Текст книги "Черты и анекдоты из жизни императора Александра Первого"

Автор книги: Сергей Шубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Уже по кончине императора Александра, жители Каяны перенесли из Хапаланкагаса к главной церкви Пальдамского прихода конюшню, служившую столовою государю, и собрали в ней: лодку, в коей переезжал он чрез бурное озеро, кровать на коей он ночевал, возвращаясь из Каяны в Ниссиле, седло, на котором ехал, и тележку, в которую пересел у деревни Саресмеки: это были трофеи властителя, покорившего благодушием сердца своих новых подданных.

Из Ниссиле государь поехал в Торнео, откуда отправился обратно в Петербург по береговой дороге. Не задолго до прибытия на станцию Пудас, он уснул в коляске. Народа у станции собралось множество, но велено было не шуметь, чтобы не разбудить императора, и потому ямщики запрягали лошадей в царский экипаж молча и не дозволяя никому подходить слишком близко. В то самое время, подошла туда, опираясь на костыль, 80-ти летняя старушка, именем Лиза Келло. Муж ее, старый финский солдат, был убит в последнюю войну, и государь пожаловал бедной вдове пенсию в 25 рублей серебром, получив которую, Лиза считала себя совершенно обеспеченною и ежедневно поминала в молитвах своего августейшего благодетеля. Узнав о приезде государя, она не спала от нетерпения трое суток и с большим трудом, опираясь на костыль, пришла издалека на станцию, чтобы видеть его. – «Теперь – сказала она – когда я так близко от него, никто не может мне помешать в том». – Старушка была упряма, как настоящая финка и с нею не смели спорить, из опасения разбудить императора. Пользуясь тем, Лиза, с величайшими усилиями взлезла на одно из колес экипажа и надела очки, чтобы лучше видеть «своего доброго государя». Но очки беспрестанно тускнели от слез старушки, и наконец она выразила свои чувства, сказав окружавшим ее – «Сестрицы, посмотрите, как тихо он спит; точно – как всякий человек». – Государь проснулся, и увидя, что коляска была окружена старухами, ласково подал руку Лизе, которая потрясла ее по крестьянски, сказав: – «рука нежна, как хлопчатая бумага; работа не испортила ее». – Император приказал прапорщику Мартинау перевести по-русски слова Лизы и протянул руку прочим старухам влезшим на колеса, а Лизе, чрез Мартинау, позволил просить что пожелает. Она долго не могла понять волю государя; когда же, наконец, ей объяснили дело, она, зарыдав, сказала: – «как могла бы я быть неблагодарна до того, чтобы стала просить еще чего-либо, когда сюда пришла только увидеть, поблагодарить и благословить ангела Божия, посланного на землю затем, чтобы стольким тысячам душ даровать жизнь и счастие? Нет! я пришла только поблагодарить и благословить его как умею». – Простодушие и бескорыстие бедной вдовы пленили государя. – «Не поступили бы так и самые богатые из моих придворных – сказал он, – и приказав насыпать ей целую кучу серебряных рублей, отправился далее в Петербург, напутствуемый благословениями старушки и всего собравшегося народа (56).

* * *

При наступлении осени 1825 года, здоровье императрицы Елизаветы Алексеевны, давно уже расстроенное, возбуждало справедливые опасения. Состоявшие при ней врачи, заметив, что болезнь ее постепенно принимала все более и более характер хронической чахотки, считали необходимым, чтобы она провела зиму в Италии или на острове Мальте, но она решительно отказалась от путешествия за границу. – «Я совершенно здорова, – сказала она, – да ежели бы и действительно болезнь моя усилилась, то жене русского императора следовало бы умирать в России». Государь показывал вид, будто бы не замечал нездоровья императрицы, старался превозмочь мрачное настроение духа, в котором тогда находился, и в присутствии больной казался спокойным и даже веселым. Опасаясь встревожить ее, Александр решился отправиться вместе с нею на юг России, под предлогом собственной болезни. – «Виллье! – сказал он своему лейб-медику, – мое здоровье плохо, посоветуйте мне ехать в южную Россию, в Крым, куда бы то ни было, только бы это путешествие принесло пользу императрице, которая там будет со мною».

Неизвестно по каким соображениям, главным местопребыванием и императора и императрицы был выбран Таганрог, лежащий на Азовском море, близ устья Дона, в весьма неблагоприятном климате.

Государь выехал из Петербурга 1-го сентября, с начальником главного штаба, бароном Дибичем, и лейб-медиком Виллье, а императрица Елизавета Алексеевна отправилась два дня спустя, в сопровождении генерал-адъютанта князя П. М. Волконского. За два дня до отъезда, государь, вместе с царской фамилией и высшими государственными сановниками, прибыл утром в Александро-Невскую лавру, где ожидало его все знатнейшее столичное духовенство. По совершении литургии соборне митрополитом Серафимом, в присутствии дипломатического корпуса, государь посетил митрополита и, приняв предложенный им завтрак, отозвал в сторону святителя. – «Прошу вас, – сказал он шепотом, – отслужить для меня одного послезавтра, в 4 часа утра, панихиду, которую желаю отслушать перед отъездом в южные губернии». – «Панихиду? – спросил митрополит, удивленный столь неожиданной просьбой. – «Да, – отвечал государь со вздохом, – отправляясь куда либо, я обыкновенно приношу молитву в Казанском соборе, но настоящее путешествие мое не похоже на прежние… И к тому же, здесь почивают мои малолетние дочери… Да будет мой путь под покровом этих ангелов!» – Тогда же император выразил свою волю, чтобы на панихиде находилась вся братия лавры, но чтобы никто из посторонних не знал о намерении его присутствовать при этой божественной службе.

1-го сентября, еще до рассвета, митрополит со всею братиею Александро-Невской лавры ожидал государя у ворот монастыря. Император, прискакав в коляске, запряженной тройкой, вышел из экипажа, приложился к кресту и принял благословение святителя. По совершении панихиды, митрополит пригласил государя в свою келью. – «Хорошо, – отвечал Александр, – но только на несколько минут; я уже опоздал полчаса». – Так как государь казался задумчивым и углубленным в самого себя и оставался в безмолвии, то Серафим, желая рассеять его думу и зная, что он питал особенное благоволение к схимникам, сказал ему, что недавно поселился в монастыре такой отшельник. – «Не пожелаете ли, ваше величество, чтобы приказал его позвать?» – спросил Серафим. – «Пусть придет, – отвечал государь, – я охотно приму его и попрошу помолиться за меня». – Несколько минут спустя, вошел почтенный старик, изможденный трудом и лишениями. Александр принял его ласково, беседовал с ним и пожелал получить от него напутственное благословение. Исполнив монаршую волю, схимник стал просить государя, чтоб он удостоил посетить его убогую келью. Государь изъявил согласие и последовал за отшельником в его обиталище. Войдя туда, Александр был поражен мрачным видом окружавших его предметов: вся келья была обита черным сукном; такие же скамьи стояли вдоль стен, у одной из них стоял большой крест и теплилась денно и нощно перед образами лампада. Престарелый схимник, пав ниц у подножия креста, обратился к монарху – «Государь! Помолимся» – сказал он и, совершив молитву тихим голосом, пригласил император и митрополита сесть на скамью; сам же с трудом лишь согласился занять место в почтительном отдалении от государя. – «Как зовут его» – спросил Александр тихо митрополита. – «Алексеем, – отвечал митрополит, понизив голос, – он проводит время беспрестанно в посте и молитве. Истинно – чудо, как может он жить почти без пищи и сна». – «Действительно, здесь нет постели и даже соломы» – продолжал Александр. – «Государь, – прервал схимник, – и у меня есть постель не хуже других; я вам покажу ее прежде нежели Бог вам пошлет такую же» – и, произнося эти слова гробовым голосом, подошел к углу своей кельи, где за черным покровом, в небольшом алькове стоял открытый гроб, окруженный горящими свечами. – «Вот мое ложе, – сказал монах, – и оно принадлежит не мне одному, но всем людям. Мы все успокоимся на нем последним сном вечным». Александр под влиянием слов отшельника, оставался недвижим. Тогда схимник, как бы восторженный, продолжал: – «Государь! я стар и много видел и потому внимай моему слову: до моровой язвы 1771 года, в Москве нравы были чище, народ был более предан вере Господней. Затем разврат обуял святую Русь. Двенадцатый год был временем покаяния и обращением к лучшему; но по окончании войны, зло достигло еще высшей степени. Ты, государь и властитель наш; тебе довлеет стоять на страже общественных нравов; ты – старший сын православной церкви и хранитель истинной веры – должен ратовать в ее защиту. Таков завет Бога, Царя Царей!» Слова отшельника произвели неизгладимое впечатление на императора Александра. Выходя из мрачной кельи, он просил маститого старца еще раз благословить его. – «Этот схимник – пророк» – сказал он Серафиму. Последние слова государя при выезде из лавры были – «Любезные братии во Христе! Молитесь за меня, молитесь за императрицу».

Император совершил путешествие весьма быстро и, несмотря на частые остановки в пути, прибыл в Таганрог 14-го сентября, а 23-го числа приехала императрица. Государь выехал ей навстречу и водворил ее в доме, избранном для их жительства, где все было устроено по образцу столь любимого Александром Царского Села. В ожидании императрицы, государь постоянно занимался приспособлением покоев для удобного пребывания своей супруги, и по ее приезде, в первые дни, посвящал ей все свободное время, то беседуя с ней, то сопровождая ее на прогулках пешком, или в коляске. Так как здоровье императрицы заметно улучшалось, то государь мог уделить несколько дней на обозрение ближайшей страны, проехал по берегу Азовского моря до устья Дона, посетил Ростов, Нахичевань, Новочеркасск и через Азов возвратился в Таганрог. Затем, пользуясь прекрасною погодою, стоявшею всю первую половину октября, государь уступил настояниям новороссийского генерал-губернатора, графа М. С. Воронцова, просившего его посетить Крым. Постоянно питая в душе заветную мечту свою, – отречься от престола и поселиться где либо в стране, богатой дарами природы, и вести жизнь частного человека. – Александр остановил свой выбор на Крыме и, говоря о приглашении графа Воронцова, сказал: – «Добрым соседям следует жить в согласии». Занимаясь вместе с князем Волконским выбором места для дворца в Крыму и проектом его постройки, государь изъявлял желание, чтобы все было устроено там, как можно проще, для того, как выражался он, – «чтобы переход к частной жизни не был слишком резок» – «И ты вместе со мной выйдешь в отставку и будешь у меня библиотекарем» – говорил он князю Волконскому.

По плану, заранее составленному во всей подробности, поездка императора в Крым должна была продолжаться 17 дней. Он выехал из Таганрога 20-го октябрями через четыре дня прибыл в Симферополь. 25 и 26 числа государь осматривал южный берег Крыма – живописная местность приводила его в восторг – в особенности радовало его недавнее приобретение, – Орианда. 27-го октября, он выехал из Алупки, простившись с графом Воронцовым на три недели, по прошествии которых они должны были встретиться в Таганроге. Проездом через Балаклаву, вечером, государь, оставив свиту на большой дороге, отправился один, верхом, осматривать монастырь св. Георгия, не дозволив никому сопровождать себя; он решительно отказался от бурки, которую ему предлагали, несмотря на то, что погода изменилась: подул пронзительный ветер, поднялась роса и в воздухе чувствовалась холодная сырость.

Перемена эта была тем ощутительнее, что утро было жаркое и государь провел весь этот день в дороге под южным палящим солнцем; ко всему этому, по дороге в монастырь, нужно было спускаться в пропасти и, выезжая из них, взбираться в горы. Во время этой несчастной поездки, государь простудился и получил начало болезни, которая, развиваясь все более и более, свела его наконец в могилу. Приехав к ночи в Севастополь, государь остановился в этом городе ночевать. На другой день, 28-го октября, осматривая город, он заходил в жилые и неотстроенные еще казармы и госпитали: в первых была нестерпимая духота, в недостроенных же зданиях без оконных переплетов, его, при входе, охватило сквозным ветром. Наконец, к довершению всего этого, государь, вышед из душной казармы, сел в лодку, как был в одном мундире, не соглашаясь ни за что надеть шинель и поехал осматривать военный корабль. По возвращении на берег, он завтракал вместе с адмиралом Грейгом на открытом воздухе в палатке, а после обеда осматривал другие части города. На другой день, 29-го октября, он посетил порт, арсенал и другие сооружения. В эти дни простудное состояние его сказалось сильным насморком, но он все таки не хотел лечиться. Болезнь при таких условиях свободно развивалась, тем более, что он вовсе не берег себя. Проездом через Бахчисарай он был в особенности неосторожен: остановившись в этом городе, он, чувствуя себя не совсем здоровым, поехал верхом, по обыкновению, легко одетый, осматривал городские окрестности и объехал весь город. 1-го ноября в Козлове, 2-го в Перекопе, он уже чувствовал себя нехорошо. 3-го ноября, в Орехове, ему сделалось хуже, погода стояла ненастная, но он, не обращая на это внимания, вышел навстречу епископу Екатеринославскому, который приехал в Орехов нарочно для того, чтоб видеть его. 4-го числа, весь день он чувствовал озноб и по приезде в Мариуполь, в десятом часу вечера, потребовал к себе лейб-медика Виллье, который нашел императора в полном развитии лихорадочного сильного пароксизма. Виллье был крайне встревожен положением государя; он дал больному стакан крепкого пуншу с ромом, уложил его в постель и покрыл, сколько можно, теплее. Это усилило только беспокойство императора, который не много заснул лишь к утру. Виллье предлагал остаться в Мариуполе, но государь не согласился на это, ибо от Мариуполя до Таганрога только 90 верст и он спешил для свидания с императрицею, ожидавшею его прибытия в назначенное время, т. е. 5-го ноября – как было предположено по маршруту.

5-го ноября, после сильного пароксизма, поутру государь чувствовал утомление и слабость. Часу в 10-м утра, в закрытой коляске с медвежьей) полостью, в теплой шинели, отправился он из Мариуполя и прибыл в Таганрог, в 8-м часу вечера, где с нетерпением ожидала его императрица.

6-го ноября, в 7-м часов утра, Виллье нашел государя в довольно спокойном положении и без лихорадки, только язык покрыт был беловатою слизью и чувствовался неприятный вкус во рту. Назначив умеренную диету, Виллье прописал обыкновенные, нередко государем принимаемые, пилюли из 6-ти гран сладкой ртути (Calomel) и полдрахмы корня ялаппа. Лекарство это оказало свое содействие, и весь день государь провел в кабинете довольно спокойно, но ничего не кушал, ибо не чувствовал никакого аппетита.

В ночь на 7-е ноября государь имел сильный лихорадочный пароксизм и совсем не спал. Лейб-медик был очень опечален положением императора и назначил ему слабительную микстуру (Infusum sennae salinum) три раза в день по унции. День прошел без лихорадки и государь чувствовал себя довольно изрядно, а в ночь на 8 ноября даже спал спокойно часа четыре. Поутру Виллье нашел императора в удовлетворительном положении, так что возвратился от своего больного не только спокойным, но даже веселым.

В ночь на 9-е ноября государь имел сильный лихорадочный пароксизм и вовсе не спал. Такое течение болезни стало беспокоить императрицу и она прислала своего лейб-медика Штоффрегена в консультанты к баронету Виллье.

Весь день 9-го ноября государь провел беспокойно. Употребляемые им лекарства наскучили ему, не принося ожидаемой пользы. Ночь на 11-е ноября он провел почти без сна, жалуясь на беспокойство и головную боль. Все это время он не переставал заниматься делами, и хотя не выходил из кабинета, но всегда был в сюртуке и проводил свободное время с императрицею, которую положение его начало очень тревожить.

12-го ноября, поутру, у государя был пароксизм, за коим последовала слабость, на которую он особенно жаловался. По случаю приостановления желудочного испражнения, Виллье и Штоффреген назначили промывательное, которое и было поставлено штаб-лекарем Рейнгольдом, врачом свиты императрицы, состоявшим тогда при Штоффрегене. Это средство не принесло ожидаемой пользы и было замечено, что государь колебался в доверенности в даваемым ему лекарствам.

13-го ноября, часу во 2-м пополудни, государь занимался каким-то важным делом. Вдруг нашло густое облако и произвело такой сумрак, что Александр потребовал огня. Камердинер Анисимов зажег две свечи и поставил в кабинете перед государем. Спустя полчаса, туча прошла и горизонт стал ясен по прежнему, но свечи остались пред государем незагашенными. Анисимов, вошел зачем-то в кабинет и, видя пред государем горящие свечи, остановился, ожидая от него приказания погасить свечи.

– Чего ты хочешь, Георгович? (так обыкновенно звал он Анисимова) – спросил государь.

– Нехорошо, государь, что пред вами днем горят свечи, – отвечал Анисимов.

– Что-ж за беда, разве по твоему это что-нибудь значит недоброе?

– По нашему пред живым человеком, среди белого дня, свечей не ставят – сказал Георгович.

– Это пустой предрассудок, без всякого основания, – заметил государь, – ну, пожалуй, возьми прочь свечи для твоего успокоения.

В ходе болезни и положении императора до сих пор не было ничего благоприятного. Характер лихорадки начал изменяться, и из перемежающейся она перешла в непрерывную. 14-го ноября государь встал поутру в обыкновенное свое время, в 7-м часу, и тотчас приказал подать себе бриться. Только-что начал он, за уборным своим столом, брить бороду, на подбородке от трясения руки сделал порез и вслед затем последовал с ним сильный обморок, так что он не мог удержаться на стуле – камердинер не успел его поддержать и государь упал на пол. Это произвело большую тревогу во дворце: Виллье совсем потерялся, а Штоффреген начал растирать государю голову и виски одеколоном. На эту тревогу пришла императрица и государя уложили в кровать в белом шлафроке. Государыня чрезвычайно была опечалена положением своего супруга и просила лейб-медиков принять деятельнейшие, известные им, меры против усилившейся болезни императора, и с этого момента уже было видно, что болезнь императора приняла опасное направление. Он более уже не мог вставать с постели. Из уборной перевели его на большой диван в кабинет.

В 9-ть часов вечера его величество потребовал к себе лейб-хирурга Тарасова.

– Вот, любезный Тарасов, – сказал он ему, – как я разболелся, останься при мне; Якову Васильевичу Виллье одному трудно, он устает и ему по временам нужно успокоиться; посмотри мой пульс.

В 12-м часу вечера, императрица вошла к императору, весьма смущенною, усиливаясь казаться спокойною. Сев подле больного, на том же диване, она начала разговор убеждением, чтоб государь аккуратно принимал назначаемые ему докторами лекарства. Далее она сказала по-французски больному:

– Я намерена предложить тебе свое лекарство, которое всем приносит пользу.

– Хорошо, говори, – сказал государь.

Императрица продолжала: – «Я более всех знаю, что ты великий христианин и строгий наблюдатель всех правил нашей православной церкви; советую тебе прибегнуть к врачеванию духовному, оно всем приносит пользу и дает благоприятный оборот в тяжких наших недугах».

– Кто тебе сказал, что я в таком положении, что уже необходимо для меня это лекарство?

– Твой лейб-медик, Виллье, – отвечала императрица.

Тотчас Виллье был позван.

Император повелительно спросил его: – «Ты думаешь, что болезнь моя уже так зашла далеко?»

Виллье, до крайности смущенный таким вопросом, решился положительно объявить императору, что он не может скрывать того, что он находится в опасном положении.

Государь, с совершенно спокойным духом, сказал императрице: – «Благодарю тебя, друг мой, прикажи – я готов».

Тотчас был позван соборный протоиерей Алексей Федотов; но император, по выходе императрицы, вскоре забылся и заснул, что, однакож, не был настоящий сон, но сонливость (sopor). В таком положении государь оставался до 5-ти часов утра. Тарасов всю эту ночь просидел подле больного, и, наблюдая за его положением, заметил, что император, просыпаясь, по временам, читал молитвы и псалмы св. Давида, не открывая глаз.

В 5¹/₂ часов утра, 15-го ноября, император, открыв глаза и увидев Тарасова спросил – «Здесь ли священник?» Тарасов тотчас сказал об этом барону Дибичу, князю Волконскому и баронету Виллье, проводившим всю ночь в приемном зале, подле кабинета. Князь Волконский доложил о сем императрице, которая поспешила прибыть к государю. Все вошли в кабинет и стали при входе у дверей.

Немедленно введен был протоиерей Федотов. Император, приподнявшись на левый локоть, приветствовала пастыря и просил его благословить; получив благословение, поцеловал руку священника. Потом твердым голосом сказал ему: – «Я хочу исповедаться и приобщиться св. Таин, – прошу исповедать меня, не как императора, но как простого мирянина, – извольте начинать, я готов приступить к св. Таинству».

Императрица и все предстоявшие удалились. Исповедь и св. причащение продолжалось час с четвертью. После этого, все вошли к государю и поздравили его с принятием св. Таин. Императрица поцеловала государя в лоб и руку.

Государь казался ободренным и спокойно разговаривал. Потом, обратясь к врачам, сказал:

– Теперь, господа, ваше дело; употребите ваши средства, какие вы находите для меня нужными.

Лихорадочное состояние постепенно усиливалось, припадки показывали, очевидно, поражение мозга. Немедленно поставлено было за уши и к затылку 30-ть пиявок, на голову положены холодные примочки и назначены лейб-медиками внутренние средства. К вечеру положение императора казалось несколько лучше, по крайней мере припадки не ожесточались.

16-го ноября, ночь провел государь беспокойно, сна совсем не было, но была сонливость. Сильный жар, кожа сухая. Среди дня государь разговаривал с императрицею, но прерывисто и голосом слабым.

17-го ноября, ночь государь провел несколько спокойнее; жар был менее сильный, пульс до 100 ударов. Поставленная на затылок шпанская мушка хорошо подействовала. День начался прекрасным утром, солнце светило во всем блеске, лучи падали прямо на окна кабинета государя. Его величество, приказав поднять оконные шторы, любовался светом солнца, которое он вообще всегда очень любил, и сказал – «Какой прекрасный день и как благотворны лучи солнца!» Некоторые признаки, подавали повод полагать, что положение государя подает некоторую надежду на благоприятный оборот болезни, достигшей, впрочем, высшей степени своего развития…

Такого содержания и был составлен на этот день бюллетень, ежедневно отправляемый в Петербург. Но к вечеру положение государя сделалось снова хуже, все припадки ожесточились, признаки угнетения мозга были слишком очевидны и погасили всякую надежду на благоприятный исход болезни.

18-го ноября, всю ночь провел государь в забытьи и беспамятстве; только по временам открывал глаза, когда императрица, сидя подле него, говорила с ним, и по временам, обращая взор на св. распятие, крестился и читал молитвы. Это распятие было на золотом медальоне, висевшем над диваном, на коем лежал больной. Святыня эта, как родительское благословение, всегда и везде сопровождала государя и свято была им хранима. Не смотря на забывчивость и беспамятство от усиливающегося угнетения мозга, всегда, когда приходила императрица, государь чувствовал ее присутствие, брал ее руку и держал над своим сердцем. К вечеру государи начал очевидно слабеть. Когда Тарасов давал ему пить с ложки, то заметил, что он начинал глотать медленно и несвободно. Тарасов не замедлил объявить об этом. Князь Волконский тотчас доложил императрице, которая в 10-ть часов вечера пришла в кабинет и села подле умирающего на стуле, держа постоянно своею левою его правую руку. По временам она плакала. Тарасов всю ночь безотходно, позади императрицы, стоял у ног государя. Питье больной проглатывал с большим трудом; в 4-м часу за полночь, дыхание заметно стало медленнее, но спокойно и без страданий.

Все свитские и придворные стояли в опочивальне всю ночь и ожидали конца этой сцены, который приближался ежеминутно.

Наступило 19-е ноября. Утро было пасмурное и мрачное; площадь перед дворцом вся была покрыта народом, который из церквей, после молебствия об исцелении государя, приходил толпами ко дворцу, чтоб получить весть о положении императора.

Государь постепенно слабел, часто открывал глаза и прямо устремлял их на императрицу и св. распятие. Последние взоры его столь были умилительны и выражали такое спокойствие, что все присутствовавшие, при безутешном рыдании, проникнуты были невыразимым благоговением. В выражении лица его незаметно было ничего земного, а райское наслаждение и ни единой черты страдания. Дыхание становилось все реже и тише. Наконец в десять часов и сорок семь минут утра незабвенный монарх мирно и спокойно испустил последний вздох.

Донесения об ужасном событии были посланы в тот же день начальником главного штаба, бароном Дибичем, великому князю Константину Павловичу в Варшаву, и вдовствующей императрице Марии Федоровне в Петербург.

Неутешная императрица Елизавета Алексеевна нашла в себе довольно сил, чтоб написать к Марии Федоровне следующие строки:

«Маменька! Наш ангел на небесах, а я еще влачу жизнь на земле. Кто думал, чтобы я, слабая, больная, могла пережить его? Не оставляйте меня… Я одна, совершенно одна, в этом плачевном мире… Наш милый друг сохранил обычный ему благосклонный вид: его посмертная улыбка убеждает меня в том, что он счастлив, что там лучше, нежели здесь… В такой потере, единственное мое утешение – надежда вскоре соединиться с ним».

Вся Россия оплакивала императора Александра: тому были тысячи свидетелей и сомневаться в искренности таких слез значило бы обвинять в лицемерии весь русский народ (57).

* * *

Странную случайность представляет число двенадцать в жизни императора Александра.

Он родился 12 декабря 1777 года, т. е. двенадцатого числа двенадцатого месяца.

Шведы подступили к Кронштадту в 1789 году на двенадцатом году его возраста, – первый раз двенадцать.

Взошел он на престол 12 марта 1801 года, на 24 году от рождения, что составляет – второй раз двенадцать.

Нашествие французов было в 1812 году, на 36-м году жизни императора – в числе 36 содержится – три раза двенадцать.

Скончался в 1825 году, на 48 году от рождения, – четыре раза двенадцать, быв болен двенадцать дней.

Царствование 24 года, – два раза двенадцать. (58)