Текст книги "Ветеран Армагеддона"

Автор книги: Сергей Синякин

Глава восьмая

В Раю было неплохо, только вот чего-то недоставало. Поэты в своем большинстве, конечно, бумажные черви, только ведь и бумажному червю иной раз хочется самой настоящей, а не придуманной героики. Каждый ведь в душе немножечко романтик и самурай. На Земле проще – захотелось героики и романтики, так пожалуйста, кушай их большой ложкой. На стройку века поезжай или к партизанскому отряду имени Че Гевары прибивайся. Все тебе будет, и героика, и романтика, и трудности всякие в виде дизентерии, холода и голода, гнуса и комаров. В конце сезона вернешься домой, настроишь гитару и задорно запоешь придуманную тобой песню, которая немедленно станет молодежным шлягером:

 
Понимаешь, это странно, очень странно,
Но такой уж я законченный чудак.
Я гоняюсь, я гоняюсь за туманом
И с собою мне не справиться никак[12]12
  А вот эти строчки, читатель, уж точно принадлежат Ю. Кукину. Наше поколение песню эту с удовольствием пело, с не меньшим удовольствием поют и те, кто пришел после нас.


[Закрыть].
 

А в Раю что? Откуда там трудностям взяться? Лютиков заскучал.

Все чаще он тайком от музы летал любоваться Бездной. Полюбуется и обратно. С каждым разом Бездна казалась ему все страшнее и непонятнее. Как это вам объяснить? Вот вы представьте себе следующее. Где на Земле звезды наиболее ярки и притягательны? Правильно, в горах. Вот и представьте себе, что отправились вы в горы, смотреть на звезды. Ночь. Вы лежите и вглядываетесь в алмазные россыпи далеких звезд. В ночной траве шуршат скорпионы и тарантулы. Где-то неподалеку начинают свою жуткую поминальную песнь шакалы. Собственно, им все равно кого поминать, но в эту ночь вы почему-то начинаете осознавать, что они поминают именно вас. И конечно же начинают приходить в голову разные страхи и ужасы. Вы понимаете, что именно сегодня на редкость беззащитны, любой снежный человек может утащить за перевалы на холодные вершины, в ближайших мазарах начинают постукивать косточками оживающие мертвецы, в небе кружат летучие мыши, обожающие человеческую кровь, а уж возможность нападения снежного барса этой ночью вам кажется просто невинной и обязательной шалостью домашнего котенка.

Вот так примерно и чувствовал себя Лютиков. Только для него все возможные опасности исходили от живущих в Бездне демиургов.

Ведь, в сущности, что такое Бездна? Скопление миров, разбегающихся друг от друга, и не только потому, что в тесноте невозможно жить. Редко какие демиурги уживаются с другими. Если ты сам начинаешь строить и перестраивать миры, то вполне естественно, что твоя личная точка на это самое строительство начинает кардинально расходиться с точками зрения других демиургов. Зря, что ли, Лев Николаевич Толстой в конце жизни начал переписывать Библию? Он ведь и до Шекспира добраться мечтал. Было такое, было! А Иван Алексеевич Бунин в свою очередь приглядывался к графу Толстому. Очень уж ему хотелось увидеть мир, выстроенный из чистого и прозрачного текста без безобразных толстовских длиннот. Демиурги всегда со странностями. Одному лаконичность не нравится, ему обязательно необходимо, чтобы верхушки созданных им гор светились молочно и призрачно, медленно наливаясь рассветной алостью, а потом вдруг расступились и пропустили в черные и еще усыпанные крупными звездами небеса сверкающий диск солнца. А другие за особыми красотами не гонятся. Им главное, чтобы солнце выплыло из-за угольно-темных угловатых гор и осветило бедный и лишенный красок мир.

Разные точки зрения на один и тот же предмет и заставляют демиургов держаться в одиночестве и подальше друг от друга. А в результате галактики разбегаются, Вселенная расширяется, а энтропия, как ей и полагается, все растет.

Вглядываясь в черное пространство, заполненное звездами, Лютиков приходил постепенно к мысли, что все во Вселенной воссоздано Словом, да и сама Вселенная казалась ему миром, созданным из тысяч и десятков тысяч слов, каждое из которых обладало всемогуществом.

Что происходило в Раю?

Ничего особенного не происходило. Поэты писали стихи. Прозаики трудились над рассказами, повестями, романами и новеллами. Главное, чтобы все устремления были к светлому будущему. Талант должен прославлять Царствие Небесное, вот все и писали, только каждый в Царствие Небесное вкладывал свое понятие, каждый видел его по-своему.

Особой беды в том не было. Предполагать мог каждый, а вот располагать мог только один.

Вот это Лютикова и бесило. Все говорили, что трудно быть независимым демиургом, Лютикову же казалось, что назначенным демиургом быть еще труднее. Потому что независимый демиург творит лишь из собственных представлений о мире, а назначенный демиург всегда обязан исходить из представлений чужих.

А тот, кто демиургом не считался? Каково было ему?

Демиург создает свой мир, ученик или подражатель опираются на чужие фантазии.

И тут сколько бы муза руками ни помавала, помощи от нее дождаться трудно. Тут уж либо уходи из Рая, либо твори, как тебе говорят.

Понятно, что постепенно перед Лютиковым вставала проблема выбора. Прав был староста Сланский, стоять у Бездны на краю опасно, голова может закружиться, а уж в грех гордыни впасть было еще проще.

Доставали доброхоты.

Всегда найдется десяток людей, которые точно знают, как тебе надо писать и как тебе писать не надо. А о чем тебе писать вопрос даже и не стоял, конечно же о светлом будущем! Вы это оставьте – негативные построения в Раю! Рай, он и есть Рай, не надо сыр-бор городить, не стоит пытаться видеть в его обитателях различные червоточины… Надо же, конфликты в Раю пытаются увидеть. А их и нет, конфликтов этих. Борьба есть, а конфликтов нет. Потому что все борются за лучшее против хорошего.

Как-то незадолго до кончины Лютикову попал в руки фантастический роман о пришельцах, написанный одним из партийных руководителей Царицынской области. Прочитав его, Лютиков долго смеялся – мужик явно готовился к загробной жизни, а потому отмаливал грехи. Стоило ли удивляться, что Иисус Христос у автора, как, впрочем, Мухаммед, Моисей, Будда, Маркс, были пришельцами и одновременно атлантами. Он бы еще в это число царя Ирода включил! Правда, как автор ни старался, а его сущность выглядывала из строчек романа, словно бы интересовалась у читателя: «А что это вы тут делаете, люди добрые?»

Можно ли всерьез было воспринимать такое? «Моисей и заметно одряхлевший рабби Елигуд стояли на горе Скопус в Иерусалиме у громадной синагоги и как всегда горячо спорили.

– Что Марк Шагал!.. Что Марк Шагал! – кричал Моисей. – Подумаешь, двенадцать витражей в синагоге сделал. Убивать надо таких Шагалов!

– Разве можно так говорить, уважаемый Моше? За что убивать?

– Царь Соломон приказал уничтожить Адонирама – строителя первого храма, чтобы тот не сделал что-либо подобного для другого властителя. Я, конечно, шучу. Но если говорить серьезно, в Иерусалиме, помимо синагог, пора начать строительство храма, достойного великого Эрец Исраэля».

Так и хотелось автору сказать: ну и шуточки у вас, боцман!

А чего стоила помещенная в романе розыскная ориентировка на Иисуса!

Теперь Лютикову казалось, что такие ребята, как этот автор, и после смерти не пропадут. Урвут свою толику счастья, в лепешку разобьются, но в Граде Небесном обязательно станут жить. И с появлением таких жителей Град Небесный неизбежно обратится в Град Обреченный…

От того, да и не только от того, а скорее даже не столько от того, жить в райской экспериментальной обители Лютикову не особенно хотелось. Конечно, поначалу он попал в струю, да и с музой Лютикову здорово повезло, только вот ведь какая штука, рано или поздно везение лютиковское должно было закончиться.

Дело заключалось в том, что Рай, по сути своей, это общежитие, почти армейский социум, где каждый спит на своей койке, но команды выполняет одни и те же. Да и задача была поставлена, от райского жителя одного и требовали – чтобы трудом своим неустанно крепил он Царствие Небесное, не поддаваясь соблазнительным призывам далеких грешных душ и их потусторонних покровителей.

А Лютиков в силу поэтичности своей души был индивидуалистом. Поэзия всегда интимна. Еще Евгений Евтушенко верно подметил, что для влюбленного в признании любимой может быть только местоимение «я», использование местоимения «мы» обязательно заставит любимую испуганно вскрикнуть: «А сколько вас?» То, что разрешено венценосному правителю, никогда не будет возможным для единичной поэтической души. Так поэту Евтушенко за такие его мысли на том свете досталось, и на этом его до сих пор с нетерпением ждут, хотя и ежу понятно, что райской жизни неугомонный Евгений после смерти никогда не увидит. Грешен азм…

Но вернемся к Лютикову.

Владимир Алексеевич, конечно, в известности Евтушенко здорово уступал. Он был широко известен узкому кругу своих друзей и по заграницам не ездил. Но со знаменитым своим собратом по перу Лютиков был согласен на все сто: я влюблен, я плачу, я смеюсь, и ко мне приходит ночью грусть… Ко мне она приходит, а не к нам! И за это утверждение Владимир Лютиков готов был отдать жизнь во второй раз. Вот такой он был человек. Твердый в убеждениях и со склонностью к самопожертвованию.

Ему с юных лет нравились пронзительные строки Николая Тихонова:

 
А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой.
«Не все ли равно, – сказал он, – где?
Еще спокойней лежать в воде».
 

Лютикову очень нравился молодой Тихонов, когда тот еще был налит весь марсианской жаждою творить. И если покопаться в душе Лютикова и никому о том не сказать, то мы увидим, что еще больше ему нравились удивительные строчки Тихонова из стихотворения «Сваты».

 
Эй, краса не для земли павлиньей,
Дышит грудь, и губы говорят
Десять жаб распоротых и синих
Красной лапой тронула заря.
 

Он и сам пробовал так писать, только редакторы его не понимали. «Выпендриваешься, Лютиков», – говорили они. Только редактор может назвать выпендриванием состояние души. Редактор или педагог типа Мариванны, которых в школьные годы Лютикова тоже хватало.

Поэтому конфликт уже обозначился, он был намечен прежней земной жизнью поэта, и надо было только ждать, когда время сделает его обязательным и неизбежным. Музу вот только жалко было! В конфликтах всегда страдают совершенно невиновные лица.

Самому Лютикову это было все равно. Не все ли равно где? Коньяк вот только Лютикову было жалко. Коньяк был действительно хороший. А к хорошему как это уже известно, привыкают быстро.

Кроме всего уже сказанного выше, такая еще выходила штука. Творчество требовало одиночества. Ему были противопоказаны различные сборища в виде семинаров, творческих объединений или пленумов, которыми сопровождалась деятельность Союза писателей.

Лютиков этого при жизни не понял. Он-то думал, что стремится к единению с писателями, только смерть помогла ему сообразить, что стремился он к признанию. А единение и признание единомышленниками это две разных вещи. Единение предполагает слияние душ и превращение их в тот конгломерат, который в общем усилии горы сдвигает. Признание единомышленником означало допуск к столу. Отныне ты равный среди равных, если, конечно, не станешь забывать, что некоторые равнее тебя. Секретарь писательской организации, например, или классик, которого таковым уже если не признали, то собираются признать.

Большинство из вошедших в союз творческих людей уже давно поняли, что творчество требует уединения и отстраненности. Общим кагалом они решали совсем другие задачи.

Каждому должно быть ясно, если хочешь выпить, сходи к другу. Сядете, укупорочку с бутылочки снимите, поговорите по душам за жизнь и за творческие неудачи. Более грандиозные мероприятия превращаются, как правило, в попойки или в деление славы. Если славу делить не надо, то делят все остальное – от должностей в творческих союзах и почетных командировок до дачных мест. «Товарищи! А почему Евграфову место у воды выделили? Он только первую книгу написал, а у меня уже три вышло и в сборниках я каждый год печатаюсь. Только ему почему-то место у воды, а мне почти на выселках! Так нельзя, товарищи!»

Лютиков с этим согласен был. Так нельзя.

Дачи граждане писатели пусть покупают в общем порядке и на общих основаниях, в творческие командировки пусть ездят за свой счет, а вот руководящие посты им всем надо запретить занимать раз и навсегда. Для этого творческие союзы должны быть и в самом деле добровольными. Нравится народу по праздникам вместе водку пить, пусть собираются и пьют. Но надо внимательно наблюдать. Как только у поддатых писателей возникнет желание подвергнуть критике своего собрата или пуститься в дрязги, эти желания надо сразу жестко пресекать, вплоть до расстрела особо настойчивых.

В этом его утвердили события, произошедшие незадолго до его кончины.

Несколько десятков предприимчивых московских сатириков создали творческое объединение, которое назвали «Школа Гоголя». Откровенно говоря, это объединение понадобилось лишь для того, чтобы доказать заносчивым и высококультурным петербуржцам, что московская школа все-таки выше и сатира этой школы бичует недостатки более хлестко, чем это делают сатирики Северной Пальмиры. Естественно, что жители Питера, в пику москвичам, создали семинар Семена Альтова.

Спор творческий разгорался, в него втягивались все новые и новые писательские массы, при этом на массовость как раз ориентировались московские сатирики, питерцы сделали ставку на талант.

«Школа Гоголя» все разрасталась.

В борьбу вступали все новые и новые писатели.

Если поначалу сатирические произведения затрагивали самые широкие слои населения – от сантехников до членов ЦК КПСС, то уже через год сатирический запал участников литературной войны был обращен исключительно на противников. Пользовались гротеском, гиперболой, эзоповым языком, научной и социальной фантастикой, но еще через два года стало ясно – именно из-за них Гоголь в свое время и перевернулся в гробу. Чувствовал великий писатель, чем дело однажды обернется. Потому он и сжег второй том «Мертвых душ», что предсказал в нем будущие писательские баталии!

Самое интересное, что кончилось все у москвичей и их оппонентов тем же самым, чем закончилась грызня в двадцатые годы у рапповцев и лефовцев. Кто в этой истории был виноват, а кто прав, как-то подзабылось. Наиболее одиозные фигуры вместе с примкнувшими к ним канули в литературное небытие, а талантливые писатели продолжили печататься дальше. Только и осталась от всей литературной борьбы высохшая грязь на заборах и прибитый за уши к позорному столбу московский сатирик Волков. Прибили его за излишнее старание самые активные читатели, а собратья по перу отодрать его от столба не спешили. И правильно делали – неизвестно ведь за кого он возьмется, обретя нежданную свободу? Вот и висел именитый сатирик на столбе «аки вертоград во цветении…»

Баталии закончились, деление писателей по рангам и ранжирам вроде бы прекратилось, но сколько тайной крови и явных слез было выплеснуто в мир, сколько оказалось тех, кого Бог, прознав про те баталии, призвал к себе пораньше, чтобы душ не испортить?

Он-то полагал, что на место павших придут Гоголи, а пришли…

Не будем о грустном, скажем только, и Бог иной раз ошибается, не конь ведь о четырех копытах, по образу и подобию нас клепал, такому ли иной раз не споткнуться!

Лютиков Бога жалел и почитал за великого путаника, который мир однажды сотворил, чтобы потом всю вечность разбираться со своими созданиями. Такое лишь со скуки сотворить можно было, никак не иначе. Он даже стихи написал, только никогда их никому не показывал.

 
Крестясь и кланяясь богам,
Жить во грехе совсем нелепо,
Сугробам недоступно лето,
как недоступен птичий гам
февральским яростным морозам.
Уж лучше жить в неверья тьме,
чем, вытирая богу слезы,
шептать: – Не думай обо мне.
Ведь даже если ты – Творец,
создатель призрачной Вселенной,
ты в каждой вере будешь пленным,
живущим в клетке из сердец.
Пусть жизнь Иисуса Христа
короче жизни Мухаммеда,
они, как альфа и омега,
две тени одного Креста![13]13
  Владимир Лютиков. Обитель муз. Издательство «Демиург», 2017.


[Закрыть]
 

Да что мы о Лютикове? Обычный продукт идеалистическо-материалистической эпохи. Если внимательно всмотреться в нас, то все мы язычники. Даже само существование музы говорило о том, что в Раю тоже процветает язычество. Наличие любых, пусть даже подчиненных полубожеств, говорит о том, что общество так и не избавилось от многовекового ига многобожия. Понятное дело, язычество было похлеще татаро-монгольского нашествия, тут уж насильственным окунанием в воду не справиться. Борьба с ведьмами, колдунами и нечистой силой, культивировавшаяся средневековой церковью, прежде всего должна была покончить с многобожием. Иной раз казалось – все, победили мы проклятых язычников, перетопили их, спалили на кострах, одолели энергичными проповедями!

Ан нет, жив курилка, и ушки его торчат над религиозными догматами.

Мухаммед сослужил плохую услугу человечеству, разделив триединого Бога на две половинки – христианского Бога и мусульманского Аллаха. А еще говорят, что три на два не делятся. Делятся, прекрасно делятся, а в остаток выпадает нечистая сила, которая тоже является своего рода божеством.

А тут еще Бездна с населившими ее демиургами. Было от чего закружиться голове заблудшей души!

Глава девятая

Как-то незаметно и райские праздники подкатили.

С утра забежал староста Сланский, вручил Лютикову отрез красной бязи и баночку с золотой краской, сухо и официально предупредил, что праздничный транспарант должен быть готов до утра следующего дня, а в помощь оставил список утвержденных наверху лозунгов.

Потом незаметно в комнату скользнул администратор. Лютиков глянул, а он уже ставит к столу позолоченную арфу, а на стол кладет белый хитон с золотистым орнаментом, поверх него золотистый же хайратник, а рядом водружает бутылку «Каспия».

– Коньяк-то зачем? – почему-то удивился Лютиков.

– Так митинг в десять, – печально сказал администратор. – Положено для тонуса и соответствующего настроения.

Лютиков с ним спорить не стал, он ведь еще помнил, как при жизни, когда он еще работал на Царицынском газотурбинном заводе, председатель профкома всегда в агитационную машину, идущую впереди колонны демонстрантов, ставил ящик водки. Таким образом, сразу два зайца убивалось – и массовость поддерживалась из числа тех, кто любил выпить на халяву, и настроение в колонне демонстрантов оставалось на высоте.

– Праздник завтра какой? – поинтересовался Лютиков.

Оказалось – святителя Алексея. Был когда-то такой. В тринадцать лет удостоился особого Божьего призвания. Рассказывали, он крыл сеткой птиц, когда услышал голос: «Зачем ты ловишь птичек, Лешенька? Тебе надлежит быть ловцом людей!» И – как отрезало у отрока. Принял он иночество в московском Богоявленском монастыре и принялся добросовестно отлавливать людей, для чего даже изучил греческий язык. После смерти митрополита Феогноста, который был из Греции, Алексей занял его место, воспитывал в мудрости малолетнего князя Дмитрия, ездил улаживать спорные вопросы в Орду, под пятой которой в то время находилась Русь. Однажды он ездил туда по вызову хана Чанибека, у которого ослепла жена. Святитель окропил ее святой водой, и Тайдула – так звали жену Чанибека – тут же прозрела. И много других чудес святитель совершил – хана Бердибека к порядку призвал, перед ракой митрополита Петра мановением руки свечку зажигал, из одних излеченных калик можно было бы запасной полк сформировать, только вот калики, к сожалению, служить не желали и сразу после исцеления разбегались по всей Руси.

Но в целом святитель Алексей был, конечно, человеком достойным и своего праздника заслужил.

Выслушав администратора, Владимир Алексеевич даже успокоился и принялся деятельно готовиться к демонстрации.

Больше всего заставляло волноваться то, что на демонстрации Лютиков должен был узреть Бога. На его памяти все торжественные даты советского народа были неразрывно связаны с появлением вождей на трибунах. Это была даже не привилегия вождей, это была их прямая обязанность. Взялся людьми руководить, значит, обязан им на глаза показываться, ручкой должен им помахать, чтобы все видели – нормального человека наверх выбрали, не инвалида какого-нибудь, не дебила, слюни распускающего, который двух слов связать не может!

Вечер Владимир Алексеевич просидел над бязью.

Рекомендованные лозунги казались ему слишком плоскими, а вдохновения не было. Даже выдержанный «Каспий» не помогал.

Лютиков перебирал варианты и не мог выбрать ничего подходящего. Уже устав от бесплодного творчества, он собрался спать, мудро надеясь на то, что, как обычно, утро окажется мудренее вечера, но тут что-то толкнулось в нем, и через полчаса транспарант был готов. Конечно, Лютиков понимал, что это далеко не шедевр, но ему хотелось выразить все своими словами.

Утро напоминало вавилонское столпотворение.

Лютиков и не подозревал, что в экспериментальной обители живет столько народу. Да и небеса выглядели необычно – в синеве его волнами проносились белоснежные ангелы, впереди каждой волны золотисто светились архангелы, и все были озабочены и серьезны, словно устремлялись в небольшую деревушку Армагеддон для исполнения своего священного долга.

– Бога сегодня увидим, – сказал Лютиков. – Никогда не видел, думал, что и не увижу уже… А вот – сподобилось!

– Ишь чего захотел, – неприязненно сказал Сланский. – Бога узреть. Архангелов тебе мало? Бог, брат, он, как солнце, только подразумевается. Он везде, понимаешь? Ты транспарант оформил?

– А как же! – с законной гордостью развернул бязь Лютиков.

Староста долго вчитывался в текст, шевелил губами и, казалось, искал в словах Лютиков скрытый подтекст. Разумеется, никакого подтекста он в лозунге не нашел, но не преминул уколоть поэта:

– Все люди нормальные, а тебе обязательно выпендриться нужно! Я же тебе принес примерные лозунги, выбрал бы чего-нибудь из них, так нет, талантливость свою продемонстрировать захотел…

Впрочем, тут же внимание старосты переключилось на Голдберга и Аренштадта, которые пришли в хитонах, но без транспаранта.

– Где материя? – обрушился староста на поэтов. – Спрятали до лучших времен? Так не наступят они, при Вечности живем! Ох, отольются вам мои невидимые миру слезы! Потомки Иакова!

Однако командовал на зеленой поляне не староста, то и дело Сланскому приходилось бегать к стоявшим у зеленой хурмы ангелам для получения инструкций, поэтому зычную команду «На крыло!» староста воспринял с видимым облегчением.

Летели долго.

Такого Лютиков не видел даже в Москве во время майских праздников трудящихся. Душ в небесах было видимо-невидимо, больше, чем ангелов. И это было понятно, ангелов в свое время создал Бог, а люди размножались самостоятельно, подчиняясь приказу сверху. Сказано было однажды: «Плодитесь и размножайтесь!» Даже если учитывать тот факт, что в Рай попадали далеко не все, подавляющее число родившихся на Земле осваивали прямо противоположные просторы, все равно за время существования человечества ряды жителей Рая существенно пополнились. Даже подчитать число его обитателей было, пожалуй, невозможно.

Колонна душ, летящих впереди жителей экспериментальной райской обители, воодушевленно распевала:

 
Все люди на свете,
Как падаль зловонны,
Один лишь Спаситель
Пахнет одеколоном.
Один лишь Иисус Христос
Пахнет лучше всяких роз![14]14
  В самом деле, вычитав у Виктора Гюго, что при богослужении на острове Серк местные крестьяне распевают подобный гимн, Лютиков был немало поражен его словами. Но одно дело вычитывать это в собрании сочинений классика, и совсем другое – слушать гимн самому!


[Закрыть]
 

Небожителей, играющих на арфах, оказалось столько, что исполняемые ими мелодии превратились в одну чудовищную какофонию и всякие попытки ангелов навести в рядах музыкантов какое-то подобие порядка были изначально обречены на неудачу.

Белые стремительные волны ангелов прокатывались над толпами и уносились туда, где золотились семь чаш гнева и алмазными блестками высверкивала в синеве Благодать.

Лютиков так и не понял, ради чего они проплыли мимо архангелов сомкнутыми рядами, только уже дома, после некоторых размышлений, он пришел к выводу, что летали они себя показать и других посмотреть. Все, как на Земле, там ведь тоже ради этого на демонстрации ходили, чтобы знакомых увидеть, пройти с воплями мимо трибун да на девочек симпатичных посмотреть.

Вечером зашли Аренштадт и Голдберг.

– Чего ж вы, мужики, без транспаранта вышли? – подколол их Лютиков. – Облажались, облажались!

– Видите ли, Володя, – ответил Аренштадт. – Сегодня был… как это сказать, чтобы вас не обидеть… не наш сегодня праздник. Бога мы, конечно, чтим и архангелов сильно уважаем. Но вот этот Святитель… Он же христианин, а мы с Голдбергом, сами понимаете, к хасидам тяготеем. И эти транспаранты… Не знаю, зачем они нашему старосте, может, и приказал кто сверху, но мы ведь не на революционный митинг ходили!

– Идем мы после праздника с Исааком, – неожиданно вступил в разговор Голдберг. – Просто прогуляться решили, хоть староста и орет, что мы не просто так гуляли, а слабое место в охране херувимов нащупывали. Смотрим, в озере мужик заплыв совершает, а на него с берега люди смотрят. Мужик уже умаялся, воду хлебать начал, пузыри пускает, а на берег не вылазит. Вот, думаю, упертый мужичонка, это же надо душу такую стойкую иметь! А что оказалось? Оказалось, это испанский иезуит Энрикес в озере плавал. У него в Раю главным наслаждением было плавание в чистой и теплой воде, вот Господь ему и сподобил этой благодати по полной программе!

– Как вам сегодняшний концерт? – поинтересовался Аренштадт.

– Ужасно! – признался Лютиков. – Вот уж какофония, не думал, что в Раю такое возможно! Это не музыка, это прямо музыкальная пьеса какая-то для Преисподней!

– Вы еще хора из тысячи миллионов певцов не слышали, – с легкой усмешкой сказал Голдберг. – Представляете, Володя, был в древние времена такой каноник Франсуа Арну. Ну и написал он книгу о Рае. За что и угодил, разумеется, в совсем иной мир. За принижение образа Бога и поношение архангелов. А не уподобляй Господа нашего французскому королю, не делай из архангелов придворных!

Но вот одна мысль там – о хоре многомиллионном – запала кому-то на небесах. Арну заявил, что дирижером в этом хору сам Иисус Христос, так, значит, и сделали!

– Позвольте! – спохватился Владимир Алексеевич. – Но Иисус Христос… Разве это не одна из ипостасей?

– Вот-вот, – многозначительно и негромко молвил Голдберг. – Остальное вы сами представить можете!

– Миша, – выразительно скривился Аренштадт. – Ну что ты такой беспокойный? Не хватало, чтобы тебя и здесь в диссиденты записали! Хватит тебе земных неприятностей, ты уж хоть здесь следи за языком!

– А что, у вас на Земле и вправду неприятности были? – спросил Лютиков восторженно. При жизни он о диссидентах только слышал, а общаться с ними ему не приходилось. По его представлению жизненному, все диссиденты, как Солженицын и Синявский, высылались из страны, такие крупные величины, как Сахаров, отправлялись в ссылку, а совсем уж опасных вроде Буковского, тех в тюрьму сажали, чтобы при необходимости было на кого коммунистических зарубежных лидеров калибра Луиса Корвалана сменять. Лютиков даже стишки такие помнил:

 
Обменяли Корвалана
На простого хулигана…[15]15
  Автор не установлен, следовательно, в этом случае мы имеем дело с народным творчеством.


[Закрыть]
 

– Глупости! – беспечно махнул рукой Голдберг. – Исключительно по причине невоздержанности в словах других, Владимир! В КГБ сидели деликатные люди, они юмор и шутку высоко ценили, Михаила Жванецкого на свои закрытые концерты приглашали! Они и меня с улыбкой встречали: опять вы к нам, Михаил Соломонович? С кем изволили неосторожно побеседовать на этот раз?

– Ты лучше расскажи молодому человеку, с кем и о чем ты беседовал! – проворчал Аренштадт. – Тогда он поймет, зачем тебя сотрудники госбезопасности вызывали! Ишь, невинная жертва!

– Извольте! – сказал Голдберг, принимая в кресле непринужденную позу. Черные глаза его живо поблескивали, даже не верилось, что собеседник Лютикова давно уже дописал последнюю земную строфу. – Первый раз все случилось после беседы с художником Иголкиным… Не знаете такого? А зря, этому человеку в свое время доверено было Политбюро рисовать. Идем мы с Сунтеевым по улице, встречаем Иголкина, я его и спрашиваю: «Как дела, Паша?» Обычный, заметьте, вопрос, никакого подтекста вы в нем не увидите даже при всем желании. А Иголкин мне отвечает: «Отлично, за последний месяц треть Политбюро отпидарасил!» Я не знаю, может, это термин у художников такой специфичный, только вот кто была мама Сунтеева, я теперь очень даже хорошо представляю: в тот же вечер он своему оперу и доложился! Но я-то здесь при каких делах? Почему я должен за неизвестные мне художественные термины отвечать? В КГБ не дураки сидят, а до Иголкина им в то время дотянуться было невозможно, поэтому они мне только пальчиком погрозили. А Сунтеева им пришлось из своих осведомителей исключать, я ведь ему такую рекламу сделал, такую рекламу! Кстати, он меня потом и благодарил, с бутылкой армянского «Ахтамара» пришел, только кто бы ее со стукачом распивать стал! Коньяк я, конечно, оставил, а Сунтеева выгнал!

Вот так… Пальчиком они мне погрозили, а что такое, по-вашему, пальчик комитета глубокого бурения? Зарубки на память они этим пальчиком держат, ручку пальчиком придерживают, когда на тебя профилактическое дело заводят! Тогда как было? Главное, отвратить человека от дурных мыслей, увести его с кривой дорожки. Увести и бросить. А уж прямую дорогу здравомыслящий человек найдет себе сам!

Сам я тогда работал метранпажем в «Луганском вестнике». Как раз умер Юрий Владимирович Андропов, ну, естественно, в газете некролог, портрет на первой странице, мой коллега Дмитрий Николаев рамки прилаживает такие, с дырочками… Для чего они, объяснять долго, скажу, что просто необходимы для таких вот случаев. Я же не собираюсь вас набору учить! Я не выдержал и говорю: «Дима, ты рамки смотри не выбрасывай, кто у нас следующий, Константин Устинович Черненко?» Я виноват, что он так болезненно выглядел? Кто настучал в этот раз, я не знаю, народу было много, только вызывали меня все в то же здание для беседы. Смотрю, мужики только вид серьезный делают, в душе они только что не хихикают! И в этот раз обошлось, только и сказали, что к старому человеку мудрость приходит, поэтому было бы очень обидно закончить свою жизнь в расцвете сил и лет. Я на дурака похож? Конечно же я намек понял, поэтому принялся сдерживаться от незрелых высказываний изо всех сил. Шутки шутками, но кто виноват в том, что Черненко всего около года протянул? Только не Михаил Соломонович Голдберг в этом виноват, врачам из «кремлевки» упреки адресовать надо было!

Дальше стало еще хуже. Когда тобой сотрудники госбезопасности интересуются, они, сами понимаете, используют все достижения науки и техники. Плюс, разумеется, человеческий фактор. Вот этот человеческий фактор, чтоб ему вечно сосны и березки в лесу долбить, он меня и подвел в очередной раз. И как подвел! После такого провала шпионы стрелялись, членов партии навсегда исключали из оной, а что ждало меня даже и предугадывать страшно.