Текст книги "Любовник Большой Медведицы"

Автор книги: Сергей Песецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

13

Дождь каплет, сочится, нудит. Ночь черна как смоль.

Возок загружен до краев краской и подошвенной кожей. Несколько десятков тюков с товаром, сверху накрытых брезентовым пологом, перевязанным толстыми веревками. Если и перевернется, ничего не выпадет. Колеса обвязаны тонкими просмоленными линями. Оттого и шума меньше при езде, и не проваливаются колеса в мягкую землю, не проскальзывают на пригорках и мокрой траве.

Все готово. Большой, сильный черный конь так и рвется вперед. Выезжаем на дорогу. Хозяин желает от ворот: «Дай Бог счастья!»

Ныряем во мрак. Правит Живица, держащий в руках длинные ремни поводьев. Сашка сидит рядом с ним, я примостился на задке воза. Едем медленно. Я в темноте совсем ничего разобрать не могу.

Через час Живица останавливает коня. Мы с Сашкой слазим. Он велит подождать, сам идет вперед. Через четверть часа возвращается.

– Ну, пошли! Только тихо…

Мы с Сашкой крадемся вперед, возок едет за нами. Пистолеты и фонари у нас наготове. Нутром чую: граница близко, но ни малейшего понятия, когда ее минуем.

Едем по бездорожью, почти беззвучно. Может, погранцы и близко, но вряд ли нас слышат, тем более, видят.

Я иду и думаю про то, что мне днем Сашка сказал: «Братку, начинаем работу настоящую. Пока белая тропа не ляжет, заработаешь пару тысяч долларов. Тогда в Вильню поедем. Там остепенишься, дело себе найдешь. А иначе – сгинешь рано или поздно».

Долго идем очень. Дождь льет все сильней. Долго кружим в темноте, долго перебираемся через преграды. Наконец выходим на дорогу и движемся быстрее. Возок тихо едет за нами. Иногда конь утыкается мордой мне в спину. Шеей чую его теплое дыхание.

Наконец сворачиваем с дороги в лес и снимаем лини с колес. Не стоит оставлять такой след от границы до мелины.

Крутимся по дорогам, съезжаем, поворачиваем – путаем следы. В третьем часу ночи мы на месте. Товар заносим в конюшню. Утром Барсук его отвезет на следующий пункт, под Минском. Живица заводит в конюшню коня, прячет воз, а мы с Сашкой идем в дом.

В печи жарко пылает огонь. Снимаем мокрую одежду, развешиваем на веревках у горячей каменки. Живица, зайдя, тоже принимается сушить одежду. А Барсук жарит для нас сало.

Пьем спирт, едим горячие шкварки. Все нам вкусно: и скверный лежалый хлеб, и старое сало.

Под утро дождь перестает. Барсук запрягает, укладывает с помощью Живицы товар на возок и едет на следующий пункт. Товар прикрыт сверху сеном.

– Не попадется он по дороге? – спрашиваю Сашку.

– Он? Да он и черту не попадется! По таким стежкам ездит, где души живой не встретишь. А если встретит, так у него от меня машина верная. Уж постреляет вволю! Он – номер еще тот!

Залазим спать на печь. Там очень жарко. Караулим по очереди сон друг друга.

В третьем часу дня возвращается Барсук. Привозит несколько больших мешков щетины. Их и повезем назад. Они не помеха: хоть большие, но легкие, а заработок больше.

Вечером укладываем щетину на воз и едем назад. Едем быстро. Конь рвется бежать, Живица его сдерживает. После трех часов пути останавливаемся. Снова окручиваем линями колеса, едем медленнее. Начинает дождить, с востока задувает. Хорошо – ветер нам помогает сохранить направление.

С большой осторожностью перебираемся через границу и в первом часу ночи добираемся до хутора.

Отвезли мы за границу три воза товара. Я получил от Сашки двести сорок долларов. Всего теперь у меня шестьсот шестьдесят пять долларов. Сашка сказал, что мне еще причитается, но отдаст позднее, когда работа кончится: сейчас трудно наличностью получить. Я столько никогда не зарабатывал.

Когда последним разом возвращались из-за границы, чуть не случилось у нас крови. Захотели мы пораньше домой вернуться, поехали кружной дорогой. Везли четыре больших тюка щетины.

Выехали на луг. Далеко слева виднелась деревня. Сумрак спускался медленно. С запада ползли пеленой тучи, затягивали небо. Собирался дождь.

Дорога попалась малоезженая, возок то и дело подскакивал на кочках. Я заметил впереди полосу кустов, пересекающих луг, мост через речушку, вербы близ него. Показалось мне: люди на мосту. Когда приблизились, увидели нескольких мужчин, стоявших, опершись о поручни моста, и смотревших в нашу сторону.

– Стоят какие-то то! – предупреждаю Сашку.

– Чтоб их черти побрали! – отзывается он. Подъехали к мосту. Увидели на нем семерых. Трое одеты по-деревенски, трое – по-городскому, а на одном – черная кожанка и фуражка.

Живица хлопнул вожжами, присвистнул. Конь побежал резвей. Я держу руки в карманах, на рукоятках. Ноги широко расставил, чтоб опора была. Смотрю на Сашку. По его лицу блуждает легкая усмешка, одна рука в кармане.

– Медленней! – приказывает Живице.

Тот придержал коня немного. Въезжаем на мост.

– Кто такие? Откуда? – кричит мужчина в кожанке зло и самоуверенно и за узду пытается схватить.

– Из Минска! – отвечает Сашка весело и громко.

– Из Минска? И откуда из Минска?

– Откуда? Сейчас документы покажу. Тпру-у!

Живица останавливает, Сашка спрыгивает, подходит к мужчине в кожанке. Смотрит внимательно в лицо и говорит:

– Ваша харя, товарищ, мне что-то очень подозрительна. По какому праву задерживаете проезжих?

– Как это, по какому праву?

– По такому праву! Ваши документы!

– Да я сотрудник койдановского погранотряда!

Тогда Сашка отходит на шаг и тычет в лицо кожаному стволом парабеллума.

– Лапы вверх, живо! – говорит холодно и спокойно. Мужчина в кожаной куртке бледнеет и подымает руки.

Я выхватываю оружие свое и, стоя на возке, кричу:

– Руки вверх! Ну!

Все поднимают руки. У Живицы в одной руке – вожжи, в другой – парабеллум. Улыбается, смотрит с интересом на стоящих с поднятыми руками людей. Сашка обыскивает агента. Вынимает из кармана его куртки заряженный наган.

– Пригодится, – говорит, кладя его к себе в карман. Вынимает из другого кармана толстый бумажник, тоже кладет к себе.

– А с этим мы потом разберемся.

Обыскав, поворачивается к стоящим на мосту.

– У кого еще оружие? Ну?

– Нету у нас! – раздается несколько голосов.

– Смотрите, если найду – пуля в лоб! Ну, у кого оружие?

– Нет у нас, товарищи!

Сашка поворачивается к агенту.

– Хотите знать, куда едем? За границу едем. Хотите знать, кто мы? Мы – веселые хлопцы. Мы границ не знаем и о таких, как ты, сексотов, рук не мараем. Ну, вот и узнал. А везем мы щетину. Хочешь пощупать?

– Товарищи, я ж не…

– Я тебе не товарищ! Твой товарищ в будке блох грызет!

– Я ж не думал, я хотел только…

– …шкуру содрать! – закончил за него Сашка и приказал: – Прыгай в воду!

Агент замешкался. Сашка поднял парабеллум, нахмурился.

– Ну!

Агент поспешно перелез через перила. Внизу звучно плеснуло. Живица захохотал.

– Давай в воду, блох топить! – заорал Сашка на стоящих. – Живо!

Те поспешно принялись карабкаться и прыгать. Бух, бух! Плескало громко.

– Купаются, – сообщил Живица.

Сашка вскочил на возок, конь рванул.

– Им полезно. Остынут малость, – заметил Сашка.

Проехали мы мост, выехали на луг. Позади послышались крики выбирающихся из воды людей.

Стемнело. Я размышлял над произошедшим. Дивился Сашке. Никто б не поступил, как он. Мы могли бы погнать коня. Им бы пришлось уступить нам дорогу – но потом могли бы стрелять нам в спины. Могли б мы стрелять в них и даже поубивать всех. Да только кровь бы зря пролили и шума наделали. А Сашка умудрился и того избежать, и другого… Смотрю на его спокойное, задумчивое лицо. На лбу – узкая алая морщина. О чем он задумался?

14

Близится середина ноября. Вывезли мы за границу семь возков товара. Сашка дал мне еще двести сорок долларов. Теперь у меня девятьсот пять.

Чуем мы – зима близко. Торопимся. Сашка хочет доделать все до конца ноября. Купцы на днях доставят нам из Рубежевич дорогой товар, много на нем заработаем. Осмелели, видя, как хорошо у нас идет.

Два дня тому был первый снег, но пролежал недолго. Черная стежка пока еще держится. Хоть бы подольше продержалась!

А еще через пару дней случилось жуткое, и все планы наши пошли прахом. Лучше б мы не брались за ту работу, лучше б про нее и не подумали! Но не буду забегать вперед.

Мы возвращались с работы. Сдали товар Барсуку и везли назад несколько тюков овечьей шерсти. Мы удачно доехали к лугу, что недалеко от границы.

За полночь уже было. Мы дали коню отдохнуть немного да и двинулись вперед. Возок тихо катился по влажной траве. Сашка соскочил, пошел вперед. Я хотел идти за ним, но он махнул рукой: не надо, мол. Я остался на возке.

Сашка шел в четырех десятках шагов перед нами через луг. Я старался не потерять его из виду. Вот он подошел к темному сгустку – купе густых зарослей у границы. Вот миновал ее. И вдруг – выстрел! Затем еще несколько, один за другим. И уже после – крик:

– Стой! Стой!

Грохот в ответ – Сашка отстреливается. Вижу: отходит к нам. А из зарослей сверкают вспышки выстрелов – из карабинов бьют.

Живица останавливает. Я палю из парабеллума в заросли. Прицел ставлю на сто двадцать шагов, опустошаю магазин. Вставляю другой, продолжаю палить. Карабин умолкает.

Вдруг слышу странно дрожащий голос Живицы:

– Держи коня! Быстро!

Хватаю вожжи. Живица соскакивает, бежит вперед – к Сашке, лежащему шагах в тридцати от нас. Сашка не стреляет, не шевелится. Я, занятый стрельбой, упустил его из виду.

Месяц прячется за тучами, становится темней. Уже не вижу ни Живицу, ни Сашку, ни заросли.

Снова слышатся голоса: «Стой! Стой!»

Меня трясет. «Что там случилось?» Конь рвется, но держу его крепко. Через минуту слышу торопливые шаги. Живица, держа Сашку на руках, бежит к возку. Кладет Сашку на мешки с шерстью. Говорит мне таким странным голосом, чуть не всхлипывая:

– Смотри, осторожней! Чтоб не трясло его! Ну, холера…

Встряхиваю вожжи, разворачиваю коня. Близко слышны шаги бегущих к нам людей. Выхватываю парабеллум, встаю.

Месяц выныривает из-за тучи и прожектором освещает луг. Вижу поблизости четырех солдат. Стреляю. Они отходят поспешно. Живица понукает коня. Я чуть не падаю. Хватаюсь за возок, стреляю снова. Карабины гремят в ответ. Пули свистят рядом. Стреляю, ошалелый. Месяц снова прячется за тучами. Уже я не вижу гонящихся за нами, они – далеко за спиной. Возок бежит быстро.

Наклоняюсь над Сашкой. Лицо его бледное, глаза блестят. Закусил губу.

– Что с тобой? Как помочь? – спрашиваю в отчаянии.

Не отвечает.

Все едем назад. Хорошо хоть, месяц спрятался в тучах.

Встали на краю рощицы. Живица поднял Сашку, положил на траву. Я склоняюсь над ним. Не знаю, с чего и начать. Спрашиваю, наконец:

– Как тебе помочь?

Не отвечает.

Живица выкидывает из возка тюки с шерстью, порет ножом упаковку. Кидает в возок огромные клубы шерсти – мягкую постель для Сашки готовит. Выстилает полвозка, кладет сверху полотнище с упаковки распоротых тюков. Укладывает раненого. Ноги, руки, голова Сашки свесились бессильно.

Живица вскакивает на возок и приказывает глухо:

– Смотри за ним!

Возок движется. Едем вдоль границы, она километрах в трех от нас. Катимся без дороги по лугам и полям. Я держу в руках пистолеты.

Опускаюсь на колени рядом с Сашкой. Вижу: разомкнул веки. Шепчет что-то. Наклоняюсь.

– …Мешочек… мешочек сними… на шее… под рубашкой…

Поспешно расстегиваю на нем куртку, блузу и рубаху.

Снимаю замшевый мешочек. Он плотно набит.

– …Отдашь Феле… Бумажник вынь…

Вынимаю его из бокового кармана куртки.

– Пятьсот долларов тебе… пятьсот Живице, – шепчет Сашка.

– Лады, – говорю ему.

– С купцами и Барсуком Живица поладит… Скажи ему.

– Да чего ты, ничего с тобой не случится, – говорю, – сам все сделаешь и уладишь.

– Не… кончено со мной… Сделай, как я сказал.

Замолчал.

– Может, сделать чего? – спрашиваю.

– Не… ничего уже. А ты – уезжай…

Молчу. Подкладываю ему шерсть под голову… Снова заговорил он, очень тихо:

– Владек?

– Что?

– Машину дай.

Шевелит пальцами. Вкладываю парабеллум в его ладонь. Сгибаю на ней его пальцы. Не понимаю, чего он хочет.

Месяц выглядывает из-за туч.

Вижу запавшие Сашкины глаза, бледное лицо, искаженное болью. Через весь лоб – глубокая алая морщина. Чуть держусь, чтоб не заплакать.

Вдруг улыбается удивительно.

– Коня держи! Стой! Умирает! – кричу Живице.

– Да что ты несешь?! Во холера! – голос Живицы дрожит.

Склоняемся над Сашкой.

– Влево бей! Еще дальше… еще… – шепчет он.

Молчим. Сашка приподымается, кричит:

– Хлопцы, давай, вперед! Вали их всех! – и падает.

Больше он не сказал ничего.

Так погиб Сашка Веблин, король границы. Погиб на советской стороне, в середине ноября, в золотом сезоне, в лунную ночь. Умер во втором часу. Мы с Живицей видели, как он умирал. Последние минуты его жизни осветило «цыганское солнце». А вокруг было тихо, торжественно и спокойно. Оставил он сестру Фелю и двух друзей, Живицу и меня. Оставил добрую память о себе у всех хлопцев на пограничье.

Мы стояли на коленях, склонившись над Сашкиным телом. На мою руку капали Живицыны слезы. И оттого меня мучило еще горше: он, такой сильный – и плачет. Тяжко, горе давит на плечи.

Вдруг Живица вскочил. Бледный, с кривой усмешкой на лице, говорит:

– Ну… чего мы встали, а?.. А?

Хватает вожжи, тянет так, что конь аж приседает. И кричит во весь голос:

– Но-о-о! Давай!

Срываемся с места. Возок глухо рокочет, мчась через луг. Подпрыгивает на кочках. А конь рвется все быстрей!

– Но-о! Едем! – кричит Живица на всю границу.

– Ну, холера, с ума сошел!

– Э-ге-ге! – голосит Живица.

И конь мчится еще стремительней. Это контрабандистов конь. Знает нас. Знает, что ведем себя не так, что произошло что-то особенное. Может, удивляется, что не слышно выстрелов из карабинов.

– Пош-шел!

Живица сует пальцы в рот и свистит пронзительно. Я сижу на охапке шерсти, растерянный. Не знаю, где мои пистолеты. Ничего не знаю, понять не могу… Луна заливает светом. Слезы застят глаза.

– Э-ге-ге!!! Пошел! – страшный Живицын рык разносится по всей границе. «Зачем он так?» – спрашиваю себя, кусаю губы.

Что еще случилось той ночью? Ничего большего и горшего уже не могло случиться. Ничего! Самое плохое уже случилось.

Сбоку гремят выстрелы из карабинов – прощальный салют пограничников Сашке. Возок скачет, как мяч. Конь несется вперед ураганом. Луна танцует по тихому небу, и катится по границе:

– Э-ге-ге! Давай!

Ничего больше не могло случиться! Не могло!

Рано утром лег снег и больше уже не сходил. С утра легла «белая стежка». С нами покончено. Черная стежка нам уже не нужна. Сашки Веблина уже нет.

Потому в 1923-м году и пришла ранняя зима.

15

Когда смерклось, я пришел в Раков. Боковыми улочками, заулками прокрался к дому часовщика Мужанского. Застал Петрука Философа. Я и сам не знаю, отчего сразу к нему пошел. Петрук сидел рядом с кроватью, где лежал Юлек Чудило, и читал ему книжку.

– Где Щур? – спрашиваю.

– Не знаю. Давно не видел. Он с «дикими» ходил.

– А Лорд?

– С группой пошел. Еще не вернулся.

– Что с тобой? – спросил я Юлека.

Скверно он выглядел.

– Продуло. Но это чепуха…

И закашлялся – долго, тяжело. Вижу: в глазах Петрука тревога.

– Знаешь что, – говорю Петруку, – ты форсу мою, может, возьмешь сохранить? Я ж, понимаешь, за границу хожу. Поймают там – пропадет все. Вы ж сейчас не ходите?

– Нет. Деньги твои могу сохранить.

Вытягиваю поспешно из кармана пачку банкнот. Отсчитываю тысячу двести долларов, даю.

– Это ж много так!

– Ну так, работали много.

Прощаюсь с хлопцами и иду к выходу. У двери задерживаюсь.

– Знаете, а Сашки нету…

– В местечке нету?

– Нет… вообще – нету!

Рисую в воздухе крест. Вижу удивленные взгляды.

Выхожу на подворье, смотрю на небо. Луна опустилась низко, улыбается бессмысленно.

Иду к дому Фели. В окнах темно. Стучу в окно, стучу сильнее… как тогда. Слышу торопливые шаги.

– Кто-о?

– Владислав.

– Какой Владислав?

– Владек.

– А-а!

Вскоре я в доме. На столе горит лампа. Феля смотрит на меня задумчиво. Молчит долго, потом спрашивает:

– Добрый вечер!

– Добрый вечер! – отзываюсь.

Снова молчим.

Достаю из бокового кармана замшевый мешочек. Протягиваю Феле:

– Это от Сашки.

Она берет. Я вынимаю Сашкин бумажник.

– И это от Сашки. Я взял пятьсот долларов себе и пятьсот для Живицы. Сашка так велел. Остальное сказал отдать пани.

– Что там? – указывает на мешочек.

– Не знаю. Не смотрел.

Вдруг на лбу Фели – глубокая алая морщина, как у брата. Глаза темнеют. Хмурится.

– А где он?

– Нет его.

– Нет его?

– Так. Большевики убили его у границы.

Рассказываю коротко, но ничего не скрывая, о том, как Сашка погиб. Она внимательно слушает. Вопросами не прерывает. Бледнеет все сильней. Идет к креслу, садится.

Долго молчит. Смотрит на меня, а в моей душе – пусто. Совсем.

– Может, пани помочь чем? – говорю, наконец.

– Пан… от полиции в бегах?

– Так.

– Тогда ничем. Я все сама улажу. У пана есть, где спрятаться?

– Есть.

– Хорошо. Я сейчас пойду к нему. Живица с ним?

– С ним.

Идет в другую комнату, начинает одеваться. Через минуту возвращается.

– Пан может идти. Я пана не задерживаю.

– До свидания.

– До свидания.

Выхожу. Долго блуждаю по улицам. Воротник куртки поднял, никто меня не узнает.

Смотрю вверх. Месяц усмехается насмешливо.

Изредка встречаю прохожих. Иду и иду по улицам. Холодно. Задувает льдисто с запада. Выжимает из глаз слезы.

Иду к Гинте. Нужно хоть что-то сделать. Упиться, что ли?

В салоне знакомых нет. Под потолком светит укрытая абажуром керосиновая лампа. Ее не хватает на большую комнату. Стол посередине – пустой. За боковым столиком вижу четверых «повстанцев».

Зову Гинту.

– Давно пана Владислава я не видела, – сообщает жидовка.

– И что с того?

– Да ничего. Чего пан хочет?

– Склянку сивухи, огурцы и колбасу.

Пью один. «Повстанцы» на меня внимания не обращают. Не знаю, зачем тороплюсь напиться. Все равно идти мне некуда. Все я потерял.

Выпиваю еще полбутылки водки. Теперь мне теплей, но еще тяжелее, еще тоскливее.

Расплачиваюсь, выхожу на улицу. Снова блуждаю по улицам.

Падает снег. Мелкие белые лоскутья кружатся весело. Карабкаются по длинным лунным лучам, соскальзывают по ним.

Спать я хочу. Так давно не спал. Замучился очень.

Уже совсем поздно, когда стучу в окно Калишанкам. Зузя отмыкает мне. Хлопает в ладоши и как-то чересчур оживленно выражает восторг:

– А-а! Пан Владислав! Наконец! Здравствуйте, пан, заходите!

– Здравствуйте, здравствуйте, – повторяю бессмысленно.

– Проходите, проходите дальше!

Усмехается. Осматривает меня с любопытством.

– Может, есть хотите, выпить?

– Водки дай.

– Сейчас будет, сейчас! Все, чего пан пожелает! Садитесь. Сюда, тут удобнее.

Снова пью водку. Зузька улыбается деланно. На месте ей не сидится, крутится по избе. То встанет, то сядет снова. Груди ее скачут, как налитые водой резиновые перчатки.

– Тоська так часто пана вспоминает! А пан такой невеселый! Я болтаю и болтаю, а пан – ничего!

– Язык у меня замерз! Отогреть нужно.

Зузя хохочет, хлопает себя пухлыми ладонями по бедрам. Я пью дальше. Потом выкуриваю папиросу за папиросой. Женщина посматривает на меня искоса.

– А хочет пан бай-бай? В кроватку с Тосенькой? С холоду да к теплым ножкам? Хе-хе.

Смотрю на Зузю и вижу: два носа, глаз множество. Все это трясется, дрожит, колышется, будто резина или тесто.

Иду в другую комнату. За мной, с лампой в руке, шуршит шлепанцами Зузя.

– Тосенька, поздоровайся с паном Владиславом!

– Мамуся, глупость какая! – взвивается заспанная дивчина.

Я раздеваюсь. Так долго не спал! Зузя стягивает с меня сапоги. Потом ныряю всем телом в мягкую, теплую кровать. Зузя говорит чего-то, хихикает, уходит, унося лампу. В темноте Тося прижимается ко мне гладким горячим телом. «Случилось что-то очень важное! Очень! Очень! Очень! Но что, что?» – думаю засыпая.

И лечу в душную, горячую пропасть.

– Вставай! – слышу сквозь сон суровый голос.

Меня дергают за руку.

Открываю глаза – и слепну от света карманного фонаря. Когда глаза привыкают, вижу в комнате несколько полицейских. В руках у них револьверы.

Потихоньку прихожу в себя. Так, пистолет в боковом кармане куртки. А куртка где? Хотя нельзя мне драку учинять!

– Имя и фамилия? – спрашивает по-деловому тот же голос.

– Антоний Петровский.

Зузя хихикает.

– Ой, потешный какой пан Владя! Он, паны полицианты, не протрезвел еще! Погулял хлопец, хе-хе!

Гнусная тварь, так это она меня продала!

– Одевайся!

Вылезаю из постели, начинаю неторопливо одеваться. Я целиком на свету, но вовсе того не стесняюсь. Все равно мне.

– Позабавился, кавалер! – все тот же хриплый бас, будто издалека откуда-то.

Кто-то смеется, Зузя похабно хихикает.

Чувствую на запястьях обжигающе холодное железо наручников. Что-то очень важное случилось. Но что?

Выходим в сени. В спину мне глядят чуткие револьверные дула. Светят фонари.

– Я всегда в порядке, пане начальнику, – слышится позади шепот Зузи.

Идем по улицам. Ухмыляется месяц, лоскуты снега весело кружатся над землей. Минуем двоих мужчин с палками в руках. Ночная стража.

Отводят меня в комиссариат. Назавтра – допрос, протокол. Приводят на очную ставку Альфреда, Альфонса и Альбина Алинчуков.

– Знаешь его? – спрашивают Альфреда.

– А как же, – отвечает, злорадно усмехаясь, контрабандист.

– Он тебя подстрелил?

– Он. Вышел перед нами и стал стрелять. Ограбить хотел!

Братья Альфреда тут же его слова подтверждают. Не прерываю их. Пусть несут, чего хотят! Все это – глупость в сравнении с другим…

Потом расспрашивают меня. Я повторяю, что рассказал раньше. Все в точности, как произошло. Все мне вспоминается до мельчайших деталей. Но вижу ухмылки, вижу, как переглядываются понимающе. Тогда вообще перестаю отвечать на вопросы.

На четвертый день после ареста, в пятом часу вечера, выезжаем из Ракова до Ивенца, к следователю. Едем на санях. Я – на заднем сиденье, между двумя полициантами.

От рынка едем на Слободку. Минуем дом Трофидов. Я смотрю в их окна. Кажется, вижу за стеклом чье-то лицо. Может, Янинка?

Выезжаем на мост. Сколько раз проходил здесь один и с хлопцами. А теперь…

Постепенно смеркается. Мороз сильный. Наручники жгут запястья, прячу руки глубоко в рукавах. В воздухе крутятся мелкие лоскуты снега – движущееся, сверкающее кружево, и земля за ним необыкновенно празднична.

Сбоку дороги – деревья. На их колышущихся ветвях тяжелые сугробки. Вдоль тракта бегут вдаль телеграфные столбы. Я слышу монотонный, низкий, дрожащий гул в проводах.

Полицианты достают папиросы, закуривают. Угощают меня. Я отказываюсь.

– Не куришь? – спрашивает один.

– Курю, но свои.

– Разумно, – замечает другой.

Фурман погоняет, но кляча шлепает потихоньку, убыстряясь только тогда, когда слышит свист кнута.

С востока дует холодный, пронизывающий ветер. Колет левую щеку, ухо. Вынимаю руки из рукавов, кое-как поднимаю воротник.

Снег сыплется все реже. Наконец, прекращается вовсе. Проглядывают звезды. Месяц упрямо карабкается вверх. Важный такой, задумчивый, вовсе на меня не смотрит.

В голове моей проносится множество мыслей, вязких, бесформенных. Приходят, уходят, не задерживаясь. Мне все безразлично.

Полицианты болтают про какие-то прибавки на родине. Часто прерываются. Вдруг один спрашивает другого:

– Знаешь Сашку Веблина?

– Знаю. Брат той брюнетки. Как ее имя-то?

– Феля.

– Да, точно. И что с ним?

– Застрелили его на пограничье.

– И кто застрелил?

– Неизвестно. Живица говорил, что вез его из Рубежевичей до Ракова, под Вольмой кто-то стрелял по ним из лесу и попал в Сашку.

Принимаюсь слушать внимательно. Но делаю вид, как и раньше, что разговор меня вовсе не интересует.

– Может, счеты сводили?

– Черт их знает! Хотя любили все Сашку Веблина, мог и врагов иметь. А может, Живица приврал чего со стрельбой той. Он вчера мозги себе вышиб.

– Кто? Живица?

– Так.

– Чего это он?

– По пьяни взбрело в голову. Вчера похороны Веблина были, потом сестра поминки справила. Так он по случаю и напился, а вечером пошел домой, а на рынке возьми да и выпали себе из парабеллума в рот.

Услышав такое, я просто омертвел.

– Может, сам он в том убийстве замешан, а? Ну, Веблина? А теперь побоялся, что всплывет, и возьмутся за него…

– Может быть. Дело темное. Черт тут ногу сломит. Вон, этого тоже за стрельбу арестовали, – полициант кивнул в мою сторону.

Я понял, что второй полициант только что вернулся из отпуска и не знает местечковых новостей. Он меня за руку тронул и спрашивает:

– Э, пане… за что его пан подстрелил?

– Кого?

– Ну, того…

– Алинчука, – добавляет второй.

– Дрянь он.

Полицейские понимающе переглядываются: тот еще фрукт! Снова закуривают. «Живицы нету! – проносится в моей голове. – Застрелился!»

И вдруг так мне захотелось самому про все разузнать! Поверить не мог в то, что Живица себя убил. Что-то не так здесь… Может, еще есть какой Живица?

В ту минуту родилась во мне твердая решимость: должен я удрать и разузнать все, должен!

И вот я украдкой, но внимательно изучаю полициантов. Они уверены, что я не удеру. Сидят, расслабившись. Курят. Карабины держат промеж колен.

Соскочить с саней вбок не удастся – задержат. А если оттолкнуться ногами от саней да кувыркнуться назад? Так можно выскочить, и руки свободные не нужны. Вот только на голову бы не упасть…

Украдкой рассматриваю окрестный пейзаж. На выбоинах сани так подскакивают, что вывалиться – запросто. Полицианты ноги спрятали в сено, укрыли плащами. Прежде чем им удастся встать и выскочить из саней, я сумею подняться и кинуться наутек – не догонят. Одет я легко, бегаю быстро, и если первыми выстрелами не попадут – удеру легко.

– Далеко до Ивенца? – спрашивает один полициант другого.

– Три километра.

Нужно торопиться. Высматриваю подходящее место, выжидаю момент. Подтянул ноги, уперся крепко в дно саней. Вынул ладони из рукавов. Если б еще не наручники!

Полицианты снова закурили.

Сани медленно въезжают на макушку пригорка. В лунном свете вижу длинный крутой склон, дорогу вниз по нему. Слева – большое темное пятно придорожных кустов, за ним – открытое поле.

Бросаю последние взгляды вправо и влево: изучаю местность и свою стражу. Сани быстро скользят под гору. Вжимаемся спинами в низкий задник. И из всех сил качаюсь назад, отталкиваюсь ногами от дна саней.

Вылетаю, падаю на дорогу. Вскочил и побежал вверх, в гору, с которой только что мчались вниз сани. Оглянулся на бегу.

– Держи коня-я-я! Держ-и-и-и!

А сани еще несутся вниз.

– Тпру-у! – орет фурман.

А я бегу вверх по дороге. Оглядываюсь снова. Вижу издали бегущего вверх полицианта. Стал. Целится. Я кидаюсь влево, к кустам. Грохочет выстрел. Я выскакиваю в поле, бегу вдоль кустов.

Снова выстрел, потом несколько, один за другим. Стреляют наобум, меня не видя – я ведь тоже их не вижу.

Взбираюсь на гребень. Затем легко и быстро сбегаю вниз. Вовсе я не устал, только разогрелся быстрым движением. Оглянулся несколько раз. На снежной глади дороги и поля – никого.

Отбежал уже за километр от вершины пригорка, когда, оглянувшись, увидел в лунном свете взъезжающие на него сани. Но поблизости уже был лес. Я – туда. Пересек, вышел на другой стороне, пошел быстро полями. Снова лес. Пусть теперь ищут!

Снова лес и снова поле. Оглядываюсь вокруг – никого. В лунных лучах искрится белизной поле. Смотрю на звезды – пусть откроют мне путь. Большая Медведица указывает мне на запад. «Нет, любимая, нет. Моя дорога – на восток. На западе нет для меня места!»