Текст книги "Любовник Большой Медведицы"

Автор книги: Сергей Песецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

2

Четвертый час после полудня. В камере полумрак. Бзик неустанно ходит от окна до двери и обратно. Иногда замирает и начинает смеяться. Долго, весело. Поначалу оттого и мы принимались смеяться. Потом злились, а теперь привыкли. Я же, зная теперь его притворство, частенько тайком за ним наблюдаю. Заметил еще много мелочей, не замечаемых другими, и окончательно уверился – не безумец он, притворяется.

Лобов снял с себя грязную, серо-желтую, липкую от пота рубаху, разостлал на нарах и прокатывает бутылкой. Массово давит вшей.

Жаба сидит в углу на нарах, обнял худыми руками колени и поет:

 
И вот собрались
Будто на подбор:
Она – проститутка,
Он – карманный вор.
 

Фелициан Кропка кривится брезгливо. Всегда кривится, когда Жаба поет. У того репертуар сплошь блатняцкий, сальный и слезливый. Квалиньский лежит неподвижно на нарах и смотрит в потолок. Когда глаза закрывает, вовсе выглядит мертвецом.

А Жаба не унимается:

 
Ее как проститутку
По морде все бьют,
Его же как вора
В полицию ведут.
 

– Ох ты доля, доля моя! – вздыхает Буня.

Слез с нар – огромный, костистый, ужасающе худой – и зашлепал тяжелыми сапожищами по камере.

Темнеет. Из коридора доносятся шаги солдат и откуда-то из глубины – крики.

– В кость дают кому-то, – замечает Ян Сплондзенов.

– Давят, – подтверждает Жаба.

Зажигается лампа. В камере становится светлее – и веселей. Все оживляются. Даже Квалиньский встает, но из-за нехватки места на полу ходит по нарам. Только жид сидит мрачный в углу и молчит. Не принесли ему сегодня обеда, потому он голодный и грустный.

Стою у окна с Уменьским, мелинщиком из Койданова. Говорим про контрабандистов, про то, кто сейчас ходит в Советы, а кто – в Польшу. В камеру заходит «карнач» с несколькими красноармейцами. Минуту смотрит на нас, потом спрашивает: «Кто в город хочет ехать за мукой?»

– Я! – выскакивает вперед Лобов.

– Больно ты скорый, – бурчит «карнач».

Оглядел нас внимательно.

– Ну, ты давай! – ткнул пальцем в Бзика. – И ты, – показал на Буню. – Только хлеб зазря жрете.

Вышли из камеры.

Через два часа мы услышали на коридоре топот и проклятия. Двери камеры отворились и к нам втолкнули Буню, перепуганного донельзя. Долго стоял он на пороге, беспомощно свесив руки. Потом сказал:

– Ох ты, доля, доля!.. За что же над нами так издеваются?

Нас удивило, что Бзик не вернулся. Начали мы Буню расспрашивать. Узнали: Бзик с Буней и четырьмя солдатами поехали на тяжелом грузовике к армейским складам. Там закинули в кузов несколько десятков мешков муки и поехали обратно. У моста через Свислочь, на улице Веселой, Бзик соскочил и кинулся наутек к реке. Грузовик остановили, красноармейцы начали стрелять. Двое следом побежали. Но темно уже было, и Бзик сумел удрать. А Буню, когда привезли, отлупили – и в коридоре, и на лестнице. Солдаты говорили, помогал удрать.

Новость та сильно нас впечатлила. Сразу стали обсуждать Бзиково бегство. Все говорили, что давно знали про притворство. Врали они. Считали его настоящим безумцем и относились как к сумасшедшему.

– Эх, братцы, жаль, что меня не взяли! – пожаловался Лобов. – Я б тоже деру дал. Нет мне счастья, хлопцы! Сгнию тут.

А Жаба по-прежнему сидел в углу на нарах и тоненьким, визгливым, скрипучим голоском тянул:

 
Ах ты, мать моя дорога!
Зачем родила ты меня?
 

– А этот все скулит! – морщился Лобов.

– Не нравится – не слушай! – ответил Жаба и продолжил, подперев щеку ладонью, мотая влево-вправо головой.

Ночью не мог я заснуть. Жрали меня вши и клопы. Голод мучил, донимала лихорадка. Крепился только зыбкой надеждой: может, скоро переведут в ДОПР?

Слушал плеск и журчание талой воды, бегущей по водосточным трубам… Весна идет. Несет новую жизнь, пробуждает новые надежды. А у нас черно, грязно, голодно. Нас бросили в мерзкую, тесную клетку, и каждый час мы все мертвее в ней… Бзик – счастливец. Где-то он сейчас? Может, на мелине где сидит или пробирается полями и лесами под прикрытием темноты?

Заснул под самое утро.

Назавтра в полдень вызвали меня наверх. Под конвоем двух красноармейцев зашел в кабинет Недбальского. Следователь приказал стать у дверей, а сам вышел из комнаты. Вскоре вернулся. Вслед за ним – два красноармейца, штыки примкнуты к карабинам. Под их конвоем – понурый, чуть сгорбленный долговяз. Я сразу Гвоздя узнал.

Недбальский усадил нас напротив себя.

– Знаешь его? – спросил, показав на меня пальцем.

– Если он меня знает, то и я его знаю, а если он не знает, то и я не знаю!

– Ну ты, не мудри! – Недбальский топнул ногой. – Отвечай на вопрос!

– А ты мне не грози! Не боюсь тебя. Бабу свою лучше пугай!

– Знаешь его? – спросил Недбальский у меня, показав на Гвоздя пальцем.

– Знаю.

– Откуда?

– Наш хлопец, раковский.

– И я его знаю, – сказал, не ожидая вопроса, Гвоздь.

– Почему раньше того не сказал?

– Я не твой стукач! Может, – Гвоздь кивнул в мою сторону, – он не хотел, чтоб я его узнал?

Недбальский приказал конвою увести Гвоздя. Поздней я узнал: он сидит уже в ДОПРе, на очную ставку его привезли оттуда.

Через два дня устроили мне очную ставку и с Леней. Вызвали из камеры сразу после обеда. Когда вошел в кабинет Недбальского, Леня уже была там, сидела в кресле у следовательского стола. Ее конвой остался за дверями. Следователь разговаривал с ней, смеялся. Она выглядела вовсе не угнетенной и измученной. Хорошо выглядела. Было на ней черное пальто с большим меховым воротником, в руках – объемистый пакет.

Я вместе с конвоем задержался у дверей. Недбальский пару минут просматривал бумаги, потом кивнул.

– Иди сюда!

Я подошел к столу.

– Знаешь эту женщину?

– Так, знаю.

Недбальский сощурился, посмотрел на меня значительно. Леня, не такого не ожидавшая, посмотрела на меня удивленно.

– Откуда знаешь?

– Зашел к ней спросить дорогу, там меня и арестовали.

– А раньше был у нее?

– Нет.

– Может, знаешь чего про то, что она пункт для контрабандистов держала?

– Ничего не знаю. Вообще, она ж под самым Минском, а там пунктов нету! – вру, чтобы Лене легче было на ставке.

– Откуда про то знаешь?

– От хлопцев.

– Так ты вообще ее не знаешь?

– Не знаю.

– А вы, гражданочка, знаете его?

– Не знаю. Но жалко его. Такой хлопец молодой, а сидит!

– А вы любите «таких молодых хлопцев»? – спросил Недбальский насмешливо.

– Я не потому говорю. Любого жалко. Тюрьма – не мед! – Леня замолчала. Потом говорит следователю:

– Может, товарищ судья позволит дать арестованному немножко еды? Так он жалко выглядит!

– Чего это гражданочка так им интересуется?

– Из-за того ведь страдает, что зашел у меня дорогу спросить. Может, он на меня обижается.

– Он из-за вас сидит, а вы – из-за него. Так что квиты. Ну, хотя дайте ему чего-нибудь.

Леня торопливо развернула пакет и дала мне два кило колбасы и большую буханку. Потом отвели меня в подвал. В камере я поделил еду на равные части, раздал всем. Жид не взял ничего. Офицер тоже не хотел, но, видя, что обидит меня отказом, все же взял свою часть.

Теперь полегчало мне. Надеялся, в ближайшее время переведут в ДОПР. Сокамерники уверяли: так оно непременно случится.

3

«Двойка» – большая камера. В ней два огромных окна. Если встать на подоконник и руку вверх вытянуть, все равно до края рамы не достанешь. К стенам приделано 17 складных коек. На день койки поднимают, прижимая к стене, так что места ходить хватает. Посреди камеры – большой стол на козлах. На внутренней стене есть полка для посуды. Пол асфальтовый. В правом углу – большая, обитая жестью печь.

Семнадцать нас в камере. Несколько воров. Несколько бандитов. Несколько хлопцев, сидящих по одному делу, по подозрению в убийстве. Есть железнодорожник, украинец с Полтавщины, по фамилии Кобленко. Сидит за спекуляцию: перевозил товар «мешочников» в служебном купе.

И тут голод на всех оставил отпечаток. Двигаются арестанты медленно, сонные, апатичные. У некоторых лица опухли, отекли ноги. Вшей и тут хватает.

Сперва я чувствовал: ну, наполовину на свободе. Камера светлая, воздух чистый. На прогулку выводят. Играем друг с другом в самодельные карты. И ко всему я уже привык.

Но с каждым днем убывало во мне сил. Ноги начали пухнуть. А за окном, за стенами, весна шла вовсю. Солнце заливало светом тюремный двор. Кого-то выпускали, на их место сажали новых.

Замучила меня тоска по воле. А те, кто почасту и помногу сидел, вовсе не тосковали. Всегда находили, чем себя занять. Играли в карты или разговаривали. Разговор вился вокруг нескольких излюбленных тем: еда, былые «дела», женщины, судебные дела, тюремное начальство. Надоели мне эти разговоры. Тосковал я еще сильнее по воле и худел все быстрее. Просиживал часами на подоконнике и смотрел в небесную синь. О чем думал тогда? Не знаю. Про все забывал я тогда, ничего не слышал. Возвращали меня в явь только шум и свара и камере, да пение Жабы.

Однажды подошел ко мне смоленский вор по прозвищу Бласт.

– Ты, паря, так себя не изводи. На нет затоскуешься. И в окно не смотри, пес его нюхал!.. Ты на носу заруби: думать много будешь – сканаешь!

– А что делать-то?

– Да что угодно! В карты играй, пой!.. Со мной когда-то так же было.

Вечером, после поверки, опускаем койки и укладываемся спать.

– Ну, три звонка до «пайки»! – объявляет кто-то.

И все пускают слюни, думая про утреннюю двухсотграммовую порцию дрянного полусырого хлеба. Твердую корку делим особо, а мякиш накладываем ложками на корку, будто пирожные какие или начинку на вафли. Ночь у меня скорее всего проходила. Я быстро забывался тяжелым сном, полным кошмаров и голодных грез. Просыпаешься, и первое чувство: как есть хочется! Первая мысль: два звонка до «пайки»!

Когда берут свои порции хлеба, у всех дрожат руки. Можно кусок мгновенно уплести, но никто не спешит. Едят медленно, откусывая крошечными кусочками. Не пропадает ни единой крошки. Да и крошек, в общем-то, нет – хлеб всегда недопеченный. После завтрака все мысли сосредоточены на обеде. И тянутся долгие, нудные часы ожидания. Потом – бачки с редким смердючим супом из сушеных овощей или мерзлой картошки. Один бачок на шестерых. Начинаем есть, а точнее, пить из ложек горячую, мутную, редкую жижу. Обжигаем губы и глотки, но быстро все съедаем. Тело охватывает блаженное – и лживое – тепло сытости. А через четверть часа желудок скручивает больнее прежнего. «Есть, есть, есть хочу!» Желудок не обманешь. После ужина – еще хуже. «Не то питье, не то еда, и все не туда!» – говорили арестанты.

Как-то в день свиданий, в конце апреля, вызвали меня на коридор. Проводили в комнату свиданий. Много там было замученных горемык. Длинная комната перегорожена поперек стеной из проволочной сетки, за ней стояли пришедшие на свидание с воли.

Когда разрешили говорить, комнату заполнили крики, плач и гомон, так что и не расслышать ничего. Я подошел к сетке, выглядывая знакомых на той стороне. Думал, кто-нибудь из раковских хлопцев с помощью родных или знакомых в Минске получил разрешение со мной увидеться. И вдруг – радостный взгляд, веселая улыбка Лени. Стараясь перекричать остальных, начали мы разговор.

– Как дела? – спрашиваю.

– На воле я!

– Все, полностью освободили?

– Подписку дала, что никуда не уеду с хутора и готова явиться по первому требованию.

– Дорого обошлось?

– Дорого… А чего мне? Не обнищаю.

– Хорошо выглядишь.

– А ты вовсе отощал.

– Куда ж тут, – развожу руками безрадостно. – На двести граммов хлеба жиров не нагуляешь.

– Я для тебя напаковала… Каждую неделю буду приезжать, на каждое свидание.

– Спасибо!

– Может, и тебя вскоре выпустят?

– Не знаю. Можно несколько лет схлопотать.

– Я слышала, на Первое мая будет амнистия!

Недолго длилось свидание. Но полегчало мне. Как увидел Леню, уже не чувствовал себя таким потерянным, безнадежным. Да и телу помощь: Леня хорошо знала, какой голод в тюрьме, привезла много хлеба, сухарей, солонины и сыра.

Через неделю снова получил пакет от Лени, но уже без свидания. Может, времени не было или разрешение не дали.

В начале мая судил меня ревтрибунал, и за контрабанду приговорил к трем годам ссылки в нижегородскую губернию. Деньги мои конфисковали. Приговор я предвидел и не расстроился. Даже и больше хотел в ссылку, чем отсиживаться в ДОПРе. Думал, сбегу из ссылки при первой же возможности.

После суда Леня снова меня навестила. Сказала, деньгами поможет, а если свободное время выдастся, так и в ссылке меня навестит. Просила писать почаще и сказала, что выгляжу намного лучше. Я тоже себя чувствовал здоровее и сильнее, чем раньше. И опухоль сошла с ног. Голод – худшая из хворей. А лучшее от нее средство – еда, лишь бы не слишком поздно.

Хлопцы в камере говорили, меня скоро отправят по этапу в ссылку. Советы давали, что делать и как быть. Лучше всего, из поезда удрать. О том больше всего я и думал.

В середине мая сказали мне собирать вещи и отконвоировали в канцелярию. У ворот меня ждал конвой: восемь солдат и сержант с тремя треугольниками на рукаве. Арестантов всего было шестеро. Одного нужно было в Смоленск, троих в Москву, двоих в Нижний Новгород. Первый этап был в Смоленске.

Уладили формальности в тюрьме, отвели нас на вокзал. В поезд посадили, и заняли мы два отделения. В каждом было по четверо солдат и по трое арестованных. Комендант конвоя пошел ставить печати на проездные документы. У меня было немного денег – Леня оставила их для меня в тюремной канцелярии. Попросил я начальника конвоя, чтобы купил мне две пачки папирос, коробку спичек, а на остальное – колбасы и хлеба. Офицер дал деньги солдату и послал в киоски на вокзальном дворе. Солдат принес мне полсотни папирос, спички, несколько булок и кусок колбасы, небольшой совсем.

– За все купил! – заверил красноармеец.

– Хорошо, спасибо, – говорю ему.

Принялся подкрепляться. Дал булок и немного колбасы товарищам по несчастью. Те разделили поровну между собой.

В первом часу пополудни поезд тронулся. Сидел я на лавке между двумя красноармейцами. Напротив сидело двое солдат и двое арестованных. Купе наше было первое в вагоне. От платформы отделял его небольшой коридорчик. И вдоль всего вагона, по левой стороне, тянулся проход, соединяющий все отделения. В соседнем отделении ехали остальные арестанты и солдаты.

Вагон был битком набит. Людей напихалось до крыш. В проходе понаставили кошелок, кулей и мешков. Люди, чтоб поспать, залезли на полки. Крики, ругань, жалобы – гомон оглушительный. Наконец, уместились. Заговорили нормально, шутить начали, засмеялись.

У Борисова в поезд зашел патруль железнодорожной ЧК. Проверяли документы пассажиров. Когда к нам подошли, начальник конвоя подал им документы и сказал: «Девять конвойных, считая меня, и шесть арестованных».

Чекисты просмотрели документы, осмотрели нас. Отдали, пошли дальше. А в Орше снова явился патруль ЧК.

Когда выехали из Орши в Смоленск, уже стемнело. Глянул я искоса в окно, на небо – и увидел Большую Медведицу. Взволновался. Так давно ведь не видел ее! Вспомнилось сразу мне веселое и грустное, многое вспомнилось и подумалось о многом. Долго смотрел на нее. Пока один из солдат не приказал мне отодвинуться от окна.

– Смотри, смотри! Только не поможет это тебе, не выскочишь!

– Да я ничего, – говорю, – я на звезды смотрю.

– Звезды? Вот они, звезды! – и хлопает ладонью по буденовке, где спереди пришита большая пятиконечная звезда из красного сукна.

Другие красноармейцы рассмеялись. Я отодвинулся от окна. Солдаты курили махорку, переговаривались лениво. Мои товарищи на соседней лавке уснули. И солдатам было сонно. Договорились, по двое будут стеречь. В отделение зашел начальник конвоя и предупредил: «Ребята, не засыпать! Стеречь крепко!»

– Успокойся, не заснем! – уверили красноармейцы.

– Ну-ну, – сказал насмешливо и пошел в свое отделение.

Близилась полночь. До Смоленска оставалось несколько остановок. Я притворился спящим и наблюдал исподтишка за конвоем. Уснул и третий солдат. Только тот, который у двери сидел, вытянул ноги так, чтобы никто не мог выйти из вагона на перрон, его не разбудив. Тоже дремал, но время от времени раскрывал глаза, осматривался и закрывал снова. Иногда кто-нибудь из пассажиров выходил в коридор в туалет. Тогда солдат открывал глаза, осматривал хотящего и отставлял ноги вбок, чтоб двери можно было открыть.

В отделении нашем царил сумрак. В него лишь искоса падал свет от фонаря на потолке коридора. Горела в том фонаре свеча.

И вот, улучив момент, я сильно высунулся вправо из отделения и глянул в коридор. Тот был завален спящими на полу людьми. Из некоторых отделений доносился приглушенный гомон – разговаривали. Думаю, трудненько будет добраться до выхода из вагона. Да еще может случиться, что офицер и солдаты из соседнего отделения не спят и заметят меня. Я в соседнее заглянуть не сумел, но слышал оттуда звуки, шорох подошв об пол.

Думаю: может, окно открыть?

Но, подумав, решил не пробовать. Ненароком разбудишь кого из конвоя, и все пропало. Выглянул в коридор снова. Увидел бредущую издали серую фигуру – солдат, набросивший на плечи шинель и направившийся к выходу, пробираясь между лежащими на полу людьми. Вот, быстрее пошел. Уже и вровень со мной. Вот открывает двери, отпихивая колени сидящего перед ними солдата. Тот открывает глаза, смотрит на него.

– Что-о?

– Ничего, товарищ! Отодвиньте ноги!

Красноармеец дает пройти, ерзает, сплевывает на стену, сует руки в рукава шинели и звучно зевает. Наклоняется вперед, внимательно осматривает отделение. Я притворяюсь спящим. Солдат снова опирается плечами о стену отделения и закрывает глаза. Ремень карабина у него через колено, ствол затиснул между ног. А дверь загородить ногами забыл! Может, и не забыл, но решил дождаться, пока красноармеец тот вернется.

Я внимательно следил за солдатом. Решил непременно удрать, будь что будет. Но все же следовало выждать момент. Вижу – голова его свешивается на грудь.

Я встаю. Делаю два шага в коридор, один – к двери. Медленно нажимаю на ручку, приоткрываю дверь. Шире… шире… Смотрю на лицо солдата… Вдруг спящий, будто почувствовав мой взгляд, открывает глаза. Глядит на меня мутно. Я быстро шагаю вперед.

– А ты куда, а?.. Сто-о-о-й!!!

Закрываю дверь за собой и кидаюсь вперед. Открываю дверь на площадку. Торопливо закрываю за собой. В этот момент предыдущие двери распахиваются и слышится нечеловеческий вопль: «Товарищи! Бегу-у-у-т! Подъем, товарищи…»

Тут я кидаюсь к двери, выходящей на ступеньки вагона. Жму на ручку изо всех сил, толкаю – не поддается! Тут соображаю: она же внутрь открывается! Тяну на себя. Открыто! Сзади падает полоса света, рассекает темноту. На площадку врываются люди с оружием, слышу за собой голоса:

– Стой, дрянь! Стой!

Передо мной черная ночь, утыканная золотыми иглами звезд. Я прыгаю вперед, в густой сумрак.

Лечу. Меня толкает вбок, откидывает. Сердце жмется. Мелькает в глазах полоса света, и все тонет во мраке и тишине, глубокой тишине…

4

Поначалу не мог сообразить, что со мной. Чувствую: не вдохнуть, в рот лезет густая липкая жижа. Задергался отчаянно, влево, вправо, вверх… Выдрался наружу. Вдохнул, наконец. Почувствовал, как в легкие заходит воздух.

Долго не двигался. Тело мое увязло в болоте, голова торчала сверху. Вытянул руки из грязи, отер с лица липкий густой ил. Увидел в нескольких сотнях шагов от себя длинный ряд желтых огней – поезд, остановленный после моего прыжка. А вдоль путей – множество огоньков поменьше, скачут, мигают. Это меня ищут солдаты с фонарями в руках.

Начал из болота выбираться. Встал. Повернувшись, чуть снова не шлепнулся в глей. Сделал два шага, нащупал ладонями берег канавы. Вылез. Сделал несколько шагов прочь ото рва. Он был, судя по склону на другом берегу, прямо под железнодорожной насыпью. Может, болото мое падение и смягчило – но я чуть не захлебнулся в грязи.

Уселся на пригорке посреди поля и долго смотрел на пути. Вдоль них все мелькали и мелькали огоньки фонарей. Потом стали пропадать. Слышались приглушенные голоса, но слов было не разобрать.

Паровоз свистнул – сильно, резко, протяжно. Огоньки на насыпи замелькали быстрее. Приблизились к огням поезда, погасли вовсе. Паровоз свистнул еще раз, и ряд огней поплыл в сумрак, сделался длинной огненной гусеницей, пропал в ночи.

Я встал. Еще было не по себе после падения. На ногах нетвердо стоял, но пошел к растворившимся в темноте путям. И, само собой, наткнулся на ров. Широкий, метра два, давно, видать, не чищенный – на дне метровый слой жидкого ила. Перебрался на другую сторону и оказался у подножия крутой насыпи. Подумал: «По верху идти, по рельсам, или низом пробираться?.. Нет, лучше низом, а то наверху, неровен час, на кого наткнешься».

Посмотрел на небо. На северной стороне четко виднелась Большая Медведица. Наклоненное вниз «дышло» колесницы указывало на запад.

Не торопясь, двинулся вперед. Время от времени останавливался, прислушивался. Несколько раз миновал дома железнодорожников. Далеко обошел какой-то полустанок. Через два часа увидел вдали огни железнодорожной станции. Двинулся медленнее. Различил вблизи вокзала много строений – наверное, поселение у станции. Обошел дома и снова вышел на пути. Там уселся передохнуть на куче старых шпал. Хотел дождаться какого-нибудь поезда и двинуться дальше на нем. Только на это и была надежда. Пешком за ночь сделаешь 25–30 километров, а поездом можно проехать раз в десять больше.

Решил дальше не идти, а ждать, пусть хоть и до утра. И раньше, чем ожидал, услышал вдали свисток локомотива. На станцию въехал товарняк. Я подошел к станции и пошел вдоль поезда. Шел так, чтобы поезд был между станцией и мною, крался по путям, укрытый тенями вагонов. На нескольких платформах был нагружен лес. Я забрался на одну и спрятался между концами бревен и низкой стенкой платформы. Оттуда удобно было наблюдать за окрестностью. А в случае опасности – легко удрать в любом направлении.

Поезд долго стоял на станции. Я устал ждать отправления. Наконец, состав двинулся.

Под утро добрался я до Орши. Вылез из своего укрытия и пошел к паровозу. Подслушал разговор железнодорожников и вызнал, что дальше поезд не идет. Тогда пошел по путям вперед, стараясь отойти подальше от станции.

Не хотел, чтобы утро меня в Орше застало. Знал: там чекистов много и милиции. Да и сидение без движения в укрытии мне надокучило. Мерз я без движения. Теперь постарался разогреться быстрой ходьбой.

Рассвет застал меня за десяток километров от Орши. Чувствовал себя в безопасности – от места побега меня отделяло несколько десятков километров.

Хотел дойти до следующей за Оршей станции, потому двинулся дальше. Шел или по стежкам у путей, или по выезженным колесами телег дорогам. Если замечал издалека строения, далеко их обходил.

Через несколько часов добрался до станции. Но подходить к вокзалу не стал, а забрался в лес, в гущу кустов, и лег спать.

С темнотой обошел станцию и вышел на пути. Вечер выдался теплый. Я улегся на песочек у рельсов и принялся дожидаться поезда на Минск. Голод меня терзал, а еды вовсе не было, как и денег.

Близ полуночи пришел пассажирский поезд. Остановился на станции. По узкой железной лесенке, прикрепленной позади вагона, я взобрался на крышу и улегся на ней. Вскоре поезд тронулся. Ветер засвистел в ушах. Вагон кидало в стороны, меня то и дело обсыпало искрами из паровозной трубы.

Когда поезд останавливался на станциях, я перебирался на дальний скат крыши, чтоб с перрона не заметили. Было очень холодно, руки онемели. Я дрожал всем телом, но поезда не покидал. Когда выехали из Борисова, стало светать. В Смолевичах пришлось слезть – развиднелось, меня могли заметить. Рисковать не хотелось после стольких-то трудов.

Поезд двинулся дальше, а я пошел вдоль путей. До Минска оставалось километров сорок. Голод мучил все сильней. Ослабел я сильно. Когда нагибался, темнело в глазах.

Идя, увидел будку железнодорожника с приоткрытыми дверями. Сквозь щель заметил женщину, стирающую в ночевках белье. У порога играли двое ребятишек. Минуту поколебался – а потом направился к дверям.

– Добрый день! – говорю женщине.

– Добрый. Что скажете?

– Может, хозяйка, дадите поесть чего?

– А откуда вы?

– Из Минска я. Был в Смоленске на работе, теперь вот домой нужно вернуться… Денег не было, только на билет до Борисова и хватило… Два дня не ел.

Будка была разгорожена на две части. В перегородке была небольшая дверка. Пока я говорил, она раскрылась, и появился мужчина лет пятидесяти, с худощавым лицом и хитро прищуренными глазами. Железнодорожник внимательно меня осмотрел и сказал жене:

– Даша, дай ему поесть. Хорошо накорми. Я сейчас вернусь. – А вы, – обратился ко мне, – садитесь, отдохните.

Уселся я на табуретке у стола. И думаю тревожно про взгляд хитрый железнодорожника и как с женой говорил подозрительно. Наклонился я к окну, глянул. Железнодорожник спешил вдоль путей к домам, чьи крыши виднелись издали среди деревьев. Оборачивался, смотрел и шел еще быстрее.

Женщина отрезала от полубуханки хлеба большой ломоть, положила на стол. Я схватил и принялся уплетать.

– Я вам сейчас молока дам!

Взяла кувшин с полки и налила мне кружку молока. Я жадно выпил. Женщина налила мне еще кружку. А я все время поглядывал в окно. Ел хлеб, пил молоко и следил за железнодорожником, уже приближавшимся к строениям. Тогда положил я недоеденный хлеб в карман и говорю:

– Спасибо вам большое, хозяйка, за хлеб и молоко. Если хотите, то оставлю вам свою куртку. Денег нет у меня совсем.

– Да не нужно ничего!.. Куда вы? Я обед сейчас сготовлю!

– Извините, времени нету ждать.

– Хоть яичницу пожарю!

– Спасибо, не люблю яичницу. До свидания!

Покинул будку поспешно и пошел назад, в сторону Смолевич. Когда отошел далеко, оглянулся. Женщина стояла на путях и наблюдала за мной. Дальше пути поворачивали. Я зашел за поворот и, стараясь не оставлять следов, сошел с путей и двинулся к кустам на опушке леса. Повернул назад, двинулся быстро и сторожко, не выходя на открытые места. И за путями присматривал.

Идя лесом, поравнялся с будкой железнодорожника. Увидел быстро идущих по стежке от строений в лесу к будке трех человек: железнодорожника и двух в военной форме. Зашли они на пути. Жена железнодорожника принялась рассказывать им, показывать рукой, куда я ушел. Они туда и направились, торопясь. А я пошел своей дорогой, стараясь держаться поближе к лесу, но и путей из виду не терять.

Переправился через речку и к полудню добрался до Колодищ. Там спрятался в лесу и отдыхал до вечера.

С темнотой добрался до Минска. Не заходя в город, направился напрямик через поля сперва на запад, потом на юго-запад. Через четыре часа вышел на тракт от Минска к Ракову у деревни Ярково, в девяти километрах от Минска. Тогда спустился в распадок, к известному мне колодцу. Пить захотелось. Вытянул журавлем из колодца обитое железом ведро, долго пил. Направился дальше, быстро пошел боковыми тропками, но далеко от тракта не уходил.

На четырнадцатой версте зашел в лес и отдохнул – измучился донельзя. Выкурил последнюю папиросу.

Оставил слева Старое Село, зашел в Старосельский лес и пошел его краем. Теперь места вокруг лежали мне хорошо известные, шел уверенно. И по звездам можно было идти – небо чистое.

На диво скоро развиднелось. Раздосадовало меня это – до границы-то идти и идти, а места опасные. Пришлось отступить к Старосельскому лесу и залечь там до темноты.

Лес этот я знал хорошо. Много раз проходил там с группой, дневал там. Твердо решил не спать вовсе. Ужасно боялся попасться снова после такой трудной дороги, после побега из поезда. Могли б меня, спящего, заметить пастухи и позвать милицию или агентов чекистских.

Отыскал доброе укрытие и залег. Изготовил на всякий случай крепкий дрын, чтобы обороняться. Спать очень хотелось. Когда замечал, что сон вот-вот переборет, вставал и ходил вокруг деревьев близ укрытия.

Много раз слышал крики бродящих по лесу пастушков. Несколько раз – шаги проходящих поблизости людей. Близ полудня углядел из гущи кустов двух слоняющихся по лесу хлопцев. У одного в руке – плетеная корзина, у другого – палка длинная. Смотрели вверх, на деревья, искали чего-то. Подошли совсем близко к моему логову и хотели уже пойти через кусты, но передумали и вскоре пошли прочь. Когда завечерело, я отправился дальше. Шел медленно, осматривался.

Уже в сумерках вышел из Старосельского леса. Дальше – полями. Со временем почувствовал странную дрожь в теле. Холодно как-то стало. Пришлось зубы стискивать изо всех сил, чтобы не стучать ими.

Но шел все же. Делалось все холоднее, а сам взмок от пота. Прилег на широкой меже, трясясь. Скверно мне было, а до границы еще далеко.

Заставил себя встать и двигаться дальше. Зубами стучал непрестанно. Едва различал, куда иду. Замирал часто, глядя на Большую Медведицу. Звезды то кружились, то ползли вверх, то вниз летели. Но я упрямо отыскивал Полярную звезду и почти инстинктивно брел дальше – на запад.

Не знаю, когда и как перешел другую линию, когда оказался на границе. Помню только: из карабина стреляли, где-то справа от меня. От выстрелов тех я пришел в себя и какое-то время оставался в здравомыслии. Быстро пошел влево. Когда снова начали стрелять – совсем рядом со мной – упал на траву и пополз. Трава показалась очень холодной.

Потом помню: карабкаюсь отчаянно на пригорок. Пока долез до верху, вовсе выбился из сил. Немного позже понял: это – Капитанская могила… И почти потерял сознание… Отчего-то снова я пришел в себя и увидел вдруг в поле странное, дрожащее, белое пятно. Двигалось туда-сюда. Кидалось вниз, взлетало, то исчезало, то неслось ко мне. Копаюсь в памяти – и вспоминаю про рассказы Юзефа Трофиды и других контрабандистов о привидении. А потом вспоминается, что у этого пригорка встретился впервые с Сашкой Веблиным. Если б он только знал, где я сейчас! А белое пятно все ближе. Совсем рядом, совсем…

…Вот, вижу лицо над собой. Вижу суровые спокойные глаза, черные брови. Слышу голос. Спрашивают меня, я отвечаю, хоть и не понимаю, что.

Вдруг опять всплеснулся во мне рассудок, в последний раз я в себя пришел. Спрашивают меня, знаю ли Петрука?

Знаю его. А как же его не знать, ха-ха-ха!

Затем все несется с необыкновенной скоростью прочь. Краски пляшут перед глазами. Кружатся звуки. Свирепеет буря голосов, водоворот лиц, образов, красок. Рвется вперед страшный горячий поток, подбрасывает меня, кидает вниз, в черную ледяную муть…