Текст книги "Ветер с чужой стороны"
Автор книги: Сергей Мартьянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
СЕСТРЫ
Было лето сорок восьмого года. Поезд Львов – Ужгород пересекал Карпаты ночью. Шел он медленно, словно с опаской, вздрагивая и тревожно скрипя тормозами. То и дело под колесами глухо гудели мосты, и тогда казалось, что кто-то постукивал по огромной пустой бочке.
– С перевала спускается, – пояснил лейтенант в зеленой фуражке. – А вы что, мамаша, не спите? Еще далеко до Мукачева.
– Не спится что-то, – ответила старушка.
Свет от лампочки падал на ее сухонькое лицо со строго поджатыми губами. Черная шаль сползла на худые острые плечи, открыв гладко зачесанные седеющие волосы.
– Насовсем в наши края или в гости? – допытывался лейтенант. Ему наскучило читать толстую потрепанную книгу.
– В гости, сынок, в гости.
– Так, так, – лейтенант захлопнул книгу, зевнул и легко вскочил на верхнюю полку. Через минуту он уже спал, прикрыв лицо от света фуражкой. Старушка увидела, что лейтенант был коротко подстрижен.
"Вот и мой Андрюша так подстригался", – подумала она.
Андрюша у нее был третьим, самым младшим и самым любимым сыном. Старшие один за другим вышли в люди, уехали, а этот жил вместе со стариками, окончил десятилетку, потом пошел в институт. Так и жили они втроем в Новосибирске, в деревянном домике, в котором родился еще отец Андрюши – Николай Ильич. Старик работал машинистом, а Федосья Федоровна хлопотала по хозяйству. Она ни разу не ездила дальше пригородного поселка, где жила подруга ее юности – такая же домоседка и хлопотунья.
Сейчас она впервые ехала так далеко – в Закарпатье, к своему Андрею. Четверо суток до Москвы и вторые сюда – только одной дороги. Чтобы сэкономить, она ехала в бесплацкартном вагоне и не тратилась по пути на провизию – прихватила с собой побольше домашней снеди.
Когда уезжал Андрюша, она тоже собрала ему еды чуть ли не на две недели. Но он взял с собою только пять яичек вкрутую, одну ватрушку да горсть орехов. И еще гармошку, любимую свою гармошку. "Пригодится в походе", – сказал он тогда.
Да, это было на третий день войны, и Андрюша вместе с другими студентами уезжал в полк. Когда он – стриженный, в солдатской шинели – вскочил в товарный вагон и стал рядом с товарищами,
Федосья Федоровна не выдержала и заплакала.
– Ну ладно, ладно, мать, – успокаивал ее Николай Ильич, то и дело вынимая платок из старинной праздничной тройки.
… Светало. За окнами проплывали горы.
На их склоны дружно взбегали ели и пихты; изредка попадались хижины, похожие на птичьи гнезда. Нитки тропинок тянулись к ним с разных сторон. Но вот ущелье, по которому шла дорога, стало шире, и вскоре поезд, стуча колесами, вырвался на равнину.
Проснулись пассажиры, начали собирать вещи. С верхней полки спрыгнул лейтенант, поздоровался с Федосьей Федоровной, одернул гимнастерку и стал у окна.
"И Андрюша мой – тоже лейтенант", – подумала Федосья Федоровна. Волнение все больше охватывало ее. Она не слышала, о чем разговаривают пассажиры, и очнулась только тогда, когда поезд остановился и проводница объявила:
– Мукачево, граждане. Стоянка поезда семнадцать минут.
Федосья Федоровна взяла чемодан, узелок и вышла из вагона. Вслед за ней сошел лейтенант. Увидев, что старушку никто не встречает, он осведомился:
– Вам куда, мамаша?
– К центру, сынок.
– А знаете, как туда дойти?
– Да уж как-нибудь доберусь…
Лейтенант был настойчив.
– А ведь нам по дороге. Давайте вещи, поднесу.
Он легко поднял чемодан, и Федосья Федоровна покорно пошла за ним. Они вышли на прямую улицу, выложенную булыжником и густо обсаженную цветущими липами. Липы источали тонкий, сладковатый аромат.
Лейтенант что-то говорил, но Федосья Федоровна плохо слушала его. Липы напоминали ей родную улицу в Новосибирске, такую же зеленую и тенистую. Как-то, еще мальчишкой, Андрюша упал с дерева, разбил коленку и руку. Но домой приковылял без посторонней помощи и не плакал. Только крепко закусил губу и все шипел и свистел сквозь стиснутые зубы, пока она мазала его йодом.
Мысли прервал шум пролетки. Лейтенант шел рядом и насвистывал какой-то мотив.
– Мамаша-то у тебя где живет? – спросила Федосья Федоровна.
– У меня никого нет! – весело ответил он. – Я один.
"Ишь, нашел чему радоваться", – строго подумала
Федосья Федоровна. У нее сразу пропало желание разговаривать с лейтенантом.
Они свернули наискосок влево, прошли мимо церковной ограды. Впереди выросло старинное серое здание с узкими окнами и коническими башенками. Напротив него стоял памятник.
– Вот и центр. Вам, собственно, куда мамаша? – спросил лейтенант.
– Сюда, – кивнула она.
– Ну, прощайте! – он отдал чемодан, козырнул и быстро зашагал дальше, насвистывая песенку.
А Федосья Федоровна направляется к высокому мраморному обелиску с пятиконечной звездой наверху и надписью на подножье: "Своим освободителям, доблестным воинам Красной Армии от граждан города Мукачева. 30 мая 1945 года".
Она медленно ступает по чисто выметенной дорожке, боязливо присматривается к надписям на мраморных плитах и вдруг сразу, будто кто-то схватил ее за руку, останавливается. На мраморном изголовье читает надпись: "Лейтенант Юрлов А. Н., погиб в боях за Родину…"
Под этим изголовьем лежит ее сын.
– Андрюшенька, – тихо, сквозь слезы шепчет Федосья Федоровна. – Вот и свиделись. Через столько-то лет…
Она опускается на колени, открывает чемодан и достает небольшой венок из бумажных цветов, помятый в дороге. Расправив жесткие лепестки и листья, кладет венок на плиту рядом с маленьким увядшим букетиком полевых колокольчиков, перевязанных суровой ниткой.
Федосья Федоровна уже не плачет. Встав над мраморным изголовьем, она думает о том, как получала письма с фронта и перечитывала их по нескольку раз; как в ноябре сорок четвертого года вместо них пришло извещение: "Ваш сын погиб в боях за освобождение Мукачева и. похоронен в этом городе"; как пропали без вести на войне старшие сыновья, и остались они с Николаем Ильичем одни.
К соседям возвращались сыновья, мужья или отцы, а в их дом никто не стучался. Приходили только письма от невесток, потом и они прекратились. А месяца три назад умер и Николай Ильич, успев попросить перед смертью, чтобы не поминала его лихом. А что поминать-то? Лихо – оно за каждой дверью стоит, не успеешь оглянуться, как подкатит. Страшнее всего было одиночество. Не хотелось оставаться одной в деревянном домике, в котором было когда-то шумно и весело. Поехать бы к невесткам, поглядеть на внуков, да что-то нет от них никаких известий. Наверно, повыходили замуж, до нее ли им теперь? И чем больше она мучилась в своем одиночестве, тем сильнее тянуло ее на могилу Андрея. Из газет узнала, что в центре Мукачева поставлен памятник бойцам и офицерам Красной Армии и что имя каждого из них высечено золотыми буквами. "Поеду, поклонюсь Андрюшиной могиле, а там и умирать будет легче", – решила она. Кое-кто из соседей отговаривал: "Куда ты на старости лет? Опомнись!" Но она решила ехать.
Она еще не знала, что будет делать в Мукачеве и надолго ли останется там. Она просто не задумывалась об этом, а решила ехать – и все. И когда решила, почувствовала вдруг облегчение и даже перестала прихварывать, потому что обрела надежду.
Когда соседи провожали ее, старый Анисимыч, товарищ мужа по работе, сказал одобрительно:
– Верно делаешь, Федоровна. А за дом свой не бойся, присмотрим.
И вот она у памятника. Вокруг блестит шелковистая, ослепительно-яркая молодая трава. У самой дорожки пестреют анютины глазки. На могилах и газонах цветут яркие маки.
"Не забывают люди об усопшем воинстве", – подумала Федосья Федоровна.
А незнакомый город жил своей жизнью. Откуда-то доносились звуки радио. По зеленому скверу па углу улицы бегали ребятишки. Громко разговаривая, проходили люди, и, казалось, никто не замечал Федосью Федоровну, и никому как будто не было дела до ее материнского горя.
Рядом с нею легла чья-то тень. Высокий сухопарый старик с большими ножницами в руке стоял и рассматривал цветы. Был он в зеленой шляпе с крученым шнурком вместо ленты, строгом черном жилете и белой рубашке с галстуком-бантиком. Старик нагнулся, отложил ножницы и принялся полоть цветы. Диковинный чопорный вид его удивил Федосью Федоровну, она с интересом наблюдала за ним. Прополов цветы около одной могилы, он стал рассматривать их, откинув назад голову и прищурившись, как художник.
– Вы садовник? – спросила Федосья Федоровна.
Он взглянул на нее и ничего не ответил.
– Вы за цветами ухаживаете? – повторила она, приближаясь.
– Так, так, – закивал вдруг старик, будто только сейчас понял ее слова.
– Это хорошо, что заботитесь.
Он опять промолчал, вопросительно посмотрев на нее.,
– Это хорошо, говорю, правильно! – закричала Федосья Федоровна, подумав, что садовник глухой.
– О, да, да! – согласился он и галантно приподнял шляпу: – Иосиф Ференц. Пани приехали?
– Да.
– К кому, пожалуйста?
– К сыну, – Федосья Федоровна молча указала на мраморную плиту.
Иосиф Ференц изумленно взметнул брови:
– Здесь? В могиле?
Она кивнула.
С минуту он разглядывал ее недоверчиво и вдруг встрепенулся:
– О, да, да, понимаю, – и спросил осторожно: – У пани есть здесь родственники?
Узнав, что родных у нее в городе нет, он спросил еще осторожнее:
– Пани приехала к знакомым?
Нет, и знакомых у нее здесь не было.
Иосиф Ференц пожал плечами, окончательно сбитый с толку. Федосье Федоровне почему-то стало жаль его.
– Я мать, понимаете? – сказала она значительно.
– Не могу ли я в чем-нибудь помочь, пани? – спросил он учтиво.
Нет, в помощи она не нуждалась.
Садовник взял ножницы и поклонился:
– Целую ручку.
И медленно пошел прочь, поминутно останавливаясь и оглядываясь на Федосью Федоровну.
– Здравствуйте, – вдруг услышала она позади себя тихий голос и, поспешно обернувшись, увидела высокую седую женщину в старомодном платье. Темные глаза ее глядели строго, печально и сочувственно.
– Здравствуйте, – повторила женщина. – Я слышала ваш разговор с садовником Иосифом Ференцем. К сыну приехали?
– К сыну, – ответила Федосья Федоровна, не понимая, что от нее нужно незнакомой женщине.
– У меня тоже сын здесь, – сказала незнакомка и сразу стала не такой строгой, какой показалась вначале.
– Тоже? – переспросила Федосья Федоровна и заволновалась. – Так они, что же, наши сыновья, служили и воевали вместе?
– Нет. Мой был в партизанах и замучен фашистами. Можно вас?
Она взяла Федосью Федоровну под руку и подвела к другой стороне памятника.
– Вот здесь.
На такой же мраморной плите золотилась надпись: «Вечная память героям-партизанам, павшим в боях с немецко-фашистскими захватчиками в 1944 году». Ниже были высечены имена и фамилии семи партизан. Фамилии были украинские: Чижмарь, Логойда, Жупан …
– Вот оно что, – в раздумье проговорила Федосья
Федоровна. – Выходит, что вы здешняя, мукачевская?
– То правда, здешняя.
Они помолчали несколько минут.
У газетного киоска на углу улицы толпились люди. По гладкому асфальту катили автомобили. Милиционер в белых перчатках дирижировал на перекрестке полосатой палочкой.
"За что же они его? – хотела спросить Федосья Федоровна, но спохватилась:. знала, как тяжело матери вспоминать об этом.
– Знаете, – нарушила молчание мать партизана, – когда в тридцать девятом году нас отдали Хорти, мой сын Юрий Логойда нелегально перешел границу в Советский Союз…
Она помолчала, точно собиралась с силами.
– А в сорок четвертом он с группой товарищей спрыгнул на парашюте, чтобы вести партизанскую работу. Я не знала об этом. У них была конспирация. По мне сказали потом, что он передавал Красной Армии по радио какие-то ценные сведения и расклеивал листовки на улицах Мукачева. Вы понимаете? И немцы расстреляли его…
– Вот оно что… – проговорила Федосья Федоровна. – А еще у вас дети были?
– Нет, только Юрий.
– А муж-то жив?
– Он еще до войны умер в Канаде, на золотых при– исках. От чахотки. -
– А зачем же он из дому уехал? – удивилась Федосья Федоровна.
– Здесь бы мы все умерли с голоду. Оттуда он присылал нам немного денег…
– Ай-ай-ай!.. Да как же тебя звать-то, голубушка? – с внезапной лаской спросила Федосья Федоровна, переходя на ты.
– Марией Юльевной.
– А я Федосья Федоровна Юрлова. Из Новосибирска. А сына моего звали Андрюшей, – и она принялась рассказывать о сыне: как он рос, как учился, как пошел на войну, какие письма присылал, как погиб – все, все. Потом рассказала о Николае Ильиче, о своем одиночестве, о том, почему решила ехать сюда. Даже о лейтенанте в зеленой фуражке и садовнике Ференце не забыла: вот какие хорошие люди, один помог вещи поднести, другой за могилой ухаживает. И чем дальше рассказывала она, тем спокойнее и светлее становилось у нее на душе.
Яркое солнце отсвечивало в зеркальных стеклах нарядных витрин магазинов. Стайка голубей взлетала с островерхой черепичной крыши. Жизнь в городе шла по-прежнему, так же, как час назад. Но Федосье Федоровна показалось, что в этой жизни что-то изменилось, что-то стало более понятным и близким.
Странное дело, теперь перед глазами ее стояли новые знакомые лица: лейтенант в зеленой фуражке, садовник Иосиф Ференц и даже милиционер на перекрестке. Но больше всего она думала о закарпатской украинке Марии Юльевне и сыне ее Юрии Логойде, о том, как помогал он Красной Армии, как они вместе с Андрюшей боролись против лютого врага и теперь лежат под одним памятником, в одной земле, политой их кровью.
– Ну вот мы и породнились, – сказала она.
– Так, так правда! – подтвердила Мария Юльевна и улыбнулась.
Часы на старинном сером здании показывали полдень.
– Пора домой, – сказала Мария Юльевна. – Куда вы теперь пойдете?
– У меня никого нет здесь.
– Ах да, простите, пожалуйста, – женщина подняла с земли узелок Федосьи Федоровны и предложила: – Знаете, пойдемте ко мне!
Федосья Федоровна взяла в руку чемодан, и они по шли рядом. Одна – сухонькая с голубыми глазами, другая – высокая, седая, в старомодном черном платье.
Пахло липовым цветом, так же, как на зеленой улице в Новосибирске.
…С тех пор их часто видят вместе. Они приходят к памятнику и стоят здесь, молчаливые и прекрасные в своей скорби. И хотя они не похожи друг на друга, многие считают их родными сестрами.
ГЕНАЦВАЛЕ
Эта маленькая история случилась с жителями аджарского селения Мариндини, затерянного среди гор и лесов, неподалеку от границы с Турцией. Чтобы попасть туда, нужно проделать трудный и опасный путь – сначала на машине, потом верхом, по горным тропам, скользким от дождей и туманов. Но еще трудней добраться до пограничной заставы, которая стоит еще выше селения, на самой вершине снежного перевала. Когда строили ее, каждое бревнышко и каждый кирпич приходилось поднимать на руках, потому что вьючные лошади не могли пройти с громоздкой поклажей по крутым и узким тропам. И целое лето жители селения помогали бойцам. Они рубили деревья, тесали бревна, месили саман и все это перетаскивали наверх. Они подняли заставу на своих плечах, и это давало им право считать ее родным домом.
– Пойду схожу на нашу заставу, – говорил мариндини, решив посоветоваться по какому-нибудь делу с ее начальником.
– Ну, как там, на нашей заставе? – спрашивали ходока, когда он возвращался в селение.
Аджарцы были как бы в ответе за стены, возведенные их руками, и за благополучие обитателей этих стен.
Пограничники платили им тем же. Не раз во время снежных буранов они спасали овечьи отары в горах, давали своих лошадей для сельских работ, приносили в селение журналы и книги, провели с заставы радио. Почти в каждом доме заговорил голос Москвы и Тбилиси, и мариндинцы перестали чувствовать себя отрезанными от всего мира.
Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из пограничников по делам службы не заглядывал в маленькое селение, и аджарцы привыкли их видеть у себя, как привыкли видеть восход и заход солнца. С ними можно было переброситься словом, узнать, какие новости там, наверху. Горцы называли солдат "генацвале", что значит "друг", "товарищ", а надо сказать, что не каждого человека горец назовет этим именем. И если бы вдруг пограничники перестали ходить через селение, то мариндинцы бы посчитали, что там, наверху, случилась беда.
Так было все годы.
Но вот однажды в горах разбушевалась метель. Пять дней и пять ночей из низких тяжелых туч валил снег. Такого не помнили даже самые старые жители Мариндини. Снег валил не переставая, крупный, мокрый и такой густой, что в трех шагах ничего не было видно. Он засыпал дома по окна, потом по крыши, и в домах стало темно, как ночью. Люди отсиживались в жилищах. Тревожно мычали не кормленные коровы.
И все это время в деревне не показывался ни один пограничник, а на шестой день в домах замолчало радио. Мариндинцы проснулись и не услышали привычного голоса диктора. Люди притихли, почуяв недоброе. Когда снегопад перестал и все выбрались из своих жилищ, никто не узнал ни родной деревни, ни окрестных гор. Все-было погребено под сугробами, а многие деревья рухнули под непривычной тяжестью снега.
Прошел день и еще один день. Радио молчало. С заставы не появлялся ни один человек.
И тогда мариндинцы заговорили:
– Не проломилась ли у них крыша от снега?
– Осталась ли пища?
– Есть ли у них дрова, чтобы затопить печи?
Они говорили о дровах, крыше и пище, а думали о другом. Только самая старая из женщин не вытерпела и воскликнула: "Вай-мэ", что значит: "Горе мне!", а другая добавила: "Шени чириме", что означает: "Их беда – мне".
И один из мужчин сказал:
– А не нужно ли им помочь?
Деревня была небольшая, жителей мало, и они легко сговорились, что да, нужно помочь. Они хорошо знали друг друга, и выбор пал на пятерых самых сильных и ловких.
– Идите на заставу и узнайте, что там случилось, – сказали им.
И пятеро в знак согласия молча кивнули головами, потому что выражать свои чувства бурно – недостойно V мужчины.
Сборы были недолги, ходоков снаряжали в путь всей деревней.
– Возьмите наши снегоступы, они самые легкие и надежные, – сказали им соседи, принеся свои самые лучшие снегоступы, сплетенные из крепких прутьев, обтянутых снизу звериными шкурками мехом наружу.
– А у нас возьмите теплые вещи, – сказали другие соседи и отдали свои самые теплые башлыки, шапки и каламаны.
– А у нас еду, – сказали третьи и дали сало, овечий сыр и хичапури.
– Хорошо, мы возьмем, – отвечали те пятеро и взяли все, что им принесли, потому что и снегоступы, и теплые вещи, и пища необходимы в горах.
Потом они пошли. Стояло холодное солнечное утро, такое тихое и спокойное, какое бывает только после бурана. Казалось, синий купол неба звенел, как стекло. Кругом в молчании возвышались горы. Яркий снег слепил глаза.
Мариндинцы проводили ходоков за окраину деревни, и здесь самый старший и уважаемый из жителей сказал им:
– Возвращайтесь с доброй вестью.
И потом все долго смотрели, как они стали подниматься на перевал. А те, кто поднимались, ни разу не оглянулись назад. Они молча и неторопливо шли вперед, сберегая силы для трудного подъема. Они знали, что на них смотрят снизу, что там останутся до вечера наблюдатели, самые зоркие и терпеливые из мариндинцев, чтобы предупредить односельчан о благополучном их возвращении.
Никто не помнит имен этих пятерых аджарцев. Их называют просто "генацвале", как называют и пограничников. Они шли неутомимо, друг за другом, по очереди пробивая след в глубоком снегу. Они почти не разговаривали между собой, а если и разговаривали, то негромко и скупо, чтобы не тратить попусту силы. Кроме того, от звука их голосов мог произойти снежный обвал. Они хорошо знали законы своих гор.
Им нужно было подняться на километр, потом еще на километр и еще на один километр, а затем пройти немного по ровному месту, и тогда из-за каменных глыб покажется здание заставы. Обычно тропа обозначалась вешками из молоденьких высохших елок, но сейчас вешки были завалены снегом. Лишь кое-где над его покровом виднелись вершинки да беспрерывно шагала столбы с радиопроводкой, полузаваленные снегом, непривычно низкие, словно обрубленные. Снег лежал чистый, сверкающий. На проводах, на верхушках столбов и вешках кристаллики инея складывались в яркие звездочки, сплетались в тончайшее кружево. Безмолвие царило кругом.
Но вот налетел ветер и сбил иней. Снег взметнулся с земли, закружился, будто в пляске. Замутилось небо, померкло солнце. Ветер обжигал лица, мешал дышать. А путь становился все круче и круче.
Передний из аджарцев вдруг упал и стал медленно сползать вниз, увлекая за собой остальных. Вместе с ними сползал снег. Они попали в оползень, и только чудо могло спасти их. К счастью, оползень вскоре утих, и они снова стали взбираться там, где только что проходили. Так повторялось несколько раз.
В снежной круговерти столбы скрылись из виду, и аджарцы сбились с пути. Стали попадаться трещины… И опять самый передний провалился в трещину, и его долго вытаскивали. Но через пятьдесят шагов провалился другой горец. Пришлось по своему следу вернуться назад и долго отыскивать тропу, пока не наткнулись на вешку. Идти стало немного легче.
Так они прошли первый километр, потом второй, потом третий. Они торопились и вместе с тем очень боялись увидеть то, о чем думали всю дорогу.
На вершине перевала ветер ревел и сбивал с ног. Далеко внизу, в серой мгле, начиналась Турция. Путники молча поглядели на нее и свернули налево к заставе. Они шли, низко пригибаясь, чтобы пересилить порывы ветра. Снег здесь был сдут почти начисто, и пришлось снять снегоступы. Ноги скользили, подвертывались на острых камнях.
– Э-э, слышите? – остановился передний, с силой втягивая р себя морозный воздух.
– Слышим, – ответили ему. – Давай иди!
Пахло дымом. Ветер доносил его со стороны заставы. Все пятеро снова пошли. Если пахнет дымом, значит горит огонь.
– Что вы скажете? – опять обернулся первый.
– Эй, иди, иди! – поторопили его.
Застава показалась внезапно, за нагромождением скал. Она стояла в седловине, снег завалил ее по самую крышу. Глубокие траншеи вели к дверям казармы, конюшни и командирскому домику. Из трубы поднимался дым и рассеивался, подхваченный ветром. На радиомачте, как язычок пламени, трепыхался красный флажок.
– Ну, что? Я же говорил! – громко сказал первый.
Часовой, разгуливающий по траншее, заметил их, приветливо махнул рукой.
Они не спеша спустились вниз, подошли к часовому,
– Начальник дома?
– У себя, проходите, – сказал часовой и улыбнулся.
Горцы неторопливо и степенно прошли по траншее к
дверям, приставили к стенке снегоступы, сбили с обуви и башлыков снег. Потом шагнули в темный коридор и через минуту вошли в канцелярию.
Капитан сидел за столом и брился. Окна были завалены снегом, и капитан брился при свете керосиновой лампы. Увидев гостей, он сильно дернул бритвой. На мыльной щеке выступила капелька крови.
– Здравствуй, геиацвале! – сняв шапку, сказал старший из горцев.
– Здравствуйте, товарищи! Какими судьбами? – капитан торопливо вытер недобритое лицо полотенцем.
Горцы подошли к нему, и каждый поздоровался за руку.
– Пришли к тебе, генацвале, – серьезно и просто сказал тот, что первым снял шапку.
Начальник ценил простоту и мужество в людях; он молниеносно представил себе весь их путь, но ответил так же серьезно и просто:
– Спасибо. У нас все в порядке.
Старший из горцев одобрительно взглянул на него. Он понял, что помощь пограничникам не нужна, что они выдержали буран, но ему понравилось то достоинство, о каким начальник сказал об этом.
– Дежурный! – крикнул между тем капитан и, когда в дверях появился сержант с повязкой на рукаве, распорядился:– Скажите повару, чтобы чайку приготовил!
– Не торопись, генацвале, – сказал старший из горцев, усаживаясь на стул. – Мы не хотим есть. А почему никто из ваших не приходил в Мариндини и замолкло радио?
Капитан пояснил, что в буран не было смысла посылать людей вниз, а радио замолчало, потому что где-го оборвались провода. Вот и все. Горцы слушали и кивали головами.
– А сегодня вот сам хотел спуститься к вам, – заключил капитан.
– Приходи, гостем будешь, генацвале, – сказал старший из горцев.
– Так, так, – подтвердили его товарищи.
– Спасибо, – улыбнулся начальник. – Но уж раз вы пришли, повременю, дел много.
– Дело твое, начальник.
Все помолчали немного. Потрескивал фитиль в лампе. От снега, завалившего окна и стены, в канцелярии стояла могильная тишина. Было тепло. Но все знали, что за стенами и толщей снега бушует ураганный морозный ветер.
Старший поднялся и что-то сказал своим товарищам по-грузински. Те тоже поднялись и стали надевать шапки. Начальник понял, что они собираются уходить.
– А чайку, товарищи!
– Нужно успеть до темноты, начальник, – виновато улыбнулся старший.
– Успеете, честное слово, успеете! А так я не отпущу вас.
Горцы посовещались немного и сняли шапки. Они не хотели нарушать законы гостеприимства.
Их накормили, потом они ушли.
…Мариндинцы встречали их всей деревней. И старые, и молодые тревожно смотрели на приближающихся мужчин, ждали, что они скажут.
– Эй, люди, там все в порядке! – крикнул старший. – Расходитесь спокойно по домам.
И все разошлись по своим домам.
