Текст книги "На охотничьей тропе"

Автор книги: Сергей Омбыш-Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Возьми. Это по доброте моей души подарок тебе Ондатры здесь много, на обоих хватит.

– Зачем кидаешь. Салимка не хочет никакой подарок… – возмутился Зайнутдинов и, схватив зверьков, хотел перекинуть их в долблёнку Андронникова. Но Илья с такой силой опустил весло в набежавшую волну, что вмиг отделился от Салима, окатив его водой.

Зайнутдинов держал в руках злополучных ондатр и не знал, что с ними сделать. Догнать Андронникова, да он всё равно их назад не возьмёт и ещё прибьёт со злости. Выбросить? Это, пожалуй, правильнее всего. Салим так и хотел сделать, но рука повисла в воздухе…

«Золото, Салимка, топишь, – вдруг подумал он. – Пушнина стране требуется, а ты её, несознательный, в воду. Э-э, нет, так не годится. Ондатр этих теперь не воскресишь, а сдать на склад, всё кое-какая польза будет. Или?..»

Салим долго ещё сидел в раздумье. Лодка, потерявшая управление, крутилась на волнах и её постепенно относило совсем не туда, куда надо было плыть охотнику. Наконец, он бросил ондатр в нос долблёнки и погнал её в сторону Карагола.

* * *

К исходу двенадцатого дня Благинин поднялся с постели и вышел из избушки. Болезнь исчезла, но ещё чувствовалась слабость.

Он прибрёл к пристани, сел на корму своей лодки. С запада дул свежий ветерок, приятно шевеля выбившийся из-под фуражки чуб.

«Эх, сколько времени зря пропало! – подумал Иван. Двенадцать дней… И только потому, что не послушал товарищей. А дал слово два сезонных задания выполнить! Не сдержишь – охотники просмеют. Ещё тогда, после обсуждения договора кое-кто поговаривал: «Без году неделю как ондатру добывает, а уж туда же лезет: обещаю два задания. Хвалится!»

Вспомнилась встреча с Василием Макаровичем Петеряевым, работником научно-исследовательского института, ведавшим выпуском ондатры на Караголе.

Было это в 1935 году. В Вагинском районе ондатра до этого не разводилась. Охотники испокон веков занимались промыслом горностая, хоря, лис, колонка, уничтожали волков, били по первой пороше зайцев. И вот сюда, в степной уголок Сибири, с нежарким летом и трескучими зимами, на самолётах доставили небольших бурых зверьков, с валикообразным туловищем, тупой мордой на короткой шее и длинным хвостом. Благинин наблюдал, как клетки подвозили к заболоченной Тимонаихинской отноге Карагола, открывали их, и зверьки, семеня короткими пятипалыми лапами с бородавками на голой ступне, бежали к озеру, прыгали в воду и быстро плыли, стараясь укрыться в камышах, или, ударив по воде хвостом, ныряли.

– Что, интересные звери? – спросил Петеряев, открывая следующую клетку.

– Интересные, – ответил Благинин, – На нашу крысу похожи.

– То-то же! Это переселенцы из Финляндии. В 1927 году один наш учёный привёз небольшую партию ондатры оттуда и выпустил в Некрасовское озеро на Соловецком острове. А теперь вот уж своих, отечественных, во многие места расселяем. К вам, в Западную Сибирь, в Кзыл-Орду, Иркутскую область…

Благинин долго тогда расспрашивал у Петеряева о зверьках, и тот, размахивая длинными руками, с увлечением рассказывал о переселенцах – о их жизни, повадках, о способах промысла – обо всём, что могло интересовать молодого охотника. А на прощанье по-приятельски похлопал Благинина по плечу и заметил:

– Да ты ещё больше меня о них знать будешь. Вот обживутся здесь, да поразмножатся, тебе же придётся их промышлять, – и многозначительно подмигнул. – Зверёк ценный. Мягкое золото!..

И действительно, ондатра по-хозяйски обосновалась на многих водоёмах Севостьянинской, Тимонаихинской, Власьевской и других отногах Карагола. Она размножалась быстро, семейства зверьков переселялись на всё новые и новые озёра и плёса.

Однако заняться промыслом ондатры Благинину не пришлось. До 1941 года отлов не был разрешён, а тут началась война, и Иван, густо смазав капканы солидолом, связал их на одну бечёвку, повесил в тёмный угол кладовой и ушёл на фронт. Солдатская судьба провела его по многим дорогам от Москвы до Будапешта. Он ходил в разведку, охотился за «языками», шёл в атаку или часами просиживал в укрытии, высматривая через снайперский прицел врага. Охотничья сноровка, находчивость и выносливость помогали во многом, и он считался в полку хорошим солдатом. Но в минуты затишья, греясь у печурки в каком-нибудь блиндаже, он мечтательно смотрел на раскалённые угли и вспоминал родную степь, Харитоновку – большое и красивое, окружённое берёзовой рощей село, в котором он провёл своё детство и юность; девушку с открытым взглядом голубых глаз и двумя белокурыми косами, спускающимися с плеч, которую он называл попросту, Валюшкой.

Тоскуя по ней, Иван понял, как близка, как дорога для него Валентина. А как он был неправ, думая иногда, что не так уж она и хороша, что есть лучше её девушки в селе. Благинин засматривался на них, и Валентина сердилась. И он понял, что сердилась она не зря, потому что, наверное, тоже очень, очень его любила. Да, конечно, любила!

Вспоминался день их расставания. Направляясь с товарищами на станцию, где они должны были грузиться в эшелон, Иван отстал от них. Валентина бросилась к нему, припала к плечу. Он легонько взял её обеими руками за голову, приподнял, стараясь заглянуть в глаза, и увидел, как по щекам покатились две бисерные слезинки. Иван гладил её волосы и не утешал. Хотел сказать многое в эти минуты расставания, но лишь прошептал: «Будешь ждать?». Она разрыдалась и не ответила.

Благинин отстранил её от себя и, не оглядываясь, пошёл просёлочной дорогой. У одинокой берёзы, увешанной зелёными серёжками, он остановился поправить съехавшую со спины котомку. Обернулся в сторону села – оно скрылось за пригорком, а на пригорке, словно изваяние, застыла девичья фигурка с протянутой вперёд рукой. И Иван понял, что Валентина всё ещё махала ему вслед платочком, может быть, мокрым от слёз.

Между боями он часто писал ей письма, но ответа не было. Попросил мать узнать, где Валя, и мать сообщила, что куда-то уехала учиться, говорят, в Москву. Где-то она?.. Наверное, уже и забыла? Что я для неё? Был охотником, теперь солдат, а потом… потом опять охотник А она? Окончит институт, встретит на своём пути хорошего человека, образованного, ей под стать, может быть, инженера или учёного, и будет счастлива. Нет, не нужен он ей! – Иван горько вздыхал и, стараясь отогнать от себя невесёлые думы, вспоминал другие, близкие сердцу, картины: степь, покрытая белым полотном снега, застывшие озёра, куржаковая бахрома на берёзах. Трескучий мороз, здоровый и приятный, какой бывает только в Сибири… А он, Иван Благинин, разрумянившийся, бежит по снегу на лёгких лыжах с «тозовкой» за плечом по волчьей тропе или по лисьему следу. Потом новые и новые картины. И вот ему уже кажется, что он сидит не у потухающих углей походной печурки в блиндаже, на чужой земле, а в кругу друзей-промысловиков у охотничьего костра, в котором весело потрескивают берёзовые головешки Поднимал глаза от жаркого костра, и Ивана окружали сырые и тёмные стены, бревенчатые накаты блиндажа. На нарах натруженно храпят боевые товарищи. Благинин поднимался, закидывал руки за голову и, потягиваясь здоровым телом, говорил вслух:

– Размечтался… Эх, скорее бы! Как хочется в родную Сибирь, – и после этого ещё злее бил гитлеровцев, оторвавших его от любимого занятия.

Вернувшись в Харитоновку, он навестил всех родных и знакомых, справился о товарищах: кое-кто уже вернулся домой, кое-кто ещё служит в армии, а кое-кто уже никогда больше не вернётся, погибнув на чужой земле.

Поинтересовался и Валентиной, но никто толком не знал, где она: мать её умерла в первый же год войны, а отец ещё не вернулся из армии.

– Куда же теперь, Иван? – поинтересовались товарищи. – Поди, теперь в селе и остаться не захочешь?

– На своё место, на своё. В степь, – ответил Иван и полез в кладовку, где у него были спрятаны ловушки.

Он бережно снял связку капканов с гвоздя и долго старательно сгонял с них наждаком налёт ржавчины.

Через неделю он пришёл в созданное уже без него ондатровое промысловое хозяйство и, подавая заявление директору, сказал:

– Думаю заняться промыслом.

Его зачислили штатным охотником. И снова утренние зори, дни промысла, то лёгкие, то трудные, а порой даже опасные в поединке со зверем, ошибки, неудачи, радости побед, долгие беседы с товарищами у костра.

Промысел на ондатру был для Благинина новым. Помогали друзья, читал книги, наблюдал сам за повадками зверьков, упорно постигая всё то, что называется охотничьим искусством. Прав был Петеряев, когда говорил, что Благинин сам будет знать об ондатре всё, что надо для промысловика. И не случайно поэтому взял Иван на себя такое обязательство, о котором не смел бы и думать ещё год тому назад.

«Что ж, отстал от других охотников из-за болезни, да не всё потеряно. Есть ещё возможность: «питомник» – на Епифановском. Завтра же туда выеду», – решил Благинин, дыша полной грудью, наслаждаясь запахами болотной калужницы и увядающего белокрыльника.

* * *

Зорится…

На горизонте появляется белая полоса, затем к ней присоединяются красные полоски, которые постепенно растут, ширятся, и вскоре весь восточный небосвод становится багряным, отчего кажется, что кто-то там, далеко, зажёг на большом пространстве сухие камыши, и теперь всё небо отражает большое зарево пожара.

Ночь постепенно исчезает, и вот уже становятся видны прибрежные камышовые заросли, а дальше – широкая полоса воды, от которой поднимается предрассветный молочно-белый туман. В воздухе, насыщенном тишиной, раздаётся первый гулкий выстрел, через небольшой промежуток времени где-то дальше ему глухо вторит другой, затем ещё и ещё. Это рабочие паровозного депо, приехавшие сюда провести свой день отдыха, открывали счёт охотничьим трофеям.

Зорька!.. Встречал ли ты когда-нибудь её без трепета охотник? Лишь только на востоке появлялась первая золотисто-красная полоска, как кто-нибудь из наиболее нетерпеливых восклицал: «Братцы, наступает!» И ты, и твои товарищи начинали торопиться: собирать чучела, ловить подсадных уток, натягивать на себя охотничье снаряжение и порой, доедая на ходу почти всегда скудный завтрак, быстро шагали к заранее подготовленным скрадкам у излюбленных плёсов. А в голове одна дума: «Как-то оно сегодня, будет ли удача?» И лишь когда мимо проносится первая пара кряковых, ты вскидываешь к плечу ружьё, и выстрел разрезает ещё никем не нарушенную тишину, а селезень, словно споткнувшись, задерживается на миг в воздухе и затем камнем падает в воду. Не трепетало ли у тебя сердце от радости, понятной только настоящему охотнику?

Благинин всегда поднимался первым, когда ещё другие охотники спали, не торопясь выходил из избушки, делал несколько вольных движений и подбегал к турнику, который он сам устроил в прошлом году. Иван крепко хватался за перекладину, раскачивался полусогнувшись и затем быстрым взмахом выкидывал кверху своё мускулистое тело, задерживал его несколько секунд в вертикальном положении и начинал крутить «солнце». Раскрасневшийся, соскакивал на мягкую траву и растирал тело холодной водой.

Тимофей Шнурков, наблюдая, как Благинин выделывает «всякие штуки» на турнике, первое время ворчал:

– И охота тебе, Иван, такими пустяками заниматься. За день-то намаешься и так.

Иван улыбался.

– Это не пустяки, Тимофей Никанорыч. Ты попробуй позаниматься несколько дней, бодрее себя почувствуешь. Охотники должны быть крепкими, здоровыми… Вот обожди, я вас скоро всех приучу к физзарядке. И тебя на турник затащу, – пообещал Благинин.

Тимофей отходил от Ивана в сторону, боясь, как бы в самом деле он его не потащил на турник.

Слова Благинина сбылись. Охотники, наблюдая, как искусно работает на турнике Иван, сами стали пробовать делать то же самое, перенимая его сноровку. И теперь многие начинали свой трудовой день с турника.

После завтрака охотники спешили на промысел. Благинин делал всё спокойно и уверенно, по-хозяйски, и лишь когда убеждался, что всё у него ладно пригнано, ничто не забыто, взваливал на плечо тяжёлую ношу капканов, на другое закидывал ружьё и так же неторопливо шагал к пристани, где стояла у него небольшая, но устойчивая на воде ходкая лодка – долблёнка.

На этот раз он изменил своим привычкам. Поднялся раньше других охотников, но не пошёл, как всегда, к турнику – чувствовал ещё слабость после перенесённой болезни, а быстро собрал ловушки и, торопясь, направился к пристани. Нетерпеливо оттолкнул лодку от берега, прыгнул на корму, чуть не свалившись в воду, – и зорьку встречал уже в районе закреплённых за ним водоёмов.

Загнав лодку в рогозовый валежник, Иван положил весло на дно долблёнки, раздвинул перед собой ещё зелёные ветви камыша и начал пристально всматриваться в прибрежные заводи. Тишина… Ветер утих, и вода, окрашенная восходящим солнцем в пурпурооранжевый цвет, неподвижно застыла в берегах.

Рассеивается предутренний туман. Благинин отыскивает взглядом установленные им ещё весной кормовые столики: один, другой, ещё и ещё. Вокруг них разбросаны остатки болотной калужницы, трилистной вахты, земноводной гречихи, телореза и других растений, которыми лакомились зверьки. К столикам на воде в ряске проделаны дорожки – это следы проплывших ондатр. С ближнего камышового щитика спрыгнул в воду бурый зверёк и поплыл, на поверхности видны лишь голова да хвост, да небольшие морщинки волн раздвигаются в разные стороны.

Сердце забилось чаще и, как показалось Ивану, громче. Охотничий азарт у него возникал всегда, когда он видел этих небольших зверьков, которых ему предстояло отловить.

– Ну, длиннохвостые, вот и опять встретились, – вслух проговорил Благинин и, упираясь веслом в валежник, направил лодку к ближайшей кормовой площадке. Здесь он сделал небольшое углубление, установил в нём насторожённый капкан, привязав цепочку к стеблю рогоза.

Охотник объехал все кормовые площадки, на каждой устанавливал капкан, а на больших – два, три. Когда работа была окончена, он удовлетворённо закурил папироску, глубоко затянулся дымом и, не торопясь, направил лодку в камышовую просеку, ведущую на другой плёс.

Над камышами пролетали кряковые утки, в одиночку проносились всегда торопящиеся беспокойные чирки, в вышине два коршуна, что-то не поделив между собой, со стоном налетали друг на друга. Издалека доносились глухие выстрелы. На востоке, чуть выше линии горизонта, повис в небе большой раскалённый диск солнца. Иван смотрел на окружающую природу, которая после появления солнца оживала, окрашивалась в новые, более богатые краски, и ему хотелось петь, петь песню задорную и весёлую.

Закончив установку капканов на старых водоёмах, Благинин проговорил: «Ну, теперь можно и на Епифановское», – и направился на мелководную отногу, уходящую на север от озера Карагол. Прежде, чем начать отлов в «питомнике», он решил посмотреть, как чувствуют себя переселённые им на новый водоём длиннохвостые зверушки. Оставив лодку на лабзе, Иван пешком направился к затерявшейся в камышах широкой заводи. Оттуда доносились частые выстрелы.

«Эх, кого-то нелёгкая занесла?» – подумал неприязненно Благинин.

Раздвинув зелёную стену камыша, он увидел на противоположной стороне озера Фильку Гахова, пятнадцатилетнего подростка, впервые в этом году появившегося в охотничьей избушке у Лопушного. Из осоки торчала его голова. Одно ухо шапки, сдвинутой на затылок, поднято кверху, другое опущено вниз. Над ним часто проносились шилохвости, кряковые, чирки, то стайкой, то в одиночку. Филька поднимался на ноги, вскидывал ружьё и стрелял. Утки ускоряли полёт, то набирая высоту, то сделав крутой разворот, уходили назад.

– Мазила!.. Воробьёв бы тебе на заборе стрелять, – проговорил Иван и, не обращая внимания на громкий шум валежника под ногами, стал пробираться к подростку. Увидя охотника, Филька поднялся из осоки.

Они стояли друг против друга. Благинин невысокий, плечистый, с обветренным лицом и выбившимся из-под фуражки смоляным чубом, – искусный и опытный промысловик, и ниже его на голову, разрумянившийся Филька, – только что начинающий познавать охотничьи секреты подросток.

– Ну, что? – спросил Благинин. – Почему мажешь?

Филька потупил серые, чуть в раскосинку глаза.

– Ружьё, видно, фальшивит или заряды слабые…

– Сам-то ты фальшивишь. А ну-ка дай сюда, – Иван взял у Фильки двустволку и перекинул её с руки на руку, – Прикладистое. Купил, что ли?

– Не-е, брат подарил.

– То-то!.. Брат подарил, чтоб польза от этого семейству была. А ты пуляешь в белый свет, как в копеечку.

Над закрайкой камыша показалась пара уток, направляясь прямо на охотников.

– Садись!.. – крикнул вполголоса Иван, скрываясь в осоке. Филька последовал за ним.

Когда утки дотянули до охотников, Благинин чуть приподнялся, привычно вскинул ружьё к плечу – два выстрела почти слились в один. Одна шилохвость, перевернувшись несколько раз в воздухе, упала чуть ближе, другая, подвернув под себя голову, – немного дальше.

– Вот так надо стрелять, – улыбнулся Иван, передавая ружьё подростку. – Доставай, мазила! – и пошёл прочь, громко хлюпая водой. На противоположном берегу он остановился, внимательным взглядом ещё раз окинул озеро и скрылся в камышах. А Филька, растерявшись, долго стоял в осоке, смотря вслед удаляющемуся охотнику, а в ушах звенело обидное слово: «Мазила!»

Затем он залез в воду, достал убитых Благининым уток и, не оглядываясь на озеро, пошёл к избушке.

– Что, Филипп, случилось? – поинтересовался, видя расстроенного паренька, дед Нестер.

Филька ничего не ответил, торопливо собрал свои вещи в мешок и, не попрощавшись, вышел на просёлочную дорогу, ведущую в село.

* * *

Благинин переночевал в лодке на лабзе (не хотелось терять времени на переезд), и лишь только на востоке появилась первая румяная полоска – он был уже на Епифановском. Поставив лодку в густом курене, он обломал вокруг камыш, чтобы лучше было наблюдать за озером.

Стояла предутренняя тишина. Нигде ни звука, точно всё здесь вымерло за время, его недолгого отсутствия. Но вот ухо уловило характерный звук, – где-то рядом ондатра лакомилась рогозом, который похрустывал на её острых зубках. Иван сделал движение, и вдруг у самой лодки всплеснула вода, будто кто-то ударил по ней веслом. Охотник вздрогнул от неожиданности.

– Вот чёрт, напугала! – сказал вслух Благинин и подумал: «Значит, прижилась. А ведь немало труда стоило переселить её сюда».

– Ох, и понятие же у тебя, Нестер Наумыч. Если стоящему человеку досталось носить наши меха, так и нам оттого гордость большая.

– А-а… – понимающе тянет дед Нестер.

– Догнал, значит, я гражданина и говорю этак ему вежливенько: извиняйте, мол, мил человек, как ваша фамилия, чем занимаетесь? «Зачем это вам?» – спрашивает. Рассказал я ему. А он улыбается такой понимающей улыбкой и говорит: «Путешественник я, а фамилие мое Челюскин». И такая меня гордость взяла.

Последние слова Тимофея покрывает дружный хохот. Борис Клушин, держась за живот, гудит басом, Салим Зайнутдинов вторит ему тоненьким дискантом. Илья Андронников – каким-то кудахтающим голосом, будто наседка над цыплятами, – хохотали все, даже Прокопьев не смог удержать широкой улыбки.

– Вот учудил, так учудил, – говорил, захлёбываясь, Ермолаич.

– Ну и чёртушка!..

– Тебе бы, Никанорыч, в американские дипломаты. Те врать тоже горазды.

Только сам Тимофей принял серьёзный вид и удивлённо спросил у заведующего участком:

– Это они отчего смеются, Сергей Селивёрстыч, – разве не так чего?

– Почему же, может быть и так, – отвечает Прокопьев, и лицо его делается серьёзным. – Пушнину-то вы сдаёте на государственный склад. Одна часть её идёт на экспорт. Другая – доставляется в скорняжни, на пушно-меховые фабрики, где из неё шьют тёплую и красивую одежду. А потом в магазины… И не исключена возможность, что доху, которую сшили из шкурок, добытых Тимофеем Никанорычем, приобрёл не кто-нибудь иной, а путешественник…

– То-то же, – не утерпел Тимофей, – а то раскудахтались. Понятия не имеете, а я вам всё правильно разъяснил, как по писаному.

Прокопьев улыбнулся. Ему не хотелось огорчать Шнуркова, но делать было нечего. Он доброжелательно похлопал Тимофея по плечу и заметил:

– А всё-таки ты, Тимофей Никанорыч, насчёт Челюскина-то напутал. Что он путешественником был, это верно. А вот, что ты его видел, так это немножко того…

Штурман Семён Челюскин достиг северной точки азиатского материка в 1742 году. Тогда ещё твой прапрадед, наверное, не думал, что у него потомком будет известный охотник Тимофей Шнурков.

Промысловики снова засмеялись, кое-кто не преминул уколоть Шнуркова едким словцом. Но тот спокойно заметил:

– Так я же для авторитетности о Челюскине. Может то и не он был. А что путешественник, это верно.

Когда шум, вызванный рассказом Тимофея Шнуркова, смолк и охотники, успокоились, Ермолаич, заметил Благинина, воскликнул:

– Вернулся, Иван Петрович! Ну, как успехи? – Неплохие, – ответил Благинин и поднял с земли большую связку добытых им зверьков. – Вот, посмотрите.

Охотники окружили Благинина, поздравляя его с удачей.

– За всё отквитал?

– Не иначе наплодились за эти дни, пока болел.

– Да смотри, вроде и ондатра покрупнее. Из нагульного стада, что ли?

Благинин улыбался, слушая товарищей.

– Иначе и нельзя, – сказал он, – а то на доске показателей я всё первым шёл, а теперь Тимофей с Салимом далеко меня обогнали. Вот и надо поджимать. А отлов сегодня потому большой, что в своём «питомнике» пробу делал. Здорово получается…

– Знаем мы, какой это питомник, – с ехидцей заметил Ефим Мищенко, блеснув красивыми зубами. – На Кругленьком ондатру отлавливаешь. Прокопьев в прошлом году запретил там промышлять, а ты этим воспользовался.

Благинин бросил быстрый взгляд на Ефима, думая, что тот шутит, но лицо молодого охотника, озарённое светом костра, было непроницаемо строго.

– Что, думаешь не знаем? – теперь уже вызывающе проговорил Мищенко. – Знаем, будь уверен! Шила в мешке не утаишь. Не-ет!..

Охотники зашумели. Ермолаич подошёл к Ефиму, тряхнул его за воротник и со злобой бросил:

– Ты почему, Ефим, честного охотника порочишь?

– Кто порочит? Ефи-и-м? – визгливо выкрикнул Мищенко. – Ну, нет! Вы вон Бориса Клушина спросите: он тоже знает.

Вмиг установилась тишина. Охотники, как по команде, повернулись к Клушину.

Тот опустил голову и, внимательно рассматривая носок сапога, будто вдруг что-то обнаружил там интересное, негромко, но твёрдо сказал:

– Так! Ефим правильно сказал.

Промысловики возмущённо загудели, кидая недружелюбные взгляды на Благинина. Иван же, растерявшись, стоял у костра, держа в руках связку темнобурых зверьков, и непонимающе посматривал то на Бориса Клушина, то на Мищенко: на пунцовом лице выступили капельки пота. Наконец, он собрался с силами и выдохнул:

– Да как вы смеете?..