Текст книги "Преображение человека (Преображение России - 2)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Аулы кругом считались мирными, спрашивается, откуда же взялись немирные джигиты? Разведчики, конечно, были они Хаджи-Мурата или самого Шамиля.

У Круковского тоже был штатный разведчик – мирной черкес Бир-Магома. Все знал, что задумывал Шамиль, – знал даже, что ему на обед подавалось, но вопрос, разумеется, не служил ли он и нашим и вашим? Однако известно было всем в Чир-Юрте, что за голову его сам Шамиль назначил большую сумму.

За голову в самом буквальном смысле: обычай был у горцев отрубать головы русским солдатам и офицерам и класть в мешок, а мешок приторачивать к седлу. Следует заметить, что, по словам отца, обычай этот усвоили и наши казаки, а за ними и драгуны даже: мешков для голов у них хотя и не было, так зато платки были: отрубит голову черкесу, увяжет ее в платок, и болтается кровавый шар у него сзади седла, когда он после схватки в Чир-Юрт возвращается.

– Черт знает что! – поморщился Коля.

– Да, нужно сказать правду, что и Воронцову это не нравилось, но генералы из местных, из кавказцев, это одобряли даже. С волками, дескать, жить, по-волчьи и выть.

Тут Матийцев замолчал и молчал с минуту, пока Коля не напомнил ему:

– О спектакле вы хотели рассказать.

– Да, спектакль, – как бы очнулся Матийцев. – О нем можно бы и не рассказывать, если бы не одно обстоятельство, с ним именно и связанное... Если бы не этот спектакль, может быть, не случилось бы и того, что случилось. Вообще мы задним умом живем и причины отыскиваем после того, как нас стукнет.

Для спектакля выбрали водевиль в стихах из этого самого "Репертуара и Пантеона", но дам ведь не было в Чир-Юрте, – не зря его монастырем окрестили, – значит, женскую роль дали кому же еще, как не прапорщику Муравину, миловидному лицом.

Кроме этого водевиля, штабс-капитан Петров, переводчик Байрона, написал свой – тоже, конечно, в стихах, а поручик Ключарев бойкие злободневные куплеты.

И полковнику Круковскому затея эта понравилась, а то ведь только пьянство, картеж и дуэли, – но где же найти такое помещение, чтобы хотя двести человек зрителей в нем сидеть могли? Нужно сказать, что укрепление представляло собою правильный прямоугольник: с двух сторон – конюшни, с других двух сторон – казармы, а в середине огромная площадь и на ней дома для офицеров, лазарет, мастерские и особый дом – командира полка. Все постройки были и заняты и тесны. Но был начат обширный сарай, предназначенный под мастерские, так как мастерские приходилось расширять, – вот за это помещение и взялись всем полком и не больше как за месяц его и накрыли камышом и побелили внутри, а из Темир-Хан-Шуры, особым обозом под охраной полуэскадрона, привезли стульев и скамеек, холста и красок для декораций, даже парики там нашлись для Муравина, который в одном водевиле был брюнеткой, в другом блондинкой для пущей иллюзии. Нашлись художники среди офицеров, – деятельно принялись за декорации, но ведь и зрительный зал надо было как-нибудь украсить... Для этого уж воспользовались драгунскими штыками: их как-то располагали по сторонам сплошными кругами, а перед этими кругами из штыков укрепляли плошки с салом, освещение получилось хоть куда, а штыки блестели отчаянно. Назывались эти круги из штыков "перуанскими солнцами", а так как солнц этих была целая галактика, то если бы чеченцам или черкесам вздумалось в вечер спектакля напасть на Чир-Юрт, то штыкового боя они могли бы не опасаться: все штыки нижегородских драгун пошли на перуанские солнца.

Разумеется, спектакль был большим событием в скучнейшей жизни Чир-Юрта. Все человеческое, все привитое культурой проснулось в этих картежниках, кутилах и бретерах. Увлечение дошло до того, что для окончательного украшения театрального зала приглашены были две дамы, жены двух майоров полка, поселившиеся в Темир-Хан-Шуре, где, конечно, было гораздо безопаснее. Они приехали в экипажах, их конвоировали два взвода драгун, им воздавались в укреплении если не вполне божеские почести, то во всяком случае не меньшие, чем если бы спектакль посетил командующий всею сулакской линией старый генерал князь Аргутинский, не один раз сражавшийся с самим Шамилем.

Так вот, значит, две дамы все-таки появились на спектакле в Чир-Юрте и могли при сиянии перуанских солнц любоваться третьей дамой, она же прапорщик Муравин.

Водевили были, конечно, самого невинного свойства. Например, сочинение Петрова называлось "Старый служака". И все дело в нем было только в том, что старый отставной генерал приказал дочери влюбиться в сослуживца своего, плешивого полковника, а она, дерзкая, допустила ослушание и влюбилась в кудрявого поручика.

Ну что? Еще ты не решилась?

А сколько раз я говорил,

Чтоб ты в Палашкина влюбилась,

Так нет! – "Палашкин мне не мил!"

А разве ты того не знаешь,

Что ослушанием своим

Порядок службы нарушаешь?

Так сам автор штабс-капитан Петров, который играл генерала, наступал на свою дочь, прапорщика Муравина, – блондинку. При этом вспоминал свою покойную жену, мать невесты; тоже однажды затеяла ослушание и даже

Разбила зеркало без такту,

Чтоб насолить мне, старику,

Но я ее на гауптвахту

Послал с дежурным по полку.

Дочь – Муравин – вела себя, конечно, храбро, как и подобает прапорщику, и гауптвахты не испугалась.

Куплеты, разумеется, тоже были на военные темы, притом злободневные:

Бывает также в Дагестане

Ночлег тревожный иногда.

Покамест смирно в нашем стане,

Покойной ночи, господа!

Пускай Хаджи-Мурат тревожит

Наш лагерь, – это не беда,

Он нам вредить никак не может,

Покойной ночи, господа!

Если принять во внимание, что ни греки, ни римляне, ни позднее их генуэзцы никогда не бывали в Дагестане, то надо признать, что с тех пор, как здесь поселились люди, это был первый спектакль в Шамхальской долине. И такой это радостный день оказался для всех, и так хохотали все, так кричали то "браво", то "бис", что три дня подряд, чуть наступал вечер, начинался опять тот же спектакль!.. Да, как хотите, а конечно, это было событием в скучнейшей чир-юртской жизни...

– А у вас, оказывается, большая память на стихи, – сказал Коля.

– Да-а... Это у меня от отца в наследство, – проговорил Матийцев так, как будто осуждал себя за эту память. – Сам-то он не писал никогда стихов, но любил их и запоминал без всяких усилий... Больше уж я не буду приводить стихов, – вижу, что вам это не нравится.

– Нет, отчего же не нравится, – сконфузился Коля. – Я просто так сказал, потому что удивился.

– Деловые люди вообще не любят стихов, – это я давно уже заметил, а вы – деловой, несмотря на свой юный возраст... Так вот, на третий уже спектакль были допущены в театральный зал обитатели Нижней слободки, то есть не только вахмистры и унтер-офицеры, но и жены их, – веселье, так уж и им тоже!.. Прифрантились и появились... Не сидят хотя, стоят в проходе, но какая же у всех этих женщин радость на лицах!.. Ведь они все совершенно безграмотны, никаких стихов никогда не слыхали, а тут говорят так складно, так все наряжено, что никого из офицеров-артистов и узнать нельзя, – это ли не радость!.. Вот тут-то между другими унтер-офицерскими женами и увидел мой отец восемнадцатилетнюю Полю... По его словам, настоящую русскую красавицу.

О таких именно будто бы и Некрасов сказал: посмотрит, – рублем подарит, а пройдет, – точно солнцем осветит... Молодость, конечно, и притом монастырь... Но я охотно верил отцу, что эта Поля точно была красавица. Только непонятно мне было, как же он не видал ее до этого, – да и другие тоже. Но оказалось, во-первых, что муж ее всячески прятал, был ревнив и обращался с нею строго, не хуже "старого служаки" из водевиля, а во-вторых, и сама она была чрезвычайно скромна, да ведь молода же еще очень. А тут, со спектаклем этим – первым в Шамхальской долине – оба они допустили большую оплошность: не один мой отец обратил на Полю внимание, и сейчас же пошли расспросы: кто такая? Откуда взялась? А Поля эта и действительно появилась в Чир-Юрте не так давно, а до того жила у родителей в укреплении Внезапном, где и родила сынишку Васю. Перешла же на жительство в Чир-Юрт только тогда, когда муж ее построил в Нижней слободке домик. Конечно, как позже других построенный, был он самым крайним в порядке. Около него унтер, муж Поли, человек хозяйственный, завел огород, посадил сирень, – все честь честью. А Поля привезла с собой занавески и повесила на окна. Так и зажили на новом месте.

Однако спектакль внес очень большое беспокойство в жизнь Поли, а главное ее мужа: по улице слободки каждый день стали прогуливаться двое молодых прапорщиков: мой отец и Муравин, а Поля в это время стояла у себя за занавеской и глядела во все глаза не столько на моего отца, – он был не из красавцев, – как на его товарища, которого она видела на сцене и в роли блондинки и в роли брюнетки. Тут, как говорится, сердце сердцу весть подавало. Бывало, не вытерпит она и занавеску отдернет: вот, мол, я вся тут, как есть, можете на меня любоваться, а я на офицера-красавчика.

Сухой роман этот тянулся недолго, не больше недели, но привел он к результатам чрезвычайно печальным. Прежде всего, поссорился мой отец из-за этой Поли со своим однокашником, разумеется, ревность заела. Зачем, мол, ты ей куры строишь, когда у тебя серьезных намерений нет, а я, если только мужа ее убьют, например, в стычке с черкесами, непременно тут же на ней женюсь... Я-де в нее влюблен совершенно без памяти, и никакой другой жены мне не надо!.. Что делать: не зря, должно быть, мой отец стихи любил, видно, натура у него, особенно в молодости, была поэтическая, пылкая. Однако и Муравин был тех же лет и тоже пылок... Словом, поссорились крупно. А раз ссора, значит, взаимные оскорбления; а раз взаимные оскорбления в военной среде в те времена, значит, они должны быть смыты только кровью, – значит, вот-вот дуэль.

Вызовом на дуэль тогда никого удивить было нельзя, но Воронцов, очень не любивший офицерских дуэлей, ввел в закон, чтобы секундантов искали не в своем полку, а в каком-нибудь другом. Стало быть, надобно было ехать в другое укрепление, а для этого получить отпуск у командира полка. Между тем, разумеется, командиры полков получили приказ отпусков по таким предлогам ни в каком случае не давать. Конечно, законы пишутся для того, чтобы их обходили; обходили и тут, то есть обходились без отпусков или в другие полки за секундантами не обращались.

Но если у моего отца не дошло все-таки до дуэли с Муравиным, то только потому, что случилось нечто совершенно непредвиденное и неожиданное: вдруг примчался кто-то на взмыленной лошади и полковой командир получил приказ выступать с полком на выручку аула Ахты, в котором был осажден Шамилем наш гарнизон! Ведь телеграфа тогда не было...

– И телефона тоже, – вставил Коля.

– Поэтому единственным средством самой быстрой передачи военного приказа служил все тот же доисторический конь. С опасностью для собственной жизни прискакал казак, но мог и не доскакать, – могли перехватить его черкесы; ведь такие мелкие партии, как та, на какую наткнулся мой отец с Муравиным, рыскали везде. Но раз повезло казаку-гонцу, значит, повезло осажденному в Ахты русскому гарнизону. На выручку его шел сам Аргутинский.

Только несколькими днями позже узнали нижегородцы, что положение гарнизона было более чем тяжелое. Уже в первый день осады был ранен начальник гарнизона подполковник Рот, и рана была очень опасная – в шею, а к нему всего за неделю перед появлением около Ахты скопищ Шамиля приехала дочь, семнадцатилетняя, только что окончившая институт. Приехала, и вот рыдает, стоя на коленях перед еле перевязанным отцом, около которого лужа крови, а в окошко она видит, как горят дома аула, подожженные гранатами, и как подпрыгивают ядра, и вот-вот или ядро прошибет крышу над нею, или ворвутся в двери горцы, потому что уже начался штурм, и до нее доносятся крики... А отец говорит ей на ухо, так как громко говорить не может: "Как только станут выламывать двери, я застрелюсь, а потом ты возьми мой пистолет, приставь его к виску и нажми курок!.." Вот какая была картина!.. Команду принял старший после Рота офицер – капитан Новоселов, а ведь гарнизон-то был ничтожный сравнительно с отрядом Шамиля, – значит, одна надежда была на укрепления, на артиллерию, на количество снарядов. Но раз Шамиль задался целью взять Ахты, стало быть, у него тоже была сильная артиллерия (английская) и достаточно снарядов к ней. Артиллеристами же у него были сплошь да рядом беглые русские солдаты.

– Разве были такие? – усомнился Коля.

– В том-то и дело, что были... Бежали, конечно, чтобы избежать наказания "сквозь строй": ведь тогда палками насмерть забивали, – собачья смерть!

– Действительно, собачья смерть! – пылко подхватил Коля. – Палками били! Людей! А? Ведь это что! – Он сжал кулаки, и глаза его горели.

– Но ведь этого уж давно нет, – примирительно сказал Матийцев.

– Еще бы это и теперь было, – в двадцатом веке! Пусть этого нет, зато есть ссылка, каторга, этапы, централы, шлиссельбуржские крепости... Двадцать лет держали в Шлиссельбурге Николая Морозова! Это что!

– Вы – боевой, это я вижу... – улыбнувшись, заметил Матийцев, но Коля спросил вдруг резко:

– Вы говорите, что ваш отец был в молодости офицер – значит, он был сын помещика?

– Нет, не помещика... Он попал в корпус потому, что его отец, – мой дед, – был военным врачом!

– Военным врачом?.. – Коля поглядел на него удивленно и добавил: Совпадение получилось! Значит, вы – внук военного врача, а я сын... – И строгое лицо его слегка покраснело и стало приветливее, чем было раньше, открытее, когда он добавил: – Да вот врачи, хотя бы и военные, учителя, хотя и далеко не все, адвокаты и журналисты, хотя тоже, конечно, далеко не все, – вот актив интеллигентных сил. А инженеры – это отсталый участок. Вот почему и...

Коля, не договорив, умолк, но Матийцев его понял: ведь он был инженер, но, по мнению Коли, являлся исключением из общего правила, – и продолжал:

– Капитан Новоселов оказался на своем месте, штурмы мюридов Шамиля повторялись ежедневно, и Новоселов действовал так энергично, что гарнизон блестяще отбивал эти штурмы. Однако он таял, а помощи ниоткуда не видел. Подполковник Рот не умирал, и дочь была при нем хоть и не особенно умелой, зато любящей и старательной сестрой милосердия. А пистолет так и лежал на табуретке, около койки раненого. Койка же эта, между прочим, была складная, на шарнирах, как у всех тогда на Кавказе офицеров: просто на два параллельных бруса была прибита мелкими гвоздиками парусина, а брусья эти продевались спереди и сзади в раздвижные стойки. Чуть куда надо переезжать, койка складывалась и грузилась на вьючную лошадь вместе с чемоданами: на одной лошади весь домашний обиход. Но в такую экспедицию, как под аул Ахты против Шамиля, нижегородцы коек своих не брали и спать им приходилось на голой земле.

Аргутинский, конечно, спешил на выручку ахтинцев и, только дождавшись нижегородцев, с тем, что было под руками, двинулся форсированным маршем.

– А далеко этот Ахты был от Чир-Юрта? – спросил Коля.

– Я не помню точно, насколько далеко, – подумав немного, ответил Матийцев, – но гораздо южнее, ближе к Закавказью, на реке Самур, которая тоже, как и Сулак, впадает в Каспий... Может быть, верст триста это от Чир-Юрта... Помнится, отец описывал этот поход, как долгий, очень утомительный. Ведь не по степи, а по горам, по горным тропинкам, в холодное время, с горными пушками, которые все норовили сорваться в пропасти, без горячей пищи, которую просто некогда было готовить, – ведь спешили на выручку батальона Самурского полка... Полк этот – пехотный, получил название по округу; округ, где находилось Ахтинское укрепление, назывался Самурским. И уж лет десять он считался вполне мирным, но туда кинулся со всеми своими силами Шамиль, чтобы пробиться в Закавказье. Сил же у него было до пятнадцати тысяч, и прежде чем напасть на Ахты, он уничтожил небольшое укрепление Тифлисское. Отец говорил, что вид этого укрепления был ужасный, когда они до него добрались: весь двор был завален страшно изувеченными телами наших солдат, а все строения сожжены и стояли черные от копоти. Помочь этим несчастным могли только самурцы из Ахты, но в то время как Шамиль расправлялся с Тифлисским, Хаджи-Мурат появился перед Ахтинским и открыл пушечную пальбу по первому бастиону... Ахтинцы к защите и своего-то укрепления не подготовились как следует, иначе в первый же день не был бы ранен начальник гарнизона Рот... Кстати, я сказал вам, что в шею, а теперь ясно вспомнил, что не в шею, а несколько ниже шеи, – в грудь, так что пуля застряла в груди... И сколько же могло быть у Рота всего-то этого гарнизона? Человек четыреста, а против укрепления скопилось несколько полков... Силы не только не равные, но даже и непостижимо для нас, штатских людей, как они держались целых шесть дней, пока подошел отряд Аргутинского... Да ведь и сам Аргутинский, разве мог он собрать такие большие по тому времени войска, как у Шамиля? Пеших и конных у него было не больше двух тысяч. Однако, когда он добрался, наконец, через горы до реки Самура и уж видно стало всем и злополучное Ахтинское и огромный лагерь Шамиля, оказалось, что перейти на тот берег было нельзя: Самур в этом месте имел большую глубину и был широк, а мост Шамиль сжег, как только узнал, что идут русские. Ведь он тоже не лишен был военных талантов.

До брода через Самур, где могла перейти пехота (вода ей там приходилась по грудь), было верст сорок, а тут еще начался дождь при холодном ветре... Верных два дня еще, пока сможет отряд добраться до аула по другому берегу, а за эти два дня Шамиль, конечно, во что бы то ни стало постарается его взять, а потом беспрепятственно уйдет на юг... И вот-то была радость в отряде, когда, двигаясь уже к Ахты, узнали, что укрепление еще держится! Тут, говорил отец, пехотинцы даже перешли сами с форсированного марша на бег: лишь бы поспеть!.. Пехота тут и отличилась: Ширванский полк пошел в штыки и опрокинул всех шамилевых мюридов. Потери, правда, понес большие, но осаду Шамиль не тольно снял, а даже двинулся прочь от Ахты. Силы, конечно, у Аргутинского были слишком малые, чтобы преследовать его, только нижегородцы врубились в хвост его и что-то такое там наделали, причинили какой-то урон, но, в общем, у Шамиля-то все войско было конное и лошади свежие, а не с похода по горам, так что он ушел, и остатки ахтинского гарнизона были спасены. Так что и отец мой и его товарищ Муравин в первый раз участвовали в деле и в деле хорошем, хотя и натерпелись, конечно, но в их возрасте эти труды походной жизни переносятся довольно легко... А вот страшные картины, тела замученных, развалины в копоти и крови – это уж из памяти не могли вытравить и десятки после прожитых лет.

Между прочим, полковник Рот впоследствии поправился от своей раны, а его дочь, которая должна была застрелиться, вышла потом замуж за одного из молодых офицеров того же ахтинского гарнизона.

Кстати сказать, не весь Нижегородский полк участвовал в этом походе, а только эскадронов пять или шесть из десяти. Чир-Юрта тоже ведь нельзя было бросать на произвол горцев: сегодня мирные, они завтра могли стать свирепыми врагами, и в Чир-Юрте могла бы повториться история с Ахтинским укреплением, около которого при одном приближении Шамиля восстали все аулы, так что, когда Шамиль с Хаджи-Муратом ушли, пришлось Артутинскому пробыть в Самурском округе недели две, – судить и рядить, и только после этого эскадроны нижегородцев смогли возвратиться к себе в Чир-Юрт.

Конечно, первые дни по возвращении были заняты попойками, встречей героев, но вот эти дни прошли, и снова началась прежняя скучища. Тогда-то в домишке Верхней слободки и вспомнили о домишке Нижней слободки, где жила Поля, и допоходное возобновилось... Тут, конечно, и семнадцатилетняя мадмуазель Рот стояла еще в воображении обоих: как хотите, – овеяна ведь была она этакой поэтической дымкой. Известно им там в Ахты стало, что Шамиль уже обрек ее в полную собственность тому мюриду, который первым ворвется в штаб гарнизона. Ведь самого Шамиля с кучкой его наибов-стариков в чалмах видели из окошек штаба: сидел под своим малиновым знаменем на бруствере взятого штурмом бастиона. Отлично и он знал все, что делается в гарнизоне, и кто там убит, кто ранен из офицеров и сколько солдат осталось, способных еще отражать штурмы. Каждый день он посылал предложение сдаться, а в сущности, конечно, разузнать, скоро ли придут к концу снаряды и патроны.

Дело в том, что в первый же день Шамиль постарался взорвать гранатами пороховой погреб, и, разумеется, взрыв этот должен был не только наделать много разрушений в ауле, но еще и обезоружить гарнизон. Однако снаряды и патроны хранились в другом месте, а в каком именно, это надо же было выведать его парламентерам. Не узнали про это, узнали про дочку Рота. Шамиль и девицей этой сумел зажечь сердца. А в ауле-то уж само собою сердца пылали. Отблеск этого пламени унесли с собою и в Чир-Юрт два юных офицера-нижегородца, и в Чир-Юрте был у них свой пламень неугасимый... Так и получилось, что взялись там за прежнее... Притом же погода настала великолепная, ни малейшего ветра и никакой пыли, и цветы в степи зацвели... Поэзия!

Между прочим, поэт Лермонтов, ведь он не в какой другой полк был переведен из лейб-гусаров на Кавказ, как именно в Нижегородский...

– В Нижегородский? – удивился Коля. – Я не знал... Это за стихи "На смерть Пушкина"? Я знаю только, что на Кавказ.

– Да, за стихи "На смерть Пушкина" и именно в этот самый Нижегородский драгунский полк. Конечно, там все-таки осталась о нем кое у кого память, а мой отец, как я уже говорил, был любитель стихов... Да ведь и в "Герое нашего времени" тоже такие женские образы, как Бэла, княжна Мэри... Ну, а тут, в Чир-Юрте, нечто среднее между полной дикаркой Бэлой, не умеющей говорить по-русски, и княжной Мэри, – своя русская деревенская красавица Поля.

– А муж ее? – живо спросил Коля. – Он вернулся тоже?

– В том-то и дело, что вернулся живой и невредимый и даже за что-то там Георгия получил... А был он, по описанию отца, мужчина видный, в рыжих усах и бакенбардах котлетками, как тогда полагалось по форме, силу большую имел, и лет уж ему было под сорок... С подчиненными ему драгунами обращался круто, но зато его взвод лучший был в эскадроне... Да и сам Круковский его знал и ценил.

– А фамилия его была какая?

– Фамилия?.. – Несколько удивясь такому вопросу, Матийцев помедлил с ответом, припоминая, потом быстро сказал: – Зубков. Как видите, самая простая, но сам-то носитель этой фамилии оказался далеко не прост, как это скоро вы увидите.

Ведь раз он был старший унтер-офицер, то, значит, был и грамотный и вполне толковый. Кто, в сущности, вел в те времена обучение солдат? Не младшие офицеры в эскадроне, как мой отец, а вот именно такие старослужащие с тремя басонами на погонах под руководством, конечно, вахмистра и самого эскадронного командира. А младшие офицеры существовали для больших оказий, – для смотров и парадов, – разумеется, и для походов тоже, чтобы поскорее выслужиться, чины и ордена получить. А вне походов, парадов и смотров времени у них было сколько угодно, и скука поэтому их поедом ела!

– Натурам творческим скука неизвестна, – вдруг неожиданно для Матийцева сказал Коля. – Скучать могут только люди малоодаренные.

– Откуда это у вас такие сведения? – спросил изумленно Матийцев. – Вы так еще совсем мало жили...

– Зато я наблюдал людей много! – откачнув голову, почти выкрикнул Коля. – Вы думаете, я на Кавказе не был? Был, только, конечно, не в каком-то Чир-Юрте, а в Баку.

Сказав это, он тут же оглянулся вправо-влево и, уже сильно понизив голос, проговорил:

– Ну, что же все-таки дальше случилось?

– Что случилось? Да, вот именно, "случилось", а не произошло, не вышло, как говорят, имея в виду человеческую волю, человеческие стремления к чему-нибудь, – стремления и усилия. К тому, что случилось, я и подошел, наконец, вплотную.

Коля уловил даже какую-то торжественность в самом голосе Матийцева. Он поэтому даже приоткрыл несколько рот и поднял слегка брови.

– Началось, конечно, хождение двух прапорщиков снова по Нижней слободке; на хождение это обратил внимание муж Поли. По словам отца, Тюрин, его денщик, посылался им собрать в Нижней слободке кое-какие сведения, – ну, словом, вроде разведчика, а какие именно сведения, я уж не помню. Однако сведения, какие он принес, были такого рода. Зубков кричал на жену, чтобы она ни на улице не показывалась днем, ни в окно даже сквозь занавеску не смела глядеть, когда двух офицеров увидит, а чтобы от них пряталась, а иначе... "Я, кричал, против своих офицеров ничего не могу, как я считаюсь им подчиненный, а что касается тебя, убью, как кошку, так это и знай!.." Так что дело дошло уж вон до чего и, кажется, оставить бы им, двум прапорщикам, свои домогательства, и отец говорил, что на него слова Тюрина подействовали, а Муравин был ими возмущен, – дескать, не мог Зубков этого говорить, а Тюрин сам это выдумал.

Даже если бы и сам, то нужно признаться, что выдумал умно, во всяком случае освежающе, и надобно было действительно освежиться и всякие домогательства бросить. Но Муравин чувствовал, конечно, что Поле он нравится, и в тот самый день, когда делал им доклад Тюрин, узнал, что Зубков идет в караул по укреплению, значит, дома ночевать не будет, и решил действовать в одиночку и энергично... Вот до какого затмения мозгов можно было там дойти от скуки, единственно только от скуки!

Словом, в этот день, после развода караулов, Муравин пошел прогуливаться по Нижней слободке уже один и часов в семь вечера вернулся по виду довольный, однако отец мой, как он сам мне говорил, ни о чем его не расспрашивал, так как его тогда захлестнула ревность. Тюрин, денщик, явился вскоре после него, а ушел минут через пять после своего барина (он был из того эскадрона, в котором служил Муравин, и Зубков был из того же эскадрона). Отец полагал, что Тюрин в чем-то тут помогал, в этой муравинской экспедиции, – может быть, например, выманил эту Полю в огород из дома, где сирень стояла погуще, – это только его догадка, он об этом не расспрашивал, считал для себя унизительным... Словом, вернулись оба, когда уже стало темнеть, а не больше как через час, когда уж как следует стемнело, раздались страшные женские вопли, и доносились они как раз из Нижней слободки.

Темнота и женские вопли, – для всех в укреплении стало ясно, что напали черкесы. Тут же поскакала туда дежурная часть (каждый день тот или иной эскадрон назначался на дежурство именно на случай нападения черкесов: он должен был быть наготове и скакать по первому сигналу). Но так как неизвестно ведь было, сколько именно черкесов напало на Чир-Юрт, то все укрепление взбулгачилось, и можно себе представить, что тогда делалось в темноте! Конечно, и мой отец и Муравин поскакали туда же, как только Тюрин оседлал их лошадей. Скакать-то было недалеко, конечно, но когда доскакали, – там уже факелы горели, какие захватил с собой дежурный эскадрон, и... черкесов никаких не было, а была только одна несчастная Поля, которая рыдала и повторяла всего одно слово: "Зверь! Зверь!"

Где зверь, какой зверь, никто ничего понять у нее не мог.

Мочили ей голову холодной водой, успокаивали как могли и умели и вот что узнали наконец. Вышла она со своим ребенком посидеть на скамеечке около домика на улице, ребенок же все плакал (не хотел спать), она его укачивала на колене, мурлыкала ему песенку, – задремал он, но тут же вслед за ним задремала и она сама. Сколько времени дремала так, не знает, только, не открывая глаз, чувствует, что ребенка кто-то берет у нее из рук. Она подумала, что это пришел муж, и пробормотала в полусне: "Не тронь, я только его укачала, а ты..." – и открыла глаза. Ребенка не было, и мужа около нее не было, но она сквозь темноту почему-то успела заметить два острых уха невысоко над землей, и тут же как будто слабенький такой голосок ее ребенка донесся, а потом ничего уже больше не видала и начала кричать одно это: "Зверь! Зверь!"

Зверь, значит, подкрался к спящей и зубами, – чем же еще, – выхватил из рук сонной матери сонного ребенка. Как же он мог схватить его? За шею, конечно, – шейка у ребенка тоненькая. И какой же именно зверь мог рискнуть забраться в укрепление, чуть только стемнело? И почему не лаяли собаки? Разве могли они не почуять какого-то зверя? Все это было совершенно непонятно. Но если даже и был это какой-нибудь барс, что ли, – все так и решили, что, может быть, барс, – то где же и как искать его ночью, тем более что ребенка спасти было уж нельзя... Один старый солдат усомнился даже, действительно ли зверь какой-то заскочил в крепость, – не сама ли, мол, задушила ребенка и где-нибудь закопала, а на зверя только сваливает.

Это услышал мой отец и сразу, как он говорил мне, воспылал такой ненавистью к этому солдату, что готов был его ударить. Такого горя, какое было у Поли, подделать было бы нельзя никакой актрисе.

Мужа ее сменить было нельзя, – караул есть караул, – отдали ее на попечение соседок, отозвали дежурный эскадрон и стали дожидаться утра, когда только один Зенкевич, как охотник, по следам мог догадаться, что за зверь такой в восемь часов вечера совершенно безбоязненно зашел в укрепление, – хотя бы только и в солдатскую слободку, – и унес из рук матери грудного младенца.

Мой отец не уходил домой из слободки, его охватил ужас... Дело в том, что чем больше он думал, тем больше терялся в догадках о звере, тем больше начинала казаться ему вероятной догадка драгуна, которого он так возненавидел.

Вместе с несколькими другими, между прочим и Муравин тоже был в этой группе, он довольно далеко отъехал от укрепления в степь. Все рисковали наткнуться на засаду, но все были страшно возбуждены тем, что вот какой-то зверь осмелился на чудовищный поступок... и если бы целая стая таких зверей попалась им тогда ночью, кинулись бы на них шашки наголо. Ни зверей, ни людей не встретили, объехали все укрепление кругом, вернулись снова в слободку, справились, заснула ли Поля, но увы, узнали, что Поля стала уже совсем "не в себе", как говорили солдатки: она помешалась!.. Горела, как волчий глазок, восковая свечка, стояли и сидели солдатки, а на Полю, метавшуюся на кровати и все время кричавшую: "Зверь! Зверь!" – жутко было глядеть.

Мучительная была это ночь для моего отца. А утром отправилась кавалькада искать зверя. И что же? Нашли ведь, и не так далеко, место, где действительно какой-то зверь лежал и жрал младенца Поли...