Текст книги "Рыцари моря"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Услышав про синицу, Месяц вспомнил Иоаннов суд, и новая волна злости поднялась в нем. Он сказал:

– Плох судья, не открывший судимому его вины. Плох судья, не убедивший самого подсудного и приступивший к покаранию. Когда с меня втройне спросится, втройне и отвечу Судье Высшему, зная, что суд Его будет справедлив. Не царь – волк сидит на троне…

– Каков упрямец!… – неожиданно улыбнулся Сильвестр. – Ловец в человеках… – и вдруг заговорил строже, сведя брови: – Шубу эту дарю тебе. Еще возьмешь на кухне один хлеб. С тем и ступай в пустынь, и думай там, и без покаяния не возвращайся.

Месяц вышел из церкви и легко нашел монастырскую кухню – в этот час иноки пекли хлеб, и запах его разносился повсюду. Месяц взял один хлеб прямо с противня, горячий, и сунул его за пазуху. Еще он попросил у иноков какую-нибудь тряпицу обернуть ноги, так как был бос и страдал от этого.

Иноки дали ему тряпицу и сказали:

– Иван, сын боярский, преподобный Филипп упоминает имя твое в молитвах. А молитвы его возносятся сразу к Богу. Знай о том – святой человек наш настоятель. И повинуйся!

С этим напутствием Иван Месяц вышел со двора монастыря.

Глава 3

Остров Соловецкий был велик и покрыт густыми лесами. И хотя на пути Месяца попадались широкие, хорошо накатанные полозьями дороги, а также частые тропы, он все же скоро заблудился. Однако не спешил отыскать обратный путь, не стремился в ненавистную тюремную келью. Оставив в стороне дороги и тропы, Месяц брел по нетронутому снегу, пересекал болота, продирался через чащи, и первую ночь провел в черном ельнике, вырыв в сугробе глубокую нору и подстелив под себя еловые лапы. Хлеб грел его.

На следующий день совсем еще короткий, но уже озаренный солнцем, Месяц вышел на край острова и увидел широкий ледовый припай у берега, а за припаем – темное пространство моря. Но не пошел к морю, вернулся в лес и видел в этот день много достойного удивления: каналы между озерами, совсем ручных добродушных оленей и полудиких лошадей, высокие кресты в памятных местах, скиты. Он ночь провел в большом стогу сена на берегу какого-то озера. Хлеб согревал ему грудь…

Новый день выдался пасмурный и мрачный, не морозный, но сырой. Серые тучи непрерывной чередой ползли над самыми деревьями. Тучи были тяжелые, поэтому спустились так низко. К вечеру из них посыпал крупный мягкий снег. Месяц поднял к небу лицо, чтобы посмотреть на снег, и увидел возвышающуюся над верхушками деревьев гору – совсем недалеко от себя. И пошел к ней. А когда он взобрался на нее, опустилась ночь. Долго сыпал снег – он толстым слоем покрыл голову и плечи сидящего на камне Месяца. Потом в разрывах туч показались звезды, все вокруг сковал мороз, и небо очистилось совершенно. Месяц снова увидел сияние и не мог оторвать от него глаз, и смотрел, пока оно не погасло.

Стужа была почти невыносимая, и если б не хлеб, согревающий тело, Месяц окоченел бы насмерть. Сон-забытье одолевал его. Месяц кусал себе губы, чтобы не заснуть, и, едва шевеля непослушным от холода языком, повторял слова молитвы. Произнесенные с высокой горы, они должны были вернее дойти до слуха Богородицы, у которой нежность в глазах. Кончив молитву, Месяц начинал ее вновь, и так продолжалось бессчетное количество раз; это были бездумно уже, одно за другим сказанные слова, не согретые теплом чувства. И в тот самый миг, когда Месяц готов уж был заснуть от собственного бормотания, ему послышался чей-то голос. Этот голос, тихий и нежный, звал его. Месяц оглянулся. Он увидел высокий крест на вершине горы – в трех шагах от него. А к кресту было приставлено нечто, напоминающее икону. Ночная тьма мешала рассмотреть это. Но Месяц догадался, что Богородица Соловецкая, услышав молитвы, явилась к нему. Он обрадовался этому, и в то же время что-то затрепетало в нем и придало ему сил, как бы готовя к действу великому. Иван Месяц уже от многих людей слышал, как являлись к ним святые, как вещали им голоса, как птицы, обращаясь в архангелов, творили чудеса. Но ему это явилось впервые, и потому священный трепет овладел им. Ласковый голос, звавший его, он слышал не слухом, но сердцем. И ожидание чуда, которое вот-вот должно было случиться или уже случилось, родилось в сердце его, а оттуда овладело сознанием. И, стряхнув с себя снег, Месяц подошел к кресту. Там действительно была икона. Однако ничто, кроме архангелов в верхних углах, не было изображено на ней. Голос же послышался вновь откуда-то сзади… И здесь увидел Иван Месяц саму Богородицу, и ошалел, и онемел – до того Она оказалась красива. И еще он почувствовал, что Она родная ему, что Она ему Мать. Она пришла к нему с севера по прямой, как луч, призрачной дороге, и сказала: «Сын мой! Ожесточенное сердце не познает счастья. А ты для счастья рожден, потому что добр и умеешь любить. Ты несешь чужую поклажу. Сбрось ее с плеч своих, и свет твоей души озарит твой путь…». Переполненный восторженными чувствами, Месяц упал к Ее ногам. Но Она принудила его подняться и вложила в его ладонь крохотную золотую ладейку с янтарными парусами. После этого Богородица исчезла, а ладейка ожгла ладонь Месяца… Он с трудом разомкнул застывший на холоде кулак и увидел, что в нем не было никакой ладейки – это острый камешек впился в кожу и причинил ему боль. Месяц оглянулся: также не было у него за спиной ни креста, ни иконы. Небо на востоке посветлело, звезды погасли. И ушли видения. Но услышанные Месяцем слова, казалось ему, еще звучали. Он хорошо запомнил их.

Так, думая о видении, которое ему явилось, Иван Месяц просидел на камне еще часа два. Был ясный восход. Долгие сумерки отошли, и Большой Соловецкий остров весь предстал восхищенному взору Месяца. Покрытый густыми лесами, занесенный снегом, в пронизывающих лучах невысокого северного солнца остров выглядел чудом посреди серой и унылой морской равнины. Стена за стеной стояли вокруг темно-зеленые леса. А между лесами таились озера – Месяц насчитал их до полусотни, и вдоль кромки берега еще увидел много озер, а может, это были заливы. Дальше – прибрежный лед и острова в море, но все те острова поменьше Соловецкого. Месяц посмотрел на север. Там белесое небо сливалось с серым морем, и грань между ними не была видна. Оттуда явилась к нему Богородица и принесла ладейку. Верный знак – путь указала. Сжалилась, видя безвинные мучения его. Ему же оставалось только шаг ступить да только море переплыть, а уж там – Лапландия. Живи с Богом в душе, правь янтарным парусом!… Да вот не в России живи – ходи за морем холодным, за царством темным, среди льдов и снегов, мясом сырым питайся возле нехристей лопарей… Это ли прозрение его! В том ли для него спасение! От России вдали. Месяц подумал вот как: когда на родине тебя почитают за чужака, когда, как зверь затравленный, ты должен бегать от милых сердцу мест, тогда все едино: и Лапландия, и Таврида – лед.

Спустившись с горы и немного поплутав, Месяц вышел на какую-то дорогу, затем, припомнив вид острова с горы, он определил, в какую сторону идти. И этой дорогой он благополучно вернулся в монастырь. Придя на кухню, Месяц вынул из-за пазухи нетронутый хлеб и положил его обратно на противень. Иноки, которые видели это, очень удивились и спросили Месяца:

– Не выпала ли на острове вместо снега манна небесная?

Месяц же ответил:

– Нет. Сыт я был от тех хлебов, что на горе к кресту прислонены.

А монахи сказали:

– Знаем гору. Но нет на ней ни креста, ни хлебов… Вблизи той горы есть только старый скит Савватиев…

И переглянулись между собой, предполагая, что сей узник от голода и холода не в своем уме. И пожалели Месяца – подвинули к нему чашку, полную постной каши.

Месяц съел немного и отодвинул чашку. Месяц посмеялся над иноками, сказав им, что на горе вкуснее подают. Монахи засомневались и решили сами сходить на гору и посмотреть.

А Месяц тем временем пришел к преподобному Филиппу и покаялся ему, и в конце с твердостью добавил:

– Не держу зла на Иоанна. Да воздастся ему за его государево!…

Уже задолго до Пасхи в монастыре перестали запирать некоторые тюрьмы – по усмотрению настоятеля. Так Иван Месяц, Самсон Верета, инок Хрисанф и маленький ростом помор Копейка обрели свободу говорить и передвигаться. Послушник Мисаил и другие сторожа переселились в свои кельи. Всего освободили до двадцати узников. Но многие еще остались в заточении. Сколько – никто точно не знал. И сами монахи говорили разное – говорили для страху и, может, сами в то не верили. Сходились в одном: обширны были старые земляные тюрьмы под монастырем, страшны были узники, там содержащиеся, а преступления их настолько немилосердны и тяжки, что даже добрейший из игуменов Филипп не считал возможным дать тем узникам свободу в пределах Соловков. Случалось, что кто-нибудь из них пытался бежать: улучив момент, набрасывался на монаха, входящего в тюрьму, и, овладев ключами, выходил во двор монастыря. Однако обитель Соловецкая была столь многолюдна, что такого беглеца тут же замечали и останавливали. Да и монахи-тюремщики после нескольких таких случаев уже были настороже, по одиночке не входили в тюрьмы, и миловал их преблагой Бог. Еще иначе пробовали узники совершить побег: прикидывались умершими. Думали – вынесут их из тюрьмы, а им того и надо. Узники эти не предполагали, что сторожам давно известна сия уловка, и что монахи, прежде чем вынести труп из тюрьмы, кололи его на пробу ножами и подрезали пяточные сухожилия. Другие узники, каких водили на дознание и какие не желали говорить с монахами-обыщиками, бывало, зашивали себе веревкой рот, либо, раздобыв где-нибудь гвоздь, они приколачивали к лавке собственную мошонку или ногу – и тогда, надеялись, их не выведут из тюрьмы…

Освобожденные же обязывались выполнять разную хозяйственную работу: убирать и сжигать мусор, ходить за скотом, помогать на кухне, топить печи, рыть каналы для осушения болот, варить соль, прокладывать дороги, рубить лес… Двоим или троим, которые ранее пытались бежать с островов, оставили на ногах оковы. За ними особо присматривали, на ночь велели являться в монастырь, тогда как остальные могли ночевать где придется. Если же кто-то из узников хотел посещать храм, того допускали в любой храм и там никак не выделяли, ведь душа его стремилась к Богу, к очищению, и не должна была встречаться с терниями и препонами на этом пути. Так брат Хрисанф много времени проводил в молитвах. Причем не твердил слов молитв заученно и бездумно, а произносил их с чувством искренним, с верой глубокою и с трепетом, будто всякое сказанное им в храме слово было новой ступенью, приближающей его к небесам и к Судье Высшему. Сказано в книгах, что молитва, как и пост, как смирение и милостыня, – все это покаяние. Инок Хрисанф восходил по ступеням покаяния и любил свой путь, и, если бы не прошлое злосчастное деяние его, он достоин бы был похвалы и подражания со стороны не особенно набожной части братии. Другую половину времени этот инок проводил в тяжелом труде. Он сносил с берега к монастырю такие камни, какие не всякий человек мог бы даже оторвать от земли. Монахи дивились на этот труд, нарекая его каменным безумием. Был могуч брат Хрисанф. В камнях же всегда была нужда, ибо при игумене Филиппе монастырь много строился.

Помор Копейка тоже нашел себе дело по душе: он дневал и ночевал на пристани, помогая послушникам шпаклевать и смолить и чинить ладейки. Многие из монахов прежде были такими же поморами-мореходами, как он, и хорошо знали его, и уважали его сноровку. В своем деле Копейка был – голова, и слово его имело вес.

Самсон Верета, купец новгородский, не сумел как-нибудь распорядиться собой; ему нечего было продать, и он ничто не мог купить. Монахи соловецкие, живя в богатом монастыре, богатства и излишества многоразличные презрели – а с ними и блага телесные. Предпочитая бедность, довольствовались малым, образ жизни вели аскетический и лучшей доли не искали, поэтому ни взять у них, ни дать им чего-то не было возможности. Уклоняясь от работ, Самсон два-три раза обошел кругом остров, с неделю просидел в лесу, как дикий зверь, потом, голодный, украл на кухне пять хлебов и был за то наказан пятьюстами земными поклонами. Помыкался-помыкался да и прилепился к Месяцу, увидя в нем человека, стоявшего на путях премудрости, бессребренника с честью и добротой в словах и поступках. А может, неглупый купец заметил благоволение к Месяцу со стороны Филиппа и решил, что нелюбимому псу теплее спится возле пса любимого.

Иван Месяц в память бывшего ему явления Пречистой Богородицы поставил на горе большой деревянный крест и, временами приходя к нему, подолгу просиживал у его подножия в молчании и обозревал окрестность. Иноки, узнав про воздвигнутый крест, донесли о том настоятелю, поскольку полагали, что велика для узника честь – помечать свой путь крестами. Однако Филипп паче чаяния их счел этот поступок Месяца благом и даже выразил удивление по поводу того, что ему самому не пришла в голову мысль поставить на вершине горы крест. А Сильвестр, благородный и человеколюбивый, любовью и верой всей братии пример, опять назвал Месяца ловцом в человеках, и при всех же похвалил, и еще сказал, что редко кто, будучи униженным положением своим, будучи подверженным тяжким испытаниям, находит в себе терпение все превозмочь и, мало того, – способен еще вершить дела высокие, дела благие, смущающие покой целой святой обители. «Премного возмужал сей юный узник», – сказал досточтимый Сильвестр.

Месяц и с ним Самсон Берета до первого весеннего тепла переделали немало всякой работы: чистили старые каналы, носили в солеварню дрова, чинили и распутывали изорванные сети, сколь умели плотничали, подносили монахам-каменщикам камни, а живописцам новгородским сколачивали леса. За свой труд они получали пищу из того же котла, что и послушники, и уже не страдали от голода. Ночи проводили в своих кельях, которые сами протапливали и убирали. Встречая Филиппа, Месяц всякий раз низко кланялся ему, был с ним тих и смирен, словно лучший из послушников. Месяц глубоко почитал настоятеля за трудолюбие его, за доброту неоскудевающую и простоту. Спасение души человеческой Филипп ставил превыше всего. И ради спасения оной мог он отложить любые, самые важные свои заботы. Игумен, известный всему крещеному миру, мог, исторгнув гордость и попирая усталость, пересечь большой монастырский двор ради душеспасительной беседы с самым жалким узником – с тем, который сделал вид, что не заметил его. Филипп первый протягивал руку помощи нуждающемуся; и глаза настоятеля озарялись радостью, когда он видел, что поддерживающая рука его подоспела вовремя, и что его благочестивые речи не остались втуне, а возымели благотворное действие. Посвятив свою жизнь служению Богу, преподобный Филипп всегда был рад послужить человеку. И, неславолюбивый, он был славен; и, как к святому, каждое лето приходили к нему в Соловки страдающие недужные, а также слепые, бесноватые, юродивые, согбенные, калеки – приходили за исцелением, за облегчением, за надеждой.

Встречи с Сильвестром – от той самой первой встречи в Успенской церкви – были радостью для Месяца и утешением его сердца и отдохновением души. Часто заканчивались они долгими беседами о Боге, о человеке, о государстве российском, о царях, древних и новых, о святых, о книгах священных и апокрифах, о любви, чистоте веры, многотерпении, о бренности бытия и смысле человеческой жизни… Сказано в книгах: мутный ум чистого слова не родит. Сильвестр и Месяц, обнаружив друг в друге мужей книжных с ясным умом и чистой речью и с знаниями обширными, черпали друг из друга, как из кладезей. И радовались об обретенной дружбе, ибо много было вокруг них мутного ума и мало светлой мысли – разумному же тесно в таком окружении, ибо он здесь – летающий среди ползающих. Так, великий инок, бывший протопоп и советник государев, умница Сильвестр и юный безвестный узник стали едины, как две свечи в подсвечнике, и, проводя свой досуг, с взаимной пользой, чувствовали ублаготворение. Сильвестр же дивился неустанно: «Столь младые лета – и столь разумная голова!» А однажды так сказал: «Ты молод. Тебе нужно долго жить, Иван Месяц. Крепись, терпя невзгоды. И я верю, ты переживешь: эти лихие времена и, даст Бог, еще оставишь после себя много добрых дел…» Такие простые слова, и такая могучая в них поддержка…

С приходом лета явилось на Соловки множество богомольцев – прибрежные льды у островов растаяли, исчезли плавающие торосы, ушли бури, и побежали к монастырю ладейки со всего Беломорья. Тогда узников заперли в их тюрьмах, чтобы они не воспользовались наплывом молельщиков и ладей их и за поднятым шумом не пустились в бега. И не покидали узники своих келий целое лето. К ним доносились снаружи частые колокольные перезвоны, а также говор сотен людей, как во время большого праздника, да крики несметного множества чаек – их в это время собиралось на островах столько, будто они слетались со всего мира. Но преподобный Филипп и досточтимый Сильвестр, увидев однажды, сколь нежна и незакаленна душа Месяца, сколь подвержена она пагубному влиянию жестокой обыденщины и ранима несправедливостью, сколь не оформилась она еще и не встала прочно на путь добродетели, не оставляли Месяца без внимания более трех дней и своими посещениями скрашивали его одиночество. Игумен в беседах своих все обращался к философам и богословам, каких ему довелось прочесть, ибо сам был человеком духа высокого; говорил же о том, что любил, а любил глубоко – поэтому говорил он с большим понятием о предмете. Филипп сожалел временами, что не всех имеющихся у него авторов он сумел прочесть, ибо путался в латыни. Он сравнивал эти книги с дверьми, ведущими в храм, – но запертыми. Сильвестр по своему обыкновению много говорил о России – были в его жизни счастливые лета, когда премудрая мысль его могла повлиять на судьбу целого государства российского, – и влияла, и приносила отечеству лавры побед, и богатство, и процветание. К этим благим временам часто возвращала Сильвестра его память.

Также инок Мисаил наведывался в келью к Месяцу – с самого начала пожалев этого юного узника, еще от земляной тюрьмы, от торбочки с придушенными крысами, привязался к нему. И, оставив отчужденность за дверью, предстал перед Месяцем открытым добрым человеком, и глаза его уже не казались Месяцу пустыми, а лицо грубым. Речи инока были просты, как прямоезжая дорога, однако не содержали в себе ничего невежественного. Говорить же Мисаилу в келье Месяца приходилось много, ибо именно от него Месяц узнавал все те вести, какие прибыли в монастырь вместе с паломниками. А были это вот какие вести…

Боясь все новых опал и расправ, побежали из Москвы многие князья и воеводы. Одним из первых бежал в Литву князь Курбский – то было еще прошлой весной. Он, известный воевода, друг Адашева и Сильвестра, друг государя, почуяв нелюбовь Иоанна, не стал дожидаться плахи – оставив семью свою в Дерпте, укрылся в литовском Вольмаре. А тем временем в Москве одна казнь следовала за другой. Царь искал измены и повсюду легко находил ее, и карал беспощадно: уже не ссылал далеко, умертвлял, где истязал. В начале же зимы Иоанн внезапно оставил Москву и вместе со своей семьей, с любимцами и приближенными поселился в Александровской слободе. Трон опустел, Россия осталась без царя. Столица была в смятении. И тогда целый народ, ведомый святителями, пешком пошел в слободу – с иконами, с псалмами, со слезными просьбами и плачем. И пали всем народом в ноги государю, и били ему челом, и молили его о милости, звали обратно на престол. Долго молчал Иоанн, но все же сжалился над Россией – согласился вернуться. Но перед тем располовинил государство на земщину и опричнину. И опричников-удальцов завел Иоанн из самых лихих разбойников, и все им дозволял, как себе самому, потому пользовался их любовью; и преданность опричников знал государь, ибо, кроме государя, всеми они были ненавидимы – за жестокость и за подлости народ прозвал их кромешниками, детьми кромешной тьмы… Но все терпел и сносил многострадальный народ: и кровавые расправы над целыми селами или улицами, и бесчинства опричников, и лживые доносы, преследования безвинных, разбой, грабежи – лишь бы государь, помазанник Божий, не оставлял России… Злой ветер гулял над страной – мертвой заснеженной равниной; далеко-далеко был слышен вой собак, одуревших от трупного духа. Еще стало известно от паломников, что война в Ливонии как бы приостановилась: за Россией закрепились города Нарва, Дерпт – бывший русский Юрьев, а также часть Вирландии и Восточной Ливонии. Остальные орденские земли были поделены между Швецией, Данией и Польшей. Бывшему магистру Готхарду Кетлеру остались во владение только Курляндия и Семигалия. Война с Литвой тоже приняла вид мелких вылазок и стычек; сквернословили один другого через поле и не стремились к кровопролитию. А тут вдруг выступил изменник Курбский с войском и пошел на Полоцк. Тем же временем Девлет-Гирей, крымский хан, ворвался в земли рязанские. Сговорились между собой! Но не повезло им, супостатам – изменнику и басурману. Девлет-Гирей споткнулся на Рязани и, потеряв там много своих крымцев и князей, бежал обратно за Перекоп. А войско Курбского и воеводы Радзивилла так и не решилось приступить к Полоцку – ушли ни с чем да еще потеряли крепость Озерище.

Обо всех этих известиях, о многих бедах российских говорил Месяц с Сильвестром и доискивался ответов на вопросы – что же теперь такое Россия? где начало ее, и не близится ли конец? и что делать россиянину, страдающему за Россию, но гонимому в собственном отечестве?.. Сильвестр, бывший наставник государев, наставлениям которого Иоанн, увы, не внял, стал и Месяцу наставником. И вот наставления его…

Много начал у России: пришли славяне на Днепр и назвались полянами – начало; святой Андрей, апостол, поучавший славян от моря Понтийского до Новгорода – начало; начало – Рюрик-князь; и Киев, и крещение Руси, и Новгород, и Москва – начала; и есть начало в поле Куликовом; множество начал в живописцах, зодчих, в философах; но главное начало – в истинности веры, в православии. Филофей Псковский, игумен Елеазарова монастыря, учил о Москве как о Третьем Риме. Пал первый Рим, ибо не сохранил верность истинному христианству, – стены и дворцы его остались стоять, но души латинян были пленены дьяволом. Пал второй Рим – Константинополь, также изменив истинности веры и заключив с католиками унию; за эту измену и покарал Господь греческое царство, и наслал на него турок, и отдал в руки их новый Рим… Москва же не признала православно-католической унии и противостояла всем своим врагам; и за гордость веры, и за независимость Господь избрал Россию на наследование Ромейского царства. Царство же это не кнут, не меч и не казна, не стены крепостей и не границы – но держава, священное хранилище истинной веры – православной. И сто лет уже стоит Третий Рим, и еще стоять будет. А четвертому Римуне бывать, ибо после трех мировых царств наступит конец света. Рухнет Москва – и все рухнет.

Вот же еще пример наставлений Сильвестровых…

Хотя Россия богоизбранная страна, Господь не оставляет ее без испытаний – а может, еще горшие испытания россиянам шлет, нежели иным народам, ибо хочет видеть, что Его нерушимое Ромейское царство стоит еще на твердой земле, на силе духа и на чистоте веры – как на трех столпах. И как в сутках есть день и ночь, так и у России есть свой день и своя ночь. То Россия высокая и светлая, величавая, как поднебесная гора, а то Россия трудная, низинная и темная, – тогда все в ней приходит в движение, а от ее движения происходит движение ее соседей, а через них и всего мира. В трудной России все может быть плохо, но в тяжких испытаниях лишь крепнет Ромейское царство. Россияне могут корить себя и бичевать, могут принижать себя в собственных глазах, томиться болезнями, голодать, страдать от холода, неразумия, жестокости, происков инородцев… но если они сохранят истинность христианской веры и чистоту духа своего, это возвысит их и даст им сил превозмочь все испытания. И тогда наступит утро. И Россия явится на свет обновленная, молодая и как бы надстоящая над Россией прежней. И никуда от этого не уйти, ибо здесь – предопределение. У России своя вера, у России свой путь.

И еще говорил Сильвестр…

Что делать россиянину в многотрудные времена?.. То же, что и государю его: помнить, что истоки всех бед российских – ненависть, и гордость, и вражда, и разобщенность, и маловерие к Богу (есть среди россиян и еретики и безбожники), и лихоимство, и грабление, и насилие. От этого нужно избавиться. Также следует россиянину взять для подражания образ царя правдивого и кроткого, следует положиться на трудолюбие, а также на терпение, терпение и терпение. Государя должно почитать и воле его быть послушным, ибо правду говорят осифляне[4]4
  Осифляне – последователи игумена Волоколамского (Волоцкого) монастыря Иосифа, проповедовавшего идею божественного происхождения власти московских государей.


[Закрыть], что он помазанник Божий, и от Бога происходит его власть, и каждого живущего на земле царь выше. Но в еще большей степени нужно почитать Царя Небесного; земной царь временен, а Небесный вечен. Царь вправе судить и карать, ибо он хозяин в своем дворе; оговорю только, ничтоже сумняшеся, – то, что он царь, не оправдание ему, но великая, во сто крат большая, нежели у любого из смертных, ответственность перед Богом. Вот в ответе его – и вся власть его!

Мужайся, россиянин, настали времена России трудной. Высокой же России, быть может, и не видеть тебе, ибо короток век человека, а движение времени неспешно. Не было единства на Руси и в прежние годы – царь с боярами пересекался; а теперь и подавно не стало – опричнина на земщину пошла. Царь же будто ни при чем, от дел удалился, затворился в своей слободе. Единство же России необходимо!… Брат на брата взялся доносить, сын, спасая собственную шкуру, предавал отца. Чести не стало: власть обретал тот, кто больше измыслил наветов, и власть свою он мыслил не в ответе перед Господом, а в чинопочитании, славолюбии и стяжательстве. Людей самых достойных, тех, которыми прежде отечество гордилось, теперь живьем закапывали в землю. Но, видно, не иссякло еще терпение Всевышнего, и не все еще испытания были ниспосланы, не псе еще грехи были исчерпаны – не покрыла Россию туча-саранча, не вышли из берегов моря и реки и не скрыли под чистыми волнами эту копилку безумств. Бог, не открывая человеку, россиянину, своего провидения, волей Творца еще даровал России победы… Только в небесах могла еще взять недостающие силы «трудная», истерзанная страна. Больше было негде! Так время шло, но свыше не раздался глас. Великое предназначение не было открыто. И тогда самые разумные и боголюбивые из россиян сказали, что нашло на них озарение, и объявили – Россия спасет мир! Это знание дало сил ослабшим и терпения нетерпеливым, это знание обновило людей, идущих во тьме. И то, от чего россияне давно устали, теперь они встретили как бы заново…

Так говорил Сильвестр, и в глазах у него жила надежда.

Слушая размышления Сильвестра о Ливонии, Месяц приметил, что хотя великий инок и призывает к почитанию государя и к подчинению его воле, сам, однако ж, осуждает его действия. Должно быть, здесь в Сильвестре брал верх наставник Иоанна, а не подданный его. Сильвестр полагал, что царь ошибся с самого начала, избрав неверное направление для удара всеми силами, затеяв преждевременную войну. Подняли россияне оружие, кинулись на неприятеля, возгордившегося лютеранина-ливонца, а спину себе не прикрыли. Вот и пришлось воевать с оглядкой, с опаской – не ударит ли Девлет-Гирей, перекопский царь, своим булатом россиянину между лопаток. А тот и ударял; и норовил на спину вскочить хитрый татарин, всё откупов требовал. Давали откупы, но воевали все равно с оглядкой. Какая уж тут война!… Городов заняли мало. Хорошо, Нарву взяли – вышли к морю, наладили нарвское плавание. Да Орден сотрясли, на стороны развалили. И только!… Пришли другие волки и разорвали на куски обессиленную Ливонию; и досталась Москве едва пятая часть… Себя судил Сильвестр за то, что, стоя возле царского трона, не был до конца настойчив и не убедил Иоанна после взятия Казани и Астрахани направить войска на Тавриду, на ханство Девлет-Гиреево, на басурман, а уж после того идти на Орден, искать себе Восточного моря. Конечно, продолжал Сильвестр, турецкий султан вступился бы за Крым, и разгорелся бы пожар немалый, но была бы то война с магометанами, а не с христианами; и одолели бы иноверцев с Божьей помощью, и взяли бы у них Константинополь. Святое бы сделали дело! И торговали бы в Константинополе, как исстари велось, – с целым миром… Месяц же подумал: Литва и Польша, и те же Ливония с Швецией, боясь усиления России, ударили бы ей в спину да задавили бы имеете с султаном. И сам себе возразил: не ударили же они, когда Иоанн воевал Казань и Астрахань. А потом взглянул с другой стороны: Казань и Астрахань – соринки малые, Константинополь – перл. И наконец решил: все слишком сложно, ибо не всегда знаешь, как поступишь сам, и тем более не знаешь, как поведут себя другие. Сильвестр корил новых государевых любимцев-советников за недальновидность их, а себя за недостаток терпения и настойчивости. Однако не упоминал, что именно за настойчивость свою и за поддержку в этом деле думного советника Адашева он оказался в Иоанновой немилости и в Соловках… Видел путь и не направил – не самый ли это большой его грех? Жизнь себе сохранил, отечество же истекает напрасной кровью… Когда-то, у начал своих, Россия прекрасной лебедью поднималась в небеса. Теперь же Сильвестр мог сравнить Россию разве что со старой усталой волчицей, клацающей на все стороны съеденными клыками… Месяц вспомнил слова Мисаила: злой ветер заносил снегами православные кресты; кровь стыла на холоде, нерастекалась далеко; возле опустевших изб выли собаки; мертвые гнезда, мертвые глаза… С уст Месяца опять готов был сорваться вопрос – знает ли государь, что творит? В глазах у него росло сомнение.

Сильвестр отвечал на это сомнение кратко:

– Все в руках Божьих!

При этом в голосе инока звучала неколебимая вера.

Целое лето Иван Месяц переписывал в своей келье книги, какие приносил ему преподобный Филипп. Также по просьбе Филиппа он с прилежанием разбирал некоторые тексты с латыни – поскольку за несколько лет общения с ливонскими немцами Месяц познал в немалой степени не только нравы и язык этого народа, но и ученый язык западных стран. И здесь, в Соловках, Месяц лишний раз убедился в той истине, что всякое знание пригождается, и даже самое малое – не лишнее. Он перекладывал тексты на хороший язык книжный, язык благодатный, святой язык общения с Богом – церковнославянский. Месяц, несмотря на юные лета свои, имел необоримую тягу к знанию и неизреченную любовь к книгам и книжной учености, и поэтому язык, созданный святыми апостолами, понимал глубоко. Удовлетворенный переводами, Филипп ставил Месяца в пример всей братии и говорил: «Вот узник! Стесненный стенами, он мысленным взором видит целый мир. Вы же, вольные видеть воочию, не видите дальше трапезной. Учитесь, учитесь!». И учил иноков по книгам.