Текст книги "Преображение человека (Преображение России - 2)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Подходя к одной из окраин, спросил он в шутку у одной старушки в черном с желтым горошком аккуратном платочке:

– Какие тут у вас достопримечательности есть, бабка?

– Примечательности? – повторила бабка, не поняв слова.

– Ну да, чтобы было хоть на что посмотреть, – объяснил ей Матийцев.

Старушка поняла и оживилась.

– А вон у нас есть примечательность – дом белый каменный, двухэтажный... Небось, всякий на него со страхом смотрит!

Матийцев посмотрел, куда показывала бабка, и увидел: за деревьями действительно белелся двухэтажный дом на пустыре. Около дома была каменная же белая стена с глухими воротами; около ворот стояла полосатая будка, а возле будки прогуливался конвойный солдат. Без объяснений догадался Матийцев, что это – уездная тюрьма, и прямо отсюда направился к себе в гостиницу "Дон".

А на другой день утром он снова входил в суд, но теперь был уже гораздо спокойнее, чем когда слушалось дело Божка. В зале суда теперь все ему было знакомо, и кого он хотел увидеть, как например, старшину присяжных, и кого совсем не хотел видеть, как например, прокурора, все были на своих насиженных местах. Но ему самому теперь пришлось уже сидеть на скамье подсудимых, как раз там, где сидел Божок, и был он теперь не потерпевший, даже не свидетель, а подсудимый сам...

Он не готовился накануне к своей защите, тем более что убежден был, не придется ему прибегать к длинным и связным объяснениям, а только отвечать на вопросы судейских. Но председатель с первых же слов предложил ему рассказать, при каких обстоятельствах произошел обвал.

Матийцев начал говорить без малейшего нажима на слова, усталым тоном: усталость он чувствовал общую и преодолеть ее не мог даже в такой важный для себя час.

– Есть шахтерская песня... Поют ее заунывно:

Шахтер в шахту опускался,

С белым светом расставался:

"Прощай, прощай, белый свет:

То ли выйду, то ли нет!"

Показательная песня... Говорит она о том, что работа в шахте опаснейшая работа: от скопления газов в шахте всегда возможны взрывы, последствия которых часто бывают ужасны: от избытка воды в почве, если шахта мокрая, всегда возможны обвалы... Шахта "Наклонная Елена", которой заведую я, считается сильно мокрою шахтой, потому обвалы в ней не редкость. Но обвалы не всегда сопровождаются человеческими жертвами: они могут быть и в таких местах, где – случайно, конечно, – отсутствуют люди, и могут привести к человеческим жертвам... Чтобы судить о степени моей виновности в обвале, стоившем жизни двум забойщикам, нужно, мне так думается, представить во всем объеме работу инженера в шахте. Ведь шахта, – такая, как "Наклонная Елена", – прежде всего очень велика, а инженер должен обойти ее всю, чтобы везде проследить за налаженным уже, конечно, ходом работ. Но в шахте, – очень прошу представить это, – совершенно темно. В шахте кто бы то ни был, – инженер ли, штейгер ли, десятник или шахтер, – все ходят со своими лампочками... Как светляки ползают в траве, как рыбы на очень большой глубине в море, куда не проникает солнечный свет: известно, что у них есть свои осветительные аппараты... Я, положим, подошел к кучке рабочих, я, при свете их лампочек, с одной стороны, и своей, с другой, их рассмотрел; я увидел, как они работают; я спросил у десятника, если он тут, все ли благополучно, и потом пошел дальше. А вдруг именно там, где я только что был и где все казалось в порядке, – через пятнадцать – двадцать минут случилось несчастье! Кто же имеет право сказать, что несчастье это случилось только потому, что меня в тот момент не было на этом месте? Никто не может сказать этого, потому, во-первых, что я не могу стоять целый день, как припаянный, на одном и том же месте: я должен видеть в шахте двадцать, тридцать, сорок мест, – всю вообще шахту, – а вездесущием я не обладаю; потому, во-вторых, никто не может сказать этого, что несчастье может случиться и на моих глазах, но в такой момент, когда его никак нельзя предвидеть. Нельзя ведь предвидеть, когда именно начнется у того или иного человека рак, например. Злокачественная опухоль эта подготовляется исподволь, совершенно незаметно для человека, но так же точно подготовляется и обвал в мокрой шахте. Он неизбежен, говоря вообще, так как огромнейший пласт земли давит на все пустоты штреков, квершлагов, забоев... Чтобы предупредить обвалы, мы ставим так называемое "крепление", – деревянные подпорки, но вот вопрос: как именно можно определить, что то самое крепление, которое выдерживало давление неделю, и три дня, и день назад, выдержит его и сегодня до конца работ? И вот для этой цели, то есть чтобы определить прочность крепления, мы, инженеры, вместе с десятниками и самими забойщиками, поднимаем свои лампочки, разглядываем подпорки и вместе решаем, нужно ли уж менять их, или можно еще на них надеяться... А вода, наш вечный враг, делает в это время свою работу: она непрерывно капает везде и всюду, но ведь, представьте это, – каждая капля уносит с собою частицу земли, и, может быть, как раз когда мы соглашаемся друг с другом, что крепление еще постоит, над забоем есть уже весьма порядочная пустота, а инженер, заведующий шахтой, так же не знает этого и не может знать, как и забойщик... И вот, вдруг, совершенно для нас неожиданно рухнула земля там, вверху, над забоем, то есть над потолком забоя!.. Нужно бы забойщикам услышать это и тут же опрометью бежать из забоя в штрек; но как же ему расслышать шум над потолком своим, когда он сам гремит кайлом или обушком, причем он ведь еще и скорчился для этого или полулежит, – ведь забой низенький, в зависимости от толщины угольного пласта... Обвалилась земля над потолком забоя и... через какие-нибудь полминуты обвалился потолок забоя, – рухнуло крепление, вход в забой засыпан плотно пустой породой... Что можно было делать нам дальше в моем случае, если двое забойщиков в глубине забоя были еще живы, – мы слышали их голоса? Начать откапывать их? Мы это и начали было, но поняли, что можем потерять при этой им помощи еще несколько человек, а забойщиков все равно не спасем: обвал продолжался и шел туда, в глубь забоя... В результате, так как сделать для спасения заваленных забойщиков мы ничего не могли, – оба они погибли... Этот случай произвел на меня сильнейшее угнетающее впечатление, о чем я говорил уже в прошлый раз.

Тут Матийцев остановился, опустив голову, как бы ожидая вопросов со стороны председателя суда или прокурора, но они молчали, поэтому он продолжал:

– Мы, инженеры, не ленимся обновлять крепления: мы всегда требуем как можно больше крепежного леса, но только очень скупо всегда его нам дают вот что нужно вам знать. А часто бывает и так еще, что он – недомерок, или перележалый, или хотя и свежий, да слабой породы дерева, что нам в шахте опять не годится: нам нужен дуб, а дают нам осину, потому что осина вдвое дешевле обходится в заготовке... "Дайте нам цену за пуд угля двенадцать копеек, и мы сделаем в шахтах паркетные полы и пустим туда солнечный свет!" – вон как говорили горнопромышленники на своем съезде, а при цене в шесть копеек за пуд никаких, дескать, улучшений в работе для шахтеров ввести нельзя... А пенсии для рабочих? А хотя бы пособия денежные для них при несчастных случаях с ними? Ведь бельгийская компания, владелец "Наклонной Елены", ни одной копейки пособия не дала многодетным вдовам забойщиков, погибших там... Кто же были эти забойщики – люди или скоты?..

– Пхе... Это уж вы, подсудимый, начали из другой оперы, – поспешил остановить Матийцева председатель, до этого все время молчавший, а прокурор, как насторожившийся конь уши, высоко поднял брови.

Замечание председателя как-то сразу совершенно обескрылило Матийцева, и без того усталого; обидным показалось и обращение "подсудимый"... Он проговорил медленно и вполголоса:

– Да я, кажется, все уже сказал по своему делу, и больше мне нечего добавить.

– Если все, то садитесь, – как учитель к школьнику, обратился к нему председатель, и вовремя это было: Матийцев полузакрыл глаза и покачнулся стоя.

Когда он сел на скамью подсудимых, то глаза его закрылись как-то сами собою, непроизвольно, – до того овладела им полная безучастность к тому, скоро ли и в каких выражениях начнет, обратясь к присяжным, устанавливать его вину прокурор и как будет вынесен ему предусмотренный приговор, месяц "отсидки".

Сидя так с закрытыми глазами, он не то что задремал, а как-то ушел в себя и не заметил, – не мог заметить, – что прокурор, вместо того чтобы начать против него филиппику, несколько приподнявшись на месте, сказал председателю, что отказывается от обвинительной речи (а от защитника перед слушанием дела отказался он сам) и что председатель передал старшине присяжных листок с вопросом.

Он очнулся от забытья и открыл глаза только тогда, когда присяжные гуськом выходили из зала совещаться. Он пригляделся к судейским за столом с "зерцалом" и увидел, что они заняты чем-то, что им подсунул секретарь. Тогда он вспомнил, как Безотчетов говорил ему о какой-то своей бумаге, посланной в суд о нем, заведующем шахтой, и подумал, что ведь эта бумага должна бы быть прочитана секретарем вслух, а он ее не зачитал, – почему?

Додумать до конца этот вопрос не дали ему присяжные, которые вернулись что-то очень скоро. Он, как и все, поднялся при их появлении, и отставной военный врач, имевший вполне торжественный вид, прочитал вопрос, стоявший в листочке:

– "Виновен ли заведующий угольной шахтой "Наклонная Елена", горный инженер господин Матийцев, в обвале забоя, в результате чего погибли двое забойщиков?"

Тут он сделал паузу и, не глядя уже в листок, ответил:

– Нет, не виновен!

И еще не успел как следует Матийцев воспринять сказанное о нем, как кто-то из публики, которой собралось человек двенадцать, захлопал в ладоши. Потом захлопали все. Потом председатель суда, не называя его ни "подсудимым", ни по фамилии и глядя на него не предубежденно, а скорее как бы с участием, сказал;

– Вы свободны!

Матийцев понял эти слова так: "Можете выйти из зала суда и идти куда вам будет угодно, не думая больше ни о какой нигде "отсидке".

Он поклонился председателю и вышел.

V

От города, где судили Матийцева, до станции, где нужно было ему сходить, считалось всего часа полтора езды.

То, что оправдали, а не засадили на месяц, как предсказывали Безотчетов и Яблонский, и тем более то, что суд дал снисхождение Божку, очень подняло Матийцева в собственных глазах. Таким именно поднятым он и вошел в вагон третьего класса.

Тут было очень людно, но люди ехали вместе, как понял Матийцев, издалека и успели уже перезнакомиться друг с другом: в вагонах русских железных дорог даже у закоренело молчаливых появляется почему-то большая словоохотливость.

Свободное место, которое нашел Матийцев, оказалось даже как будто среди наиболее здесь говорливых, наилучшим образом оживленных дорогой. А в соседнем отделении, – вагон был открытый, – сидел даже кто-то с большой гармоникой-двухрядкой, которую бережно, почтительно держал на коленях, причем стояла она на широком красном, с крупным белым горошком, платке. Концами этого платка гармонист тщательно вытирал свои пальцы, которые, должно быть, потели, что мешало ему, очевидно, свободно действовать ими.

Он был вдохновенного вида: узкое лицо с чуть заметными усишками и белесый вихор надо лбом; нос длинный и несколько набок, а глаза победоносца и покорителя женских сердец. Рубаха его, хотя и очень грязная, поэтому неопределенного цвета, была вышита крестиками – женскими, конечно, руками.

Тронувшийся поезд еще не прошел мимо построек станции, а он уже перебрал ухарски клавиши гармоники и запел тенором:

Ко мне барышни приходили,

Бутыль водки приносили,

С отча-я-я-яньем говорили:

– А-ах, жаль, а-а-ах, как жаль,

А-ах, как жаль, что ты – мо-нах!..

Под узким подбородком у него оказался кадык на тощей шее, и губы от большого усердия он распяливал в виде сковородника. Зубы у него были щербатые; брови же – реденькие, желтенькие, – он то вздергивал, то хмурил жалостно, как того требовала его песня.

– Гм, занятно! – весело говорил, слушая его и ни к кому не обращаясь, Матийцев, оглядывая в то же время всех, кто был и впереди, и с боков, и сзади.

Но вот к нему подкатился на коротеньких ножонках черноволосый кудрявый ребенок лет трех, охватил его колено и вполне отчетливо сказал:

– Дядя, дай конфетку!

И не успел Матийцев приглядеться к нему, как какая-то лохматая черноволосая женщина появилась рядом с ребенком и обратилась к нему бесцеремонно:

– Ну, дайте уж моему Диме конфетку, раз ежели он у вас просит! Он все равно не отстанет, – он такой вредный!

– Да откуда же у меня конфетки? У меня никаких конфеток нет, удивленно сказал Матийцев.

– Ну, как же так нет, когда вы же их своим деткам везете! – протянула черноволосая вполне уверенно и даже подмигнула знающе.

– И деток у меня тоже нет, – ответил Матийцев уже спокойнее.

– Ну, тогда дайте ему грушу!

– Дай! – требовательно сказал Дима.

Матийцев оглянулся кругом, заметил, что несколько сзади его расположился покушать какой-то бородатый загорелый степняк в чоботах, и кивнул туда головой:

– Вон там что-то едят – туда идите!

Бросив на него негодующий взгляд, мамаша увела сыночка, но это был только первый ее приступ.

Минут через десять она опять подошла, таща Диму за ручонку, и сразу, с подхода:

– Вот скажите же вы этому скверному мальчишке, что в этом самом вагоне водятся волки!

– Зачем же я буду говорить ему такую чепуху? – кротко спросил Матийцев.

– А затем вы должны ему это сказать, чтобы он когда-нибудь испугался! – выпалила без передышки мамаша.

– Гм... да... Вы обратитесь к кому-нибудь другому, – посоветовал ей Матийцев.

Опять уничтожающе-гневный взгляд выпуклых черных глаз, и опять утащила она своего Диму, и уже где-то дальше в вагоне, – слышал Матийцев, – она приказывалала кому-то:

– Отворите же вы, пожалуйста, окошко, а то Димочке очень душно, и он себе сейчас в обморок упадет, – и что я тогда с ним должна делать, ну-у?

А еще через пять минут Матийцев слышал уже другое:

– Ох, затворите, пожалуйста, я вас прошу, окошко, а то я боюсь, что Димочку продует, и что я тогда с ним буду делать, а-а?

На каждой остановке поезда, хотя бы на две минуты, она выскакивала из вагона, только успев сказать всем и никому:

– Ну, посмотрите же вы за моим Димочкой, чтобы он чего-нибудь не наделал!.. Дайте ему что-нибудь, он будет себе есть! – И исчезала.

И однажды Матийцев на одной такой остановке поезда услышал в открытое окно ее крикливый голос:

– Ну, вы уж наверное мой земляк из Новой Маячки, а-а? Скажете, нет? Ну, я-таки вас очень даже хорошо зна-аю!

И увидел, как тот, кого она атаковала, отмахиваясь рукой, уходил от нее поспешно.

Потом она, растрепанная, вбежала в вагон с криком:

– А где мой Димочка, а-а? Он ничего тут не нашкодил?

И, поймав Димочку, начала его убеждать:

– Видела я волков, видела! Они сидят себе вот тут рядом в другом, в желтом вагоне!.. Они тебя-таки съедят, – ты тогда вспомнишь, скверный мальчишка, что я тебе правду говорю!

А тот степенный степняк в чоботах не спеша продолжал что-то такое жевать и говорил, обращаясь к пожилой женщине в выцветшем, когда-то малиновом платочке, сидевшей против него:

– Зве-ерь, он все решительно про себя знает!.. Хотя бы, скажем, лису возьми... В какое время она нахально себя вести начинает, так что даже за курями готова середь дня в хату влезть?.. Тогда у ней нахальство такое, когда линять станет, – вот когда! Шерсть если из нее клочьями лезет, кому она тогда нужна? А мясо... Мясо лисиное не то что человек, и сатана есть не схочет, как оно вонючее. Вот она и смелеет тогда, эта лиса!

А женщина в линялом платочке, тоже загорелая по-степному, соглашалась и говорила о своей телке:

– Истинно, все понимает... Вот телка у меня, до того настырная: давай да давай ей жрать... И что же ты думаешь? Купила ей сена люцерного воз: жри! Она же побуровит-побуровит тое сено люцерное своей башкой, да под ноги его скинет все, да ногами своими затопчет, а сама мне: "Му-у-у!" Ты что это, дескать, мне такое дала?.. Вот поди же, шо сь такое она в нем нашла, в этом сене люцерном, что ей не пользу должно произвесть, а чистый, выходит, вред!

– Може оно обрызгано чем, если садовое? – пытался догадаться степняк. – Бывает, деревья попрыскають, а на траву, своим чередом, попадет яд какой, – вот телка твоя его, яд этот самый, и чует...

Против Матийцева сидел кто-то, спустивший на глаза козырек кепки, как будто отдавшись дреме, но, примерно через полчаса после того, как сел Матийцев, он сдвинул кепку со лба и очень внимательно пригляделся к новому здесь для него человеку, так внимательно, что Матийцеву стало, наконец, неловко и он спросил:

– Вздремнуть изволили?

Спросил, чтобы что-нибудь сказать, но увидел, как сразу оживилось заспанное лицо и как уперлись в него оловянные, мутные еще глаза.

"Кажется, немец, колонист", – подумал о нем Матийцев и только что успел это подумать, как услышал:

– Вы говорите по-немецки?

Матийцев невольно улыбнулся тому, что этот немец принял его спросонья тоже за немца. В гимназии он учился немецкому языку, мог читать немецкие книги (конечно, с помощью словаря), мог понимать немецкую живую речь, но с трудом составлял немецкие фразы. Поэтому, как ни захотелось было ему вдруг прикинуться шутки ради немцем, сказал:

– Нет, – ни бельмеса не смыслю.

– Это очень неприятно, хотя... Я могу, конечно, говорить и по-русски... Я – изобретатель, как это называют по-русски. Я такой аппарат изобрел для мельчения овощей, фруктов, тому подобное... И сам министр руку мне жал, и от него я серебряную медаль получил, – как же!.. И граф Келлер заказал мне четыре аппарата сделать!

"Не сумасшедший ли этот немец?" – подумал Матийцев, но, приглядевшись к худощавому, гладко выбритому лицу, не больше как сорокалетнему, решил, что он только очень убежден в своих достоинствах.

Немец же сделал тут паузу, как бы ожидая, не закажет ли и этот случайный его спутник по вагону пятого аппарата для измельчения овощей и фруктов, раз четыре заказал не кто иной, как граф Келлер. Но Матийцев молчал, да кроме того, проходивший в это время по вагону кондуктор, весьма бравого вида и чрезвычайно краснолицый, внушал мамаше Димочки:

– Коротко и явственно вам говорю: не выскакивать на полустанках!

– Ну, а если мне нужно? – не сдавалась та.

Но кондуктор не удостоил ее длинной беседы; он только повторил выразительно:

– Коротко и явственно сказано! – и пошел дальше.

Когда прошел кондуктор, немец продолжал:

– Вам, может быть, это не так хорошо известно, что надобно пережевывать пищу семьсот двадцать раз?

"Явный сумасшедший!" – убежденно подумал Матийцев, но спросил как мог спокойнее:

– Я, должно быть, ослышался? Мне показалось, будто вы сказали "семьсот двадцать" раз?

– Да ведь я же специалист в этом деле, а не то что! Семьсот двадцать, да, и только таким образом, как говорится по-русски, пища может называться; она есть вполне пережевана вами!

– Это при полном отсутствии зубов, что ли? – попытался догадаться Матийцев.

– Нет, нет! Это нет!.. Это именно, именно вот в вашем возрасте, например!

И немец посмотрел на него строго и поднял указательный палец к своему жесткому подбородку. А потом торопливо добавил:

– Даже пиво, даже чай, – тому подобные жидкости, – тоже необходимо жевать!.. В чае тоже есть теин, – прочее тому подобное... А клетка мясная, она-а... она уж в животном, – бык, например, баран, – до высшей дошла своей интеллигенции... Вы понимаете, что я хочу сказать? Может быть, сказать по-немецки? Это – оч-чень важный положений!

– Ничего, все понятно, говорите по-русски, – отозвался на это Матийцев.

– Она – старая, – вот я что хочу вам сказать, а зачем питаться старым? Тогда как... клетка шпинат, например, спаржа, – она-а до такой интеллигенции не дошла! Она-а считается так: молодая клетка.

"А-а, это – вегетарианец!" – подумал Матийцев: немец же между тем продолжал:

– Яблоки, например, – масса железа, масса!.. Фосфаты. Но только... (Тут он опять посмотрел строго и поднял палец.) Только не чистить кожицу, нет!.. Сидят профессор Винтергальтер и наш, русский, за границей, в Лейпциге, в сквере... Наш, русский, чистит яблоко ножом, а профес-сор Винтергальтер трет его об рукав костюма... Трет, – ну, может, какая соринка, пылинка, – как это называется по-русски, – не знаю, как это вам объяснить лучше...

– Ничего, все понятно, – поощрил его Матийцев.

– И во-от только наш русский приготовился, – ам! – яблоко это в рот класть, – профессор Винтергальтер ему: "Бросьте! Бросьте, – говорит, – и это тоже!.. Самый лучший, питательный вы бросили, – кожицу, а это – дрянь! Бросьте, я вам говорю, и это!"

И немец при этом так увлекся, что сделал энергичный жест, как будто хотел выбить яблоко из рук Матийцева, державшего спокойно руки на коленях.

– Обо мне в русских газетах писали как о пионере, как бы сказать, в этом деле, в питании! – с важностью добавил он. – В немецких газетах тоже были заметки... В немецкие газеты я сам тоже посылаю свои корреспонденции о русский народ, русский ландшафт, – тому подобное... Пишут мне оттуда, из-за границы: "Давайте больше! Давайте чаще!.." Но-о, главное, жена не понимает (тут он сделал гримасу), что это – ра-бота тоже, а не то что... какие-нибудь шуточки... И все мне мешает, все мешает!.. Но-о, – будто спохватился он, что сказал лишнее, – вы не подумайте, ради бога, что я это серьезно насчет своей жены! Не-ет! Я это просто ради одной веселой шутки... дружеской...

И, как будто желая замять неловкость свою, которая вплела в разговор зачем-то еще и жену, немец продолжал без видимой связи, но с воодушевлением:

– Доктора-аллопаты что прописывают вам от ревматизма? Салицилку? Ха! Возьмите вы сок красного бурака, о-он, сок этот, – как бы выразиться... растворяет? Так я говорю?.. Кристаллы мочевой кислоты вдвое, втрое, вчетверо лучше, чем салицилка!.. Шпинат возьмите – это... это гениальное кушанье!.. Сколько в нем веществ, как бы сказать... обрабатывающих кровь!.. Конечно, эскимос, например, о-он – салоед, сало пожирает от холода, как вообще отопляющее вещество... Но он, эскимос этот, к чему он вообще способен больше – я хочу, чтобы вы сказали?.. Энергия вся куда идет? Чтобы переваривать пищу такую: сало моржа, например, кита, тому подобное... О-он пищеварит, а чтобы мы-ыслить мог, – не-ет!

Тут немец помахал перед своими глазами пальцем и сморщил презрительно все лицо, но тут же преобразил его, продолжая:

– Возьмите же теперь южные народы: малайцы, например, негры даже, о-о, это очень хи-итрый народ, очень жи-ивой народ! Почему же так? Корне-плоды! Фрукты? Овощи!.. Рис!.. Бананы!.. Можно, конечно, питаться и одними даже яйцами без ничего, только их, знаете, оч-чень много надо: сорок пять штук в день!

– Ну, это вы уж, кажется, чересчур хватили! – заметил Матийцев. Сорока пяти яиц в день и съесть невозможно. Впрочем, может быть, вы воробьиные яйца имеете в виду, – тогда не спорю.

Немец, однако, не только не обиделся этим замечанием, но как будто даже не расслышал его (впрочем, в это время как раз и гармонист что-то такое пел и мамаша Димочки что-то кричала).

– Переходите на гомеопатию с аллопатии, которая есть шарлатанство, и с мясной пищи на растительную, – и вот тогда... тогда двадцать лет с себя скинете! – повысил голос немец, чтобы можно было хорошо его расслышать. Я в этой области – авто-ритетная являюсь личность!

Потом он как-то заерзал на месте, огляделся по сторонам и, придвинув голову и плечи поближе к Матийцеву, заговорил теперь уже несколько тише:

– Я также и в "Кельнише цайтунг" пишу насчет угольных шахт, насчет урожая, – прочее подобное... Вот японская война, например... Ведь это же позор для нас, русских, а?.. Азиятское государство, – и когда же стало оно культурное, я вас спрошу? А какие успехи? – Рис, овощи, фрукты!.. И оч-чень мало едят, оч-чень мало!.. А какую показали энергию, а?

С полминуты он смотрел на Матийцева спрашивающими и ожидающими ответа глазами, но, ничего не услышав в ответ, продолжал теперь уже почти шепотом:

– А если Германия с нами начнет войну, то что это такое будет? Погром! Разгром!.. Или, как бы это выразиться... Я плохо знаю русский язык... Ну, это будет не меньше, чем настоящая катастрофа для нас!

И, сказав это страшное слово, немец выпучил свои оловянные глаза, как бы сам чрезвычайно испугавшись, выпятил губы, медленно покачал головою в знак сокрушения и подпер рукой левую щеку в виде предела охватившей его скорби за Россию.

– Позвольте, а почему же вы заговорили вдруг о возможной войне Германии против нас? – поневоле тихо, в тон ему, спросил Матийцев немца.

– А что же это, разве вы, интел-лигент-ный человек, совсем не читаете газет?

– "Кельнише цайтунг" я не читаю, конечно, – несколько обиженным тоном ответил Матийцев, – но кое-какие свои, русские...

– И что же? И ничего не находите в них касательно войны на Балканах? – перебил немец.

– Война на Балканах?.. Да-а... Там сначала воевали славяне и греки с турками... по исторической традиции, потом стали воевать между собою... Это уж, кажется, вне традиций.

– И что же вы думаете, что наша Россия не вмешается в эту войну? очень живо подхватил немец. – Ведь у нее тоже есть эта традиция: как только болгары там, сербы там, греки, – разный балканский народ начнет войну с турками, так сейчас же должна выйти к ним помогать и наша Россия!.. А рядом же с сербами Австрия!.. А у этой Австрии союз с кем?

– С Германией, вы хотите сказать... Да, конечно, с Германией... Да ведь кончено уже там все, на Балканах, – досадливо даже, как в сторону жужжащего около шмеля, махнул рукою Матийцев; но немец тоном какого-то заговорщика почти прошептал:

– А вам это оч-чень хорошо известно, что совсем кончено?

Матийцев подумал и сказал:

– Разумеется, я знаю только то, что печатается в наших газетах.

– Вот! Именно вот! – подхватил немец. – Что позволяется печатать в наших газетах русских!.. Цензура, – вот! Поэтому не пишут в газетах!.. А зато говорят, – говорить цензура запретить не может.

– Говорят разве?.. Кто же говорит? – удивился Матийцев.

– Как же так это вы? – удивился в свою очередь и немец. – Вы не слыхали, что говорят?

– Ни одного слова нигде, – вполне искренне сказал Матийцев и в то же время обеспокоился этим, между тем как немец глядел на него недоуменно, объясняя ему:

– Я работаю, вы тоже работаете, и нам поэтому, выходит, некогда говорить о какой-то там вообще войне, а кто совсем не работает, а денег у себя имеет много и в третьем классе не ездит, вот те-е... Вы где же именно работаете?

– На руднике... инженером, – не сразу ответил Матийцев.

– Ну, вот, – вот теперь я понимаю! – почему-то просиял немец. – На руднике, – это, значит, там, в земле, а с кем же там могли бы вы говорить насчет войны?.. Но, однако, однако, куда же, – давайте дальше посмотрим с вами, – куда же идет ваша железная руда, интересуюсь я знать?

– У меня не руда – уголь.

– Очень хорошо, уголь! – подхватил немец. – Но он все-таки может идти в такую Тулу, где у нас в России оружейные заводы... А между тем, – вы должны это знать, – ору-жей-ные заводы наши теперь работать должны ин-тен-сив-но, вот! Ин-тен-сив-но!

– Гм... Может быть... Может быть, так они и работают, – согласился Матийцев. – Но знать этого я не знаю... Полагаю только, что неудачная война с Японией должна же была кое-кого научить.

– Ага! Вот! Именно, вот! – возликовал немец. – Наша Россия должна опыт этот свой там, в Маньчжурии, – как это говорится... (тут он усиленно зашевелил пальцами) применить, – вот!.. При-ме-нить, – вот это самое слово!

– И применяют уж, я думаю, а как же иначе?

– Применяют? Вы знаете?.. А что же вам именно об этом известно?

Немец так впился ожидающими глазами, что Матийцеву стало даже почему-то неловко, когда пришлось ответить:

– К сожалению, положительно ничего неизвестно.

– Ну, как же вы так? – осуждающе покачал головой немец. Интеллигентный человек, инженер, и вот... ничего не знаете?.. А кто же у нас тогда в России знает? Вон тот муж-жик или вон та баб-ба знает?.. А когда Франц-Иозеф Боснию-Герцеговину хапнул (немец сделал тут соответственный хищный жест), тогда еще был жив Столыпин, премьер-министр, и вы, может быть, знаете, что ему говорили другие министры тогда (тут он перешел на шепот): "Откроем войну!" А он им, Столыпин, премьер-министр: "Какие же теперь у нас в России есть солдаты, чтобы воевать? Пьяное муж-жичье, граб-бители, – это разве есть солдаты? Не можем мы теперь воевать, нет!" Вот что сказал тогда Столыпин, премьер-министр!.. А теперь можем, а?.. Сколько же с тех пор прошло времени? Пять каких-нибудь лет? Теперь можем, а?

– Не знаю, – добросовестно подумав, ответил Матийцев. – И зачем нам воевать – тоже не знаю.

– А я же вот знаю, что... многие наши русские офицеры, какие были в ландвере, – в "запасе" это говорится по-русски, – те стали добиваться выходить в ландштурм, в отставку, а? Это что значит? Это значит, они думают, что их тогда уж в армию не возьмут – вот что это значит!.. О-о-о! (покачал головой презрительно). Такая война может начаться, – всех возьмут. Всех, – вы увидите!.. И меня возьмут, и вас также! Всех!..

И немец, преисполненный всепоглощающей важностью своих знаний близкого будущего, вдруг с большим не то презрением, не то озлоблением даже пристально посмотрел на своего ничего не ведающего собеседника, и Матийцеву стало ощутительно неловко оттого, что он – полный невежда в вопросах войны, что он ничего не замечал военного около себя, не интересовался совсем и тою войной, какая велась на Балканах... Просто ему ведь, казалось как-то даже вполне естественным, что на Балканах – война: народы там живут такие драчливые, поэтому и часто дерутся. И немец, которого он зачислил уже было в маниаки от вегетарианства и гомеопатии, вдруг повернулся к нему теперь другим лицом, как древнеримский двуликий Янус.

Пусть даже это была его другая мания – явная возможность близкой уже войны в Европе, но о чем же напишет он завтра в свою "Кельнише цайтунг"?.. О том, что русские инженеры, – тоже интеллигенты! – полные невежды в вопросе: может ли их родина вести новую, – теперь уже с немцами, – войну или совершенно не может?.. Что политически они даже не умеют и мыслить, не приучила их к этому даже и позорнейшая для России война с Японией и, что всего непостижимее, – революция 1905 года!.. Поэтому, значит, просто, придите Франц-Иозеф и Вилли II и возьмите то, что до вас взяли уже всевозможные бельгийцы, французы, англичане, да и ваши же бесчисленные немцы, включая сюда и колонистов.