Текст книги "Коммунисты"

Автор книги: Сергей Семанов

Соавторы: Владимир Архангельский,Анатолий Сергеев,Илья Дубинский-Мухадзе,Клара Маштакова,Анатолий Толмачев,Станислав Зарницкий,Владимир Александров,Семен Синельников,Арсений Тишков,Федот Бега
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

«Киров был воплощением всего лучшего, что создала партия революционного пролетариата – единственного двигателя прогресса всего человечества… Имя Кирова для ученых Ленинграда навсегда останется символом организующей воли великой ленинской партии, ее творческой инициативы, ее глубокой отзывчивости на нужды трудящихся… Но особенно близко наблюдали мы, ученые Ленинграда, Сергея Мироновича как друга науки, как активного борца за культуру, за ее мощный расцвет в нашей социалистической стране…

Сергей Миронович с неиссякаемой энергией продвигал дело освоения богатств Севера и проблемы синтетического каучука, занимался новейшими изысканиями в области физики, химии и постановкой геологоразведочного дела, мельчайшими деталями работы исследовательских институтов и Академии наук, улучшением бытового и материального положения ученых.

Это он помогал снаряжать великие исторические походы в Арктику, двигал вперед научные изыскания новых видов топлива, повседневно следил за строительством Всесоюзного института экспериментальной медицины, с любовью и радостью отмечал каждое достижение науки и техники».

Долголетние деловые узы, общие заботы о развитии земледелия во всей стране, и в частности в Ленинградской области, связывали Кирова с Николаем Ивановичем Вавиловым, членом ЦИК СССР, основателем ряда научно-исследовательских институтов, ученым, которого характеризует уже один его титул: советский академик, лауреат Ленинской премии 1926 года, член Королевского общества в Лондоне и Эдинбургского королевского общества, член-корреспондент Академии наук в Галле и Чехословацкой академии сельскохозяйственных наук, почетный член Индийской академии наук, член Нью-Йоркского географического общества, почетный доктор университетов в Брно и Софии.

Киров всегда с признательностью говорил об одном из учеников и сотрудников Вавилова, пионере заполярного земледелия профессоре Эйхфельде, о почетном члене Академии наук СССР Шухове, замечательном творце новой техники. Научные организации представили к ордену академика Генриха Осиповича Графтио, строителя Волховской и Свирской гидроэлектростанций, – Киров поддержал ходатайство решением секретариата обкома партии и телеграфно просил ЦИК СССР ускорить награждение выдающегося энергетика. Когда семидесятилетнего ученого-языковеда академика Николая Яковлевича Марра сразил паралич, врачи каждое утро передавали в Смольный телефонограмму о ходе заболевания. Каждая такая телефонограмма была первым документом, который Киров тогда читал на работе. Иван Петрович Павлов до конца своих дней так и не узнал, как заботился Сергей Миронович о том, чтобы великий физиолог и его сотрудники не страдали от лишений в трудные времена.

По-особому сложились отношения Кирова и академика Александра Евгеньевича Ферсмана.

Во второй половине двадцатых годов ученый, сам о том не подозревая, настроил против себя немало ленинградских работников, отнюдь не склонных к спецеедству. В частности, руководителей существовавшего при Ленинградском облисполкоме Карело-Мурманского комитета, ведавшего проблемами развития северной экономики. Суждения члена этого комитета Ферсмана о хибинском апатите, о промышленных перспективах Севера были расплывчаты. Возникло впечатление, переходившее в убеждение, что Александр Евгеньевич чего-то не договаривает. Общавшиеся с ним советские и партийные работники даже не намекали ему, как вредна его медлительность. Однако в узком кругу, между собой, они порицали Ферсмана за эту медлительность, а кое-кто и ошибочно истолковывал ее.

К счастью, был человек, который глубже всех проник во внутренний мир ученого, разгадал подоплеку драмы, одиноко переживаемой Ферсманом, помог ему полностью отбросить тягостные сомнения, грозные опасения. Это был Киров.

Спустя десятилетие академик Ферсман рассказывал, что, по его выражению, в конце двадцатых годов он долго метался среди трех огней.

Александр Евгеньевич не очень-то верил, что наша небогатая тогда страна с ее бездной прорех и нужд способна быстро создать горнопромышленный центр на диком Севере, где каждый шаг сопряжен с колоссальными затратами средств: «Казалось, выгоднее пока вкладывать деньги и силы в обжитые края».

Ученые реакционного толка с самого начала, с 1920 года, мешали Ферсману изучать северные недра. Ассигнования на геологические экспедиции урезывались до жалких подачек. Вскоре после того, как в Ленинград перевели Кирова, с этим было покончено. Но академические мужи-рутинеры оставались по-прежнему в весе. В Ферсмане, своем коллеге-академике, они видели и хотели видеть лишь директора минералогического музея, путешественника-наблюдателя или теоретика, далекого от практической деятельности. Случись любая неудача, они не преминули бы опорочить идею освоения Севера, а заодно изобразить Ферсмана прожектером, авантюристом: «Казалось, лучше выжидать, пока изыскания накопят материалы, неопровержимые сверх меры».

А пуще всего прочего, как говорил Ферсман, удручали его вылазки оппозиционеров. Беспартийный, совершенно непричастный к борьбе с ними, ученый в ее перипетиях не слишком тонко разбирался. По выражению Александра Евгеньевича, то и дело рушились авторитеты, вчерашние политические столпы вдруг низвергались в оппозиции да уклоны, затем каялись и вновь нападали на генеральную линию партии:

– Эта лихорадка не позволяла определить, насколько устойчив азартный интерес ленинградских большевиков к Северу. Казалось, лучше выжидать.

Тогда и случилось так, что Киров стал часто приглашать Александра Евгеньевича в Смольный. Беседовали подолгу. То на отвлеченные, то на практические темы. О законах общественного развития. О партии. О партии и пятилетке. Об индустриализации, продиктованной не чьим-то пристрастием к машинам, а историческими обстоятельствами. О тракторизации и химизации как двуедином залоге подъема сельского хозяйства. Об удобрениях как основе химизации земледелия. Об отечественном апатите, без которого не насытить землю удобрениями. Снова о партии, ее стратегии и тактике в экономическом развитии страны. Об интеллигентской привычке персонифицировать события, пренебрегая объективными истинами, непреложными закономерностями. Об умении мыслить исторически, не утопая в мелких фактах, преходящих событиях и неприятностях. И еще о многом.

– Сергей Миронович влюблял меня в дела и думы партии, а я влюбился в него. Я и впрямь привязался к нему. С ним было спокойно и светло.

Александр Евгеньевич словно выздоравливал после недуга. Никакого одиночества. И никаких неодолимых преград. «Чуть что, звонишь, приходишь в Смольный».

Сергей Миронович помогал больше, чем Ферсман просил, ожидал.

Чтобы ослабить влияние маститых рутинеров от геологии, промышленные запасы хибинского апатита разведывали и Ленинградский совнархоз, и Институт удобрений, а обслуживало, обстраивало их в безлюдном краю управление Мурманской железной дороги. Все туманное прояснялось в кировском темпе: да, изученные месторождения руды вполне позволяют немедленно начать разработку их. Все, что тянулось годами, завершилось в несколько месяцев созданием треста «Апатит».

Спустя еще несколько месяцев, в июле 1930 года, когда отгружались первые эшелоны с апатитом, в Хибинах распахнулись двери научной станции «Тиэтта», что по-саамски означает: наука. Станцию эту Ферсман хотел основать еще в 1925 году, но академия отказала в необходимой для строительства скромной сумме, в десяти тысячах. Теперь все было по-иному. Академику Ферсману открылся путь к новым серьезным изысканиям.

Но своей песнью песней он считал апатит.

С декабря 1934 года Ферсман называл хибинский апатит камнем плодородия Великой кировской земли.

Своя песнь песней была и у профессора, будущего академика Сергея Васильевича Лебедева.

Еще в молодости он после двухлетних опытов, в 1910 году, первым в мире получил первые граммы искусственного каучукоподобного вещества. Практически же петербургский ученый ничего не достиг, так как российские фабриканты и заводчики не заинтересовались открытием, не хотели финансировать дальнейшие исследования. Промышленное изготовление каучука, не уступающего по качеству естественному, оставалось тайной. Раскрытию тайны Лебедев смог посвятить себя лишь на шестом десятке лет, после Октября, начиная с 1926 года.

Возобновление заброшенных, полузабытых исследований требовало внимания, средств. Сергей Васильевич и его сотрудники, в том числе коммунист Валентин Петрович Краузе, решили искать опоры и помощи в партийных организациях. Обратились в Василеостровский райком ВКП(б), к Петру Ивановичу Струппе, одному из виднейших впоследствии ленинградских большевиков. Струппе связал ученых с новым секретарем губкома ВКП(б) Кировым. Сергей Миронович откликнулся тотчас же: обеспечить полнейшую поддержку, если и нет гарантии успеха. С тех пор лаборатории Ленинградского университета и Военно-медицинской академии, где профессор Лебедев преподавал химию, были к его услугам для любых опытов; Резинотрест выделял столько денег, сколько Лебедев просил.

Давая деньги, Резинотрест допустил ошибку – запретил Лебедеву и его сотрудникам участвовать в объявленном ВСНХ СССР конкурсе на промышленный способ производства каучука. Запрет был необоснованным и вредным. Лебедев и его сотрудники и так безвозмездно занимались исследованиями и, совмещая их с преподавательской работой или учебой в аспирантуре, трудились по вечерам и в выходные дни. Незамедлительное вмешательство Кирова пресекло бюрократическую ошибку, граничащую с преступлением. 30 декабря 1927 года, за сутки до истечения срока конкурса, Лебедев под девизом «Диолефин» представил в ВСНХ итоги исследований и опытов, приложив наглядное доказательство их ценности – два килограмма синтетического каучука.

«Диолефин» премировали по конкурсу. Научно-технические консультанты ВСНХ СССР признали исследования Лебедева классическими.

Победа. Открытие мирового масштаба.

Все же оно для СССР имело пока скорее патриотическое, чем практическое значение. Лебедев еще не разработал ни схем заводских установок, ни точной технологии производства высококачественного синтетического каучука, который по тогдашнему увлечению аббревиатурами, то есть сокращениями словосочетаний, именовали просто: СК.

Опыты продолжались уже в специальной лаборатории, арендуемой для Лебедева. На нехватку средств он не имел оснований жаловаться – никаких ограничений, только дайте скорее наметки и схемы, необходимые для строительства заводов СК.

Опыты продолжались полгода, год, полтора.

Лебедев стоял ближе, чем кто-либо, к цели, но у цели все еще не стоял.

В ноябре 1929 года Куйбышев был вынужден огорчить участников очередного пленума ЦК ВКЦ (б):

– Работа по искусственному каучуку, которая производилась в некоторых лабораториях нашего Союза, пока не привела к сколько-нибудь благоприятным результатам. Доказано уже, что можно получить каучук из спирта и из других источников, но этот каучук страшно дорог, и фабричное его производство абсолютно не оправдало бы себя.

Коротко и ясно. Строить предприятия рано.

Заминка. Обычная и естественная в новой отрасли науки заминка, но чреватая опасными последствиями. Производство автомобилей, множества машин, агрегатов, приборов и некоторых видов вооружения – все увеличивало спрос на резину. Ее вырабатывали из каучука. Из натурального, импортного каучука. В этом советская экономика и оборона страны целиком зависели от мирового каучукового рынка. Зависимость была поистине жестокой, кабальной. Если над жадностью к наживе у монополистов возобладает ненависть к СССР, они способны когда угодно ударить по нему резиновой дубиной. Надо было поскорее избавиться от резиновой кабалы. Советские ботаники искали, изучали растения-каучуконосы. Химики в лабораториях пытались разными способами добыть СК приемлемого качества, приемлемой стоимости. Но единственная реальная надежда – СК профессора Лебедева.

Что переживал тогда Киров, можно лишь догадываться. Об опытах по синтезу каучука ему докладывали часто. На разных стадиях опытов ему приносили пробирки с продуктами химических реакций, поясняя, в чем ученые шагнули вперед и в чем никак не стронутся с места. Сергей Миронович внешне был непроницаемо спокоен, иногда шутил. Пробирки оставлял у себя. Размышлял над ними. После гибели Кирова все неказистые пробирки нашли у него в смольнинском кабинете. Пока ученые бились над своими опытами, Киров, очевидно, старался найти основную причину неудач, общую причину опасной заминки.

Киров нашел ее. Лебедев, человек изумительных достоинств, был чрезвычайно щепетилен, скромен, что побуждало его десятки раз проверять, перепроверять себя. Его стремление к совершенству не ведало границ. Он хотел в лаборатории сотворить идеальный завод СК. Только идеальный. И ученый, так сказать, мыслил лабораторно, а надо было мыслить политически. Обстоятельства требовали, кричали – не теряйте ни часа. Ученый слышал зов обстоятельств, трудился по десяти, по двенадцати и четырнадцати часов в сутки, но лабораторной скованности не преодолел.

Между тем Киров был убежден, что Лебедев уже вправе торопиться. Верил в близость успеха больше, чем сам Лебедев. У Кирова вызрело четкое намерение: быстро выстроить опытное предприятие, прообраз будущих крупных заводов СК. Во главе поставить хозяйственника, у которого все будет гореть в руках и который, оставаясь помощником ученого, поведет его за собой в заданном темпе. В строго заданном большевистском темпе.

Подобрать работника Киров не поручал ни Резинотресту, ни обкому партии. Наметил кандидатуру сам – Пеков. Выбор на первый взгляд странный. Ни инженерного диплома, ни технических знаний. Лет сорока окончил курсы хозяйственников при ВСНХ. Директор заурядного желатинового завода. С наукой ничего общего. Но вряд ли возможен был выбор лучше. Имя потомственного питерского рабочего, коммуниста с 1917 года, участника гражданской войны Григория Васильевича Пекова вскоре звучало с академических кафедр, с высоких трибун в дни торжеств, оно навечно вписалось в историю советской каучуковой промышленности.

Пекову передали, что есть для него у Кирова сверхважное задание. Григорий Васильевич, по его воспоминаниям, волновался, придя в Смольный. Сергей Миронович это заметил.

– Задание простое, надо, чтобы вам понравился один мой тезка.

– Постараюсь, Сергей Миронович.

– Полдела готово, но вторая половина в три раза труднее. Надо, чтобы вы понравились ему.

Беседовали долго. Все пояснив, Киров добавил:

– Назначить вас можем только с согласия профессора Лебедева. Сейчас он в университете, вот телефон.

Часа через два Пеков позвонил Сергею Мироновичу.

– Когда мы прощались, профессор пожал мне руку обеими руками.

В январе 1930 года было это.

26 февраля намерение Кирова – выстроить опытный завод – стало правительственным решением.

Пусковой срок установили такой, что ученые сочли его фантастическим.

7 мая уже действовал агрегат по переработке спирта в дивинил – газ, преобразуемый затем в СК.

5 июля на заводской площадке открылась превосходная лаборатория, ставшая всесоюзным научно-исследовательским центром по синтезу каучука.

1 августа начались занятия на курсах, где обучался персонал будущего завода.

18 декабря, досрочно, основные цехи вступили в эксплуатацию.

Но январь 1931 года принес неудачу. Скорее провал: есть завод, есть дивинил, а каучука нет. Неделя миновала, вторая, СК из дивинила не получался.

Тяжкое наступило время. Раньше Киров мог влиять на ученых, увлекавшихся бесконечными рационализациями, в которых крайней необходимости не было. Сергей Миронович увещевал ученых – держитесь графика, не упуская главного, а второстепенные усовершенствования берите пока на заметку, они никуда не денутся. Но чрезмерное увлечение второстепенным не прошло даром. Что-то упустили в главном. И теперь оставалось лишь осведомляться:

– Как дела?

– Стараемся, – отвечал Пеков. – Когда же вы спите, Сергей Миронович? Три пробило.

– А вы когда спите?

– Когда придется.

– И я тогда же.

Сергей Миронович не скрывал тревоги. На успехе Лебедева основывалось правительственное решение о сооружении крупных заводов СК в Ярославле, Воронеже и других городах. Уже наметились строительные площадки. Уже трудились сотни проектировщиков. Хотя в решениях отвели кое-какие месяцы на возможные осложнения с экспериментами изобретателей СК, в пору было бить отбой, удлинять сроки. Но, тревожась, Киров нисколько не терял уверенности в ученом, успокаивал его. Действительно, Сергей Васильевич уловил все капризы технологии и, заставив все агрегаты подчиниться его воле, прихватил лишь малую толику резервного времени, предусмотренного правительством.

С 15 января Ленинградский опытный завод бесперебойно давал стране СК.

Сергей Миронович просил, напоминал: теперь думайте вовсю о Ярославле и Воронеже. Ученые из скромности опять роптали, настаивая на отсрочке, и опять покорялись вере Кирова в их силы и способности.

А будни Лебедева, по-прежнему насыщенные неутомимым трудом, были подобны триумфальному шествию.

7 августа 1931 года его наградили орденом Ленина за особо выдающиеся заслуги.

29 марта 1932 года его избрали в академики.

7 июля 1932 года вступил в строй Ярославский завод СК.

19 октября 1932 года вступил в строй Воронежский завод СК.

Проектировались, сооружались еще и еще заводы СК по методу академика Лебедева.

Но весной 1934 года нагрянула беда. Сергей Васильевич захворал. Он где-то заразился сыпным тифом. Болезнь протекала своенравно, ее распознали с опозданием.

2 мая великий ученый скончался.

Его жена, художница Анна Петровна Остроумова-Лебедева, впоследствии рассказывала, что Сергей Васильевич очень хотел при случае выразить Кирову свои чувства к нему. Но не находил слов, которые Киров не счел бы совершенно излишними.

Лебедев медлил и с желанием повидать Сергея Мироновича, чтобы просить содействия в дальнейших, с большим размахом задуманных исследованиях. Последнее желание покойного мужа исполнила Анна Петровна.

Свое посещение Смольного она бегло запечатлела в автобиографических записках. В приемной секретаря обкома ждать долго не пришлось: Анну Петровну пригласили в кабинет. Там за письменным столом сидел Киров:

«Увидев меня, он поднялся и пошел навстречу. Мы очень внимательно, серьезно и молча посмотрели друг другу в глаза. Его наружность: среднего роста, широкоплечая фигура могучего сложения. Лицо широкое, скуластое. Прямой короткий нос. Энергично и резко очерченный рот. Небольшие, глубоко сидящие черные глаза. Кожа на лице огрубевшая, красноватая, как у матроса или воина, который много дней провел на воздухе и в ветер, и в мороз, и на пекле солнца. Лицо чрезвычайно умное. Взгляд проницательный и наблюдательный. Вся фигура отважная, стремительная, со скованным до нужного момента темпераментом.

Он молча указал мне на кресло. Мы сразу стали говорить о делах. У меня была бумажка, на которой я записала то, что мне надо было сказать, я ее положила на стол и, справляясь с ней, стала говорить. Он молча внимательно слушал, потом пододвинул записную книжку и стал записывать, иногда переспрашивать, когда хотел подробнее узнать о том или о другом.

При окончании разговора, который продолжался около часа, он мне сказал, что придает большое значение науке, ученым, которые участвуют в развитии страны. И, между прочим, спросил меня, получал ли что-нибудь Сергей Васильевич за свое изобретение. «Нет, – ответила я, – он ничего не получал. Ни он, ни его сотрудники». Сергей Миронович спросил меня: «Как же это так вышло?»

Тогда я рассказала ему, что Сергей Васильевич еще в 1929 году заключил договор с Резинотрестом о получении за свое изобретение им и его сотрудниками известного процента с производства и до сих пор, до 1934 года, не предпринял ничего для осуществления этого договора».

За несколько месяцев до смерти Сергей Васильевич отказался от ежегодных доходов с производства, поскольку получалась очень большая, многомиллионная сумма. Было условлено, что он и его сотрудники получат единовременное вознаграждение, и все. Притом свою долю он хотел перечислить лаборатории, которую наметила построить для него Академия наук. Зная это, Анна Петровна, законная наследница прав академика Лебедева, решила отдать его долю вознаграждения на оборудование запланированной лаборатории и набросала о том письмо, которое прочла Кирову. Он спросил, окончательно ли решила она так поступить. Анна Петровна ответила: да. Сергей Миронович тогда взял письмо, обещав отослать его по назначению.

Прощаясь, Киров говорил, что очень уважал Лебедева, верил ему, его объективности и не ошибся.

«Он вспомнил, как однажды пришли к нему химики и сообщили, что ими получен каучук нового, ранее неизвестного состава. Сергей Миронович предложил организовать комиссию для оценки и рассмотрения его качества и пригласить в эту комиссию Лебедева. Ему ответили: «Да зачем Лебедева? У него свой каучук, он наш захает». Но Сергей Миронович настоял на своем. И что же? Сергей Васильевич был в комиссии и высказал такое мнение: каучук хорош и в некоторых своих особенностях лучше изобретенного им. И чем больше будет разных каучуков, тем лучше для государства. Сергей Миронович Киров оказался прав, веря объективности и справедливости Сергея Васильевича.

Через несколько времени началась постройка лаборатории высокомолекулярных соединений имени Сергея Васильевича Лебедева».

О советской культуре Киров заботился не менее деятельно, чем о науке и технике. Любовь к искусству, зародившуюся в уржумской «Аудитории», он пронес через всю жизнь. Во Владикавказе никто не сделал больше, чем Сергей Миронович, для популяризации передового искусства, особенно театрального. В Азербайджане никто до Кирова не сделал столько для развития национальной культуры, в том числе театральной, сколько он. Естественно, его руководство культурным строительством в Ленинграде было чрезвычайно плодотворным.

Народная артистка СССР Екатерина Павловна Корчагина-Александровская писала, что Киров с исключительным вниманием относился к людям искусства. Актеров поражало, как он при всей своей загруженности выкраивает время, чтобы бывать в театрах, просматривать новые спектакли и фильмы, беседовать с авторами о самом существе произведения, нацеливать их на ту или иную тему. В Театре имени Пушкина, где Корчагина-Александровская играла, Киров видел все значительные премьеры. Посещал он театр этот часто:

«Бывало, придет на спектакль, внимательным взглядом окинет все наше «хозяйство» и заметит: вот, мол пообтерся бархат на ложах в одном месте, надо бы это отремонтировать, – в театре все должно быть празднично, образцово, привлекательно. Или пожурит за кустарную технику перестановок, длину антрактов – «переставляете вы долго, публика устает в темноте сидеть». Ему в равной степени были близки и интересы актеров, и интересы зрителей.

Киров горячо приветствовал каждую попытку театра дать спектакль, непосредственно откликавшийся на политическую злобу дня. Он рекомендовал агитаторам использовать в своих выступлениях материалы пьесы, входившей в репертуар нашего театра, – «Ярость» (на тему о коллективизации деревни); несколько раз побывал на этом спектакле, внимательно следил за реакцией зрителя…

Для меня лично лучшей рецензией, которую я получила за свою полувековую работу в театре, был одобрительный отзыв Сергея Мироновича об исполнении роли Клары в пьесе Афиногенова «Страх»…

Величайшей похвалой для меня было замечание Сергея Мироновича о том, что исполнительница «сумела найти в нас, большевиках, правдивые, простые, человеческие черты».

Высоко ценил Сергей Миронович искусство кино, много раз подчеркивал его политическое значение. Он деятельно помогал ленинградской студии «Ленфильм» в создании таких замечательных картин, как «Встречный», «Чапаев». Повседневной помощи Кирова мы обязаны рождением фильмов, прославивших на весь мир советскую кинематографию и Ленинградскую киностудию».

Кирова радовало, что писатели, музыканты, художники, композиторы, как он говорил, все активнее включаются в общее дело рабочего класса и что в трудовой среде растут новые таланты, которые при другом общественном строе были бы раздавлены и обречены на гибель.

Писатели часто наведывались в Смольный, Сергей Миронович приглашал их на заседания секретариата и бюро обкома. На письма писателей – впрочем, как и на все другие письма, – пусть и о весьма скромных нуждах, откликался немедленно. Судя по датам пометок Сергея Мироновича на письмах, они прочитывались буквально в тот день, когда их доставляла почта.

Киров дружил с Алексеем Максимовичем Горьким. Как писателя Сергей Миронович любил его с юношеской поры. Работая в «Тереке», не раз писал о произведениях Горького.

Познакомились они в 1928 году. После длительной жизни в Италии, на острове Капри, Алексей Максимович приехал в СССР. Несколько раз виделись они в 1929 году, когда писатель дважды побывал в Ленинграде. Киров и Горький присутствовали на собрании городского профсоюзного актива, а также при спуске на воду двух лесовозов со стапелей Балтийского завода. Сергей Миронович навестил Горького в гостинице, и Алексей Максимович несколько часов подряд делился впечатлениями о недавнем путешествии по стране.

Крепли и деловые отношения. Киров поддерживал многие начинания Горького – создание «Истории гражданской войны в СССР», серий книг «История фабрик и заводов», «Жизнь замечательных людей», журнала «СССР на стройке» и так далее. Горький же помог осуществить замысел ленинградских писателей – выпускать журнал «Литературная учеба».

Первый том «Истории гражданской войны СССР» подготавливался при участии Сергея Мироновича, члена главной редакции этого издания. Горький неоднократно обращался к Кирову за советом, когда писались первые книги из серии биографий замечательных людей. Журналистка Елизавета Захаровна Крючкова и ее муж Петр Петрович Крючков, секретарь писателя, рассказывали, что однажды Киров по просьбе Горького сформулировал, как надо писать эти биографии и чем они должны отличаться от подобных произведений, издававшихся в дореволюционной России. Формулировка восхитила Алексея Максимовича своеобразием и предельной ясностью. В конце 1933 года выяснилось, что не выделили достаточного количества бумаги для бесперебойного выпуска серии «Жизнь замечательных людей». Киров обещал Горькому уладить возникшее недоразумение, хотя с бумагой было очень трудно. И слово свое, конечно, сдержал.

Произведения Горького любил Киров по-прежнему, все новое читал незамедлительно, как бы ни был занят. Пьесу «Егор Булычов» смотрел дважды в Московском театре имени Вахтангова, а до того – в Ленинградском имени Горького. Ленинградская постановка была неудачна. Киров говорил редактору «Красной газеты» Петру Ивановичу Чагину: «Это ж нужно ухитриться так испортить пьесу. Просто больно за Алексея Максимовича…»

Глубокими были чувства великого писателя к Кирову. В траурные декабрьские дни 1934 года Алексей Максимович, находясь в Крыму, телеграфировал в Москву:

«Убит прекрасный человек, один из лучших вождей партии, идеальный образец пролетария, мастера культуры. Всей душой разделяю горе партии, горе всех честных рабочих».

Позднее Горький писал Константину Александровичу Федину:

«Я совершенно подавлен убийством Кирова, чувствую себя вдребезги разбитым и вообще – скверно. Очень я любил и уважал этого человека».

В последние годы жизни Кирова его слава политического деятеля и трибуна росла по всей стране. Сергея Мироновича называли любимцем партии. Он знал это, искренне относил восхваления к заслугам партии и оставался таким же скромным, непосредственным и простым человеком, как прежде.

Михаил Попов после первой русской революции виделся с другом юности в 1912 а 1915 годах. Виделся в двадцатых, тридцатых годах. И не заметил ни единой новой черты в общении Сергея Мироновича с товарищами и знакомыми или с окружающими – та же приветливость, та же обходительность, что и в юные годы. Товарищ по тюремной отсидке и нелегальной работе в Новониколаевске, инженер Фортов, бывая в Ленинграде, наведывался к Кирову. Однажды покидали они Смольный втроем: Фортов, Сергей Миронович и только что побывавший у него на приеме хозяйственник. Навстречу – сгорбленная старушка. Никто из выходящих-входящих не обратил на нее внимания. Никто, кроме Сергея Мироновича. Он остановился, придерживая дверь. Послышалось:

– Батюшка, где тут…

Вдруг Киров исчез. Оказалось, исчез он за тяжелой дверью. Возвратился в вестибюль, где что-то растолковывал старушке. Фортов обрадовался: точь-в-точь как в юности, ничуть не изменился в душе Сергей. Только волевой мощи прибавилось. И жизнелюбия еще больше прежнего. В сорок семь лет Киров сказал Фортову: «Скоро я свои годы начну считать обратно».

Рихтерман, с которым в 1918 году Киров общался в Пятигорске, переселился в Москву, раньше времени состарился из-за нажитых на каторге хворей, но не сидел сложа руки. Была у него своя страсть. Он постоянно за кого-нибудь о чем-нибудь хлопотал – бескорыстно, разумеется. Кирова он осаждал такого рода письмами:

«А теперь, дорогой Сергей, у меня к тебе, как и всегда, имеется небольшая просьба в отношении товарища… Надеюсь, как и всегда, удовлетворишь просьбу товарища…»

По собственному выражению, Рихтерман иногда спорил со своей совестью, отнимая время у столь занятого человека, и был счастлив до слез, услышав однажды от Кирова слова благодарности за хлопоты о чужих людях. Сергей Миронович тогда сказал, что пробудет в столице неделю и что есть у него автомашина, которой почти не пользуется: телефон гаража такой-то, пусть он, Рихтерман, вызывает ее, коли надо.

Сергею Мироновичу часто звонили приезжие товарищи. Долго напоминать, где и когда вместе с ним работали в подполье или воевали, было незачем. Он отзывался тотчас же – ну как забудешь, и приводил обычно яркую подробность десятилетней, двадцатилетней давности.

Только все, что касалось его самого, былой жизни его, словно туман застилал, хотя память у Кирова была потрясающая и на лица, и на книги, и на музыку, и на факты, и на цифры, и на даты.

Попов рассказывал, что Сергей Миронович начисто забыл многое из того, что делал в Томске, делал талантливо и смело. Помимо печального, в голове удержалось лишь кое-что смешное. Как Поповы взламывали двери, когда юный Костриков спал у них осенней ночью в 1905 году. Как близ какой-то купеческой усадьбы спасся от ареста, легко перемахнув через каменную ограду, а полицейский, следом влезая на нее, сорвался, покалечился и закричал «караул». Как в тюремных спектаклях мужчины, исполняя женские роли, вдруг терялись и подавали свои реплики басом.