Текст книги "Ветеран Армагеддона"

Автор книги: Сергей Синякин

Глава одиннадцатая

А утро принесло с собой день встреч.

Прилетели поклонники и поклонницы, о которых когда-то говорила муза.

Происходящее немного напоминало встречу детей и родителей, приехавших к ним в пионерский лагерь.

Сначала безоблачную синеву неба усеяли многочисленные белые бабочки, которые при их приближении оказались обитающими в Раю душами. Любителей поэзии оказалось на удивление много, некоторые прилетели с позолоченными арфами, как оказалось – петь свои песни на стихи проживающих в экспериментальной обители поэтов.

Лютиков всегда с уважением относился к бардам, находя в них таланты, которых был лишен сам. Но то, что демонстрировали владельцы арф… С поляны он ушел в смятенных чувствах, и вовремя – как раз прилетевшие райские голуби начали доставать принесенное ими спиртное. Староста Сланский пытался навести порядок, но активистов было слишком мало, гостей, наоборот – слишком много, а потом появился херувим и принялся что-то зычно шептать старосте на ухо. Сланский махнул рукой и смирился.

После этого на поляне началось нечто, живо напомнившее Лютикову День торгового работника, на который его однажды пригласила знакомая. Было это, как припоминал Лютиков, летом, лесочков вокруг хватало, а продавцы, совершившие возлияния богу Вакху, совершенно отвязались, поэтому знакомая его, которая пробовала писать стихи и вздумавшая на природе расспросить поэта о сложностях и тайнах стихосложения, поминутно ойкала, краснела, держась обеими руками за локоть Лютиков, и Владимир Алексеевич, целомудренно пожалев ученицу, отвел ее в автобус, где они и просидели до возвращения в город. Странное дело, после этой поездки знакомая стала сторониться Лютикова, а поэтический дар у нее начисто пропал.

На этот раз Лютиков не стал искушать судьбу, хотя среди поклонниц были очень даже симпатичненькие. Но на Лютикова они поначалу внимания не обратили, а знакомиться с женщинами за свою земную жизнь поэт так и не научился. Что ему было делать на поляне, где даже уже сам староста Сланский обнимался с какой-то полной любительницей поэзии, почитающей Сланского за крупную литературную величину?

Нет, не будем врать, присутствие поклонниц волновало Лютикова, он вообще, как всякий уважающий себя поэт, был к женщинам неравнодушен. Нет, он, конечно, не смог бы, как некоторые собратья по поэтическому цеху, жениться ежегодно и каждый раз удачно. Но все-таки… Но все-таки… Была в женщинах тайна, так при жизни и не разгаданная Лютиковым.

Антон Дар учил его обращению с женщинами.

«Ты с ними попроще, – говорил он. – Возьми фанфурик шампанского, коробочку конфет, выпейте, почитай ей свои стихи про любовь, а уж когда разомлеет, бери ее голыми руками. Говори, что любишь, только не обещай жениться. Тут главное, чтобы было где, потом необходимо желание, а самое главное – женщина должна тебя за душу брать. Тогда у тебя кураж появляется и все само получается».

Дару можно было верить. У него в каждом томике опубликованных стихов десятка два-три стихотворений были с посвящениями женщинам, и все разным.

Антон был непостоянен, как парус в море, и любвеобилен, как мать-героиня, имеющая пятнадцать детей разной национальности. Непостоянность приводила к тому, что время от времени очередная брошенная пассия являлась к нему домой и устраивала, как это ни странно, скандал его супруге. Потом они мирились с ней, и у жены Дара всегда было много сочувствующих и жалостливых подруг. «Ой, Нина, – вздыхали подруги. – И как ты с этим кобелем живешь?»

Любвеобильность тоже доставляла поэту неприятности. Обманутые мужья ловили его на улице, вывозили в леса, окружающие Царицын, даже дважды запирали в подвалах и морили голодом до полного отказа от очередного предмета воздыханий. Дошло до того, что его прямо в отделении Союза писателей в присутствии собратьев по перу дважды ударил кулаком в ухо закадычный друг Коля Карасев, вернувшийся домой в тот момент, когда Антон Дар на кухне целовал ручки его супруге. Из-за пристрастия к женщинам Антон Дар всегда выглядел немного ободранным – то синяк предательски темнел под глазом, то нос был подозрительно распухшим, то глазки становились маленькими и красными, совсем как у прозаика Бабулькина в период его творческих запоев.

К великому сожалению, Владимир Лютиков уроков своего талантливого товарища не усвоил, потому и бежал постыдно с творческой встречи мастеров поэтического слова. Сейчас он шел посредине улицы, лицо его было уныло, Лютиков размахивал руками и сам себя утешал, причем делал это бестолково и косноязычно. Более всего его удручало, что староста Сланский, и тот вел себя с поклонницами так, словно написал если не «Медный всадник», то не меньше чем «Горе от ума».

«Ну и пусть… – бормотал Лютиков. – Настоящий талант не должен размениваться… Ну какие там Анны Керн? Близко никого не поставишь! Да и что, собственно, Анна Керн? Пушкин потом такое о ней написал! Любвеобильная была бабенка, только и пофартило ей, что Александр Сергеевич ей свое чудное мгновение посвятил! Вот сейчас пойду и напишу что-нибудь такое! Чтобы все ахнули! Чтобы даже Сланский с Зарницким-Кроликовым прониклись!..»

В глубине души Лютиков, конечно, понимал, что ничего он сегодня не напишет, а посидит немного, выпьет коньяка из той бутылки, что лежала у него в тайнике по причине еще не отмененного сухого закона, а потом будет прислушиваться к доносящимся с лужайки воплям и жалеть себя.

Вот тут-то Лютикова и окликнули.

Владимир Алексеевич обернулся и увидел, что его догоняет моложавая и довольно стройная темноволосая дама.

– Владимир, – сказала дама, довольно жестко хватаясь за локоть Лютикова, и хватка эта была мертвой. – Я хотела бы поговорить с вами о ваших стихах!

Лютиков увидел ее энергичное, но несколько худое лицо. Да, это была не Анна Керн! «Так ведь и я не Пушкин!» – возразил себе Лютиков.

– Что ж, – сказал он, стараясь соблюдать достоинство и вместе с тем уважение к поклоннице. – Давайте зайдем ко мне, посидим, поговорим…

– Который домик ваш? – зорко огляделась поклонница.

Через полчаса Лютиков знал о ней все.

Нина Васильевна Морозова была роковой женщиной.

В детские годы, которые прошли в знаменитом сибирском поселке Тында, мальчишки дрались за то, чтобы сидеть с ней рядом – сначала на горшочке в детском саду, потом за одной партой в школе и далее в торговом техникуме и институте того же профиля.

Первый поклонник, которому Нина Васильевна отказала в пятнадцатилетнем возрасте, покончил с собой, бросившись в воды Енисея. Одежду его нашли, а тело навсегда унесло в Северный Ледовитый океан. Долгое время, чтобы избежать повторения таких несчастных случаев, Нина Васильевна тайно встречалась с учителем физкультуры. К сожалению, тот не смог сохранить секретность их союза, в результате разглашения тайны был уволен из школы и впоследствии спился, так и не женившись. Следующим поклонником Нины Васильевны стал педагог техникума, где она училась. Педагог этот любил ее до безумия, и потому ставил оценки, даже не заглядывая в билеты, которые доставались на экзамене его любимой. Но и здесь нашлись недоброжелатели, которые подло донесли в ректорат о связи педагога и Нины Васильевны, в ректорате беспринципно решили этой жалобе дать ход, для чего комиссионно проверили знание студенткой основ предмета, который вел влюбленный преподаватель. Результатом этой проверки явилось увольнение преподавателя, отчисление из техникума Нины Васильевны и загубленная на корню любовь, достойная пера Данте и Петрарки.

Нине Васильевне пришлось вернуться домой. Она поступила на работу в поселковый магазин и заочно поступила в торговый институт. Родители настояли, чтобы она вышла замуж. Разумеется, выдали ее не по любви, отчего сразу восемь ее сверстников пытались отравиться питьевым спиртом, а еще трое в отчаянии ушли в тайгу.

Выезды Нины Васильевны на сессии в областной центр сопровождались бурными романами, отзвуки которых иногда доходили до самой Тынды. Безумно любивший Нину Васильевну муж не выдержал жизни с роковой женщиной и постыдно бежал. Исполнительный лист (к тому времени у Нины Васильевны было двое детей) нашел беглеца в городе Уэлен, крайней восточной точки огромного Российского государства, но подлый муж, не желая платить алименты, встал на лыжи и ушел по льдам к Северному полюсу. По одним сведениям, он там и захоронен в могиле норвежских полярников, по другим – он все-таки благополучно пересек ледовый материк и оказался в Канаде, где благоденствует и доныне.

Родители с трудом дождались окончания дочерью торгового института и поставили перед ней ультиматум – выйти замуж и остепениться или навсегда покинуть родину. На такой тяжелый шаг Нина Васильевна решиться не могла, поэтому снова вышла замуж. На этот раз ее мужем стал промысловый охотник, который по девять месяцев в году был в тайге, а три месяца отсыпался наподобие бурого медведя. Нина Васильевна была с ним счастлива, муж от нее ничего особенного не просил, в еде был неприхотлив, а все, что требовала ее поэтическая и воздушная душа, она получала от любовника, который заведовал в Тынде потребкооперацией. Однако и здесь в дело вмешался черный случай, видимо, небесам было угодно, чтобы этот любовник был у Нины Васильевны последним.

Муж неожиданно вернулся домой и застал жену и любовника спящими в постели. Будить он их не стал, а прикрыв за собой дверь, вышел на улицу и принялся деловито снаряжать жаканами два ствола своего любимого ружья «Белка». Третий ствол опытный промысловик зарядил мелкокалиберной пулькой. Охотником он был неплохим, имел на своем счету немало медведей и изюбрей, а белке за сто шагов попадал точно в глаз. Удивительно ли, что и в этой сложной ситуации охотник не оплошал? Два жакана оставили без руководства потребкооперацию, мелкокалиберная пулька, пусть и не с расстояния в сто шагов, попала куда следует, и привела Нину Васильевну в Рай, ибо в Чистилище учли, что выходила она замуж без любви и пострадала, соответственно, из-за отсутствия оной.

– И вот я чего подумала, Владимир Алексеевич, – сказала Нина Васильевна, залпом выпивая еще рюмку коньяка и увлажнившимися лукавыми глазами поглядывая на поэта. – Читала я ваши стихи… Хорошие они у вас, жалостливые такие, и чувства в них большие имеются. Написали бы вы обо мне?

Предложение застало Лютикова врасплох. Он как раз лихорадочно вспоминал уроки своего друга Антона Дара и прикидывал, как бы ему поестественней подойти и уронить ладонь на грудь роковой женщины. Чтобы это выглядело не слишком навязчиво, так сказать, словно бы случайно… Что будет потом, Лютиков не загадывал – боялся.

– Я подумаю… гм-м… подумаю, – пообещал Лютиков, отводя взгляд в сторону.

– Я понимаю, – сказала Нина Васильевна, – за так сейчас и птичка не чирикает. А уж чтобы такой человек, как вы, писать обо мне стали… Я ведь хочу как лучше, Володя, а чтобы вас вдохновение не отпускало, я готова предоставить вам свое роскошное тело, это последнее и самое дорогое, что я имею.

Сказав эти слова, Нина Васильевна подошла к тахте Лютикова и привычно приняла на ней соблазнительную позу. Только вот поза эта оказала на Владимира Алексеевича совершенно противоположное воздействие. Слишком деликатного душевного сложения он был, чтобы ему вот так предлагали свое тело, словно это и не тело вовсе было, а какой-то залежалый магазинный товар, вроде яблочного повидла или черствых пряников.

Желание у Лютикова тут же пропало.

– Я подумаю, – снова пообещал он. – Ну, спасибо, Нина Васильевна за ваш рассказ. Не влиться ли нам сейчас в ликующую толпу гуляющих?

Нина Васильевна села и обеими руками поправила волосы.

– Вы отказываетесь? – трагическим шепотом спросила она. – Я правильно вас поняла? Вы от меня отказываетесь?

– Понимаете, – залепетал Лютиков, – как вам это сказать… Не в форме я сегодня. Поэты ведь такой народ, Ниночка, им обязательно особый душевный настрой подавай. Извините…

Хлесткая пощечина обожгла его щеку.

– Ты еще пожалеешь об этом, – пообещала Нина Васильевна. – Ты еще на коленях меня будешь умолять! Импотент!

И она, театрально зарыдав, выскочила из комнаты.

Плач ее постепенно удалялся.

Лютиков сел в кресло, потирая щеку. Впервые женщина открылась ему совершенно с незнакомой стороны. И надо же было такому случиться после его кончины!

Он еще сидел и переживал происходящее, когда прилетела муза.

Зависнув над креслом, муза Нинель брезгливо осмотрела стол, рюмку со следами губной помады на ободке, поморщилась и оглядела Лютикова.

– Развлекался?

Лютиков вздохнул.

– Я как дура в редакциях за него цапаюсь, – сказала муза Нинель в пространство, – с апостолами договариваюсь об академическом издании, а он тут куклу крашеную притащил и коньяк с ней хлыщет. Ну, говори, наверное, ведь не только коньяк пили? Было, Лютиков? Было?

Лютиков отрицательно помотал головой.

Муза Нинель нервно засмеялась, подлетела к тахте и сняла с подушки длинный черный волос.

– Не было, говоришь? – переспросила она, внимательно разглядывая волос. – Крашеный. Этой твоей поклоннице под сорок уже, Лютиков. Что ты себе моложе найти не мог?

Держа волос двумя пальцами как неотвратимую улику, она порхнула к сидящему Лютикову, дрогнувшим голосом сказала:

– Гад ты, Лютик! Я за него уродуюсь, а он…

И щеку незадачливого поэта хлестко ожгла вторая пощечина.

Муза Нинель, разумеется, тоже заплакала, но плакала она чистыми и светлыми слезами, как только и могут плакать влюбленные, поэтому ее плача на улице не было слышно.

Лютиков посидел немного, оглаживая пострадавшие щеки, допил коньяк и вышел на улицу.

На далекой поляне звенели арфы.

Судя по доносящимся словам, там пели сразу несколько песен, поэтому все сливалось в какую-то дикую какофонию.

И тут Лютикова окликнули.

Он повернулся.

Душа, что его окликнула, выглядела несчастной.

Глава двенадцатая

Она и была несчастной.

Очень душе хотелось курить. Но вы ведь знаете правила в экспериментальном Раю, здесь и выпивку уже не поощряли, чего уж про курево говорить, когда в Раю, как в допетровские времена, любого, у кого шел дым изо рта, за пособника Сатаны считали!

Слово за слово, Лютиков с несчастной душой разговорился и понял, что она и в самом деле несчастная. Курево что! Можно было и потерпеть. А вот земная жизнь души не сложилась. Да что там не сложилась! Издевались над ней при жизни бюрократы из небесной канцелярии.

Всю жизнь душа этого человека стремилась на небеса, а ее туда не пускали.

Родился Валентин Николаевич Цуриков, как отрекомендовалась несчастная душа, в городе Урюпинске Царицынской области в семье военнослужащего. Папа его служил во внутренних войсках и охранял заключенных, которые отбывали наказание в местной колонии. Вот именно из-за того, что папа был занят важным государственным делом, сын его, как это часто бывает, рос неправильно и имел в своем воспитании серьезные пробелы. Он даже судим был, только по малолетству Валентину Цурикову дали условный срок. Тут уже отец, конечно, приложил свои натруженные руки, чтобы это испытание сын его выдержал с честью.

Нет, в детстве ничего особенного не замечалось. Разве что повышенная травматичность. Там, где после падения другие терли ушибы и бежали играть дальше, у Цурикова обязательно случались разрывы связок, вывихи и переломы. К одиннадцати годкам его смело можно было использовать в качестве наглядного пособия для кабинета травматологии в любой поликлинике.

Налицо была преступная прикосновенность к пробабилитности, только в случае с Цуриковым пробабилитность, или прикосновенность к случайности, выглядела совсем уже не случайно. Было очень похоже, что Господь Цурикова хочет прибрать к себе, только в последний момент почему-то от своего замысла отступает.

А надо сказать, что для Господа нашего вседержателя это нехарактерно.

И если детство и юность Цурикова прошли более или менее спокойно, ведь на молодом организме все заживает, как на собаке, а судимость, полученную по молодости лет, можно было во внимание не принимать, то после тридцати лет его жизнь приобрела драматический и даже трагический характер, ибо с этого возраста она ходила рука об руку со смертью.

Первый раз Цуриков упал с лестницы во дворе дома. Приехавшие врачи констатировали смерть. Семья потратилась на гроб и венки, да напрасно – в день похорон мученик встал из гроба, изрядно напугав всех, кто пришел его хоронить.

Второй раз Валентин Николаевич выпил денатурата. Доза была смертельной, после трех стаканов и более подготовленные граждане, вроде бомжей или работников химических комбинатов, не выживают. Ну, натурально, опух и посинел. Врач даже смотреть его не стал, сразу выписал акт о смерти. И поторопился. Гроб еще не успели привезти, а покойник уже кормил цыплят во дворе своего дома.

Не прошло и года, как с Цуриковым стряслась новая беда.

На святки его два дня не было дома, а на третий день его обнаружили в сугробе неподалеку от хутора Забурдяевский. Руки, ноги и все остальное у Валентина Николаевича были белыми, пульс не прощупывался, сердце, естественно, не билось. Цурикова отвезли в морг районной больницы, и оповещенная о его кончине супруга принялась готовиться к поминкам – самогона нагнала, кабанчика зарезала, чтобы приготовить чинютки, сычуг и гуляш. Даже сухофруктов на компот привезла.

И напрасно.

Уже во второй половине дня Цуриков пришел в себя, сел на железном столе и, зябко ежась, сказал спокойно выпивающему сторожу:

– Зема, оставь!

Водку за сторожа он, конечно, допил, зачем она, водка, покойнику-то, но вот похороны самого Цурикова опять пришлось отложить. Хоронить пришлось сторожа.

В четвертый раз его привезли из района, где в полях наш мученик пытался снять несколько километров высоковольтного провода, но был поражен разрядом тока высокого напряжения. Лицо у него было черным, от мученика несло паленым мясом, и уже трижды допустившие ошибку врачи после недолгого консилиума с облегчением заметили:

– Теперь уже точно не встанет!

И снова ошиблись. На этот раз наш Валентин Николаевич пришел в себя уже на кладбище, но с момента воскрешения приволакивал одну ногу и начал картавить, чего за ним смолоду не замечалось.

Больная нога и подвела мученика в пятый раз.

Роковой случай произошел на Крещение.

Возвращаясь от соседа за полночь, мученик напугал жену, которой показалось, что в дом забрались грабители. Цуриков, конечно, увернулся бы, но подвернулась больная нога. Удачный удар, нанесенный супругой чугунной сковородкой по лбу Цурикова, и привел к давно ожидаемому летальному исходу.

Но тут уже засомневались врачи.

– Ох, Мария Васильевна, – сказали они хором безутешной супруге, которой предстояло снова тратиться на похороны и поминки. – Мы ведь его уже несколько раз хоронили. Как бы снова не ошибиться. Давайте дней пять подождем!

Подождем так подождем, тем более что морозы, случившиеся на Крещение, ожиданию даже способствовали.

Тут уж в Чистилище засуетились.

После первых четырех раз они тоже спохватились, мученика нашего вне очереди в списки на успокоение внесли. Ангела послали, чтобы ситуацию проконтролировал и руку жены направил. А его души опять в Чистилище нет!

Пришлось ангела посылать еще раз.

Возвращается тот и докладывает, так, мол, и так, на этот раз мы свое дело сделали, теперь не мы, врачи виноваты, они, стервецы, кочевряжатся, еще раз во врачебную ошибку впадать не хотят!

На небесах запросто. Кто там разбираться будет, кто и в чем виноват?

Гаврила Принцип в австро-венгерского принца пальнул, а расхлебывалась за то вся Европа и половина Азии. Матушка Адольфа Шикльгрубера поленилась на аборт сходить, а отдувался за это весь мир.

В нашем случае, конечно, все попроще было – шмальнули с небес молнией, и все дела.

Так и предстали перед Господом нашим Вседержителем – мученик бессмертный, три врача из районной больницы, супруга со сковородницей. Все остальные жители сгоревшей деревни оказались случайными жертвами.

Цурикова посчитали достойным Рая. Если рассуждать по совести, то о каком Рае могла идти речь? Не было такой заповеди, которой он не нарушил, разве что кумира себе не сотворил. Но тут щекотливая деталь выяснилась, Цурикова по спискам еще в малолетстве Господь должен был прибрать. Но – просмотрели! Кто же свою небрежность напоказ выставлять будет, тем более что этим орлам из Ада мизинец дай, они всю руку заглотят? Вот и пришлось идти на компромисс.

Все сделали по уму. Только вот Цурикова не спросили. А Валентину Николаевичу Рай не особо понравился. Ничем он не отличался от его не слишком удачливой жизни на Земле.

Цуриков подумал немного и подал заявление. Так, мол, и так, грешен, считаю себя недостойным, прошу изменить место содержания.

Тут уж за него архангелы взялись.

Вызвали его, объяснили все. Пообещали такое о нем рассказать, что после этого для грешной души Цурикова котла свободного в Аду не найдется. Пообещали, что не только ему там париться, но и всем его потомкам до седьмого, естественно, колена.

– Дети-то за что? – взрыдал наш мученик.

– За глупости родительские, – объяснили ему. – Это только у вас на Земле говорят, что дети за родителей не отвечают, а у нас, если необходимость возникнет, и внуки за дедов отвечать станут, да что внуки, правнукам и правнучкам несладко жить будет!

Вот и пришлось Цурикову с райской жизнью смириться. Более всего Валентина Николаевича огорчало отсутствие в Раю курева и гармошки. Без того и другого райская жизнь казалась ему пресной.

– Сюда-то чего прилетел? – спросил Лютиков. – Здесь же любители поэзии собрались!

– А я знал? – возразил Цуриков. – Смотрю, народ полетел. Ну и я, значит, тоже…

Он мрачно помолчал, потом спросил Лютикова:

– Смотрю я, народ вы здесь умный, образованный. Подсказал бы кто, как отсюда выбраться. Измаялся я здесь. Уж лучше в котел со смолой, чем каждый день по одному распорядку.

– А у вас как? – полюбопытствовал Владимир Алексеевич, и тут же ему за себя стыдно стало. Словно с высот каких он к этому райскому бедолаге обращался. Барин, понимаешь, и интересуется – как вы здесь без меня?

– А как у нас может быть? – охотливо отозвался Цуриков. – Подъем в шесть ноль-ноль… К этому я привык, мы в деревне на утреннюю дойку еще раньше вставали. Но физическая зарядка зачем? Они мне талдычут все: в здоровом, мол, теле – здоровый дух. Откуда ему, здоровому-то духу, взяться после всех земных передряг? Они в сугробе замерзали? В морге на столе просыпались? Их током шарахало, так чтобы с опоры орлом лететь монтажными когтями вверх? Жена их сковородкой по морде била? И гармошку, гады, отняли, говорят, не положено в Раю, а на арфе я играть не умею, да и мелодий ихних не знаю. Потом нектар и амброзию принимаем. Примем и до обеда псалмы поем. После обеда – экскурсия по божеским местам. Поколесил Господь, не в обиду ему будет сказано! Потом чтение Библии, проповедники разные выступают, туманные места из Писания разъясняют… Иногда, правда, соревнования мучеников христианских проводятся, кого быстрее львы разорвут или кто быстрее в печи зажарится, вот там интересно бывает. Только соревнуются они редко, – Валентин Николаевич вздохнул. – Отбой в десять… Хорошо еще, что суббота и воскресенье – святые дни. Тут уж, действительно, никто не лезет. Хочешь, самогоночки прими, хочешь, золотых рыбок в реке поуди. Вытащишь ее, она плавничками забьет, чего изволите, любое желание выполню… – Цыриков снова вздохнул. – Кабы любое! Дернул бы я от этой тоски, только бы меня и видели! Чего мне тут? Хозяйства нет, знакомых никого нету, одна бабка Авдохина в Раю оказалась, так ведь с ней и погуторить толком нельзя, только косточки знакомым бабам перемывает, грехи ихние вспоминает, которые ей до скончания известны стали…

Ах, бесхитростная душа!

В земной жизни некоторые грехи замаливают, постятся, из церкви не вылезают, и все для того, чтобы иметь призрачную надежду попасть в Рай, а этому пофартило, глаза высшие силы на его далеко не безгрешную жизнь закрыли, а ему райская жизнь не нравится.

Воистину несчастный человек!

Лютиков просто не мог не проникнуться к грешному мученику сочувствием, даже случившееся с ним самим сразу как-то отошло на второй план.

– Терпи, Валентин, – сказал он просто для того, чтобы не молчать.

Цуриков вздохнул еще тяжелее.

– Думалось, в Царствии Небесном спокойствие найду, – сказал он. – Только и здесь все, как у нас, баре как были в силе, так и остались, а простому смертному только и осталось, что самогонку жрать да золотых рыбок из речки таскать. А тебя и здесь учат – был тут на днях один, Фомой Аквинским назвался. Уж так он красиво пел, так красиво! А я ему и говорю, мол, давай махнемся? Я буду людям мозги пудрить заместо тебя, а ты на мое место – золотых рыбок удить. Так отказался, брехать начал, что у каждого свое назначение после смерти, кому, говорит, что дано…

Ты вот тоже, небось, думаешь, что твое назначение бумагу складными строчками марать, а наше дело за тобой их подчитывать. Оно так, конечно, один складно врет, читать его одно удовольствие, но большинство-то так, только чернила с бумагой переводят. И некому им сказать, что не делом они занимаются.

Теперь уже вздохнул Лютиков.

Подобные мысли ему самому не раз в голову приходили при жизни, но Лютиков от этих крамольных мыслей открещивался. Оно ведь как бывает? Скажут в детстве, что ты талант, – и пиши пропало. Кому хочется посредственностью быть? Каждый ведь в глубине души считает себя исключительным и не похожим на всех остальных. А если еще люди тебе это подтверждают? В чужие души не заглянешь и не поймешь – так ли они на самом деле считали или тебе приятное сделать хотели? Вот и мучаешь себя потом, оправдываешь кем-то сказанное. А главное – себе доказать хочешь, что сам ты прав и люди в тебе не ошибались.

Настроение у Лютикова окончательно испортилось.

Он ведь зачем на улицу вышел? Конечно же не для того, чтобы чужим бедам сочувствовать. Все ему казалось, что муза Нинель вернется и возникшие недоразумения растают как дым. А то ведь что получилось? От роковой женщины он получил по физиономии за воздержание, а от музы Нинель за мнимую распущенность. Ну разве это не было обидным? Это ему сейчас окружающие сочувствовать должны были, а не он им!

И словно подслушав мысли поэта, покойный Валентин Николаевич Цуриков одобрительно заметил:

– А ты, парень, жох. Я пока тут сидел, с твово дома две бабенки вылетели. Одна краше другой, только первая вроде с наших, а у второй я крылышки углядел. Ты, парниша, бабенкам с крылышками не особливо доверяй, они с виду такие воздушные, а глянешь повнимательней – вылитая ведьма, только помела не хватает!

Лютиков поморщился. Мнение собеседника о музе Нинель было ему неприятным, пытаясь вернуть утраченное равновесие, Лютиков хмуро сказал:

– Первая-то еще хлеще. При жизни кучу мужиков в гроб загнала и тут хвостом вертеть пытается!

– А бабы, они такие, – охотно подхватил тему Цуриков. – Им чуть поблажку дай, такие кусты на лбу вылезут, куда там оленю!

Лютикову слова мученика не понравились. Он сухо попрощался и ушел домой.

Настроение у него было… О каком настроении речь? Представьте, что вы сбежали из веселой компании, отказались от любви роскошной, хотя и несколько экзальтированной женщины, дважды получили за это по морде, а теперь еще вынуждены выслушивать слова лично вам неприятного типа, который и в общество-то ваше попал по ошибке. Будет у вас настроение? Очень сомнительно.

Тем более что поправить это испорченное настроение в доме оказалось нечем – роковая женщина Нина Васильевна Морозова вылакала весь коньяк.

И Лютикову ничего не оставалось делать, как сесть за стол и написать печальное стихотворение. Удивительное дело, но по смыслу своему это стихотворение ровно ничего общего не имело со случившимися событиями.

 
На снимках нам по двадцать лет
и никаких морщинок нет;
не то чтоб старость не пришла —
она нас просто не нашла.
Там, где вчера смеялись мы,
она увидела холмы —
на них проросшая трава
была жестокостью права.
Она, как тонкой штопки нить,
пыталась землю защитить
от злых уколов звездной тьмы.
 
 
Мы – были. Были. Были мы[18]18
  Владимир Лютиков. Обитель муз. Издательство «Демиург», 2017.


[Закрыть].
 

Но это мы уже проходили, это часто так бывает – случится одно, а печалишься совершенно о другом. Защитная реакция души. Надо ли говорить, что такие стихи в райской обители понравиться никому не могли?

Но разве стихи пишут, чтобы они обязательно кому-нибудь понравились? Стихи – это слепок человеческой души. Когда душе в стихотворении просторно и уютно, то оно обязательно создано для вечности. Если душе на постели строк жестко и холодно, на автора можно не смотреть – ремесленников хватает не только в поэзии.