, уха будет!» Поплавок дёргало, и Тимофей, предварительно подсекая, выхватывал леску из воды. На крючке трепыхался маленький гальян. Иногда попадалась рыбёшка покрупнее. Ермолаич, примостившись на чубатой кочке, читал, искоса кидая взгляд на поплавок.

Тимофею надоело сидеть молча, и он, обращаясь к Фирсову, проговорил:

– Знаешь, Ермолаич, я новый способ добычи зайцев открыл. Занимательно получается…

– Ну да!.. – Фирсов удивлённо вскинул глаза на Тимофея и отложил книгу в сторону.

– Верно. Без капканов и прочих ловушек.

– Это как же так?

– Очень просто. Как ты знаешь, зайцы по натуре своей уж больно любопытные. Заиграй в колке на гармошке – все к тебе сбегутся, а если хочешь – вприсядку пойдут. Вот я и решил использовать ихнюю слабость. Ещё по снегу расставил у заячьих троп камни, а на них нюхательного табаку насыпал. Бежит косой по своему старому следу, кругом бело, а тут вдруг новый предмет появился, интересно ведь. Понюхает его из любопытства, табачок ему в нос и набьётся. Он: «апчхи!» – и об камень головой. Тут ему и конец. А вот глухаря можно взять на клюкву. Набросаешь её на снежок, а сам в кустах притаишься. Подлетит этакий петух и начинает клюкву за обе щёки укладывать. Ягода кислая, аж дух захватывает. Глухарь зажмурится, а ты не теряйся, выходи из куста, бери прямо живёхоньким, да и в сумку. Вот…

– Проблема! Ха-ха-ха, – проговорил Фирсов, захлебываясь от смеха. – Я думал, что серьёзное скажешь. А ты верен себе. И откуда только берётся?..

– Откуда?.. – улыбнулся Тимофей. – А как же! Целыми днями в степи пропадаешь, кругом ни души. Идёшь на лыжах по следу, поговорить не с кем, вот и начинаешь придумывать, что поскладнее да посмешнее.

– Но ведь не все так могут.

– Нет. У каждого своё. Вот ты, Фирсов, например, книгочей. Прямо-таки запоем читаешь.

– Люблю книги, – ответил Ермолаич. – Много в них интересного написано. Читаешь – и вся жизнь как на ладони раскрывается.

– Да-а… – тянет Тимофей. – Тьфу, стрекулист, сорвался!.. А ты о чём читаешь-то?

– Сейчас?.. О самолётах.

– О самолётах? – Тимофей даже присвистнул. Да ты что, в лётчики, что ли, метишь! Из болота да в небеса. Здорово получается.

– Летать я не собираюсь, Никанорыч. Сынишка у меня, Колька, планёры с бензиновыми моторчиками строит, да ничего у него не выходит. Всё ко мне пристаёт: помоги, папа, да помоги. Вот и изучаю. Кончим работу, домой поеду, займёмся с ним изобретательством.

– Вон оно что!..

Вдалеке на протоке показалась чёрная точка. Она быстро приближается, увеличивается в размере, и вскоре вырисовывается контур лодки.

– Кто же это? – замечает лодку Ермолаич.

– Благинин, наверное. Он с учёным уезжал к Караголу.

– А ты смотри, Никанорыч, как жмёт. Будто на катере. Уж не случилось ли что?

– Может быть, – беспокоится и Тимофей, наблюдая, как быстро приближается лодка. – Зачем бы так-то, зазря, торопиться. Ведь по делу уезжали. На самый Карагол. Да и недавно, я вон ещё и полведёрка рыбёшки не наловил. Нет, тут что-то не так.

– Да. Но что же могло случиться?

К ним подходят другие охотники и, переговариваясь, также смотрят на протоку. Из палатки вышла Валентина Михайловна и, увидев собравшихся у пристани промысловиков, спешит туда же. Беспокойство Шнуркова с Ермолаичем передаётся другим. Каждый старается высказать своё предположение.

– Может силу решил испытать. Хвастнуть перед Вениамином Петровичем.

– Да нет, он не из хвастливых.

– Может что забыли или лодка прохудилась, – говорит Тимофей. – Это бывает. Вот, к примеру, у меня однажды случилось…

– У тебя вечно примеры, – Ермолаич даже рассердился. – Может на самом деле беда стряслась, а тебе смешки.

– Так я же и говорю.

Лодка быстро приближается. Когда на ней стали ясно различимы фигуры, Филька Гахов отметил: