Текст книги "Ветеран Армагеддона"
Автор книги: Сергей Синякин
Жанр:
Прочая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Глава четвертая
К любой жизни нужно привыкнуть.
Худо-бедно, но к своей земной жизни Лютиков привык и адаптировался. С утра, выпив стакан кефира, он бежал на работу, давился по дороге в троллейбусе, потом целый день решал журнальные производственные вопросы, а после трех оказывался свободным и это время целиком посвящал поэзии.
Жена с ним не спорила, понимала, что у каждого человека должна быть своя отдушина. У нее у самой такая отдушина была в лице всезнающих и разговорчивых соседок, с которыми она обсуждала всякие интересные городские события – от появления маньяка в Краснопартизанском районе до неправильного поведения Люськи Николаевой из сорок седьмого дома. Маньяк, несмотря на героические усилия, которые предпринимала царицынская милиция, регулярно раз в месяц резал кого-нибудь у продовольственных киосков, которых в районе было более чем достаточно, а Люська Николаева из сорок седьмого дома с такой же регулярностью, но несколько чаще, меняла любовников. Жене Лютикова нравился сам процесс обсуждения, поэтому вечерами она мужу не мешала, вся отдавалась любимому делу.
Ворчала теща, которой постоянно казалось, что непутевый зятек занимается глупостями. И в самом деле, ну что это за занятие для мужика – ежемесячно исписывать три-четыре общие тетради, которые, между прочим, немалых денежек стоили. Вот такие, как ее зять, и портили всю мужскую статистику – и обязанности свои мужские исполняли с грехом пополам, и гвоздя в нужное место и в нужное время забить не могли. Никчемные люди!
Жена развлекалась, теща ворчала, тесть заговорщицки подмигивал и предлагал выпить для успокоения души, а Володя Лютиков писал стихи. Так оно все и шло до самой кончины Лютикова. Дети были еще слишком малы и во внимание не принимались.
Самое главное – найти равновесие. Тогда жизненные невзгоды переносятся легче, семейные неприятности воспринимаются как неизбежное зло, а редкие успехи Лютикова в поэзии воспринимались знаково – казалось, что еще одно усилие и редакционные крепости сдадутся на милость поэта, осознают его талантливость, а дальше все будет хорошо. Что именно будет хорошо, Лютиков, пожалуй, объяснить не сумел бы. В то время он еще не знал, что стихотворные сборники бывают редко, а литературные редакции книги поэтов, тем более широкой публике неизвестных, в тематические планы включают крайне неохотно. А уж выплачивают за них совершенно смехотворные суммы, которых едва хватает на то, чтобы поэт отметил с родственниками и друзьями счастливое появление своей книги на свет.
Да и знал бы, разве бросил писать стихи?
Стихотворный дар сродни гриппу, уж если он привязался к человеку, будет его мучить, пока не доконает или пока эпидемия не пройдет.
Неудивительно, что Лютиков писал стихи до самой смерти, и еще более неудивительно, что он продолжил это занятие после смерти.
Вот только мир, который его окружал, был слишком непривычным, чтобы Лютиков освоился в нем в первую же неделю.
Нет, конечно, напрасно хулить новую жизнь Лютикова не стоило. Ну, подумаешь, коньяк только дагестанский. Ты откровенно вспомни, сколько его за свою земную жизнь выпил-то? Вот так, мой дорогой, и отдельного коттеджа у тебя никогда в жизни не было. Да и мебель была такая, что, глядя на райскую, и вспоминать-то ее стыдно было. Одним словом, в плюсах был Владимир Лютиков во всех отношениях.
И работа у него спорилась.
Тут трудно было сказать, Лютиков ли вдруг проявил неуемный творческий энтузиазм, а быть может, муза Нинель действительно вхожа была в разные сферы, только печатать Лютикова в Раю начали, как раньше никогда не печатали. Большую подборку его стихотворений «Райская обитель» опубликовали в «Небесном современнике», несколько стихотворений с предисловием святого Петра опубликовал «Вечный мир». Да и альманахи вроде «Радуница» или «День Крещения» тоже Лютикова жаловали. Просматривая журналы и альманахи, Лютиков испытывал удовлетворение, к которому, впрочем, примешивалась вполне объяснимая нотка щемящей грусти – ах, кабы все это случилось там, среди друзей и знакомых, которых Лютикову в его творческой райской обители так не хватало!
Одиночество поэта скрашивала своим присутствием муза Нинель.
– Ну мы даем, Лютик! – хохотала она, опрокидываясь в кресло и опасно для него высоко болтая длинными ногами. – «Радуница»! «Вечный мир»! Ты смотри, что святой Петр пишет: «Зрелая лирика так своевременно усопшего поэта Лютикова еще раз показывает нам, как прав и справедлив Господь, как он внимателен к истинному таланту, своевременно приближая его к Небесному престолу»… Это ведь о тебе, Лютик, прикинь!
Авторитет Лютикова как поэта рос, даже староста обители, и тот уже разговаривал с ним без нравоучительных нот, а во взгляде его отчетливо просматривалось уважение. Так обычно смотрят на людей, которые получили неожиданное повышение по службе. С одной стороны, с некоторым восхищением – смотри, мол, какие у нас водятся, а с другой – даже несколько отстраненно – вроде бы уже и не наш.
Соседи Эдуарда Зарницкого, те самые Голдберг и Аренштадт, в загробной жизни оказались милейшими и деликатными людьми. Встречаясь с Лютиковым, они обязательно здоровались, приподнимая черные широкополые шляпы, заводили с ним разговоры о высокой поэзии, видно было, что Лютикова они понимали и принимали.
Михаил Соломонович Голдберг, правда, все пытался Лютикова вовлечь в дискуссию о поэтике деформированного слова в произведениях Льва Николаевича Толстого, Исаак Николаевич Аренштадт же, напротив, держался спокойней и рассудительней, в дискуссии Владимира Алексеевича не втягивал, а умные мысли, которые у него, несомненно, были, всегда держал при себе.
К Эдуарду Зарницкому они оба относились как к относительному и неизбежному злу, как сам Лютиков относился при жизни, скажем, к дождю – капает, негодный, с небес, но ведь не на всю же жизнь зарядил, будет еще синее небо над головой.
Голдберг постоянно сожалел, что при жизни не успел уехать на землю обетованную, хотя сожалений его не понимали ни Лютиков, ни даже Аренштадт, который полагал, что родина у человека там, где его родили. Известное дело, приучи кипарис держать морозы среднерусской полосы, а потом его обратно высади где-нибудь в Псырцхе или Гудауте, он ведь от жары там погибнет! Голдберг не менее резонно возражал, что вон сколько этих самых морозоустойчивых кипарисов с московских кухонь на Ближний Восток пересадили, и ничего, ни один из них не завял, а некоторые даже зацвели.
Цветущих кипарисов Лютиков никогда не видел, а потому помалкивал.
Нет, соседи у него были неплохие.
По правой стороне в коттеджике жил покойный краснодарский поэт Кронид Маляр. Днями он добросовестно писал стихи, а по ночам переписывал полное собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина, полагая, что это поможет ему в большей степени овладеть поэтическим мастерством. Неудивительно, что в творчестве самого Кронида звучали мотивы Мастера. Кронид не унывал, тем более что муза у него была в высшей степени грамотная и, поговаривали, даже защитила диссертацию на тему «Воспитание живых поэтических качеств у мертвых душ».
По левую сторону от Лютикова обитал молодой ушастый паренек с веснушчатым лицом. Было ему лет двадцать, волос у него был рыжий, лицо усеяно мелкими веснушками, а ходил он в одних и тех же джинсах и матерчатой курточке. Глядя на него, Лютиков даже испытывал сожаление, что Бог прибрал такого молодого, но позже, рассудив, что Отцу Небесному виднее, в какой срок и кого прибирать, он от жалости избавился. Тем более что Вика Мухин, как звали соседа, своей кончиной особо не тяготился. Парень был увлечен цветописью, он на полном серьезе полагал, что одно и то же слово, написанное разными чернилами, несет разную эмоциональную нагрузку. Поэтому вечный блокнот Мухина напоминал картину – столько в ней было красного, зеленого, желтого и даже голубого цвета.
Нет, с соседями, если, конечно, исключать Эдуарда Зарницкого, Лютикову повезло.
Не хватало ему музыки.
Дома он привык творить, включая что-нибудь этакое, способное развернуть душу и настроить ее в унисон с навеваемым музой вдохновением. Глинку, например, Чайковского или Шостаковича. Чайковского он любил, да и современных ему мелодий, безотказно действовавших на воображение Лютикова, тоже хватало.
На отсутствие приемников и телевизора он и пожаловался музе Нинель.
– Да ты че, Лютик? – вытаращила на него глаза Нинель. – На фига тебе эта железная дребедень? Тут запросто, прикрой глаза, подумай, чего тебе хочется послушать – и слушай на здоровье!
Лютиков попробовал.
– Ничего не получается, – пожаловался он. – Хотел Петра Ильича Чайковского послушать, есть у него сильная вещь Adagio lamentoso в Шестой симфонии, потрясающе звучит… Загадываю, загадываю, нет никакой музыки… Только потрескивает что-то.
Нинель побледнела и постучала кулачком по своему лбу.
– Лютик, ты хоть думай, что заказываешь! Ты ведь знаешь, кем он был, этот твой Чайковский?
– Великий композитор, – пожал плечами Лютиков. – Ты его «Времена года» слушала?
Нинель неопределенно хмыкнула и выразительно дернула плечиком.
– Да не в этом дело, – сказала она. – Он ведь педик был, а таким, Лютик, в Раю места нет. Кто бы его сюда пустил? Тут с такими строго… Ты бы еще Джимми Хендрикса захотел услышать! Тут за такие заявочки и наказать могут!
Лютиков молча переварил услышанное.
– Так ведь говорят, что талант от Бога, – неубедительно сказал он.
Нинель вздернула верхнюю губку. Личико у нее стало совсем милым и домашним.
– Смотря какой талант! – сказала она. – Я же тебе уже говорила про борьбу идеологий. Говорила? – Она наморщила лобик, долго думала, потом неуверенно сказала: – Вообще-то нам в техникуме, кажется, рассказывали про этого самого Чайковского. Вроде бы талант ему действительно от Бога достался, только он потом начал общаться не с теми людьми, гордыня его обуяла, тут его дьявол и подстерег…
Она еще немного поморщила лобик.
– Нас учили, вроде бы один граф подал жалобу в Сенат, что этот самый Чайковский к его племяннику пристает, тот собрал однокашников композитора, те Чайковского осудили, а Чайковский специально решил заболеть, чтобы от ответственности уйти. Начал он Богу молиться, а у того запросто, тем более что холера по городу гуляла… Ну и прямым ходом, сам знаешь куда…
– Господи, Ниночка, – озабоченно и потрясенно сказал Лютиков. – Неужели у вас о таких людях вот так учат?
– А ну тебя! – краснея, сказала муза Нинель. – Мне на факультативные занятия ходить некогда было, быть может, там больше рассказывали. Я же не музыкантов вдохновлять готовилась, мне с поэтами предстояло работать. Думаешь, просто было все запомнить? Левой рукой веешь, правой подтягиваешь, это на ямб. Двумя руками на поэта, словно отмахиваешься, это на хорей… Ой, нет, это, кажется, на анапест… Ну тебя! – снова засмущалась муза. – Совсем ты меня запутал с этими голубыми! Пошли лучше гулять, тебе впечатлений набираться надо!
И мухой или, скорее, даже стремительной стрекозой вылетела за дверь.
Несколько недель прошло в легкости необыкновенной.
Потом грянул гром, и сверкнули молнии.
Разумеется, что гром и молнии метали критики.
Вроде бы Лютиков лично никому из них плохого не делал, но это еще ничего ровным счетом не значило. Давно ведь известно, что даже за добрые дела в свое время каждому воздастся по заслугам. Муза Нинель была в этом уверена. «Я тебе говорю, Лютик! – круглила она убежденно красивые свои глазки. – Я сама читала, даже на Земле один мужик жил, ничего плохого никому не делал, больных лечил, блин, торгашей ненавидел. Людям все по-правильному объяснял, голодных кормил. А его за это на кресте распяли! Ты про него слышал, когда живой был?»
Ну что с этой неугомонной стрекозой поделать было? Похоже, что права она была. Добрые стихи, как и добрые дела, ненаказуемыми не остаются.
Статья в «Книжном раю» была посвящена критическому разбору стихотворений Лютикова. Особенно досталось одному безобидному стихотворению, которым Лютиков тайно гордился. Стихотворение было небольшим, но, как казалось ему, добрым и красивым.
Уже знакомый Лютикову критик Ставридин разобрал его досконально и признал политически незрелым и не соответствующим всему настрою райской поэзии. «В то время, – писал он, – когда все прогрессивно думающие художники пытаются отобразить райскую жизнь во все ее красоте и многообразии, находятся люди, которые не дорожат райским счастьем, и надо прямо сказать, что поэт Лютиков является одним из таких людей.
Ему, видите ли, над местом свидания с Богом горят чужие и холодные звезды, ему чужд мир, в который его приняли. Нет, в гордыне своей он даже не сомневается, что его пустят в райские кущи, хотя любой здравомыслящий человек должен сразу сказать, что таким, как Лютиков, в кущах не место. И вот почему – он собирается с высоты завидовать несчастьям и бедам живущих!
Но если ему не нравится совершенный мир Небес, если ему дороже несчастья, которые он испытывал в прежней жизни, если беды тех, кто еще пока живет на Земле, милее нашему поэту, то почему он не обратится к Богу с просьбой отпустить его обратно? Пусть испытает все прелести реинкарнации и еще раз переживет все, что испытывал уже однажды?
Но нет, обратно Лютиков не просится. Говоря словами русской поговорки, которую мы несколько адаптируем к нашей жизни, сало он жрет райское, а жизнь воспевает земную.
Двуличие поэта заслуживает всяческого осуждения, но мне кажется, все это лишь максимализм незрелости. Лютиков просто духовно не дорос до райской жизни, и все условия, которые ему были созданы для творческого роста, пока преждевременны».
– Вот скотина, – безапелляционно сказала муза Нинель и тут же, вполне по-женски, укорила Лютикова: – А ты ему еще хотел ручку вернуть!
– Не всем же стихи писать, – беспомощно сказал Лютиков.
Честно говоря, рецензия Ставридина резанула по самому сердцу.
Кроме обиды в глубине души Лютикова зародилась еще неясная, но вполне объяснимая прежней его жизнью тревога: а ну как обратят на слова критика внимание облеченные властью в Раю? Нет, не такие, как староста или администратор, их Лютиков не опасался, а если там… наверху? Что и говорить, коль не жалует псарь, то уж царь точно жаловать не станет… Он посмотрел на музу Нинель. По молодости лет или полному незнанию жизни муза была безмятежной. Впрочем, для особых опасений причин пока не было. Да и добрая рецензия святого Петра многого стоила. Ставридин, скорее всего, с этой рецензией знаком не был, потому что вышла она практически в одно время с его собственной. Почему Ставридин был им недоволен, Лютиков мог только догадываться, но подозревал, что критик ручку свою пожалел.
Муза Нинель требовала, чтобы Лютиков выступил в том же «Книжном раю» с достойным ответом критику с холодной рыбьей фамилией, но поэт счел за лучшее отмолчаться.
И правильно сделал. В очередном выпуске «Книжного рая» короткой заметкой было отмечено, что критик Ставридин не выдержал тяжелых литературных испытаний и отошел, как критикам и полагается, в мир иной. Понимать надо было, на Земле Ставридину места уже не было, из Рая его поперли, а в Ад его, конечно, никто не пустил.
Понятное дело, без сильных мира сего здесь обойтись никак не могло, Лютиков мог торжествовать, Бог или близкие к нему были на стороне поэзии, которую исповедовал Лютиков.
Глава пятая
Если бы не было запретов, то люди, наверное, до сих пор жили в Эдеме.
Это надо было додуматься, поселить человека в райском саду и разрешить все, кроме срывания и пробования плодов одного-единственного дерева. Тут и мужику было трудно удержаться, а уж женщине!.. Я полагаю, что никакого змея-искусителя в Эдеме не было, этот самый змей жил в женской душе. Он ей и нашептывал: сорви и попробуй! А не было бы запрета, женщина, возможно, мимо этого дерева еще лет триста, а может быть, и даже все тысячелетие ходила бы.
Американский фантаст Роберт Шекли предложил своему читателю не думать о пантере ровно тридцать секунд. Оказалось это возможным только тогда, когда его герой потерял сознание. В забытье невозможное условие выполнить возможно, при полной памяти – никогда. А ведь Бог не только наложил на поведение в Раю некоторые запреты, он еще и наделил человека свободой воли. А запреты и свобода воли – понятия взаимоисключающие. Недаром философы определяли свободу как осознанную необходимость. Заметьте, осознанную!
А тут плоды на дереве висят, а рвать их нельзя. И это при всем при том, что непробованные плоды всегда кажутся вкуснее уже надкусанных. Автор, например, всю жизнь только читал про папайю, в его представлении она была именно запретным плодом – прочитать про нее можно было, а попробовать нельзя. Разумеется, когда возможность эту самую папайю попробовать представилась, автор не преминул ею воспользоваться.
Ах, братцы, разочарование было совсем таким же, как у Адама и Евы, когда их изгоняли из Рая! Лучше бы эта самая папайя оказалась для меня виноградом для лисы из известной басни!
Но попробовать очень хотелось. Слишком много я про нее читал. Даже если бы эта самая папайя росла в саду у «нового русского» и охранялась вооруженными головорезами и натасканными лично на меня бультерьерами, я бы все равно полез в этот сад.
Намеки музы на существование потустороннего мира с обратным знаком волновали Лютикова.
Молодость его пришлась на восьмидесятые годы, когда попсу начал потихоньку расталкивать рок и хэви-металл, поэтому память Лютикова хранила ритмы и тексты тех и других. Стихами то, что пелось с эстрады, назвать было трудно, поэтому в обращение и ввели понятие текст. Мол, что вы возмущаетесь, не стихи это никакие, сами должны понимать – тексты! Словно к тестам не существовало поэтических требований!
Одно направление пело:
Получалось довольно смешно и очень невнятно. Но людям нравилось. Больше всего им нравилось, что под эти слова, сопровождаемые нехитрой мелодией, можно было топтаться на виду у людей, тесно и откровенно прижимаясь друг к другу, и никто никаких замечаний не делал.
У другого направления тексты были иными.
Все это сопровождалось грохотом электрогитар и цветовыми эффектами, после которых несколько дней надо было приходить в себя, а в слова окружающих надо было вслушиваться и искать в них тайный смысл, вдруг и в самом деле говорят что-то важное для тебя?
Конечно, Лютиков понимал, что в Преисподнюю направляют не за стихи, а за грехи. Но иногда ему казалось, что за некоторые акты творчества надо людей наказывать даже больше, чем за иные грехи.
Тем не менее слова музы о борьбе двух идеологий будили воображение Лютикова. Есть очень неплохая поговорка «Везде хорошо, где нас нет». Не то чтобы Лютиков и в самом деле верил, что в Аду хорошо живется, но посмотреть на эту жизнь ему все-таки хотелось.
Наверное, в силу установленных запретов.
Нет, в самом деле, совсем недавно люди за «Тропик Рака» Генри Миллера бешеные бабки отваливали, а теперь во всех киосках «Союзпечати» откровенные книжечки и газетки типа «Еще» лежат и никто их не покупает, кроме тех, кого определенные пороки насквозь проели. А в самом деле, чего интересного? Ты голого мужика не видел? Разденься и подойди к зеркалу. Голую женщину захотелось посмотреть? Раздень да посмотри. Или телевизор включи.
Отсутствие запретов всегда ведет к падению интереса.
А тут был запретный мир, само существование которого будило воображение. Это был как сад «нового русского», в котором растет папайя.
Удивительно ли, что Лютикову захотелось перелезть через забор?
– Да ты че, Лютик? – испугалась муза. – Ты даже не знаешь, что с тобой сделают, если узнают! Стать жертвой идеологической диверсии, это понятно, это даже сочувствие вызывает. Херувимов вызовут, лечить станут… Но чтобы сам голову в пасть Инферно сунуть? Это же никто не поймет. Это же дезертирство с переднего края борьбы за светлое будущее! Может, ты, Лютик, и сошел с ума, но я-то еще нормальная! И не проси, даже не проси! Бездну я тебе еще показать могу, за это только пальчиком погрозят, но чтобы тебя в Инферно сводить? На фиг тебе это надо? Только расписался, на хорошем счету оказался, сам святой Петр за тобой внимательно следит, говорят, апостол Андрей заинтересовался…
– Ну хоть Бездну покажи, – вздохнув, согласился Лютиков.
Путь был прежним. Все те же облачка, похожие на летающие тарелочки, вдруг встали перед ними, Лютиков инстинктивно зажмурился, ожидая удара, никак не мог привыкнуть, что встреча с материальными объектами ему уже ничем не грозит.
Муза Нинель дернула его за руку.
– Открой глаза, – почти с материнскими интонациями в голосе сказала она. – Открой, не бойся!
Лютиков осторожно открыл глаза.
Они висели, окруженные со всех сторон черным искрящимся пространством, которое шевелилось, дышало и было холодным.
Пригоршни разноцветных драгоценных камней были разбросаны по холодному неосязаемому бархату, камни блистали, испуская в пространство вокруг себя жалящие и ласкающие лучи. Свет одних был добрым, другие же светили холодно и беспощадно, как светит сталь изготовленного человеческими руками меча перед тем, как отрубить кому-нибудь голову. При взгляде на эти драгоценные россыпи Лютикова охватило отчаяние от бесконечной удаленности их от Земли, но тут же отчаяние уступило место восторгу от мысли о бесконечности пути от звезды до звезды, ведь все эти сверкающие в черной пустоте россыпи были скопищем миров, чью фантастическую сущность еще никто не постиг. Звезды вспыхивали и гасли, переплетались в созвездия, образовывали глубокие геометрические узоры, рождались и умирали. Где-то среди них жили невидимые монстры квазаров, пожирающие пыль и материю.
Между звезд тающими тенями вставали и сонно бродили разноцветные клубы пылевых облаков и туманностей.
С трепетным восторгом Лютиков вспомнил стихи Ломоносова, душой понимая, что лучше этого сына поморского рыбака никто еще не сказал и, возможно, уже не скажет:
Он все повторял и повторял эти странные строчки, которые не могли открыться человеку без помощи божественного провидения, душа его восторженно холодела при взгляде на звезды. Наверное, он мог бы стоять в окружении звезд целую вечность. Просто стоять и смотреть на звезды.
Смотреть в Бездну, которую никто и никогда не познает до конца.
Лютиков вглядывался в Бездну. Бездна вглядывалась в него.
Бездна была населена демиургами, которые в ее глубинах создавали миры. Миры эти демиурги населяли людьми и неведомыми существами, миры эти были непохожи друг на друга, как непохожи были высвещающие Бездну звезды.
А что если он, Лютиков, умер безвозвратно, и все, что происходит сейчас, всего лишь сумасшедшая мысль полупьяного демиурга, уставшего от классических форм творения? Мысль эта оглушила Лютикова, а за ней пришла еще одна, не менее страшная – ведь выходило, что все его земное существование было следствием творчества неведомого демиурга? Да что там существование Лютикова, вся кровавая история Земли, вся ее поэзия и грязь, все высокое и низкое уместилось в нескольких нейронах неведомого создателя, которого кто-то читал.
И даже Бог?
Мысль эта была страшна, и Лютиков старательно отгонял ее от себя, но мозг старательно додумывал ее, приводя все к логическому завершению, именуемому абсурдом. Абсурд – это и есть та простота, за которой перестает действовать принцип отторжения лишних сущностей, именуемый «бритвой Оккама».
Муза тронула его за руку, и Лютиков понял, что им пора. Уже возвращаясь, он вспомнил слова другого поэта и вздрогнул, обнаружив в них неожиданный, ранее не понятый им смысл:
Ночь, тайн созданья не тая,
Бессчетных звезд лучи струя,
Гласит, что рядом с нами – смежность
Других миров, что там – края,
Где тоже есть любовь и нежность,
И смерть и жизнь,
Кто знает, чья?[8]8
Валерий Брюсов. Менее хрестоматийные строки. Однако и их можно найти в любом собрании сочинений многоуважаемого автора сих строк.
[Закрыть]
– Можно мне хоть изредка сюда прилетать? – спросил он. Муза Нинель заглянула ему в глаза и пожала плечиками.
– Беда с вами, с поэтами, – сказала она. – Как увидите Бездну, сразу шалеть начинаете. Ты смотри, Лютик, только не чокнись! Тебе еще писать и писать, слышишь? Ну что тебе Бездна?
– Ты не ответила, – невидяще глянул на нее Лютиков.
– Можно, – разрешила Нинель. – Но только со мной.
С тем они и вернулись в экспериментальную обитель, которая по возвращении показалась Лютикову тесной и неуютной, как столярная мастерская, заваленная обрезками досок и стружками.
Странное дело, при жизни Лютиков очень редко смотрел на звезды.
Удивляться нечему – многие люди не видит звезд никогда. Вечные заботы и погоня за благополучием не дает им поднять голову вверх и увидеть, как в небесах вспыхивают и гаснут звезды. Да и сами звезды с земли обычно выглядят не слишком выразительно – мелкая соль, рассыпанная на черной бумаге. Ничего внушительного.
Бездна открывается не сразу, а тем более не всем.
Лютикову, к сожалению, она открылась после смерти.
Сразу после того, как Бездна открылась Лютикову, у него начались неприятности. Возможно, это было всего лишь совпадением, Лютикову было трудно судить о том, как небожители относятся к тому, что в Бездну заглядывают души покойных людей. Но все имеет под собой почву, у всего бывает причина. Как учил нас библейский мудрец царь Соломон, «на всяком месте очи Господни; они видят злых и добрых».
Лютиков зла в себе не видел, а потому поначалу к происходящему с ним относился с юмором. В самом деле, ну кто будет всерьез воспринимать старосту обители, если он уже всех достал и измучил своими поучениями?
Староста Сланский начал издалека.
– Вот вы какой, Володя, – сказал он. – Молодой да ранний. Другие, ясное дело, не одну жизнь положили, две реинкарнации прошли, прежде чем в Рай попасть, на Земле среди товарищей по перу настрадались, так ведь они не спешат, не лезут вперед других, не расталкивают, ясное дело, старших товарищей. А вам вот вынь да положь! Ясное дело, молодой еще, жареный петух вас в темечко не клевал. А ведь клюнет когда-нибудь! И больно клюнет! Только ведь я, ясное дело, не за вас беспокоюсь. Вы ведь сами свой выбор сделали, если с вами что и случится, вам винить некого будет, сами, ясное дело, виноваты. Девочка-то глупая при чем?
Он погрозил Лютикову толстым пальцем, палец его двигался с неумолимостью меча Немезиды, не оставляя поэту никаких шансов на благополучный исход. Только Лютиков Сланского не понимал, да и не хотел он старосту понимать. Муза Нинель ему твердо пообещала, мол, карать не будут, разве что пальчиком погрозят. Пусть, значит, грозит.
Как все повторял при жизни Лютикова один его знакомый узбек, «собака лает, а караван идет».
Спустя месяц в «Книжном раю» появилась небольшая заметка, что некоторые обитатели экспериментальной обители Рая встают на путь нездоровой философии, в Бездну им, видите ли, интересно заглянуть, постоять на ее обрывистом краю, а то и коней привередливых увидеть. Сегодня такие люди выйдут просто постоять, потом привыкнут регулярно смотреть в Бездну, а от привычек таких совсем недалеко до нигилизма и очернительства. А что может быть хуже отрицания уже зарекомендовавших себя демиургов с ясными и правильными взглядами? Только диалектический материализм хуже такого отрицания. Но Бог все видит, с незрелыми литераторами он как-нибудь справится, куда страшнее, что музы некоторые идут на поводу у этих незрелых литераторов, которым первый успех вскружил голову. Беречь надо муз от таких горе-литераторов, своевременно давать таким литераторам по рукам необходимо, а если уж говорить по гамбургскому счету, без таких вот литераторов, возомнивших себя гениями и демиургами по нескольким незрелым публикациям, в Раю будет чище и спокойней.
Невнятная заметочка эта была подписана незатейливыми инициалами – ИИ.
Но Лютиков даже огорчиться как следует не успел. В Раю началась антиалкогольная кампания.
Удивляться особо было нечему. Подобные кампании Лютиков не раз видел и при жизни. Боролись с тягой творческого человека к спиртному, только никто еще ее одолеть не смог. Оно ведь и естественно – творческие люди всегда пили много и хорошо. Не будем брать набившие оскомину примеры, вроде Сергея Есенина или Юрия Олеши, даже классиков вроде Панферова или Иванова не будем вспоминать, да что там! – корифеев царицынского отделения Союза писателей не затронем, но даже если говорить о молодых и начинающих, каким являлся Лютиков, то при встречах обычно вспоминалось прежде всего то, что именно и в каком количестве пили в последний раз, прикидывали, что взять сегодня, а уж потом, за процессом, узнавались литературные новости и тщательно, зачастую нецензурно, рецензировались новинки поэзии и прозы.
Сказано же было в Писании: «И положу на вас поношение вечное и бесславие вечное, которое не забудется».
К тому же, если говорить честно, к коньяку, пусть даже и дагестанскому, он уже успел привыкнуть.
