Текст книги "Преображение человека (Преображение России - 2)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

И перед своим оживленным соседом, с оловянными глазами и гладко выбритым лицом, Матийцеву, который вошел в этот вагон победителем, стало совершенно не по себе.

Он поглядел на малого с гармоникой, на мамашу Димочки, на бабу в линялом розовом платочке, продолжавшую толковать о своей "нравной" телке, у которой оказались еще какие-то художества, кроме неприязни к люцерновому сену, и, сказав немцу: "Скоро моя станция, – до свиданья!" – вышел на площадку вагона, хотя до станции было еще не меньше как четверть часа хода поезда.

А когда остановился поезд и он медленно проходил в толпе к дверям станционного домика, он увидел, как Димочкина мамаша атаковала какого-то смиренного вида дядю и кричала:

– Ну, вы не отпирайтесь, пожалуйста! Мы-таки с вами земляки, – как я вас не меньше двадцати разов видела в нашей Новой Маячке!

VI

Когда в квартиру свою при руднике вошел Матийцев, Дарьюшка даже всплеснула руками от неожиданной радости.

– А мне-то наши буровили в одно слово, – запричитала она, – не иначе как цельный месяц отсидеть вам!.. Или это опосля когда посадят?

– Нет, оправдали, – сидеть не буду, – объяснил Матийцев и увидел, как она сразу возгордилась им.

– Ну, а как же еще и в самделе-то? Что же они, слепые, что ли, – не видели, что вы рабочих людей вон как жалеете, а не то чтобы их губить хотели!

– Поесть ничего нет? – спросил Матийцев больше затем, чтобы дать другое направление ее мыслям.

– Злодейка я: ничего не готовила нонче, а сама только хлебушка за чаем пожевала! – стала было причитать в другом направлении Дарьюшка, но, воспомнив про чай, тут же пошла на кухню ставить самовар, а Матийцев, раздевшись и походив из угла в угол, присел к столу, чтобы написать письмо матери в Петербург о том, как его судили и оправдали.

Он написал было уже "Присяжные вынесли мне оправдательный вердикт"... но письму этому не суждено было дописаться, как когда-то и другому, "предсмертному". Не постучавшись, как обычно он делал, в комнату вошел штейгер Автоном Иваныч.

Матийцев ожидал, что он сейчас радостно будет поздравлять его "с приездом" и "с оправданием" и, может быть, от полноты чувств дойдет до того, что его даже обнимет, но шумоватый донской казак этот вошел почему-то тихо и заговорил от двери, как бы извиняясь.

– А мне ребята сказали, будто вы приехали, – видели вас, – вот я и зашел проверить: не зря ли наболтали... Здравствуйте!

И с подходу он протянул ему свою широкую костистую татуированную руку.

Когда же уселся к столу, продолжал без заметного оживления, казалось бы вполне подходившего к случаю:

– Насчет Божка я слыхал: говорили, будто снисхождение ему дали, полгода всего, – это, конечно, суду виднее, чем нам; ну, а ваше-то дело как же?

– Как видите, оправдали, – немногословно ответил, приглядываясь к нему, Матийцев.

– Оправдали? Вчистую?.. Это что же, – состав присяжных такой оказался?

Матийцев полагал, что его бравый помощник развеселится при этом, может быть, и кулаком по столу стукнет: знай наших!.. Но он только поднял на него понурые почему-то глаза. Поэтому, чтобы все же дать ему почувствовать обстановку оправдания своего, Матийцев теперь уже подробнее рассказал, как удалились в совещательную комнату присяжные и как вынесли оттуда не больше чем через пять минут свое заключение: "Нет, не виновен!"

А так как ему показалось, что штейгер слушает его недостаточно внимательно и больше глядит на угол стола, закапанный чернилами, чем на него, своего непосредственного начальника, то он добавил нескрыто обиженным топом:

– Вы, Автоном Иваныч, как будто даже недовольны тем, что меня оправдали!

– Я? Как это? Я? Что вы! – вскинулся было после этих слов штейгер, но не улыбнулся при этом, а смотрел как-то очень неопределенно, растерянно.

– Вы как будто хотите мне что-то сказать неприятное, да не решаетесь, а? – догадался наконец Матийцев.

– Да ведь я что же могу вам сказать, раз сам я только краем уха слыхал, – опять глядя на чернильные пятна, пробормотал Автоном Иваныч. По-настоящему это вам главный наш инженер должен сказать, а я и сам-то ничего в этом не понял.

– В чем ничего не поняли? – спросил Матийцев настороженно, почувствовав теперь уже что-то скверное для себя в этих глухих намеках.

– Ну, мало ли что наболтают люди! – махнул рукой Автоном Иваныч, не поднимая, однако же, глаз.

В это время Дарьюшка внесла бурно кипящий самовар (он был небольшой и закипал быстро); а так как Автонома Иваныча она почему-то недолюбливала и теперь еще к тому же не заметила, как он вошел, то тут же, не оставшись для разговоров, убралась снова на кухню.

Матийцев, привычно заварив чай, ждал, не развернется ли свернувшийся как еж, штейгер при виде бойко клокочущего самовара, но, не дождавшись, спросил сам как мог спокойнее:

– Что же все-таки люди вам обо мне наболтали? – И, вдруг догадавшись, добавил: – Это не по поводу ли суда над Божком?

– Вот видите, вы сами, значит, знаете, на какой колокольне звонили! качнул головой кверху штейгер. – Именно на этой самой!

– Да, я действительно говорил, – согласился Матийцев. – Не знаю, что вам болтали, а я говорил, что надо было сказать... Я ведь и должен был там, на суде, говорить, как потерпевший, – вот и говорил. Но разве мне поставили там это в вину?.. Прерывал меня, правда, раза три председатель, значит, это входило в круг его обязанностей, и только.

– Вот видите, видите, как! – поморщился штейгер и поскреб пальцем за ухом. – А зачем было вам говорить лишнее? Сказали бы, как что было, и квит!.. И ничего бы такого с вами тогда не случилось!

– А что же все-таки случилось? – спросил Матийцев, теперь уже надеясь получить ясный ответ.

Однако штейгер только пожал плечами и, отхлебывая горячий чай из стакана, снова замямлил уклончиво:

– Вот об этом же я вам и говорю, – к Безотчетову вам следует сейчас, чтобы зря себя не томить.

И, допив свой стакан просто, видимо, так, ради приличия, он заторопился почему-то уходить, сказав, впрочем, совершенно таинственно уже в дверях:

– Если будете продавать "Горное искусство", то уж вы другому никому не продавайте, только мне.

Матийцев вспомнил, что он хотел и раньше купить у него эту толстую, весьма обстоятельную, хорошо изданную книгу, но не понял все-таки, почему он теперь напоминает ему об этом. Понял это он только тогда, когда тут же после чая попал к Безотчетову.

Обычно вежливый с ним, теперь Безотчетов встретил его как-то отчужденно. Только взглянул на него хмуро, исподлобья, но не приподнялся со стула, когда он вошел, даже и руку ему подал не сразу и нерешительно, точно намеренно захотел оскорбить его этим.

– Вы что это там начудили в суде? – спросил отрывисто и глухо. Садитесь... Доложите.

"Доложите" – было новым словом для Матийцева: раньше Безотчетов в разговоре с ним никогда не пускал его в ход. Почувствовав себя оскорбленным этим словом, Матийцев вздернулся.

– Докладывать вам!.. О чем же я должен вам докладывать?

В висках у него застучало, и он почувствовал, что краснеет от оскорбления.

– Можете и не докладывать, впрочем, – сухо заметил Безотчетов. – Я о вашем выступлении извещен довольно подробно.

– Извещены! Вот как?.. Кто же вас успел известить? – удивился Матийцев.

– Как это "кто"? Правление, конечно, – уничтожающе глядя, ответил Безотчетов; но, должно быть, волнение, охватившее Матийцева, было замечено им, потому что продолжал он, уже значительно смягчив тон:

– Контузия головы, да, – этот довод я приводил правлению, но значения ему там не придали. Контузия, там сказали, одно, а пропаганда социалистических идей да еще где – в зале суда – это уж совсем другое... Это уж совсем другое... Да ведь и так сказать: контузия, полученная вами при обстоятельствах мне известных (и правлению тоже), должна бы была, вполне логически, привести вас к выводам совер-шен-но противо-положным тем ужасным выводам, какие вы сделали на суде!

На слове "ужасным" Безотчетов сделал ударение и даже пристукнул это слово указательным пальцем о свой письменный стол.

– Насколько я вас понял, вы получили обо мне какой-то приказ из правления? – спросил Матийцев.

– Да, конечно, разумеется, а как же иначе? – как бы удивился такому наивному вопросу Безотчетов. – Разумеется, там нашли, что вы для нашего дела больше уж не годитесь... "Если, сказали, это – следствие контузии головы, то следует основательно полечиться в клинике нервных болезней... А шахту передать другому инженеру, – здоровому".

– Так что мне, стало быть, остается здесь теперь только одно: передать шахту новому заведующему? – спросил, поняв, наконец, все, Матийцев.

– Н-нет, для этого мы вас не будем задерживать, – небрежным тоном сказал Безотчетов. – Шахту я пока что передал в заведованье вашему штейгеру, а что касается нового инженера, то-о... его обещали прислать без промедления. Новый приедет, значит, не сегодня-завтра.

– Выходит, что я удален в самом спешном порядке, – с усмешкой отозвался на это Матийцев. – Очень любопытная поспешность!

Усмешка его взвинтила вдруг Безотчетова.

– А вы что же думали! – повысил он голос и вытаращил глаза. – Разве может здраво-мыс-лящий человек думать, что после такого выступления в публичном месте, да еще где именно – в зале суда! – он может остаться, как и был, заведующим шахтой? О двух головах вы, что ли?.. Вы что там изволили проповедовать? Что не уголовный тип коногон этот Божок на вас напал, а вы самолично на него напали! Не он вам голову размозжил, а вы ему?.. Хо-ро-шо говорили, нечего сказать!.. И что мы тут все, – инженеры и хозяева, звери, людоеды, а шахтеры – мальчики-паиньки, ангелочки без крылышков! И что если они нас не будут убивать и увечить, то в России угля не будет для прогресса, и все заводы и железные дороги должны будут стать!..

– Я-то этого, разумеется, не говорил, – это вы говорите, – перебил его Матийцев.

Но Безотчетов продолжал:

– Что бы вы там ни говорили, вывод был сделан ясный, да другим он не мог и быть... Одним словом, с сегодняшнего дня вы свободны и можете ехать куда вам будет угодно!

Матийцев выслушал все это уже спокойно, при последних словах Безотчетова поднявшись со стула. Он вспомнил только, что жалованье свое до конца месяца получил перед поездкой на сессию окружного суда и что при этом Безотчетов вычел у него в уплату долга ему пятьдесят рублей, как это было между ними условлено, так что осталось теперь уплатить ему только полтораста. Однако, хоть и полтораста, как же все-таки быть ему с отдачей этого остатка долга?

Об этом он спросил Безотчетова, приготовясь уже уходить.

– Долг, да... Долг, как говорится, платежом красен. Погасите, когда поступите куда-нибудь на место, – сказал Безотчетов уже гораздо более сдержанным тоном; а побарабанив пальцами по столу, добавил: – Долг ваш карточный, а карточные долги порядочные люди выплачивают предпочтительнее перед всякими другими.

– Как так карточный? – не понял его Матийцев.

– А так, очень просто, – пояснил он. – Хоть и не со мной лично вы играли там, в Ростове, однако же на мои деньги, – вот что-с. Вы их проиграли, значит, за вами не просто долг, а карточный.

– Ваши деньги я не проиграл, – их у меня украли, как я вам и говорил! – резко сказал Матийцев. – И откуда вы взяли, что я играл в карты в Ростове?

– Откуда взял! – Безотчетов сощурил глаза до совсем узеньких щелок. Добрые люди написали!.. Тот самый Мирзоянц, которому я вас просил передать деньги, пятьсот сорок рублей!.. Вы обе-ща-ли их передать ему, Мирзоянцу, но... нашли им другое применение!

– Мирзоянц!

– Да-с, Мирзоянц!.. Когда вы вели свою сумасшедше-крупную игру в Коммерческом клубе, то даже спрашивали у одного из игроков, не он ли этот самый Мирзоянц!

После этих слов Безотчетова Матийцев с большою ясностью припомнил, что так именно и было, хотя проигрывал он тогда свои сбереженные восемьсот рублей, а не пятьсот сорок рублей Безотчетова; что у кого-то он действительно спрашивал о том, кто сорвал тогда банк: "Не этот ли Мирзоянц?" А спрошенный ответил: "Нет, это Аносов". Припомнив это, Матийцев тут же повернулся и пошел от Безотчетова, не считая нужным с ним прощаться.

Теперь, когда все стало для него понятным в разговоре с ним Автонома Иваныча, он припомнил, как тот упомянул и насчет книги "Горное искусство", чтобы никому она не была продана, кроме него. Не только эту книгу, кое-что и другое приходилось ему здесь продать, если бы нашлись покупатели: денег на отъезд у него не было. Между тем именно его, Автонома Иваныча, встретил Матийцев на рудничном дворе, идя к себе от Безотчетова: он, значит, совсем не спускался в этот день в шахту и не иначе как ждал, чем окончится объяснение Матийцева с главным инженером.

– Ну что? – спросил он, как бы тая еще надежду на то, что его начальник останется и снова будет заведовать "Наклонной Еленой".

– Берите у меня "Горное искусство", – ответил Матийцев. – А может быть, и еще что-нибудь возьмете? Костюм, зимнее пальто... Да ведь и еще есть у меня книги по горному делу, – выручайте: денег на отъезд у меня никаких нет.

– И выручу! А что же, не выручу, вы думаете? Выручу! – с подъемом сказал Автоном Иваныч. – Я от вас за год с вами работы ничего худого не видел!.. Вот только насчет денег как, не знаю, – есть ли у меня с собою...

И он вытащил из кармана кожаный кошель и заглянул в его нутро.

– Ну как? Есть что-нибудь?

– Э-э, хватит! – бодро ответил Автоном Иваныч. Так же бодро он отбирал в квартире Матийцева нужные ему книги по горному делу и всесторонне рассматривал его теплое пальто с каракулевым воротником.

Дарьюшки в это время не было дома: она ушла на рынок за провизией для обеда. До ее прихода успел управиться и Автоном Иваныч, унеся в завязанной узлом простыне все, что купил у Матийцева, и оставив своего бывшего начальника счастливым обладателем нескольких десятков рублей.

Дарьюшка вернулась со своей корзинкой усталая, с потным раскрасневшимся лицом, но с явным сознанием исполненного долга, но только что начала перечислять и показывать, что она купила и сколько за что дала, как хозяин ее сказал ей кротко:

– Вот что, Дарьюшка: я сегодня обедать не буду, – я сейчас уложу чемоданы и поеду на станцию.

VII

Когда человек изумляется, он на мгновение как бы каменеет: так окаменела, услышав это, и Дарьюшка. Только выйдя, наконец, из окаменения, она прошелестела:

– Это куда же еще уезжать вам?

– Куда уезжать? – повторил ее вопрос Матийцев и непроизвольно как-то стал глядеть на нее очень внимательно, точно стремясь навсегда запомнить ее такую, какова она вот теперь, – узкую к голове, широкую книзу, – в полосатой лиловой когда-то выцветшей кофте и коричневой юбке, с серебряными сережками в ушах, с двуцветными от загара гусиными лапками около глаз, часто слезящихся от въевшегося в них кухонного дыма; с небольшим кое-как наскоро слепленным носом и широкими, вдавленными уже от беззубости губами.

– Куда именно уезжать, я еще не решил, признаться, – отвечал он, хотя и продолжая глядеть на нее, но как бы говоря вслух с самим собою. – Да об этом подумать будет еще время и до станции и на станции... Можно будет поехать в Харьков, через Лозовую, но можно и в Ростов... Соображений много всяких и теперь, а когда выеду отсюда, их появится еще больше...

– То есть как же это выходит? Едете, значит, сами не знаете куда? удивилась теперь уже Дарьюшка так, что это было равно испугу.

– Да, выходит, что точно, определенно не знаю, – подтвердил Матийцев, – и потому это выходит, что уезжаю совсем.

– Сов-сем? – Дарьюшка взмахнула, как для полета, руками и сложила их на животе, а глаза ее сразу переполнились до отказа слезами, и когда она пролепетала одними губами: – Как же это совсем? – то Матийцев больше догадался об этом, чем услышал.

– Очень просто, Дарьюшка, – сказал он поэтому громче, чем говорил обычно. – Ведь меня уволили с рудника.

Вот только когда Дарьюшка всплеснула руками, и слезы теперь уже покатились по ее щекам на складку пониже подбородка.

– Да как же это они смели, злоде-еи! – проголосила она.

– Так и смели... Шахта ихняя – смелости тут очень большой и не надо...

Говоря это, Матийцев вытащил чемодан, стоявший у него под койкой, и поставил его на стул, добавив к своим действиям объяснение:

– Раз уволили, значит, надо укладывать свои пожитки и казенное помещение очищать.

Вдруг тень какая-то упала через окно в комнату. Матийцев вскинул глаза к окну и увидел тут же за ним высокую женскую фигуру: не по-рудничному изящно одетая женщина в шляпке с очень широкими полями стояла спиною к окну. При этом она как будто спрашивала кого-то невидного отсюда, концом зонтика показывая назад, на то самое "казенное помещение", какое он освобождал.

Что-то очень знакомое почувствовалось Матийцеву, когда он глядел на картинно-стройный стан этой новой на руднике женщины, а когда она повернулась лицом к окну, то увидел, что это была Лиля, или, как он теперь назвал ее про себя, – Елизавета Алексеевна, – та самая, которая в письмах к нему подписывалась одною только буквою "Э"...

Это было так неожиданно, это было так необъяснимо, это было так неестественно наконец, что показалось сном, и он непроизвольно тряхнул головою, чтобы убедиться, что не спит, бодрствует, только что достал чемодан из-под кровати, готовясь уложиться и ехать.

– Кажется, Дарьюшка, ко мне кто-то приехал, – какая-то... дама! сказал он с усилием и вполголоса, несколько запнувшись перед словом "дама".

Но Дарьюшка и сама, хоть сквозь слезы, заметила какое-то мелькание перед окнами и с неожиданным для Матийцева проворством вышла из комнаты. Он подумал: "Не приняла ли она этот приезд за приказ начальства не увольнять меня?.." И только успел подумать это, как услышал певучий вдруг почему-то Дарьюшкин голос:

– Здеся, здеся они живут, красавица, зде-еся!

Он весь так же замер окаменело, как только что Дарьюшка, и вот в его комнате, где лежал раскрытый чемодан на стуле, появилась та, которая владела всем его существом несколько месяцев назад, совершенно не нуждаясь в этом, тяготясь этим, пожимая недоуменно узкими покатыми плечиками...

Те же были узкие, покатые плечи, та же брезгливая складка на красиво изогнутых губах, тот же несколько излишне-резкий голос, каким она сказала с прихода брезгливые слова:

– Ну и мерзко же тут у вас, прямо ужас!.. И квартиришку вам дали какую гадкую!.. Здравствуйте!

Она протянула ему руку в кисейной перчатке так, как привыкла протягивать, – для поцелуя, но он только пожал ее и то слабо, с какою-то тайной опаской, точно боялся наткнуться на острый шип.

И даже самого его поразило при этом, что ведь коснулся он только что той самой руки, держать которую в своей руке казалось ему верхом счастья так еще недавно, всего несколько месяцев назад!.. Сколько же вошло в него за это время нового, заслонившего в нем всю целиком эту высокую стройную, красивую девушку!..

Но тут же он и поправил себя: "Девушку ли?"... И хотя вскользь, но почему-то глянул на бюст. Однако увидел, что грудь была плоская, узкая, как и прежде.

А Елизавета Алексеевна говорила в это время (так как молчал он):

– Я ехала сюда к вам так долго, – едва добралась: пересадки, – ужас что такое!.. И такое все убогое кругом, хоть не гляди в окна!

И тут же, подняв голову и поглядев на открытую дверь в спальню Матийцева, она добавила с недоумением:

– У вас что же это такое? Только две комнаты, кажется, во всей квартире?

– Да, две комнаты для меня лично... Есть еще комнатка при кухне, это уж вот для Дарьюшки...

И, сказав это, он кивнул Дарьюшке на входную дверь. Она поняла его и тут же вышла, – вышла, как показалось Матийцеву и потому еще, что догадалась: нет, эта не от начальства, – это не насчет того, чтобы не увольняли.

Елизавета Алексеевна была в дорожном жакете синего цвета; сложный крупный бант на ее шляпке был тоже синий; темно-синим был ее зонтик; из чего-то синего – ожерелье, спускавшееся немного ниже ямки на ее тонкой шее; темно-синей была длинная юбка из тонкой, но по виду шерстяной материи; вуаль, которую она привычно-быстро подколола, когда входила, была тоже в синих звездочках; даже сумочка ее была вышита синим гарусом...

Синий цвет шел, конечно, Елизавете Алексеевне, как блондинке, а Матийцев определял про себя ее всю: "Синяя птица!.. Синяя птица счастье!.."

Счастье влетело к нему как раз тогда, когда сам он был уже на отлете!.. Счастье, "небесное виденье"... Ему показалось даже совершенно бесспорным, что именно так, – небесным виденьем, его счастьем она и чувствует себя теперь, и только поэтому у нее такой брезгливый вид и ко всей обстановке его и к нему лично.

Она села на стул, но при этом унизительно для него, слишком пристально, прищурясь даже, разглядывала этот стул, – не запачкать бы свою дорожную синюю юбку. И первое, что она спросила, когда села, было о ванне:

– При вашей квартире нет, конечно, ванной комнаты, а где же есть она в вашей этой Голо-пеевке?.. Я ведь запылилась в дороге, – вы понимаете?

Матийцев вспомнил, что когда он сам ехал от станции всего два часа назад, пыли не было, так как в ночь перед этим прошел дождь, ее прибивший.

– Ванну здесь в поселке можно получить только в гостинице "Эрмитаж", у Кебабчиева, – сказал он, удивленный, думая в то же время о корнете кирасирского полка, которого встретил на Пасху у нее в Воронеже.

Глядя на нее, нельзя было и сказать, что она запылилась, и пахло от нее очень знакомыми, любимыми ею духами л'ориган. Впрочем, название этих духов Матийцев вспомнил не сразу: хоть и знакомо, но как-то очень уж далеко от него теперь все это было.

Даже и вся Лиля, какова она была теперь, показалась ему почему-то не то уставшей, не то постаревшей и потому несколько подкрашенной: подведены как будто были брови, подчернены несколько ресницы, и глаза блестели не совсем естественно... Представлялась пипетка и какие-то капли, какими пользуются женщины, чтобы вызвать этот неестественный блеск глаз.

Лиля между тем говорила тем немного высокомерным тоном, каким почему-то и раньше говорила с ним:

– Я в этом учебном году не поехала на курсы, – осталась дома, в Воронеже... Почему? – По причине досадной одной случайности. Я расшалилась – мы играли в горелки, – неудачно как-то перескочила канаву, – там у нас в саду есть такая для поливки деревьев, – упала и повредила руку, – вот эту, левую... И перелома кости ведь не было, а была такая адская боль... Ну, как бы вам сказать... Как при аппендиците, например, помните? Ведь у вас, наверное, был аппендицит?

– Нет, никогда не было, – сказал Матийцев, добросовестно все-таки стараясь представить эту боль ее в левой руке.

– Как же так не было?.. Самая обыкновенная болезнь, у всех бывает, и всем операции делают, и мне делали, – быстро, отчетливо и несколько как бы недовольным тоном говорила Лиля. – Вот еще на какую боль это было похоже: на зубную, только самую сильную! Есть такая, какую можно заговорить; есть такая, какую можно закапать, – всякими там каплями, – между прочим гвоздичными, – а то бывает такая боль, что всю щеку и всю даже голову рвет, и с нею уж никакими каплями ничего не сделаешь, – вот такая боль у меня и была, – вы представляете?

– Не могу, к сожалению, представить, – сказал Матийцев. – У меня никогда не было такой боли.

– Вот как! Опять не было! – как будто даже возмутилась этим она. – Вы еще, пожалуй, скажете, что и зубы у вас никогда не болели! Тогда, постойте, голова! Надеюсь, голова-то у вас болела же когда-нибудь! Так вот припомните самую сильную головную боль вашу – такая и у меня была тогда в руке!

Матийцев почти сказал было: "Голова болела", но это он припомнил потерю сознания, когда его "стукнул" коногон Божок, – это была только муть в голове, а не боль, да еще какая-то "самая сильная", – поэтому, желая быть вполне правдивым, сказал:

– О беспричинных каких-то болях головы, то есть чисто нервных, я, признаться, только слышал, а представить и их все-таки не могу.

– Ну, хорошо, не можете так и не можете! – отозвалась она на это явно раздраженно. – Но боль у меня была адская, – я лежала в постели несколько дней, – и вот тогда я решила на курсы не ехать... И тогда же я решила еще ваше предложение, какое вы мне сделали еще в Москве, принять... Об этом, впрочем, я вам уж писала.

Матийцев вспомнил при этих ее словах игривое письмо ее с искаженными двумя строчками из Ломоносова: "Надежды юношей питают, отраду старцам подают" и с подписью под ними в скобках: "Пушкин"... Очень далеко было от этого письма до теперешнего ее приезда к нему на рудник, и он изумился чрезвычайно, но она не дала ему ни секунды выразить это изумление, – она продолжала своим непререкаемым тоном:

– Это очень гадкое место, эта ваша Голопеевка, и жить здесь, разумеется, нельзя, но вы можете хлопотать, чтобы вас перевели в Харьков, в горное управление... Я уж справлялась об этом у своего дяди: он там значительная персона и для меня может этот ваш перевод устроить... Если только тут вас хорошо аттестуют, имейте это в виду.

Эти небрежно в отношении его сказанные слова пронизали его как острой иглой. Он тоже поднял голову, как и она (до этого держался сутуло), и сказал с усилием:

– Ничего не понимаю, простите!.. И того, что вы говорите, не понимаю, и насчет перевода в Харьков и вашего дяди не понимаю, и приезда вашего сюда не понимаю!.. Решительно ничего не понимаю! Сижу, как в густом тумане!

– Ка-ак так не понимаете? – очень округлила глаза Елизавета Алексеевна и от изумления открыла настолько рот, что Матийцев ясно разглядел у нее вверху слева золотой зуб, блеснувший как будто яростно.

Когда же появился он? Его ведь не было прежде. Это испугало Матийцева: это был как бы первый меткий выстрел времени в ее красоту!.. Золото было, – природное золото, – и в ее густых и длинных, как он знал это, косах, в два ряда облегавших ее небольшую голову; косы остались прежними, но прежде она не подводила бровей и не чернила ресниц...

– Не понимаю, – твердо ответил он на ее вопрос.

– Разве вы не получили двух моих писем, одного за другим неделю назад?

– Нет, не получил. И не мог даже получить.

– Почему не могли?

– Неделю назад меня здесь даже и не было.

– Как не было?.. Где же вы были?

– Ездил судиться за обвал в шахте с человеческими жертвами.

– Судиться... За обвал... в шахте? – медленно повторила она. – Как же это вышло?

– Да, судился, как и полагается это, и приговорен отбывать наказание в Ростове, куда я должен буду ехать... Вот видите, приготовился как раз перед вашим приездом укладывать свой чемодан.

Это было придумано им внезапно, даже, пожалуй, неожиданно для себя самого, но он увидел, что это возымело нужное действие: вид у Елизаветы Алексеевны стал ошеломленный.

– Я приехала к вам, – проговорила она сразу упавшим тоном, – а вы... Как же это так вышло?.. Почему же вам не передали моих писем?

– Не знаю... Совершенно ничего не знаю об этих письмах... А что я начал укладываться, то вот, – и он снова показал глазами на раскрытый свой чемодан.

– Я вам писала, что приняла решение приехать к вам, – резко сказала она. – Меня не пропускал там какой-то стражник в воротах, или кто он такой, не знаю, – но я сказала...

– Да, посторонних людей не пропускают, – вставил Матийцев.

– Но я сказала, что я не посторонняя, а ваша невеста!

Это вышло у Елизаветы Алексеевны сильно, и Матийцев сидел пораженный. Что-то случилось с нею там, в отцовском старом деревянном доме с антресолями, но что именно? Опять мелькнул в памяти корнет-кирасир с теннисной ракеткой в руке, но ведь было там на площадке около дома и еще несколько молодых людей, только в штатском... По случаю Пасхи пальцы Лили были тогда в краске для яиц... Кто был причиной такого неожиданного для него поступка Лили?.. У нее есть отец, мать, братья, как он узнал тогда в Воронеже; с их ли ведома или не спросясь их поехала она к нему одна, в Голопеевку? Затолпилось сразу столько вопросов, что тесно от них стало в голове Матийцева...

– Что с вами случилось? – спросил он ее уже как бы не от себя лично, а в силу нового своего участья к людям, которых жаль, если они страдают, кто бы они ни были, все равно.

– Как "что со мною случилось"? – резко спросила она. – Этому стражнику здешнему я сказала правду.

– Правду?.. То есть как именно правду?.. Невеста – это невеста, а вы?.. – непонимающе бормотал Матийцев.

– Но ведь вы должны были получить мои письма? В конторе здесь, или как это у вас называется?

– Вы думаете, что они попали в мое отсутствие в контору и там... Что там могло с ними случиться? Просто валяются где-нибудь в столе, и о них забыли.

– Если даже так, то почему вы о них не справились?

Тут Матийцеву показалось, что она с большим трудом сказала это, как будто перехватило дыхание от сдерживаемого волнения.

– Если бы мне были письма, то их, скорее всего, принесли бы сюда ко мне, на квартиру, – как бы раздумывая вслух, проговорил Матийцев, – и я их по приезде нашел бы на своем вот этом столе... Может быть, они пропали по дороге?

– Может быть и так: пропали в дороге, – вдруг согласилась она. – Но вот... я приехала к вам, и этого-то уж отрицать нельзя!

– Увы! – почему-то улыбнулся, хотя непроизвольно и еле заметно, одним краем губ Матийцев. – События сложились так, что приходится отрицать даже это... Вы приехали ко мне как к инженеру, заведующему шахтой "Наклонная Елена", а я этой шахтой уже не заведую больше: я уволен.

– Ка-ак так уволены?

Тут не только лицо, все тело ее вытянулось заметно, – он же продолжал, как начал:

– Вы думаете, что сидите в его, заведующего шахтой, квартире, а это уж не его квартира, и в ней, может быть даже завтра, поселится другой инженер.

– Вы... вы это серьезно? – спросила она тихо.

– Совершенно серьезно, – подтвердил он.

– Почему же вы... почему же вы даже не написали мне, что вас увольняют?

Он поглядел на нее пристально, заметил по ее глазам, что она сама понимает, что говорит что-то несуразное, и только развел руками.

Вдруг она поднялась резким движением. Теперь, когда она стояла, Матийцев снова увидел в ней прежнюю Лилю, – московскую и воронежскую, – и даже поднес руку к галстуку.

Она же сказала:

– В таком случае прощайте!.. Извозчик с моими чемоданами стоит у ворот... Его стражник не пропустил внутрь двора, а я приказала этому болвану смотреть за ним, чтобы он не увез мои вещи!

И таким же резким порывистым движением, как встала со стула, она вышла в дверь, и через несколько мгновений мимо окон быстро мелькнуло высокое, прямое и синее.

Матийцев вышел на двор, чтобы посмотреть ей вслед. Она шла тем же картинным четким шагом, как шла когда-то в Москве в первый день их знакомства с выставки, на которой они встретились, и ему так и казалось, что она бросает на ходу свое короткое и непреклонное: "Пречистенка, двугривенный!.. Пречистенка, – двугривенный!.. Пречистенка, двугривенный!" – хотя никаких извозчиков здесь и не было.