Текст книги "Ветеран Армагеддона"
Автор книги: Сергей Синякин
Жанр:
Прочая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Глава шестая
Собственно, ничего страшного не произошло.
Пришел староста Сланский, и с ним было два активиста из числа поэтов. Активисты, как и везде, были подобраны из язвенников, которые свое уже отпили, а потому всегда смотрели с завистью и неодобрением на тех, кто этому пагубному, но увлекательному занятию мог предаваться.
Сланский вел себя недоверчиво и подозрительно, его активисты недоверчивость и подозрительность своего руководителя возводили в степень.
– Ты с этим Сланским поосторожнее будь, – как-то после очередного визита старосты предупредила Лютикова муза Нинель. – Он иной раз такое отмочить может, чертям в Аду тошно станет! С ним, Лютик, лучше не ругаться.
И она рассказала Владимиру Лютикову историю.
Дело касалось одного поэта, который и в земной жизни славился своей высокой нравственностью. Он даже по праздникам, говорят, ничего кроме лимонада не пил. Фужер шампанского в первый раз на свое сорокалетие поднял. Этот самый фужер его в Рай и привел.
В Раю этот поэт вел себя соответственно.
Днями отсыпался, а ночью зажигал толстую восковую свечу и писал стихи. Писал он обычно простыми черными чернилами, перышками «рондо» номер двадцать два. Кто с детства привык к шариковым авторучкам, тот и представить себе не может, что когда-то писали ученическими перьями под различными номерами, а то и аккуратно зачищенным гусиным перышком. Современные авторы вообще привыкли работать на компьютере, поэтому им не удивительно, что Львом Николаевичем Толстым столько романов понаписано, они, современные писатели, не меньше объемами пишут, только и разницы между ними с Толстым – талант, да еще тот факт, что современные свои тексты набирают на компьютере, а Лев Николаевич листы своих рукописей заполнял чернилами, поскрипывая перышком «рондо».
Но мы отвлеклись.
Так вот, поэт поскрипывал перышком, а в промежутках между сном и написанием стихов ругался со Сланским. Черт их знает, что они там ругались, похоже, что веские причины к тому были у обоих.
Ну, поругались и поругались. Бывает…
Только после этой ссоры с поэтом стало происходить что-то непонятное.
То он от поклонниц шарахался, как черт от ладана, а тут стали замечать, что поэт своими поклонницами отнюдь не брезгует и даже ночевать они у него остаются, причем даже не по одной, а компаниями.
Раньше поэт только и позволял себе лимонадом побаловаться, да на день своей кончины бокал вина поднять. А тут вдруг пошло – администратор не успевал ящики с водкой домой к поэту заносить.
Да и внешне разительные перемены произошли.
Был поэт всегда тщательно выбрит и розов от здоровья.
Теперь же он отпустил дурацкую бородку а-ля Дон Жуан, глаза у него стали мутными и порочными, а стихи на-гора он выдавать и вовсе перестал. А если и писал, то такие, что ни в один райский сборник их включить нельзя было. Ну, сами посудите, как бы в чистой райской поэзии звучали строки:
Поэта постепенно стали сторониться, стихи его в райских газетах перестали печатать, и наконец, настал черный день – его напечатали там! Тут народ к произошедшим событиям отнесся по-разному: одни возопили – мы знали, что так и будет, давно в его стихах просматривалась идейная незрелость, а в душе червоточины, другие засомневались – не мог человек так измениться без постороннего влияния, а некоторые даже прямо заговорили о вражеской агентуре влияния, тайно действующей на просторах райской юдоли.
А во всем оказался виноват староста Сланский. Обладая авторитетом администратора и печатью обители, он принялся сочинять на поэта отрицательные характеристики, которые регулярно отправлял в небесную канцелярию. А по Библии, что вначале было? То-то и оно, вначале было Слово. А как только это самое Слово было скреплено райской печатью и зарегистрировано в небесной канцелярии, разве не могло оно не стать единственно верным, а тем более изменить человеческую сущность?
– Сам понимаешь, – закончила муза Нинель. – Поэта, конечно, сактировали, даже имя его запретили упоминать. Архангел Михаил лично проследил, чтобы его книги даже из земных библиотек изъяли. Нет их ни фига, а в Раю, если и остались, наверняка в спецхране за семью замками лежат. А Сланскому, как ни странно, все с рук сошло. Похоже, есть у него какая-то поддержка на самом верху. Он ведь и стихов никогда не писал, только здесь, в Раю, два белых стиха написал, да и то, Лютик, ты мне поверь, таких посредственных, что любого другого навсегда бы от пера отлучили… Так что ты его, Лютик, бойся, страшная душа этот староста, мертвая душа! Мне самой не по себе становится, когда я на него смотрю! Вроде как все внутри прямо обмирает!
Сам Лютиков со своей музой был полностью согласен. В разговорах со Сланским ему всегда было не по себе. Даже в молчании старосты были орфографические ошибки. И синтаксис хромал. Сланский вошел в коттедж Лютикова. Разумеется, активисты были при нем.
– Согласно Его воле, – сказал Сланский, – с сего дня производится выемка спиртного, находящегося во владении душ, проживающих на территории Рая. Владимир Алексеевич, предлагаю вам добровольно выдать запасы, в противном случае на основании, ясное дело, постановления, подписанного архангелом Никодимом, мы будем вынуждены произвести обыск!
– Чего там обыскивать, – подавленно сказал Лютиков. – Забирайте! – И показал рукой на батарею бутылок, выстроившихся вдоль стены. – Вот здесь все, больше ничего нет.
– Разумно, – проворчал Сланский. – Приятно видеть законопослушного человека. Он уже, ясное дело, все приготовил, не то что другие… Не ожидал, Владимир Алексеевич, не ожидал… Может, и в другом образумитесь!
– А что, уже были инциденты? – удивился Лютиков, радуясь, что нет музы Нинель. Унижение в присутствии близкого существа всегда тяжелее переносить, нежели в одиночестве.
– А как же! – с неожиданным жаром вскричал Сланский и обеими руками огладил блестящий череп. – Утром у Зарницкого, не слыхали? Забаррикадировал дверь, негодяй, начал пустыми бутылками швыряться. Пришлось даже херувимов вызывать!
Он кивнул активистам:
– Приступайте!
Повернулся к Лютикову и сказал:
– Пока наши орлы здесь подчищают, хотелось бы поговорить с вами, Володя. Серьезно, ясное дело, поговорить, без дураков.
– Слушаю вас, – начал Лютиков и неловко замолк, обнаружив, что не знает имени-отчества старосты. Сланский и Сланский, в иное время имя его было Лютикову без нужды.
Староста на это внимания не обратил, бережно взял Лютикова за локоть и повел его на выход, доверительно склоняясь к уху поэта.
– Вы у нас человек новый, – в который раз начал он уже хорошо знакомую Лютикову песню. – Я понимаю, Володя, всем иногда хочется, ясное дело, заглянуть в Бездну, ужаснуться… Сам иной раз на этой мысли себя, ясное дело, ловлю. Как там Семеныч писал? «Хоть немного еще постою на краю?» Вот-вот, на самом краю-то каждому хочется постоять, помечтать… Это он верно подметил, что в гости к Богу не бывает опозданий. Но я ведь, ясное дело, не о том, не о том, милый вы мой Володя! Я к тому, что не каждому смотреть в Бездну безопасно, люди это тайком делают, ясное дело, себя проверить хотят. А вы открыто – ффыррк! – и полетели! Не всем наверху, ясное дело, это понравиться может. Бездна ведь мысль будит, каждый начинает понимать, кем он мог стать и кем стал, вот ведь в чем штука. С одной стороны, ясное дело, вроде бы и неплохо, рубежи новые открываются, перспективы новые означаются. А с другой стороны, каждый мнит себя уже случившимся демиургом, а тут тебя вроде бы как опять на грешную землю опускают… Не каждый же, ясное дело, это выдерживает! Одни от всех прежних занятий отказываются, другие реинкарнации требуют, третьи – пусть их и мало – вообще в ересь впадают, начинают недостатки в божественном Мироздании видеть. А какие в нем могут быть недостатки, оно же божественное! Я все это к тому, Володя, что Бог вам дал – талантом не обделил, музу перспективную к вам приставили, вы же должны, ясное дело, понимать. Ждать надо, когда тебя в демиурги назначат! Ждать! А терпения не у всех хватает… Вы понимаете, о чем я говорю?
– Заметочка в «Книжном раю» – ваших рук дело? – спросил Лютиков. Сланский замахал на него обеими руками.
– Что вы, Володя, что вы! Я так высоко не летаю. Поговорить с вами я, ясное дело, могу, в «Книжном раю» печататься мне не по чину, я же всего администратор, а там если административных работников и печатают, то такого ранга, что нам с вами их за всю нашу жизнь и увидеть вряд ли удастся. Я ее видел, заметочку-то. Обратили внимание на инициалы? Иуда Искариотский ее писал, умнейший, доложу вам, человек и к высоким сферам близок. Говорят, он когда-то большую услугу Самому оказал, вот и пользуется расположением. В демиурги даже назначен, правда, без права созидания…
На улицу вышли активисты с позвякивающими мешками в руках.
– Мы закончили, – коротко сказали активисты в один голос. Сланский торопливо поднес поближе к глазам листок бумаги.
– Та-ак, – сказал он. – Коньяк дагестанский – двадцать бутылок.
– Одна початая, – доложил один из активистов.
Староста бросил на поэта короткий одобрительный взгляд и снова уткнулся в листочек.
– Вина молдовские, – прочитал он. – Разные. Двадцать две бутылки.
– Пять пустых, – доложил второй активист.
Видно было, что роли у них были распределены заранее, и каждый занимался своим делом.
– Ай-яй-яй, – сказал староста. – Как же так, Владимир Алексеевич? Вы ведь и поклонниц еще ни разу не принимали. Неужели музу поили? Грех ведь это, родной вы мой, большой грех!
Глаза его лукаво и весело заблестели, как бы у следователя, который поймал своего подследственного на вранье и принуждает на этом основании сказать неудобную для него правду.
– Да при чем тут муза? – грубо спросил Лютиков. – Я сам вина люблю, можете и в анкете справиться, честно отметил.
Глаза старосты потухни, словно кто-то внутри него нажал кнопочку и выключил свет.
– До свидания, – официальным голосом сказал он. – А над моими словами вы, Владимир Алексеевич, подумайте. Вы же не Грин какой-нибудь, не Рубцов ведь, не Николай Гумилев, чтобы усомниться. Я к тому, что вы, Володенька, душа для Рая не потерянная, открытая. Вот и творите себе на радость, нам для удовольствия. Помните, Володя, не зря Бог сказал о некоторых – «обманутое сердце ввело его в заблуждение, и он не может освободить души своей и сказать: „Не обман ли в правой руке моей?“». Это я к тому, мой хороший, мы в правой руке-то что держим? Вижу, по глазам вижу, догадались вы уже, в правой руке мы, ясное дело, перо наше держим, которым творим.
Некоторое время после их ухода Лютиков сидел в задумчивой неподвижности. Надо сказать, слова старосты Сланского произвели на него необходимое впечатление. Мыслей, которые пробудились в нем в момент созерцания Бездны, Лютиков старался не касаться, но сомнения пробудились в нем с новой силой и ростки их ползли вверх, уже распускаясь первыми листочками. Больше всего Лютикова угнетала мысль, что он сам и его сомнения были не следствием божественного порождения, а результатом умствований какого-то новоявленного демиурга из назначенных. Такой же в сущности, как он сам, души, только облеченной высочайшим доверием. Легко было представить себя творением Всевышнего и совсем невозможно даже думать было о том, что твое существование было вызвано творческим процессом какой-то ранее умершей и оттого вознесенной на самый верх души, скажем, Максима Горького, который Пешков, или даже самого Льва Николаевича Толстого, или не менее уважаемого Лютиковым Александра Ивановича Куприна. Уважение уважением, но сама мысль, что ты есть творение пусть уважаемого, но вполне реального литератора, вызывала у Лютикова раздражение, какое, наверное, чувствовали герои его собственных стихов, ведь и им, скорее всего, было тесно в рамках ямбов и хореев.
Бездна. Медленно и неотвратимо она открывалась перед Лютиковым во всем своем мрачном и торжественном великолепии. Так порой в балаганчике шута разыгрывается трагедия, неотступно сводящая смех зрителей в еще незаметные слуху всхлипы.
Сквозь разноцветные сполохи туманностей смеха просвечивалась горькая соль боли. Нет, наверное, все так и должно было быть, все происходящее с ним в последние райские дни напоминало фарс, над которым хотелось смеяться и плакать одновременно.
И еще была муза…
Лютиков сам себе боялся признаться, что все больше и больше привязывается к этой хорошенькой неумехе, которая неожиданно открывала перед ним двери в совершенно незнакомый мир и делала это с непосредственностью бабочки, порхающей с одного цветка на другой.
Задумавшись, Лютиков даже не заметил, как дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель скользнула щуплая фигурка. Администратора он вначале услышал и только потом увидел его узкое заостренное лицо.
– Распоряжаются, – недовольно прошелестел администратор. – А вы это приносили, чтобы забирать? Правильно народ вас дурит, что ж, если заслужили… Голдберг и Аренштадт тоже вроде вас им все добровольно выдали. Все до последней бутылочки «Обетованной». Только вначале они содержимое в банку слили, а тару водой заполнили. Наверху ведь не качество нужно, количество учитывается. Они до сих пор энтузиазм душ по палочкам и птичкам подсчитывают. Охвачено молебнами – столько-то человек, выучило «Отче наш» – столько-то… И все довольны. Дело Христа живет и побеждает!
Вы, Владимир Алексеевич, не беспокойтесь. И ту бутылочку «Фетяски» вы напрасно спрятали, я ведь для любезной Нинель всегда расстараюсь. Значит, и те, кого она любит, тоже внакладе не останутся…
Он вздохнул, плавно провел рукой по воздуху и поставил в бар таинственно оказавшуюся у него в руках бутылку конька. Подумал немного и дополнил бар двумя бутылочками «Фетяски».
Увлажнившимися от гордости за себя глазами посмотрел на поэта и скользнул за дверь.
Лютиков усмехнулся.
Бездна показывала себя еще с одной и неожиданной стороны. На сцене вместо трагедии разыгрывалась оперетка.
Глава седьмая
– Ты меня, Лютик, сегодня вечером не жди, – муза Нинель смущенно посмотрела в сторону, и щечки ее явственно порозовели. – Нет, я про то, что тебе самому сегодня придется поработать. Я интересовалась, вечер будет замечательный, погода поэтическая, только вот я… – Она помялась и выдохнула: – Занята буду!
Ой подозрительно она себя сегодня вела! Ой подозрительно! Лютиков помрачнел.
– Постараюсь, – хмуро сказал он. – Над старыми стихами немного поработаю, посмотрю, что там можно сделать.
– Aгa, – явно обрадовалась муза. – Нет, Лютик, ты не думай… Ну, в общем, не свидание это, вот! Деловое мероприятие, понимаешь? Должна же я знать врага? Должна же его идеологию изучить? Кто-то из ваших. – Она на секунду наморщила лобик, засмеялась и беззаботно махнула рукой.
Глядя на нее, и Лютиков повеселел – ну что с такой возьмешь? Правда, веселье его долго не продлилось.
– Ну, в общем, кто-то сказал, чтобы успешно бороться с врагом, надо его изучать. Или что-то в этом роде… Меня бес один знакомый на дискотеку в Дит пригласил. Представляешь, Лютик, у них там праздник какой-то, не то День одержимости отмечают, или даже Пьяная неделя у них началась. Ты сам прикинь, столичная дискотека, Лютик, приглашенных – тьма! Говорят, сам Бегемот будет, этот… Процел, даже душка Абигор обещал быть. Ах, Лютик, он такой франт! По слухам, он даже пророчеством владеет. Вот бы послушать! Да ты не дуйся, Лютик, этот бес меня в жизни бы не пригласил, хотя мы с ним на одном факультете учимся! Только вот у него знакомая ламия приболела, вроде бы на Земле с одним красавчиком познакомилась, крови его в постели насосалась, а он накумаренный был обалденно, с такой дозой даже и не живут. Ламии это, конечно, по фигу, умереть-то она не умрет, а вот поваляться недельку ей придется. Ну, что ты молчишь, Лютик? Сердишься, да? Ну не злись. Я и так с тобой, как каторжница на галерах, – кружусь, руками машу, а что толку? Все равно ты все по-своему переделываешь!
Разрумянившаяся, смущенная муза вела себя как обычная земная девчонка, которой ужасно хотелось вкусить запретного. Подлетев ближе к Лютикову, муза чмокнула его в нос, звонко засмеялась и стрелой унеслась прочь, только белые крылышки за спиной затрепетали.
«Готовиться полетела, – уныло подумал Лютиков. – Где уж нам грешным, нам до этих небожителей, как живому провинциалу до столицы – идти и идти, и все степом… Шустры, однако, эти бесы. – Неожиданная неприязнь охватила поэта, и Лютиков не желал себе признаваться, что хорошо знает и понимает причину этой неприязни. – Кто им дал право на ихние шабаши наших музочек приглашать? Бог об этом не знает, знал бы, многим не поздоровилось бы!» У него еще и другие мысли были, куда хуже приведенных выше, и никто не знает, до каких мыслей дошел бы мучимый ревностью поэт, если бы посреди комнаты вновь не оказалась муза. Куда делся ее легкомысленный туалет! Теперь эта была девица из молодежной банды. Кожаные штаны туго обтягивали стройные ножки, черная жилетка открывала белый живот с глубоким пупком и выгодно подчеркивал бюст Нинель. Волосы ее были завязаны в конский хвост, а на щеки легкомысленной красотки был щедро затрачен румянец. Да и губной помады Нинель, судя по ее виду, тоже не жалела.
– Ну как? – спросила муза поэта. – Нет, ты на меня так, Лютик, не смотри. Ты понимать должен, я ведь не просто так это барахло натянула, я же для маскировки в ней собираюсь идти. Нет, ну ты сам прикинь, как бы я выглядела, если бы в своем обычном одеянии туда пошла? А так я даже на ламию похожа, правда? – Нинель хихикнула и быстроногой козочкой запрыгала по комнате, демонстрируя Лютикову свои ноготки, которые из-за затраченного на них лака казались кровавыми.
– Лучше бы ты мне вдохновение навевала, – вздохнул Лютиков. – Нет у меня никакого настроения, стихи писать. Да и о тебе беспокоюсь. Это же авантюра настоящая! Ну сама посуди, что тебе с бесами делать? Сама ведь знаешь, какие они грубые. Не дай Бог, случится что, тебя ведь там и защитить некому будет!
Муза остановилась, склонила головку и внимательно оглядела поэта. Никогда она еще так не смотрела.
– Ой, Лютик, – сказала она. – Да ты и в самом деле волнуешься? Как интересно! У меня еще так никогда не было! Нет, все-таки здорово, что я на распределении именно тебя выбрала!
Она вдруг испуганно взмахнула ручками.
– Ой, я уже опаздываю. А билеты у него. Ты, Лютик, не волнуйся, все будет путем. Завтра прилечу и все тебе расскажу, честное слово! Ну, будь добреньким, Лютик, улыбнись! И обещай, что никому ничего не расскажешь, ладно? Сам понимаешь, запретов особых у нас на такие посещения нет, так ведь они и не поощряются!
Второй раз за вечер она чмокнула Лютикова в нос и, радостно хихикая, исчезла.
Некоторое время Лютиков упрямо заставлял себя сидеть за столом. Однако не писалось.
Из-под пера в изобилии сыпались различного рода завитушки, искусно нарисованные чертики, девичьи головки, при виде которых любой психоаналитик легко бы описал душевное состояние Лютикова как смятение и тревогу, отягощенные дикой ревностью.
Нет, вы ничего плохого не думайте. Влюбленность поэта в музу – дело в общем неплохое, его, если вдуматься, даже поощрять надо. Без чувства влюбленности даже неплохие поэты становятся иной раз на путь ремесленничества, строгают правильные вирши, от которых и душе теплее не становится, и разума не прибавляется. Эдуард Зарницкий почему над собой не поднялся? Почему он предпочел своей музе горячительное? Только потому, что никак не могла его муза стать объектом влюбленности. Впрочем, некоторые сомневались даже в самой способности Зарницкого кого-то любить. И правильно делали! Способность любить предполагает наличие у человека душевной щедрости, а откуда ей было взяться у Кроликова, пусть даже и взявшего себе горделивый псевдоним? Ему все жидо-масонские заговоры мнились, тут уж не до доброты и широты душевной!
Потому у него и получались стихи, в которых все было правильно, смысл определенный был, рифмы все были на месте, а вот не хватало алмазной небрежности, той самой искорки, загорающейся где-то внутри души от солнечного лучика или просто щедрого прикосновения жизни.
Другие, напротив – мучились, перо грызли в обнаженности нервной, только вот выходило невнятно: может, тоже чего-то не хватало, малости самой, вроде влюбленности в музу иль слова поэтического, вот и выходило серое и невнятное.
Любви запас
Господь припас
в таком количестве,
что и для вас
и не для вас,
а все в излишестве.
И меры несть,
Была бы честь
кому предложена.
Но снова весть:
живи, как есть,
как всем положено…[10]10
Дайте отступить от правила. Читатель пошел дотошный, сразу же сносок требует, где взял стихи, кто автор. А вот не буду я его называть, может, неудачное стихотворение выбрал, не отражает оно влюбленности поэтической души, хотя та и присутствует в жизни! А сноску сделаем, чего уж, не каждому захочется рыться в первоистоках, да и не найти этих истоков так, запросто, по истечении многих лет – журнал «Мы». 1990, № 7.
[Закрыть]
Ну не мог Лютиков так, без любви. Душа у него восставала.
А когда он представлял себе, как муза его Нинель с каким-то бесом под адский грохот электрогитар танцует что-то медленное, так сразу ему зубами скрипеть хотелось. А если бы возможность представилась, он бы этому самому бесу собственноручно рога бы отвернул, возможно, даже вместе с его непутевой головой.
А стихотворение он в этот вечер все-таки написал. Уже в канун тихого райского утра, когда лучи встающего солнца нежно золотят далекие лимбы, когда бородатые могучие архангелы выходят обливаться ледяной водой голубых водопадов, а купидоны развлекаются стрельбой из своих луков по самым разнообразным мишеням – от гордых лебедей до плодовитых клопов из рабочих бараков, Лютиков закончил писать, да так и уснул, положив кудрявую голову на руки, прикрывающие еще не подсохшую и никем еще не прочитанную запись.
– Лютик, ты спишь?
Кто-то осторожно погладил его волосы, и Лютиков открыл глаза.
Муза Нинель была уже в рабочем одеянии, собственно, и смотреть, кроме как на нее саму, было не на что. Правда, Лютиков смотрел с удовольствием. Муза была свежа и непорочна, от лака и губной помады не осталось и следа. Совсем другое было существо. Ангелов на иконе видели? Вот таким ангелом и выглядела муза Нинель.
– Пишешь? – Она тоненькими пальчиками выцарапала из-под руки поэта блокнот, тихонечко посапывая, прочла написанное, подняла свои огромные синие глаза на Лютикова и робко спросила: – Это ты написал? Вчера?
Судя по реакции, стихи музе понравились.
Честно говоря, Лютикову они тоже нравились, правда, он не был уверен, что строчки, написанные им, принадлежат именно ему. Бывают же шуточки у демиургов, подкинет кто-нибудь из могучей кучки свои стихи средненькому поэту, и смотрят с любопытством, не возгордится ли?
– Ну как дискотека? – спросил Лютиков. Равнодушие далось ему с видимым усилием.
– А-а, – Муза беззаботно взмахнула крылышками. – Ерунда. Сначала группа «Вий и его ребята» выступали… Типа украинского рока… Нет, играли они классно и солист, Вий этот самый, очень у них неплохой. Представляешь, как в припеве басом ахнет: «Са-тана там правит бал!», зал в лежку. Ламии визжат, ведьмы плясать в проходе начали, демоны попробовали было порядок навести, да куда там! – Муза хихикнула. – Тусня, Лютик, сплошная. Бесы, естественно, обкурились, их шиза накрывать стала, так что когда во втором отделении Амдусциас вышел, все уже на ушах стояли, рожками друг по другу прикалывались…
– Что за Амдусциас? – удивился Лютиков. – Даже не слышал о таком.
– Да ты чо, Лютик? – сделала круглые глаза Нинель. – Это ведь самый крутой сегодня рокер в Инферно! Великий герцог, музыку с детства пишет, а сам он такой… ну, мужик с головой единорога! Но я большего ждала. Правда, цветомузыка была обалденная! Представляешь, стена пещеры в маленьких дырочках, а потом вдруг через эти дырочки газ пошел и вспыхивать начал. Прикинь, Лютик, вся стена в разноцветном пламени! И кордебалет из голых ведьм… – Она посмотрела на Лютикова и смутилась. – То есть они не совсем голые, так, какие-то тряпочки на них, конечно, были… Я тебе точно скажу, Лютик, сама убедилась, не наше это искусство, не райское!
– А твой… бес? – Лютиков надеялся, что голос его прозвучал ровно.
– Да какой он мой! – возмутилась муза. – Ты же сам знаешь, что бесам надо! Смолки подкурил, ладана нанюхался, глаза, как колеса, вращаются даже… Орал, пока не осип, свечки в рядах жег, а уж когда этот Амдусциас запел рок-поминальную всем бесам, он вообще одурел. Туфельку с меня снимать стал, они в нее елей наливали, пока не нализались… Хамы они, Лютик, хоть и весело у них! Да черт с ними! Ты мне скажи, это ты вчера написал?
– Угу, – вздохнул Лютиков, смущенно краснея.
– Это ведь про меня? – Нинель вспорхнула, гибко прильнула к поэту и нежно чмокнула его в губы. – Знаешь, я много стихов читала, ну, которые другим посвящались… А чтобы стихотворение прямо мне посвящалось, первый раз вижу. Спасибо, дружочек, ты настоящий мен! Можно я его на память заберу? То есть чтоб оно только у меня осталось? Ты ведь еще напишешь? Ты, Лютик, умный и талантливый, и симпатичный к тому же. Ну разве может с тобой хоть один бес сравниться? Они же сплошь рогатые, как коровы бодливые, с ними и разговаривать-то не о чем было, честное слово!
Если женщина начинает чего-то добиваться от влюбленного в нее мужчины, уж будьте уверены, она от него добьется не только того, что ей хочется, но и всего другого, о чем она даже и не мечтала.
Конечно же Лютиков подарил ей стихотворение. Хотя ему самому оно тоже очень нравилось.
Никогда он не писал подобных стихов. Стихи эти были похожи на песню.
Неужели мы заперты в замкнутый круг?
Неужели спасет только чудо?
У меня в этот день все валилось из рук,
И не к счастию билась посуда.
Ну, пожалуйста, не уезжай
Насовсем! Постарайся вернуться!
Осторожно, не резко бокалы сближай —
Разобьются!
Рассвело! Стало ясно – уйдешь по росе.
Вижу я, что не можешь иначе.
Что всегда лишь в конце длинных рельс и шоссе
Гнезда вьют эти птицы удачи.
Ну, пожалуйста, не уезжай
Насовсем! Постарайся вернуться!
Осторожно, не резко бокалы сближай —
Разобьются!
Не сожгу кораблей, не гореть и мостам.
Мне бы только набраться терпенья.
Но хотелось бы мне, чтобы здесь, а не там
Обитало твое вдохновенье!
Ты, пожалуйста, не уезжай
Насовсем! Постарайся вернуться!
Осторожно, не резко бокалы сближай —
Разобьются…[11]11
И не зря Лютиков сомневался в авторстве. Песня это была, ее Владимир Семенович Высоцкий однажды спел. Некоторые говорят, что стихи написал Ю. Кукин. Попробуй разберись во всем! По всему получается, пошутил демиург над нашим героем. А быть может, увидев крайнюю влюбленность и отчаяние своего тезки, по широте своей души и отзывчивости и отжалел эти горькие строки. Кто знает?..
[Закрыть]
