Текст книги "Черты и анекдоты из жизни императора Александра Первого"

Автор книги: Сергей Шубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Вот странность, кузен: вы носите звезду точь в точь такую, какую я недавно получил от моего ювелира.

Смущенный Нарышкин отвечал несколькими бессодержательными и бессвязными фразами. Такое замешательство, в виду загадочно-торжественного сходства одного орденского знака с другим, разумеется еще сильнее возбудило в государе подозрение и он с явною сухостью и неудовольствием сказал Нарышкину:

– Не знаю, кузен, ошибаюсь ли я, но скажу вам прямо: полагаю, что это именно моя звезда; сходство с нею просто поразительно.

Окончательно сконфуженный и уничтоженный обер-камергер признается тогда в своей проделке и, предавая себя вполне заслуженной каре, просит только помилования чересчур податливому царскому камердинеру. Изумленный такой неожиданной развязкой, благодушный и снисходительный Александр мгновенно смягчился. Подавив в себе чувство справедливого негодования, он милостиво отвечал кающемуся придворному:

– Успокойтесь. Поступок ваш не на столько важен, чтоб я не умел его простить. Однакож, мне самому не приходится уже употреблять этот орден, а остается подарить его вам – с условием, чтобы я вперед не подвергался подобным заимствованиям моих вещей» (17).

* * *

Дмитриев, при назначении своем министром юстиции, имел всего лишь аннинскую ленту. Однажды находясь у государя, он решился сказать ему:

– Простите, ваше величество, мою смелость и не удивитесь странности моей просьбы.

– Что такое? – спросил Александр.

– Я хочу просить у вас себе александровской ленты.

– Что тебе вздумалось? – сказал государь с улыбкой.

– Для министра юстиции нужно иметь знак вашего благоволения; лучше будут приниматься его предложения.

– Хорошо, – отвечал Александр, – скоро будут торги на откупа, – ты ее получишь.

Так и сделалось.

Когда Дмитриев пришел благодарить императора, то он, смеясь спросил его:

– Что? Ниже ли кланяются?

– Гораздо ниже, ваше величество, – отвечал Дмитриев (18).

* * *

Дмитриев, вообще был очень сдержан и осторожен, но раз, при докладе государю, ему случилось забыться. По окончании доклада, он подал императору заготовленный к его подписанию указ о награждении какого-то губернатора орденом. Александр почему-то усомнился и сказал:

– Этот указ внеси лучше в комитет министров.

В то время подобное приказание было не в обычае и считалось исключением. Дмитриев обиделся, встал со стула, собрал бумаги в портфель и отвечал государю:

– Если, ваше величество, министр юстиции не имеет счастия заслуживать вашей доверенности, то ему не остается ничего более, как исполнять вашу высочайшую волю. Эта записка будет внесена в комитет.

– Что это значит? – спросил Александр с удивлением, – я не знал, что ты так вспыльчив! Подай мне проект указа, я подпишу.

Дмитриев подал. Государь подписал и отпустил его очень сухо.

Когда Дмитриев вышел за дверь им овладело раскаяние и досада, что он не удержался и причинил императору, которого чрезвычайно любил, неудовольствие. Под влиянием этих чувств, он вернулся и отворил дверь кабинета. Александр, заметив его, спросил:

– Что тебе надобно, Иван Иванович? Войди.

Дмитриев вошел и со слезами на глазах принес чистосердечное раскаяние.

– Я вовсе на тебя не сердит, – отвечал государь, – я только удивился. Я знаю тебя с гвардии и не знал, что ты такой сердитый. Хорошо, я забуду, да ты не забудешь! Смотри же, чтоб с обеих сторон было забыто, а то, пожалуй, ты будешь помнить! Видишь, какой ты злой! – прибавил он с милостивой улыбкой (19).

* * *

Однажды император Александр прогуливался по обыкновению, по Английской набережной, пешком, в офицерской серой шинели в накидку. Его экипаж на этот раз почему то не следовал за ним, а между тем вдруг хлынул проливной дождь. Государь подозвал первого попавшегося извозчика и, не будучи узнан им, велел везти себя к Зимнему дворцу. При проезде мимо Сенатской гауптвахты, караул, узнавший царя, вышел в ружье и отдал честь с барабанным боем. Изумленный извозчик начал озираться кругом, полагая, что император проехал где нибудь близко. – «Ну да любезный, это царь проехал» – улыбаясь, сказал ему седок. Наконец, подъехали к Зимнему дворцу. Александр, не имея при себе денег, – как это обыкновенно случается с державными особами, – просит извозчика обождать, обещая тотчас выслать ему деньги. – «А, нет, ваше благородие, не могу, – отвечает извозчик, – господа офицеры за частую меня надували. А вот оставьте-ка мне вашу шинель в заклад, дело то будет вернее». Государь беспрекословно согласился на это требование, снял шинель, отдал ему ее и ушел. Через несколько минут, он выслал служителя передать извозчику 25 рублей, объявить ему, что он возил государя и получить обратно оставленную шинель. Служитель исполнил поручение в точности; но извозчик вместо того, чтоб обрадоваться чести, которой удостоился и щедрой плате, начал лукаво смеяться и сказал с видом человека себе на уме: – «Ты, голубчик, видно, за дурака меня принимаешь: ведь шинель-то стоит дороже 25 рублей, а почем знать, что у тебя в голове – пожалуй, ты хочешь эдаким манером дешево поживиться барской шинелью. Пускай лучше барин, которого я возил, сам придет за шинелью, а иначе я ее не отдам». Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы в это время не подошел царский лейб-кучер Илья, которого в Петербурге знал всякий ребенок. Он подтвердил уверение камер-лакея и извозчик, отдав шинель, уехал вполне довольный и счастливый (20).

* * *

Раз, император Александр, выходя из Зимнего дворца, встретил на подъезде молодую девушку простого звания, которая бросилась перед ним на колени.

– Что вам угодно? – спросил ее государь.

– Ах, ваше величество, – отвечала она, – мне предстоит случай выйти замуж, но у меня нет никакого состояния. Будьте милостивы, дайте мне приданое.

Государь не мог не улыбнуться и сказал:

– Послушайте, мое дитя, если все бедные петербургские девушки будут просить у меня приданого, то где же я возьму для этого денег?

Однако он записал фамилию наивной просительницы и на другой день послал ей пятьдесят рублей (21).

* * *

В 1818 году, император Александр, возвращаясь из заграницы в Россию, не имел намерения смотреть расположенные по его пути войска и потому нигде не было сделано никаких приготовлений для представления их государю. Кавалерия стояла даже на траве. Император, усматривая из маршрута, что ему приходилось проезжать через местечко, где стояли в то время Белорусский гусарский полк и конно-артиллерийская рота, вдруг послал фельдъегеря с приказом собрать как полк так и роту для смотра их к его приезду. Командиром Белорусского полка был тогда храбрый полковник Ольшевский, а ротою командовал полковник Поздеев. Делать было нечего: несмотря на невыгоды столь неожиданного смотра и на бытность лошадей на траве, полк был собран; но к довершению его несчастья, во время следования к назначенному месту, пошел проливной дождь, который лил в течении всего восьмиверстного перехода. Конно-артиллерийская рота же была счастливее: она пользовалась травою в самом местечке и потому вышла в строй почти перед самым приездом государя. Сравнение обеих частей оказалось самое пагубное для Белорусского полка: жалкий вид его слишком ярко бросался в глаза, в виду роты, выехавшей если не в щегольском, то, сравнительно с гусарами, в наилучшем виде. Государь рассердился и немедленно отрешил от должности полковника Ольшевского, а полковника Поздеева назначил командиром полка. Полковник Ольшевский был один из блистательных офицеров русской кавалерии. Он начал службу в Ахтырском полку и командовал эскадроном во время командования полком И. В. Васильчикова[2]2
  Известный кавалерийский генерал, впоследствии князь и председатель государственного совета.


[Закрыть] и брата его Д. В. Васильчикова и потому был им обоим хорошо известен по своим блистательным качествам.

По возвращении государя в Петербург, он, за обедом, к которому был приглашен И. В. Васильчиков, начал ему рассказывать о неудавшемся смотре и тут же объяснил, что назначил полковника Поздеева командиром полка. На это генерал Васильчиков осмелился выразить его величеству, что он очень сожалеет, что государь лишился в полковнике Ольшевском отличного офицера.

– Но полк его был в ужасном положении, – отвечал государь.

– Тому была какая нибудь причина, ваше величество, полковник же Ольшевский вполне достойный офицер.

Разговор на этом пресекся. После обеда, император подошел к Васильчикову и спросил его:

– Вы, вероятно, хорошо знаете Ольшевского, что так горячо за него заступаетесь?

– Да, государь, знаю его давно, как отличного офицера.

– Но он, верно, любит набивать свой карман?

– Государь, я смело могу сказать вам, что он так же честен, как и я.

Император после этого разговора вышел. Он велел навести справки и, удостоверившись в истине, немедленно приказал дать Ольшевскому отличный конно-егерский полк, а увидевши Васильчикова сказал ему:

– Благодарю вас, Илларион Васильевич, что вы вашими словами дали мне средство исправить мою ошибку (22).

* * *

В воспоминаниях Н. И. Лорера находится следующий любопытный рассказ об императоре Александре и его известном лейб-кучере Илье Байкове:

«В 1823 году, – говорит Лорер, – служил я в лейб-гвардии Московском полку. Мне случилось тогда вступить в караул с моею ротою на главную гауптвахту в Зимний дворец. Не успел я расставить своих часовых и ефрейторов, как является ко мне придворный лакей с запиской от коменданта Башуцкого, чтоб «по воле его величества содержать под арестом лейб-кучера Илью, впредь до приказания». Зная Илью лично, видавши его часто, то на козлах в коляске, то зимою в санях, я обрадовался принять такого знаменитого гостя, который с лишком двадцать лет имел счастие возить государя по всей Европе и по всей России (потому что обыкновенно почтовый ямщик не садился на козлы, а только запрягал лошадей; правил же день и ночь лейб-кучер Илья).

Всякому известно, как несносно стоять целые сутки в карауле, не снимая ни знака, ни шарфа. Со мною были два младшие офицера моей роты, по установленным правилам. Я принял почтенного Илью Ивановича Байкова самым радушным образом, уверенный, что мне и моим товарищам не будет с ним скучно. Я приказал придворному лакею подать завтрак, к коему пригласил и Илью. Он поблагодарил и сказал мне, впрочем, что «нашему брату есть особенные каморки». – «Нет, почтеннейший, вы будете с нами» – возразил я и налил ему рюмку водки и две рюмки вина. Я радовался, что он кушал с аппетитом и, заметив, что у него выступал пот, я пригласил его снять кучерскую одежду и облегчить себя, что он охотно исполнил: на нем оказался бархатный черный жилет и бархатные шаровары, спущенные в сапоги.

– Скажите мне, за что вас посадили? – Он улыбнулся и сказал: – За слово знаю! Известно вам, что его величество никогда не скажет куда именно изволит ехать; но я беспрестанно поворачиваюсь к нему, и он мне кивнет то на право, то налево, то прямо. Не понимаю, как скользнуло у меня с языка сказать: «знаю ваше величество». Государь вдруг сказал мне с гневом: «Кучер ничего не должен знать кроме лошадей!» Приехали мы благополучно и я доставил его во дворец к маленькому крыльцу, откуда государь обыкновенно выезжать и куда приезжать изволит. Двадцать лет вожу его как на ладони; но прежние силы изменяют мне, теперь не то! Поездка его величества в Швецию, в 1812 году, на свидание к шведскому королю, где я не слезал почти с козел день и ночь, между скалами и обрывами, меня изнурила, тут я лишился и силы моей и моего здоровья. Бывало, целую четверку на всем скаку мигом останавливал, так что она осядет на задние ноги».

Подали нам обед и мы весело сели за стол. Илья Иванович стал разговорчивее.

– Мой прежний господин, – рассказывал он, – был известный силач моряк Лукин. Он ломал подковы, из железной кочерги делал крендель. Однажды флот должен был выступить. Государь (Павел Петрович) вошел на корабль и нашел моего барина грустным. Его величество изволил заметить это и спросил отчего? Лукин сказал ему, что чувствует, что не воротится на родину. – К чему так думать, – возразил государь, – конечно, мы все под властью Божией. Подари мне что нибудь на память свою. – Что же мне подарить вашему величеству? – отвечал Лукин и, поискавши в своем кармане, вынул целковый, слепил из него чашечку, как будто из воску, и поднес. Государь любил моего барина. Предчувствие его сбылось: он не возвратился на родину; ядром были оторваны у него обе ноги!

– Скажите, Илья Иванович, говорят, что вы делали много добра тем, которым трудно приблизиться к нашему доброму государю?

– Иногда бывало, – отвечал Илья самым простодушным образом.

– Расскажите, расскажите, – сказали мы все трое в один голос. Он говорил очень хорошо, но некоторые фразы и слова были кучерские. Будь он грамотный, какие интересные записки мог бы он написать!

– В 1805 году, – начал Илья, – под Аустерлицем, где нас в пух разбили и вся армия бежала, я едва мог отыскать государя. Он был болен, лежал на соломе, в немецкой избушке. Я привез ему его шинель. За неделю до открытия кампании, генерал Лошаков женился на очень хорошенькой польке. Одним словом, была красотка! После сражения он без спроса уехал к жене, которая была очень близко от наших границ, и за такой поступок главнокомандующий Кутузов отдал его под суд, а император приказал посадить в Киевскую крепость, в каземат. После окончания войны, когда все уже успокоилось, госпожа Лошакова приехала в Петербург хлопотать о своем муже. Она бедная ходила ко всем министрам, даже и к Аракчееву. Только и было слышно: «не принимать, не принимать!» Как чумную! Бедная генеральша скиталась по улицам, а полиция во все глаза следила за нею. Однажды, какая то старушка, встречая ее очень часто на улице и, видя ее молодость и красоту, сказала ей: «Эх матушка родная, не ищите в них покровительства и сходите лучше к лейб-кучеру Илье Ивановичу: он добрый человек и пожалеет вас». Она показала дом мой, что на Фонтанке. Лошакова, выслушав старуху, отправилась ту же минуту ко мне, взошла и плачевным голосом сказала: – Милостивый государь, я генеральша Лошакова, пришла к вам просить вашего покровительства, доставьте мне свидание с императором, чтобы я могла подать ему мою просьбу. – Признаюсь вам, господа, я задумался, просил ее сесть и успокоиться; подумал и сказал: – С Богом берусь за это дело, хотя для меня это весьма опасно. Я не иначе могу доставить вам свидание, как по моему делу, по кучерскому. Теперь слушайте меня внимательно, чтоб нам не ошибиться. Завтрашний день император в троичных санях выезжает в Царское Село. Остановитесь вы на Адмиралтейском бульваре, против маленького подъезда Зимнего дворца, наденьте на себя что нибудь яркое или цветное, чтоб я мог заметить вас, потому что тут народ и зеваки стоят: прохожие, как увидят, что сани государевы стоят для отъезда, то ожидают его выхода взглянуть на императора. Да чтоб прошение ваше о муже было готово у вас! Вы отделитесь не много от толпы, чтоб мне лучше распознать вас. Надеюсь, что Бог поможет нам. – Настало утро пасмурное, пошел снег. Надобно, господа, знать, что император не любит останавливаться в толпе народа до того, что мы иногда объезжаем толпу. Садясь в сани, его величество, когда бывает в хорошем нраве, всегда изволит сказать: – Здорово Илья! – Но тут не поздоровавшись сел в сани и мы тронулись. – Ну, плохо! – подумал я. Как только я увидел Лошакову и поравнялся с нею, я дернул правую лошадь и она переступила постромку. Сани остановились: другой кучер, который стоял поодаль, прибежал и освободил лошадь – я же, не слезая, стоял в санях готовый. Лошакова бросилась к ногам императора. Государь поспешно вышел из саней, поднял ее, стал с нею говорить милостиво на иностранном языке.

Она подала ему прошение свое; он взял его, ласково поклонился, и мы быстро помчались. Когда мы проехали московскую заставу, государь сказал мне: – Илья! это твои штуки? – Тогда я осмелился рассказать ему все дело. – Спасибо тебе. Я прощу Лошакова, произведу его в действительные статские советники, пошлю фельдъегеря, чтоб его освободили из Киевской крепости; но строго приказываю впредь не доводить меня до таких свиданий, – и при этом сам улыбнулся. Тогда я снял шляпу и перекрестился. – Слава Господу Богу! Все кончилось благополучно! – На другой день генеральша пришла со слезами благодарить меня и была в восторге от нашего императора. Она принесла гостинцев моим детям, игрушек, пряников, два ящика конфет, а на другой день уехала в Киев, чтоб встретить своего счастливого мужа, освобожденного из крепости» (23).

* * *

Однажды, при обычной прогулке государя, по улицам Петербурга, в дрожках, запряженных в одну лошадь, лейб-кучер Илья привез его на конец города.

– Зачем ты поехал сюда? – спросил Александр.

– Если ваше величество позволите мне, то я скажу о том после – отвечал Илья и проехав еще несколько домов, остановился у полуразвалившейся избы. – Государь, сказал он, – здесь живет вдова моего прежнего господина.

Александр не отвечал ни слова, но, по возвращении во дворец, вручил Илье деньги для передачи его прежней госпоже, назначив ей тогда же пожизненную пенсию (24).

* * *

По какому-то ведомству высшее начальство представляло несколько раз одного из своих чиновников по фамилии Гаврюшкина то к повышению чином, то к денежной награде, то к кресту, и каждый раз император Александр вымарывал его из списка. Чиновник этот не занимал особенно видного места и ни по каким данным не мог быть особенно известен государю. Удивленный начальник не знал как разрешить свое недоумение и наконец осмелился спросить у государя о причине неблаговоления его к означенному чиновнику.

– Он пьяница, – отвечал государь.

– Помилуйте, ваше величество, я вижу его ежедневно, а иногда и по нескольку раз в течении дня; смею удостоверить, что он совершенно трезвого и добронравного поведения и очень усерден к службе; позвольте спросить, что могло дать вам о нем такое неблагоприятное и, смею сказать, несправедливое понятие?

– А вот что, – сказал государь, – одним летом в прогулках своих, я почти каждый день проходил мимо дома, в котором у открытого окна был в клетке попугай; он беспрестанно кричал: «пришел Гаврюшкин, – подайте водки».

Разумеется, государь кончил тем, что дал более веры начальнику, чем попугаю и опала с несчастного чиновника была снята (25).

* * *

Проезжая в 1824 году, через Екатеринославскую губернию, император Александр остановился на одной станции пить чай. Пока ставили самовар, государь разговаривал с станционным смотрителем и, увидев у него на столе книгу Нового Завета, в довольно подержанном виде, спросил:

– А часто ли ты заглядываешь в эту книгу?

– Постоянно читаю, ваше величество.

– Хорошо. Читай, читай, – заметил император, – это дело доброе. Будешь искать блага души, найдешь и земное счастие. А где ты остановился в последнее чтение?

– На евангелии св. апостола Матфея, ваше величество.

Государь выслал за чем-то смотрителя и в его отсутствие проворно развернул книгу, отыскал одну из страниц евангелия от Матфея и, положив в нее несколько ассигнаций, закрыл книгу.

Прошло несколько недель. Возвращаясь обратно по той же дороге, государь узнал станцию и приказал остановиться.

– Здравствуй старый знакомый, – сказал он входя к смотрителю, – а читал ты без меня свое евангелие?

– Как же, ваше величество, ежедневно читал.

– И далеко дошел?

– До св. Луки.

– Посмотрим. Дай сюда книгу.

Государь развернул ее и нашел положенные им деньги на том же месте.

– Ложь великий грех! – сказал он, вынул бумажки и указавши смотрителю на прикрытую ими страницу, прибавил: – «читай».

Смотритель с трепетом прочитал:

– Ищите прежде всего царствия Божия, а прочее все приложится вам.

– Ты не искал царствия Божия, – заметил государь, – а потому не достоин и царского приложения.

С этими словами он вышел, отдал деньги на бедных села и уехал, оставив смотрителя в полном отчаянии (26).

* * *

В старину, проезд через заставу был делом государственной важности не только у нас, но и в других государствах: во Франции и в Германии этот порядок соблюдался, может быть, еще строже и докучливее, нежели в России. А. А. Волков, хорошо знакомый Москве, сперва как полицмейстер, потом как обер-полицмейстер, комендант и, наконец, как начальник московского жандармского управления, – и во всех этих званиях равно любимый москвичами, – рассказывал, что он нередко имел личные доклады у императора Александра и всегда все сходило с рук благополучно. Одни представления (в звании коменданта) рапортов государю, во время пребывания его в Москве, о военных чинах, приезжих и отъезжих, озабочивали его: не редко они бывали поводом к высочайшим замечаниям и выговорам. Государь имел необыкновенную память и сметливость. Казалось, что он знает наизусть фамилии всех офицеров русской армии – кто в каком полку и какого чина. Малейшая описка в рапорте разом и прямо кидалась ему в глаза. «Не подумай, Волков, – сказал он однажды, – что я придираюсь к тебе», – при этих словах, государь подошел к столу, выдвинул ящик и показал ему в каком порядке лежат у него подобные рапорты. «Из трех моих столиц, – прибавил он, – из Петербурга, Москвы и Варшавы» (27).

* * *

На Каменном острове, в оранжереях, император Александр заметил однажды на дереве лимон необычайной величины. Он приказал принести его к себе тотчас же как только он спадет с дерева.

Разумеется, по излишнему усердию, к лимону приставили особый надзор и наблюдение за ним перешло на долю и ответственность караульного офицера. Нечего и говорить, что государь ничего не знал об устройстве этого обсервационного отряда. Наконец, роковой час пробил: лимон свалился. Приносят его к караульному офицеру, который, верный долгу и присяге, спешит с ним во дворец. Было далеко за полночь и государь уже лег в постель, но офицер приказывает камердинеру доложить о себе. Его призывают в спальню.

– Что случилось, – спрашивает встревоженный государь, – не пожар ли?

– Нет, ваше величество, – отвечает офицер, – благодаря Бога о пожаре ничего не слыхать. А я принес вам лимон.

– Какой лимон?

– Да тот, за которым ваше величество повелели иметь особое и строжайшее наблюдение.

Тут государь вспомнил и понял в чем дело. Можно судить, как Александр Павлович, отменно вежливый, но вместе с тем вспыльчивый, отблагодарил чересчур усердного офицера, который долго после того был известен между товарищами под прозвищем «лимон» (25).

* * *

В записках М. А. Дмитриева, племянника известного писателя и министра юстиции И. И. Дмитриева находится следующий любопытный рассказ о том, как он получил звание камер-юнкера.

– «Дядя мой, – говорит Дмитриев, – уже был семь лет в отставке и жил в Москве. Я тогда был помолвлен. Дяде хотелось, к моей свадьбе, доставить мне звание камер-юнкера. Не смея писать об этом прямо к государю, несмотря на уверенность в его милости, он написал к Карамзину, что желал бы узнать, сохранил ли к нему государь прежнее благоволение и может ли он написать к нему о своей просьбе. Император жил тогда в Царском Селе. Встретившись с Карамзиным в саду, он сел на скамейку и посадил его подле. Первый вопрос был, как всегда: – «Пишет ли к тебе Иван Иванович и здоров ли он?» – Пишет, государь, я еще имею от него поручение. – «Какое?» – Он желает узнать от меня: сохранили ли вы к нему прежнее милостивое благоволение? – «Что это значит? Разве он сомневается?» – Нет, государь, но у него есть просьба. – «Какая?» Карамзин сказал о камер-юнкерстве. Надобно сказать, что государь, при начале разговора с Карамзиным, взял у него трость. Не отвечая ничего на последние слова его, он начал писать на песке тростью и написал: «быть по сему». Карамзин, видя это, ободрился и решился спросить: Какой же ответ прикажете мне написать? Александр отвечал – «Ты ответ видишь». – Но это, государь, написано на песке, – заметил Карамзин с улыбкою. – «Что я написал на песке, то напишу и на бумаге!»

По уведомлении об этом, дядя мой написал письмо уже к самому императору. Таким образом 19 августа 1821 года получил я звание камер-юнкера» (29).

* * *

Однажды, в 1815 году, в Париже, за обедом, граф Аракчеев предложил государю учредить в воспоминание чрезвычайных событий того времени новый орден с пенсионом, или присоединить пенсионы к орденам св. Георгия и Владимира и назначить пенсионы эти тем, кто отличился или был изувечен в последних походах.

– Но где мы возьмем денег? – спросил император.

– Я об этом думал, – отвечал Аракчеев, – полагаю обратить на сей предмет в казну имения тех поляков, которые служили в 1812 году Наполеону и, невзирая на дарованное им прощение, не возвратились в Россию, как например князей Радзивилов.

– То есть конфисковать их?

– Так точно, – отвечал Аракчеев.

– Я конфискаций не люблю, – возразил император, – ежели возьмем пенсион для предлагаемых тобою орденов с конфискованных имений, то пенсионы сии будут заквашены слезами.

Разумеется, после этих слов Аракчеев более уже не возобновлял своего предложения (30).

* * *

Император Александр не знал Карамзина до 1811 года. В этом году, намереваясь посетить жившую в Твери великую княгиню Екатерину Павловну, государь пожелал видеть там Карамзина, который по приглашению великой княгини и приехал в Тверь. Здесь читал он в первый раз государю свою «Историю Государства Российского», что изображено на одном барельефе памятника, воздвигнутого историографу на его родине, в Симбирске. Со вниманием прослушав до глубокой ночи чтение любопытнейших отрывков исторического труда Карамзина, государь сказал:

– Русский народ достоин иметь свою историю.

«История Государства Российского» по повелению императора была напечатана без цензуры. – Государь предварительно сам рассматривал рукопись первых восьми томов и сделал некоторые замечания. На вопрос Карамзина: прикажет ли исправить места им отмеченные? Александр отвечал, что делал эти отметки только для себя, но чтоб печатать все, как есть в рукописи.

В 1822 году, уезжая на конгресс в Верону, государь взял с собою в рукописи десятой том «Истории», заключающий в себе царствование Феодора Иоанновича. – «В первые три дня моего путешествия, – писал он Карамзину, – имел я довольно времени, чтоб со вниманием прочесть тетради, вами мне доставленные. Чтение сие заняло меня весьма приятно и произвело во мне уверение, что новый том Российской Истории будет достойным продолжением прежде напечатанных. Если после сего чтения встретил бы я вас на прогулке нашей ежедневной в Царском Селе, то, может быть, дозволил бы себе войти с вами в рассуждение о трех или четырех выражениях, возбудивших некоторое сомнение во мне о их правильности. Но на письме сие неудобно и для того отлагаю до моего возвращения, прося вас не останавливать ни мало ваших приготовлений к, тиснению. Теперь ожидаю с нетерпением первого фельдъегеря, дабы с обратным отправлением оного скорее доставить вам назад вверенные мне тетради и тем уничтожить опасения ваши о их целости. Прежде нежели заключу сии строки, прошу вас засвидетельствовать мое почтение Екатерине Андреевне[3]3
  Жена Карамзина.


[Закрыть]. Искренно сожалею, что не удалось мне с обоими вами проститься в день моего отъезда. Все было мною сделано для сего по обыкновению, но на сей раз тщетно. Кончаю уверением в всегдашней моей преданности к вам» (31).

Император Александр любил сохранять в своем кабинете постоянно один и тот же порядок: письменные столы его содержались в необыкновенной опрятности; на них никогда не было видно ни пылинки, ни лишнего лоскутка бумаги. Всему было свое определенное место; сам государь вытирал тщательно каждую вещь и клал туда, где раз навсегда она была положена. На всяком из стоявших в кабинете столов и бюро лежали свернутые платки для сметания пыли с бумаг и десяток вновь очиненных перьев, которые употреблялись только однажды, а потом заменялись другими, хотя бы то было единственно для подписи имени. Поставка перьев, очиненных по руке государя, отдавалась на откуп одному из заслуженных дворцовых служителей, подучавшему за то ежегодно три тысячи рублей.

В начале своего царствования, император имел при себе довольно ловких и сметливых камердинеров (обыкновенно двух, сменявшихся между собою), но впоследствии, заметив, что они передавали содержание бумаг, оставляемых на письменном столе в царском кабинете и, уличив виновных, государь удалил их, обеспечив будущность обоих, и затем держал при себе для услуги людей попроще, снося терпеливо их бестолковость и неловкость. Однажды когда Александр страдал рожею на ноге, помощник лейб-медика Тарасов пришел сделать ему обычную перевязку. Государь, пересев с кресла на диван, приказал камердинеру Федорову, которого в шутку называл «Федоровичем», подвинуть к нему столик, на котором лежали бумаги и стояла чернильница с прочими письменными принадлежностями. Исполняя приказание, Федор, схватив столик, подвинул его так неловко, что опрокинул бумаги на пол и залил их чернилами. – «Ну, брат, Федорович, какую ты наделал кувырк-коллегию» – сказал спокойно Александр, подняв сам бумаги из опасения, чтоб его камердинер не испортил их еще более (32).

* * *

Император Александр, живя весною и летом в Царском Селе, которое очень любил, вел там следующий образ жизни: проснувшись в 7-м часу утра, он пил чай, всегда зеленый с густыми сливками и с поджаренными гренками, из белого хлеба затем одевшись, выходил в сад в свою любимую аллею, из которой постоянно направлялся к плотине большего озера, где обыкновенно ожидали его: главный садовник Лямин и все птичье общество, обитавшее на птичьем дворе, близ этой плотины. К приходу государя птичники обыкновенно приготовляли в корзинах корм для птиц. Почуяв издали приближение государя, все птицы приветствовали его на разных своих голосах. Подойдя к корзинам, император надевал особенно приготовленную для него перчатку и начинал сам раздавать корм. После того делал различные распоряжения относящиеся до сада и парка и отправлялся в дальнейшую прогулку. В 10 часов он возвращался во дворец и иногда кушал фрукты, особенно землянику, которую предпочитал всем прочим ягодам. К этому времени Лямин обыкновенно приносил большие корзины с различными фруктами из обширных царскосельских оранжерей. Фрукты эти, но указанию государя, рассылались разным придворным особам и семействам генерал-адъютантов, которые занимали домики китайской деревни.

После того, государь, переодевшись, принимал министров, по назначению приезжавших с докладами из Петербурга и начальника своего главного штаба. Окончив свои занятия, в 3-м часу он отправлялся в Павловск к своей матери императрице Марии Феодоровне и возвратясь оттуда, в 4 часа обедал. После обеда прогуливался или в экипаже или верхом. В 9-м часу пил вечерний чай, после которого занимался работою в своем маленьком кабинете; в 11-ть часов кушал, иногда простоквашу, иногда чернослив, приготовляемый для него без наружной кожицы. Затем раздевался и, перекрестясь, ложился в постель и тотчас засыпал, постоянно на левом боку. Он спал всегда таким крепким сном что шум и крик дежурного камердинера и лакея, прибиравших обыкновенно в спальне его платье, белье и разные вещи, ни мало не препятствовали его сну. Камердинеры его говорили, что как, только государь ложился в постель и они укрывали его одеялом, то он мгновенно засыпал так, что хоть из пушек стреляй, – не услышит (33).