Текст книги "Ветеран Армагеддона"

Автор книги: Сергей Синякин

Глава тринадцатая

Когда тебя бьют по морде, это еще вполне терпимо.

Синяки сходят, боль забывается, и все можно начинать сначала. Желающие могут посмотреть на бытовых хулиганов. Чем они только не лупят друг друга во время своих бытовых скандалов!

В Царицыне был случай, когда один такой хулиган нанес телесные повреждения своему собутыльнику ножным протезом, предварительно отстегнув его от ноги. Так и видится занятная картинка: в комнате двое пьяных людей. Один, отстегнув протез, бьет товарища этим протезом по голове. Пострадавший кричит и увертывается, мечется по комнате, но тщетно – его одноногий мучитель гораздо проворнее, поэтому бытовая ссора заканчивается лечением пострадавшего в больнице и горючими слезами виновника случившегося, который вдребезги разбил о голову собутыльника свою деревянную ногу, а теперь еще и осознал, что совершил не героический, но уголовно наказуемый поступок.

На костылях он ходит в больницу и уговаривает своего бывшего соперника забрать заявление из милиции. Одновременно они пытаются добросовестно вспомнить причины, которые развели их по разные стороны баррикад, и не могут вспомнить!

Самое смешное, оба они были соседями Лютикова по дому и после того, как все утряслось, продолжали по очереди заглядывать к Лютикову, занять денег на совместную выпивку. При этом каждый из них жалостливо рассказывал свою версию случившегося. Оба чувствовали потерпевшими. Один демонстрировал шрамы на голове и со слезами в глазах рассказывал, как он искал дверь, чтобы убежать, и не находил ее. С каждым разом рассказ становился все живописнее, а протез все увеличивался в размерах, пока не превратился в исполинскую и почти мифическую деревянную ногу. Второй с такими же слезами в красных от постоянных возлияний глазах вспоминал, какой у него был прекрасный протез, он ведь и не скрипел почти, главное – надо было беречь его от сырости и вовремя смазывать деревянным маслом крепления в суставе.

Получив деньги, они по очереди ходили в магазин, но выпивать продолжали вместе. Правда, теперь между собой они не враждовали, занимаясь бытовым хулиганством по дому – там потихоньку нагадят, в другом подъезде бутылку пустую оставят, и не просто оставят, а обязательно разобьют, чтобы труднее убирать было.

Странное дело, раньше Лютиков раздражался, увидев эту парочку, а теперь вспоминал едва ли не с умилением. Кончина на него так, что ли, подействовала?

Он рассказал эту историю музе Нинель.

Муза с ногами сидела в кресле и внимательно слушала Лютикова. Видно было, что муза поэта не простила, просто куда же деваться, если кончина Лютикова их вместе свела и одну цель перед обоими поставила?

– Дурак ты, Лютик, – сердито сказала муза. – Нашел с кем меня сравнивать! И все вы идиоты, могилы еще в венках, а они такой ерундой занимаются! Нет, Лютик, я тебя не понимаю, вроде бы умный мужик и с виду очень даже ничего, а польстился на мымру старую! Разве мало сюда попадает молодых и хорошеньких? Так нет, выбрал крашеную стерву, я о ней справки наводила, трех мужиков в гроб загнала, один от нее на край света на лыжах сбежал! Слава Богу, нашелся один умный, прямо снайпер, а тут – Лютиков! Нет, Лютик, ты скажи, она хоть темпераментная? И не отворачивайся, подлая твоя душа, не отворачивайся! Мало я тебе по морде дала, надо было башку оторвать! Нет, ты мне скажи, Лютик, ну разве такой можно посвятить «Я помню чудное мгновенье»?

Лютиков помалкивал. Он еще при жизни на примере своей жены крепко-накрепко усвоил, что с женщинами спорить бесполезно. Впрочем, большинство из читателей люди семейные или будут таковыми, а потому или уже испытали, или в недалеком будущем испытают все прелести общения с женщиной на собственном опыте. Не будем заниматься поучениями, однако заметим, что возражать женщине – все равно что спорить с начальством. Выгнать с работы, конечно, не выгонят, но наслушаешься в отношении своего ума и достоинств столько, что даже самому станет страшно, в зеркало будешь заглядываться – неужели это про меня?

Муза Нинель лениво перебирала записи в блокноте Лютикова.

– Повторяться начал, – строгим голосом учительницы младших классов сказала она. – Господи, Лютик, ну что тебя на воспоминания о земной жизни потянуло? Ты ведь понимаешь, на небе совсем другое требуется. Осанну слабо написать?

Она хихикнула.

– Да не хмурься ты, Лютик, знаю, что не хочешь так писать. Ну и правильно. Пиши как пишется. И без меня найдется, кому тебя учить… Лютик, не хмурься, я тебя давно уже простила!

Вот так – сначала тебя бьют по физиономии, а потом еще за это прощают.

Владимир Алексеевич посопел немного недовольно, но возражать не решился. Простила? И – слава Богу! Уж больно привлекательно муза Нинель сегодня выглядела.

Лютиков подсел поближе, делая вид, что внимательно вслушивается в замечания музы, потом ловкой рукой предпринял некоторые разведывательные движения. Муза Нинель сурово сдвинула брови, но ничего не сказала. Стало быть, действительно не сердилась.

– Сиди спокойно, – приказала муза Нинель. – Сейчас мы критические размышления о тебе читать будем. Я целую подборку принесла. И не лабунься, Лютик, я тебе не какая-нибудь старая крашеная мымра, которая мужиков своих в могилу сводила. Не лезь руками, все-таки серьезнее надо быть, я по твоим стихам скоро курсовую защищать буду! – сказала и пунцово покраснела, осознав, что неожиданно проговорилась.

Но Лютиков ее не слушал.

Нашел губами теплое ушко, покусал его нежно, а потом шепотом спросил:

– На ямб вдохновение навевать, это как – руками на себя или от себя?

– Лютик, не хулигань! – только и прошептала муза Нинель. Прошептала и обвила обеими руками шею своего поэта.

Нет, дорогие читатели, а что бы вы еще хотели? Давно известно, что любовь и вдохновение близки друг другу – более того, любовь невозможна без вдохновения. Если директор магазина трахается с продавщицей в подсобке, то есть ли в их действиях вдохновение? Черта с два – грубый секс в этих действиях и необходимость поступать так, ведь директор может заниматься сексом с продавщицей только в подсобке или в гостинице, потому что он уже женат. Состоятельных людей быстро окольцовывают. А вот если продавец или грузчик занимается по воле случая или прихоти небес тем же самым делом с директрисой, то это происходит в куда более благопристойных условиях у нее дома или хотя бы у знакомой директрисы, если та уже замужем. И тут уже ничего не попишешь, это закон подчиненности – директор может любить продавщицу хоть за прилавком, но директриса продавцу или грузчику может отдаваться только в пристойных условиях и желательно на накрахмаленных простынях. О какой любви может идти речь, а тем более о том, чтобы при этом рождалось вдохновение. Для чего оно? Ценники на товары переписывать? Грузчик директрисе ничего не может дать, но директор продавщице обязательно дает льготы. Иначе с чего бы продавщица ему дала? Тут уж не до любви, один голый расчет!

А вот поэт и его муза, это да. Тут без любви действительно нельзя. Потому что именно любовь рождает вдохновение. А вдохновение – вещь тонкая и хрупкая, как богемское стекло. Но любовь, под этими словами подпишется подавляющее большинство, в нашем мире встречается крайне редко. Если она случается, надо только радоваться за влюбленные души, им ведь сказочно повезло.

Нет, мы все, конечно, сочетаемся браком. А дальше все происходит, по крайней мере у большинства, по известному анекдоту, когда человек в ресторанной компании заказывает себе блюда, а потом начинает сомневаться в своем заказе и терзаться подозрениями, что было бы лучше, если бы он заказал себе то, что заказывали друзья.

Встретить человека, который ест семейное блюдо и не терзает себя сомнениями, – все равно что встретить счастливого человека.

Вот если хотите, Лютиков Владимир Алексеевич в своей загробной жизни был счастлив. Как там у Шекспира? «Умереть, забыться и видеть сны, быть может»? Что ни говорите, а гениев дураками назвать трудно. Они знали, о чем пишут. Автор с чужих слов знает, что любовь – не вздохи на скамейке, и потому готов засвидетельствовать это в любой аудитории.

Поэт, который эти строки написал, догадывался, конечно, что пишет.

Вы уже поняли, куда я так косноязычно клоню?

И, слава Богу, а то ведь найдутся такие, что ехидно спросят: а что это он имел в виду? И где любовная сцена между поэтом и его музой? Признаюсь, честно признаюсь, что я в описании любовных сцен не мастак, а желающие клубнички могу ее вдосталь почерпнуть, листая газету «СПИД-инфо» или соответствующие журнальчики, которыми ныне заполонены все газетные киоски. Но черт возьми! Я ведь не директор магазина, который занимается сексом с продавщицей в подсобном помещении! А читатель – не свободный от работы товаровед, который наблюдает за предосудительными действиями своего директора, нарушающего в подсобке сразу несколько заповедей!

Давайте немного отвлечемся.

Предположим, Бог дал человеку талант писать. Вы уж поверьте, это не менее сложная работа, чем, скажем, выдувание из стекла различных поделок. Интересно наблюдать, как в умелых руках стеклодува колеблющийся стеклянный шар, образовавшийся из красной капли жидкого стекла, превращается в фантастический фужер на тоненькой ножке или в благородного оленя, закинувшего свои стеклянные рога в небеса. Увидеть в деревянной коряге Пана и после небольших изменений превратить корягу в произведение искусства – тоже мастерство, помноженное на талант. Поэтому я всегда восторгался людьми, которые из грубых неизящных слов вдруг творили прозрачную вещицу, именуемую новеллой или стихотворением. Ведь только безусловный талант позволил человеку написать, скажем, такие строки:

 
Огонь, веревка, пуля и топор,
Как слуги кланялись и шли за нами,
И в каждой капле спал потоп,
Сквозь малый камень прорастали горы,
И в прутике, раздавленном ногою,
Шумели чернорукие леса.
 
 
Неправда с нами ела и пила,
Колокола гудели по привычке,
Монеты вес утратили и звон,
И дети не пугались мертвецов…
Тогда впервые выучились мы
Словам прекрасным, горьким и жестоким[19]19
  Стихи Н. Тихонова.


[Закрыть].
 

Иногда даже думается – собрать бы странные и сильные стихотворения, которые непременно имеют место в творчестве любого поэта, собрать бы их все воедино и сделать сборник, от которого бы ахнули ценители поэзии и к которому, как к терпкому и непонятному плоду неизвестного дерева, тянулись бы все остальные. «Тогда впервые выучились мы словам прекрасным, горьким и жестоким»…

Стеклянный олень, пронзающий острыми рожками пространство квартиры. Ладно, вернемся к нашим героям.

Муза Нинель обеими руками поправила прическу, потянулась за своей накидкой и, обиженно кривя губки, сказала:

– Добился своего, да? Все-таки глупый ты, Лютик! И что мы дальше делать будем? Я же о своем падении сообщить обязана…

– Куда? – благодушно спросил Лютиков.

Как всякий мужчина, после случившегося поэт был умиротворен и безмятежен. Снизу вверх он смотрел на свою музу и то, что он видел, Лютикову очень нравилось, более того, оно опять его волновало.

– Куда, куда… – Муза Нинель потрепетала крылышками и убедилась, что все в порядке. – Куда надо! Ты, дурачок, и не понимаешь, я ведь назначенная, мне себя так нельзя было вести. А я, дурища, голову потеряла… – Она вздохнула глубоко и добавила: – А теперь вот уже и не только голову. Меня же накажут, Лютик! Ой как меня накажут!

Лютиков приподнялся на локте.

– Как это накажут? – недоверчиво спросил он. – Мы же в Раю!

И опять немного отвлечемся. Поговорим о преступлении и наказании. Некоторые считают, что они не твари дрожащие, а потому право имеют.

Успокойтесь, это вам всем только кажется. Нет, право вы, может, и имеете, но все равно – твари дрожащие. Потому что всегда над вами кто-то стоит: над писателем стоит издатель, над политиком – глава государства, над братвой стоят честные менты, над ними в свою очередь – прокуратура, а над прокуратурой обычно стоит братва. Не нами это придумано, просто жизнь так складывается.

Кто-то не поверит, просто не захочет поверить, но мы ведь служили – знаем. Да и что такое преступление? Это ведь понятие относительное. Когда представитель команды растопыренных пальцев лишает жизни чету пенсионеров, он ведь считает, что совершает благое дело. Во-первых, этих стариков уже на небесах заждались, во-вторых, жилплощадь для молодого поколения освободилась. Но самое главное – государство на пенсиях сэкономит! Поэтому братва искренне огорчалась, что ее за благое для общества дело отлавливали и суровым судилищам подвергали. Они-то считали, что им за это орден надо давать или хотя бы небольшие премии отваливать!

Прокурорские работники в последнее время делятся на умных и дураков. Умные берут взятки, а дураки пытаются жить по закону. Причем последних из года в год становится меньше, законы-то у нас не работают, а люди постепенно умнеют!

Простые граждане тоже пытаются жить по уму.

В городе Царицыне была такая девица – Светлана Миролюбова. Так вот ее в течение года насиловали раз двенадцать-пятнадцать и, надо сразу сказать, каждый раз удачно. Ведь каждое изнасилование приносило ей тысяч по десять-пятнадцать, через некоторое время, когда договоренность с родственниками достигалась в полном объеме, Светлана начинала вспоминать, что дело было позднее, она была довольно сильно выпимши, а потому соглашалась, быть может, даже именно на это самое изнасилование в особо крупных размерах.

А не согласись она на вознаграждение, сидеть бы мужикам из-за жадности своих глупых родственников, каждому ведь ясно, что дыма без огня не бывает, а Светлана была умной девочкой и газеты читала, а потому она испачканные платья, как Моника Левински, хранила в шкафу.

В последнее время жизнь нас приучила к мысли, что преступление и наказание – понятия очень относительные. При жизни Лютиков в этом твердо удостоверился, оттого-то и вырвалось у него это глупое: «Мы же в Раю!»

Это в лютиковской России старых архангелов, твердо придерживающихся буквы закона, уже разогнали, а новые – за ненадобностью государству – еще не подросли. В Раю революций не было, да и архангелы были бессмертны, и законы незыблемы, потому здесь студенту Родиону с его топором просто не было развороту. Да что там Раскольников, попытайся знаменитый Затикян организовать взрывы в Раю, его сразу повязали бы, за мысли одни повязали!

В общем, плохо все выходило.

Вот уж точно – любовь не вздохи на скамейке. У Лютикова и его музы от этой самой страстной и невероятной любви грозили случиться серьезные неприятности.

Глава четырнадцатая

Рано или поздно, но в Раю должен был появиться новичок. Это ведь естественно, не зря же один поэт тонко подметил, «все в землю ляжем, все прахом будем». А душа категория бессмертная, вот она и воспаряет в небеса.

К удивлению Лютикова, этим самым новичком оказался хорошо ему знакомый царицынский поэт Иван Спирин. Мужик он был молодой, сорока не исполнилось. Выходило, что Бог его прибрал раньше срока.

Познав существование райской жизни, Иван Спирин не особенно огорчался за случившееся, об одном он жалел, что не успел подержать в руках новенький сборник своих стихотворений, выпущенный Царицынским областным книжным издательством.

– Нет, Вова, ты прикинь, какая подлость получилась, – жаловался он Лютикову. – Книжка-то как раз должна была выйти к концу года. А мужики мне сказали, что если книжка успеет выйти, я обязательно получу звание человека года. Нет, Володя, ты не думай, я до славы не падкий, но там ведь денежки хорошие полагались, я под них уже у Коли Карасева штуку занял! Вот, небось, мужик переживает – я здесь, а с жены моей Колька гроша ломаного не получит!

– Как ты сюда ухитрился попасть? – спросил Лютиков, разливая по стаканам контрабандно занесенный администратором коньяк. Сухой закон в экспериментальной обители все еще действовал, хотя и поговаривали о его скорой отмене. – Инфаркт?

– Из-за хреновой спортивной формы, – туманно объяснил Спирин, с любопытством оглядываясь. – А ты, Вова, неплохо устроился! И стишки, мне уже сказали, у тебя здесь пошли… Как тут, жить можно?

– Не понял? – Лютиков резал лимон. – Что значит из-за спортивной формы? Я не въезжаю.

Спирин беззаботно махнул рукой.

– Чего там рассказывать, – сказал он. – Пришли с Карасем в издательство. Там художественным редактором Лариса Титовна, помнишь ее? И вот Лариса Титовна мне и говорит:

– Ах, Ваня, Ваня, что же вы это, Ваня, написали? Ведь так не пишут!

Глянул я и говорю: это почему же, Лариса Титовна, классику нашему Алексею Максимовичу Горькому слово «пингвин» с ударением на первом слоге можно писать, а Ване Спирину «сокол» с ударением на втором слоге – нельзя? Вам, Лариса Титовна, только волю дай, вы бы и Пушкина править стали.

А Лариса Титовна свое гнет: так нельзя, Ваня, так нельзя!

Ну и взыграло во мне. Я ей и говорю, а вот на спор, Лариса Титовна, хотите, перекувыркнусь и тем докажу, что можно? Ну и перекувыркнулся!

Несколько ошалевший от его рассказа Лютиков пожал плечами.

– Я тебя спрашиваю, как ты сюда попал, а ты мне побаски про редактора травишь!

Иван Спирин мрачно засмеялся.

– Да говорю тебе – из-за плохой спортивной формы! Кувырнуться-то я кувыркнулся, только неудачно, головой о ее письменный стол и ударился. Ларису Титовну в больницу с нервным расстройством, Кольку Карасева в травмпункт, а меня – в морг. Вот такие дела, Вова!

Закончив рассказ, Спирин поднял стакан.

– Ну, вздрогнем, Вова, – сказал он, торопливыми глотками выпил содержимое своего стакана и сдавленно добавил: – Не думал я, что здесь такая благодать!

– Погоди, погоди, – продолжал расспросы Лютиков. – А Кольку в травмпункт зачем повезли?

Спирин пососал ломтик лимона.

– Вот зануда, – сказал он. – Кольке я ногой в челюсть заехал, когда кувыркнулся неудачно. Он и на кладбище с шиной был, все вмазывают, а он и рта открыть не может! Будь я живым, два дня бы ржал!

Они посидели немного.

– Про меня что-нибудь говорили? – поинтересовался Лютиков.

– А как же? – удивился Спирин. – Два дня только о тебе и разговоров было. Вдова твоя на поминках водку левую выставила, да и гуляш неудачным получился. Мне-то ничего, у меня желудок железный, а вот Татьяна с Екатериной маялись. Сам прикинь, что они могли в твой адрес сказать!

– Я-то здесь при чем? – криво усмехнулся Лютиков. – Можно подумать, я сам эти поминки готовил и водку левую покупал!

Самым обидным было то, что никто не вспоминал о нем, как о поэте, никто не цитировал его удачных стихов, не вспоминал красивые рифмы и метафоры; не было ничего этого; обсуждали то, к чему сам Лютиков не имел ни малейшего отношения, и не только обсуждали, но и ставили это покойнику в вину!

Вот так, живешь, живешь, а потом оказывается, что о тебе после смерти никто ничего хорошего вспомнить не может. Сейчас Владимир Лютиков с тоской вспоминал, что на поминках своих он так и не побывал, а то бы он, конечно, запомнил, кто там и что говорил, а при случае бы и напомнил!

– Ничего, – бодро сказал Иван Спирин. – Мы и при жизни себя показали, и здесь покажем себя не хуже! Так говоришь, у тебя здесь и книга уже вышла?

– Вышла, – с гордостью признался Лютиков.

– Значит, у меня три выйдет, – уверенно прикинул Спирин. – Ты же, Вовик, в Союз так и не вступил? А у меня членство в Союзе пятнадцать лет, к тому же я сразу после твоей кончины лауреатом премии Шумахера стал, чуть человека года не получил… Ты мне скажи, тут местный писательский Союз имеется? А Литературный фонд? Кому здесь надо заявление писать, на чье имя?

Узнав, что Союза писателей в Раю нет, Спирин лишь покрутил головой.

– Непорядок, – резюмировал он. – Но это дело можно быстро поправить. Как тут народ?

Надо сказать, что Иван Спирин и в самом деле оказался человеком деятельным и общительным. В самый короткий срок он сблизился со Сланским, и не просто сблизился, а заразил старосту идеей создания райского Союза поэтов. «Тут и думать нечего! – громогласно заявлял Спирин. – Если есть души поэтов, значит, и поэтический союз должен быть! Сила, она в единении, Леонид Адамыч!»

Странное дело, Лютиков в обители пробыл куда дольше Спирина, а не знал, что Сланского зовут Леонидом Адамовичем. И это еще раз доказывало, что Лютиков не был создан для интриг, он и общительностью особой не отличался, а потому никак не мог стать заводилой в спиринских начинаниях, хотя покойный земляк ему это не раз предлагал.

Муза Нинель громогласного Спирина на дух не переносила.

– Ты, Лютик, держись от него подальше, – говорила она поэту. – Пусть я глупая, только я за версту чую, что от него серой разит. Этот Спирин к нам по ошибке или по блату великому попал. Творчество – вещь сугубо индивидуальная, ты, Лютик, Пушкина вспомни – много ли он написал, если бы по Михайловским и Болдиным не отсиживался!

Как ни странно, но мнения музы придерживались и соседи.

– Да, Владимир Алексеевич, – сказал Аренштадт при встрече. – Беспокойство вносит в райскую жизнь ваш знакомый. Ему бы в политику, там бы этот человек себя проявил!

Голдберг согласно кивал головой.

– Сказано было в трактате Сангедрин, – сказал он. – Немало было жеребят, чья кожа пошла на чепраки для их маток. – И злорадно усмехнулся. – Это про резвого нашего… Господь мало спит и все замечает.

– Да, Бог не фраер, – рассеянно подтвердил Аренштадт. – Он и при жизни был таким деятельным, Владимир Алексеевич?

А вот Кроликов-Зарницкий оказался под впечатлением от идей Спирина.

– Правильно, Ваня! – хлопал он Спирина по крутой спине. – Союз, он ведь просто необходим. Истинно русские поэты должны держаться друг друга. А для жидов введем ценз по оседлости, грамотности и литературному дарованию. Хоть в Раю избавимся от их засилья!

В «Небесном надзирателе» опубликовали его стихотворение, оттого Зарницкий был полон оптимизма и жизненной силы. Встретив Лютикова, сосед не удержался.

– Гениальные строки написал, – небрежно сказал он. – В «Небесном надзирателе» с руками оторвали, теперь каждый день донимают, спрашивают, что новенького написал!

А чтобы Лютиков не сомневался в гениальности написанных строк, немедленно продекламировал:

 
Огни любви – по всей планете.
Их светом каждый озарен!
И в сердце любящем до смерти
Горит магический огонь.
И в том огне таятся силы,
Которым вечно не стареть!
Хочу я, словно в жарком тигле,
В огне такой любви сгореть![20]20
  А ведь соврал Эдуард Зарницкий, нагло соврал! Не его это стихи, он их у Михаила Абрамова слямзил из сборника «Избранное», Царицын, 1996. С. 26. Не зря говорят, скажи, у кого ты воруешь, и я скажу, какой ты поэт.


[Закрыть]
 

Потоптался рядом с Лютиковым и неожиданно уныло добавил:

– Удачливый ты, у тебя и муза – баба хоть куда! А мне вот досталась, как говорится, – синий чулок! Ученая стерва, только и знает, что грамматику мне ставит. Веришь, недавно орфографический словарь принесла. Я ее с этим словарем так шуганул, только перья из крыльев полетели. Через поселок за ней гнался, даже не взлетела, зараза, у нее, наверное, задница всю подъемную силу съедает. Бежит и кудахчет, что жаловаться будет. На кого жаловаться? На Эдуарда Зарницкого? Появится, все перья выщиплю!

Косо глянул на Лютикова.

– А новенький наш – орел! Этот далеко пойдет, он многих переплюнет. Ты, Владимир Алексеевич, от его идей не отмахивайся, иначе и опомниться не успеем, как нами снова жиды верховодить станут. Ты Куняева читал? Умный мужик, знает, чего пишет!

– А что, Станислав уже тоже? – удивился Лютиков. – Когда же?

Вот такой у них вышел разговор. Что и говорить, шумел Иван Спирин в Раю, не до стихов ему было, раз организаторские способности в одночасье прорезались.

Да что там говорить! Такое ведь и при жизни не раз бывало.

Живет себе человек, тихий такой, спокойный, творит помаленьку, или какую-нибудь общественно полезную работу выполняет. Народ таких видит и вниманием оделяет, поэтому не удивительно, что избирают такого человека в профком или, скажем, народные депутаты. А в этом человеке всю жизнь административная жилка дремала, он и сам об этом не подозревал. И вот, дорвавшись до командования кем-либо или чем-либо, человек разительно меняется. Это в нем административная жилка дрожать начинает. А как она задрожала, пропал человек и на свет появился чиновник. Ему уже не до творчества, не до общественно полезного труда, он уже сам по себе величина и демократическое достояние. Не дай бог с таким лоб в лоб столкнуться, разворотит все вокруг до самого основания. Хочешь посмотреть, каков человек в действительности? Дай ему маленькую власть или хотя бы надежду, что он до этой власти дорвется. Тогда он и проявит себя в полном объеме.

Поэтому совсем не удивительно, что покойный царицынский поэт Иван Спирин себя в Раю проявил.

Ходили слухи, что он до самого архангела Михаила дошел.

Тот Ивана Спирина выслушал, подумал и благосклонно кивнул.

– Союз так Союз. Только чтобы без резни!

Идея обрела плоть и кровь, под знамена Ивана Спирина начали собираться поэты. Собирались в основном те, кто на Земле многого не достиг и в Раю им особо не светило. Надо сказать, что среди них Спирин засверкал ограненным бриллиантом. Нет, не в смысле поэзии, в смысле высокого предназначения. Ясно уже было, что руководить райским Союзом поэтов станет именно Иван.

Сам Спирин ходил загадочный, к делу и не к делу намекал, что у него на верхах все схвачено, к Самому, мол, запросто вхож, а архангел Михаил его амброзией угощает. Было так или Спирин немного по обыкновению своему хвастал тем, чего и в помине не было, небеса умалчивают.

Административная работа кипела.

Прямо все по жизненной песне, хоть и с маленькими изменениями: «Скончались мы, чтоб сказку сделать былью!»

Лютиков этим кипением не обольщался, ему еще с прижизненных времен было хорошо известно, что если вокруг такое кипение начинается, значит, конец всему уже не за горами.

На Земле, когда Лютиков живой был, тоже все так начиналось. Под сладкий лепет мандолины и экзальтированные речи ставропольского комбайнера все кипело и кружилось. Перестройка шла полным ходом, не прошло и семи лет, строители нового светлого будущего растерянно огляделись и увидели, что застрельщик хоть и не на коне, но весь в белом, а они вместе с остальными по уши в дерьме.

Как говаривал один знаменитый разведчик, на досуге сочинявший афоризмы: «Исторические оптимисты довели окружающее до такого состояния, которое пессимистам не снилось даже в кошмарных снах».

Поэтому и в Раю Лютиков не особо обольщался. Он хорошо помнил старинное китайское проклятие: «Чтоб ты жил в эпоху перемен!»

Сам Спирин регулярно забегал к Лютикову, заманивал перспективами и упрекал товарища в инертности и безверии. «Мы умерли, чтоб сказку сделать былью! – кричал Спирин, плеская в свой стакан лютиковский коньяк. – Старик, очнись, будь поэнергичней, и ты увидишь еще небо в алмазах!»

Слова Спирина напомнили Владимиру Алексеевичу, что давно он уже не был у Бездны на краю.

Бездна продолжала жить своей непостижимой жизнью.

Разноцветными нитями вытягивались в черных просторах таинственные туманности, помигивали далекие звезды, и, глядя на скопления их, Лютиков с неожиданным ужасом подумал: неужели и демиурги, живущие у звезд, стремятся к единению? А если нет, то чем можно объяснить скопление звездных миров в Плеядах, Гиадах или, скажем, в созвездии Геркулеса? И что творится в Центре Галактики? Не энергичный ли демиург, подобный Спирину, там царит?

У Бездны на его вопросы не было ответа.

Только слышно было, как в непостижимых галактических просторах кто-то сумрачно бормочет: ур-рра-циоррр!