Текст книги "Любовник Большой Медведицы"

Автор книги: Сергей Песецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

6

Пришла весна. «Белая тропа» сменилась «черной». Но контрабандисты ходили редко. Ночи короткие, идти тяжело, границу и пограничье хорошо охраняют. Работало сейчас с десятую часть тех, кто работал в золотой сезон. Товар носили нерегулярно, выбирали лучшие ночи. Почти все старые группы работу прервали надолго. Ходили вместо них «повстанцы» – молодые, неопытные хлопцы, не имевшие понятия о контрабандистской работе и ломившие на авось. Попадались очень часто, но их место тут же занимали другие, кому пришла охота заработать пару рублей на водку.

Я ходил с Вороненком за границу пять раз. Водили мы «фигурок» в Польшу. Вороненок сказал, что те пятеро, кого проводили в первый мой раз, – офицеры.

– Откуда знаешь? – спрашиваю.

– Нюх у меня! Я много всякого народу повидал, сотни провел. Сразу раскушу, кто каков!

Случилось нам вести на пункт двух женщин с двумя детьми и пожилого мужчину, сопровождающего их. Много с ними намучились. Женщины идти не могли, дети плакали. Пришлось дневать в лесу. Перешли границу только на следующую ночь. В третий раз проводили в Польшу попа с женой и дочкой. Те боялись очень. Поп повторял все время:

– Лишь бы только, мои наидражайшие, все было в порядке!

– У нас всегда все в порядке! – отвечал ему Вороненок.

Попутно с переброской «фигурок» промышляли и контрабандой. Зарабатывали за каждую ходку от шестидесяти до ста пятидесяти рублей золотом. Вернувшись из-за границы, обычно отдыхали два-четыре дня и шли снова. Вороненок улаживал дела на пункте, закупал товар. А я либо сидел дома, дожидаясь его возвращения, либо блуждал по лесам, одевшимся свежей весенней листвой и очень красивым.

Когда в пятый раз вернулись из-за границы, Вороненок, как обычно, пошел в местечко, а я лег спать. День прошел, ночь – он не вернулся. Я забеспокоился: Вороненок ведь обещал вернуться в тот же день до полудня. Следующий день его тоже не было, и я уже собрался идти на пункт узнать, что с Вороненком случилось. Незадолго до сумерек пришел ко мне Щур. Был страшно взбудоражен. Никогда я не видел его таким.

– Что такое? Где Вороненок? – спрашиваю его.

– Плохо с Вороненком. Не знаю, выживет ли. Отвезли его в больницу… Лорда арестовали!

– За что?!

– За Вороненка вступился!.. Ну хамы! Ну гады! Ну жлобы! – проклинал Щур.

Из сумбурного его рассказа я понял, что вчера близ полудня Вороненок с Лордом пошли выпить в заведение Гинты. Из наших хлопцев там никого не было. Салон заполняли повстанцы. Пьяные, лезли на рожон. Пил с ними вместе Альфред Алинчук. Дела у него с ними какие-то. Когда Лорд с Вороненком сели за боковой столик, «повстанцы» начали цепляться к Вороненку. Подначивал Альфред, не забывший вечеринку у Сашки Веблина и удар бутылкой по голове. Один из «повстанцев», пьяный вдрызг, кинул куском селедки Вороненку в лицо. Тот подскочил, ударил кулаком. Прочие «повстанцы» вступились за приятеля. Началась драка. Лупили кулаками, бутылками, стульями. «Повстанцы» схватились за ножи. Вороненок упал на пол. Тогда Лорд вынул револьвер. Чтоб отогнать, выстрелил несколько раз. Двоих ранил тяжело. Вот и арестовали. Вороненок получил несколько тяжелых ножевых ранений. А Альфред удрал, как только началась драка.

Ужасно меня поразил этот рассказ.

– Что ж теперь будет? – спрашивал Щура.

– Не знаю. Вороненок ранен тяжело. Может, и не выживет. А Лорд сядет и за оружие, и за тяжкие телесные!

– Худо!

– Худо, брате, – подтвердил Щур.

– Теперь разом и ты, и я остались без работы. Ведь группа Лорда теперь к чертям!

Щур замолчал. Долго думал.

– Это мы еще посмотрим! – сказал, наконец.

– Как? – спросил я, не понимая.

Щур топнул. Кулаки стиснул.

– Я им не прощу! Никогда! Алинчукам – тоже! – выговорил, сдерживая гнев.

Замолк снова и долго, неподвижный, глядел перед собой.

– Водка есть? – спросил, наконец.

– Есть.

– Давай!.. Вот нелюди! Вот гады! Вот скоты! – снова принялся клясть Щур.

Принес я бутылку. Коллега выпил разом половину, закурил и, сплевывая налево и направо, сказал:

– Ничего. Ты до головы не бери. Мы и сами не пропадем, и Лорду поможем. А к Вороненку нужно мать его отправить. Пойдем к ней.

Вошли в дом. Щур рассказал коротко матери Вороненка о произошедшем с ее сыном. Старушка поспешно оделась и в сопровождении Щура вышла из дома. На прощание Щур сказал мне:

– Ты далеко не уходи. Когда улажу все в местечке, вернусь к тебе.

Вернулся Щур назавтра вечером, уже пьяный. Приветствовал меня сердечно и объявил:

– Ну, брате, начнем мы работы! Выдубим шкуры им!

– Кому? Какая работа?

– «Повстанцам»! Я им, холерам, ни одной группы не пропущу! Каждую положу! Только держись!

Сидели мы в доме Вороненка. Сестра его занималась чем-то на подворье.

– Где Вороненок? – спрашиваю Щура.

– Повезли его в Вильно, в больницу. Операцию нужно делать. Мать Вороненка с ним вместе поехала.

– А где Лорд?

– В Ивенец повезли, к судебному следователю.

– А про какую работу ты говорил?

– Стоп! Это долгий разговор. Выпить нужно!.. Потом выложу тебе все документально!

Выпили мы бутылку водки, и Щур принялся рассказывать:

– Пока на границе наши фартовые работали, все шло как мое вам почтение! Появились «повстанцы». Ходят за пару грошей. Один у другого работу отбивает. Один другого сыплет. Сказать можно, что и не фартовые это вовсе, а хамы. И в машинистах у них гады. С ними даже «дикие» знаться не хотят. Звали они Шума к себе машинистом, так он ответил, что лучше голодный сидеть будет, лучше жидам будет воду носить, чем со жлобами водиться! То же и Бульдог им сказал. Раньше контрабандист был – хлопец! А теперь – или альфонс, или шакалюга, или засранец! Сейчас за бутылку пойла «повстанец» лучшему хлопцу перо в бок сунет! Так, как Вороненку по Альфредовой подначке. Знаешь, что мне в голову пришло?

Очень меня заинтересовала такая непривычно долгая речь Щура, и я спросил:

– Собственно, мне узнать хотелось бы, ты к чему клонишь?

– Хочу группы «повстанцев» разгонять и товар у них забирать. Если долго это делать, купцы им давать товар перестанут. Понимаешь?

– А откуда узнаешь, кто куда и когда идет?

– Все узнаю: либо от машинистов их, либо от хлопцев их группы, либо сам выслежу. Я уж сумею! Буду крыть их или тут, на пограничье, или лучше в Советах!

Щур, распалившись еще больше, принялся рассказывать, как он устроит работу. Я поддакивал, вставлял замечания. Незадолго перед уходом коллега сказал:

– Лишили нас, холеры, добрых хлопцев и работы! Но мы им покажем, почем фунт перца!

Через несколько дней из Вильни вернулась мать Вороненка. Сын ее умер в больнице, и мать с дочкой выплакали глаза. Когда смотрел на их горе, обуяла меня еще большая ненависть к «повстанцам». Я ждал нетерпеливо возвращения Щура, но он где-то запропастился, и я уже начал за него опасаться. Все же пришел он через несколько дней. Поздоровался со мной весело.

– Давно работа бы пошла, да не было нужного хлопца, чтоб третьим был. Ведь нужно, чтоб его «повстанцы» не знали!

– Так нашел?

– Нашел! Ездил за ним аж в Радошковичи.

– Кто такой?

– Янек Грабарь. Ты его не знаешь. Кле-е-евый хлопец! Надежный, боевой! До всякой работы охотник. И не жаднюга какой. Знаешь, где я его устроил пока?

– Где?

– У Петрука Философа. Сегодня вечером перенесем сюда много разных вещей. Я в местечке буду жить, все выведывать, а ты – тут. Нужно про это с матерью Вороненка переговорить.

Позвали мы старушку и спросили, согласится ли она нас у себя держать, а мы пункт здесь сделаем. Согласилась с радостью. Щур сказал, что хорошо заплатим.

– Я б и без денег, – ответила старушка. – Вы ж его коллеги… Живите, как дома.

И заплакала.

– Вы, мамусю, не плачьте, – утешил ее Щур. – Еще поживем! Не надо так печалиться! Ничего не воротишь. С пункта проценты вам будут. Если поработаем удачно подольше, соберете Гельке на приданое!

Не написал я раньше, что Каро, пес Вороненка, погиб в драке с «повстанцами». Кинулся, защищая хозяина. Рвал руки, ноги, лица. А один из «повстанцев», лежа на полу, распорол ему ножом снизу брюхо. Не написал я тоже, что Юлек Чудило умер в больнице от туберкулеза. Щуру про то рассказал Петрук Философ.

Вечером пришли ко мне Щур и Янек Грабарь. Был то мужчина средних лет, довольно плотный и очень ловкий. Волосы имел редкие, светлые, на лбу уже залысины. Часто улыбался, жмуря внимательные серые глаза. Лет ему, наверное, близ сорока. Часто потирал ладони и говорил: «Пошло! Первая категория!»

Коллеги принесли два больших пакета. Развернули их на чердаке, в тайнике, куда удобно залазить по крыше, не будя ни матери Вороненка, ни Гели. В случае опасности оттуда можно удрать в любую сторону, выбравшись через особое отверстие в крыше. В пакетах оказалось много всякой одежды и шапок. И приспособления всякие, чтобы изменить лицо. Осмотревши все и разобравши, стали мы совещаться.

– Оружия мало, – заметил Щур. – Две машины на троих. Но завтра станет больше!

– Откуда? – спрашиваю.

– Откуда? – Щур усмехнулся. – Сам узнаешь! Завтра первая работа!

– Пошло! – Грабарь потер ладони. – Первая категория!

– Кого кроем? – спрашиваю у Щура.

– Алинчуков! – объявил Щур торжественно.

– Не заливай! – я даже и не поверил сразу.

– Чтоб мне холера!

– Где кроем?

– Под мостом, напротив Большого Села. С товаром пойдут там.

– Откуда знаешь?

– Да уж знаю. Шли уже там то ли четыре, то ли пять раз. А про то, что завтра выходят, узнал от одного надежного блатняка. Маровой хлопец!

– Может, от Еси Гусятника?

– Знаешь его?

– Знаю.

– От него, точно.

– Но Алинчуки все с машинами, а у нас только две на троих!

– Потому их и берем первыми! Нужно оружие добыть. Видишь, я все обмозговал!

Принялись мы обговаривать детали завтрашнего дела. Затем Щур попрощался с нами и вернулся в местечко, а мы с Грабарем пошли спать на чердак и разговаривали о многом.

Вечер выдался тихий и теплый, как тогда, когда я впервые пошел с Юзефом Трофидой за границу. И был я в том самом месте, через которое шли тогда, но не сидел уже с партией контрабандистов в канале, и на плечах моих не было носки. Как я уже писал в начале своей повести, дорога в том месте проходила по высокой насыпи. А снизу ее шел тоннель длиной в несколько метров для того, чтобы по весне вода талая стекала. Алинчуки должны были зайти в него и укрыться на некоторое время, отдохнуть. Так каждая партия поступала, идущая той дорогой. Мы об этом хорошо знали.

Когда пришли туда вечером, прежде всего внимательно осмотрели местность. Со стороны Поморщизны тянулась черная пашня, вспаханная с большими отвалами. С той стороны рядом со входом в канал укрыться было нельзя. С другой стороны насыпи (со стороны границы) тянулся узким клином врезавшийся в поля лужок. Там тоже нельзя было удобно спрятаться, чтобы держать под постоянным наблюдением выход их канала. Тогда придумали мы так: по краям насыпи над каналом выкопали две продолговатых ямки, глубиной сантиметров в двадцать пять каждая. Мы с Грабарем залегли в ямку со стороны Поморщизны, а Щур – со стороны границы. Канал был под нами, а подняв головы, мы видели вход в канал, чернеющий на крутом склоне насыпи. Проверили мы, что хорошо укрылись. Идущие к каналу увидеть нас не могли. Потом мы залезли в канал, выкурили несколько папирос и, наконец, заняли свои места. Как поступаем, условились заранее.

Время тянулось невыносимо. Много раз мне казалось: слышу приближающиеся со стороны Поморщизны шаги. Даже чудились серые, маячащие в темени силуэты, но позже всякий раз убеждался – показалось. В правой руке я держал парабеллум, в левой – шнурок. Другой конец держал в руке Щур, лежащий по другую сторону насыпи. Когда идущие покажутся у входа в канал, я потяну единожды, когда залезут в канал – сильно дерну три раза. Тогда Щур соскочит и встанет у выхода, светя фонариком внутрь, а Грабарь одновременно соскочит и посветит с другой стороны. Дальнейший ход дела обговорили до мелочей, каждый знал свою роль. Мы со Щуром молчим, если придется заговорить – то коротко, измененными голосами. Это в особенности важно для Щура, еще «легального», еще могущего свободно жить в местечке, добывая нужную информацию. На Щуре куртка с поднятым воротником и кепка с длинным козырьком, надвинутая на глаза. Лицо свое он замаскировал, наклеив длинные рыжие усы, и выглядел очень смешно. Когда смотрел на него, чуть удерживался от смеха. Я себе наклеил маленькие черные усики.

Время все тянулось. Лежа в укрытии рядом с Грабарем и глядя в сторону Поморщизны, думал я о многом. Неподалеку, рядом с границей, была Капитанская могила. Поднимаю голову, смотрю через насыпь в направлении границы. Но ничего не могу разобрать в сумраке, окутывающем окрестности.

Где-то залаял пес. Стараюсь понять, где именно – там наверняка кто-то идет. В Поморщизне видны несколько огней. Когда долго смотришь на них, кажется, будто движутся. Стараюсь не глядеть на них, потому что потом темнота кажется гуще, труднее разглядеть местность.

Тянутся минуты, часы. Никого нет. Гляжу на фосфоресцирующие стрелки. Одиннадцать близко. Слышу невыразительный звук, вроде как подошвой об камень. Гляжу вправо, вслушиваюсь. Кажется: слышу глуховатый шорох шагов… Все стихло. Снова показалось? Может, они вовсе решили не идти или другой дорогой двинулись?

И вдруг ясно слышу легкие шаги. «Идут! – думаю радостно. – Точно идут!» Прижался телом к земле, голову приподнял, стараясь разглядеть тонущую в сумраке землю. Но слух в такую темень мне лучший слуга. Отчетливо слышу идущих в темноте. Толкаю локтем Грабаря, показываю дулом парабеллума туда, откуда слышатся шаги. Он долго вслушивается, затем кивает головой, подтверждая. Слышу: он приготовил уже фонарик и нож. С ножом в руке будет обыскивать Алинчуков в канале.

Шаги все ближе и отчетливее. Ошибки быть не может. Тяну за шнурок. Щур дергает в ответ легонько – слышит, значит.

Шаги ближе. Точно не погранцы – отсюда до границы далеко, идя по своим делам, вряд ли бы так тихо пробирались. Значит, или Алинчуки, или какие другие контрабандисты.

Вижу: выныривает вдруг из темноты, шагов за десять от меня, силуэт. За ним – еще. Опускаю голову, чтобы лица не заметили.

Пять их. Подходят к насыпи. Стали у тоннеля. Долго стоят неподвижно, потом один быстро взбирается по крутому склону насыпи, переходит на другую сторону. Мы такого не ожидали. Что такое? Может, они в тоннель и не собираются? Я гляжу то на четверых оставшихся внизу насыпи, то на вход в тоннель. Вокруг – тишина. Думаю: «Может, просто хотят осмотреть другую сторону насыпи и тоннель?..» Я не ошибся. Через некоторое время у входа появляется темный силуэт с серым прямоугольником носки на плечах. Слышу приглушенное «цсс, цсс», четыре темных силуэта движутся вдоль насыпи к тоннелю. Заходят туда вместе. У меня от радости сердце в груди заколотилось. Все как надо складывается, как предвидели!

Алинчуки, низко наклоняясь, один за другим залазят в тоннель. Тогда трижды сильно дергаю за шнур, и Щур вскакивает. Несколько длинных прыжков – и исчезает за насыпью. Грабарь соскакивает вниз на нашу сторону. Бегу за ним.

Почти одновременно включились с обеих сторон тоннеля фонари. Залили ярким светом. Послышался холодный, спокойный, уверенный голос Грабаря:

– Ручки вверх! Раз-два! И не гу-гу! Первая категория!

«Ого! – думаю. – Какой ты, а?»

Зажег я свой фонарь, и Грабарь со сверкающим в правой руке ножом пошел вперед. Мы со Щуром светили в середину тоннеля. Куртки широко распахнули, чтобы выходы заслонить, светла поменьше выпускать наружу, чтоб не так заметно издали было.

Грабарь обыскивает первого с краю. Узнаю в нем Альбина. Грабарь вынимает из его кармана пистолет, запасные магазины, еще что-то, издали не разглядеть. Сует все в свои карманы. Потом обыскивает следующего, Адольфа. Так же ощупывает, выворачивает карманы, забирает оружие. Потом Альфонса. Затем Амброзия. Наконец, подходит к Альфреду. Тот говорит. Я не слышу, что именно. Но расслышал, что Грабарь в ответ сказал:

– По какому праву? А потому, что нравится нам! Понял?.. Если не нравится, так я тебе зубы повытряхну или косарем в бок. Усек?

Грабарь закончил обыскивать Алинчуков. Сказал им:

– А ну, скидывать носки! Одним духом, ну, а то я вас!

Теперь Грабарь держал в левой руке фонарик, а в правой – парабеллум, отобранный у Альфреда. Братья поспешно скинули носки. Тогда Грабарь объявил громко:

– А теперь – марш за границу! Гуськом, один за другим!.. А я – с тылу. Кто обернется – тому сквозняк в мозгах сделаю, чтоб проветрилось. А ну, вылазь! Пошли! Первая категория!

Щур погасил фонарь, освободил выход. Алинчуки один за другим вылезли из канала и направились в поле. Грабарь пошел за ними. Щур залез в канал и принялся вытаскивать носки наружу. Оказались тяжелые. Я начал связывать их по две. Две для Грабаря, две для меня, одну для Щура: он послабее нас.

Ждем, пока Грабарь вернется.

– Марово их он обработал! – шепчу Щуру.

– Старая фирма! Жиган! Я знал, кого на такую работу взять. Таких, как он, мало на пограничье.

Вскоре послышались легкие шаги, и с насыпи сбежал Грабарь.

– Где их оставил? – спросил его Щур.

– Полкилометра вел их. Может, до самой границы. Я местность здешнюю не знаю. А потом потиху назад, назад… Задал им. До Москвы до самой помаршируют – думают, что я сзади иду.

Вернулись мы на мелину. На чердаке, при свете фонаря, Грабарь принялся вынимать отобранное у Алинчуков. Три парабеллума оказалось, два нагана, пять фонариков, много патронов и запасных магазинов. Несколько портмоне. Щур принялся их исследовать. Было там много советских и польских денег, были доллары и фунты стерлингов. Документов не нашли. Контрабандисты в дорогу удостоверений не берут.

– Знаешь что? – сказал Щур. – Половину денег отдадим матери Вороненка, а половину Лорду отошлем, в тюрьму. Он из-за них мучается. Пусть ему через то хоть какая польза.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – заметил Грабарь.

– А нам останется товар и машины.

Принялись распаковывать носки. Товар там дорогой: кожа лакированная, шевро, французские перламутровые пуговицы, батист, красивые чулки. Все наилучшего сорта.

– Ну, добрый кус мы урвали! – обрадовался Щур.

– Где скинешь? – спросил Грабарь.

– Дьявол его знает! Продать можно, но ведь потеряешь много.

Тут пришла мне в голову мысль.

– Знаешь что? – говорю Щуру. – Может, занесем товар к Бомбине? Она давно освободилась, а дело свое зашмаровала.

– Дело говоришь! – похвалил он. – Тут задарма спустишь. А там вдвое против настоящей цены заработаем. В восемь, в десять раз больше возьмем, чем здесь. Ну и того, – подмигнул мне, – Бомбину свою увидишь. Хорошо, что вспомнил!

Решили мы подождать новой ночи и отнести завтра за границу отобранный у Алинчуков товар. Щур пошел в местечко, а мы с Грабарем остались на мелине.

7

Мы хорошо вооружены. У меня два парабеллума: один свой, второй отобранный у Алинчука. У Щура тоже два парабеллума, а у Грабаря – два нагана. Не любит он автоматического оружия. Несем мы три очень тяжелые носки с товаром Алинчуков. Был тот товар предназначен для Советов и направляется в Советы. Только с опозданием на один день и на другой пункт.

Ночь очень темная. Идем большей частью лесом. Медленно, осторожно, шаг за шагом – хоть никого и не боимся. На пулю из засады, из-за кустов, можем ответить десятком пуль. Осторожны мы, чтоб тех, кто на нас вздумает охотиться, врасплох застать. Осторожны мы до времени, а как время придет – драться будем до последнего. Про то не договаривались, но все мы это знаем.

У границы останавливаемся. Садимся на землю, снимаем сапоги, суем их за пояса, халявами вниз. Движемся беззвучно, как привидения. Ступни мягко опираются на хрусткие веточки, на шишки – никакого шума.

Ведет нас Щур. Я хорошо знаю этот кусок пути, иду последним. За Щуром идет Грабарь. Он местности вовсе не знает, потому держится между нами. У меня в руках пистолеты. Запасные магазины оттягивают карман. Шаг за шагом в тишине продвигаемся вперед. Постепенно глаза привыкают к темноте и местность различается уже на большом расстоянии.

Минуем стежки – по ним большевистские солдаты ходят в тылу приграничья. Осторожно приближаемся к каждой. Долго прислушиваемся, стоя рядом друг с другом. Наконец, переходим опасное место. Снова марш, снова лес и тропки.

Вдруг Щур остановился за два шага от тропы, опустился на колени. Мы – вслед за ним. Сперва ничего не слышу, потом улавливаю неясные звуки. И не разобрал поначалу, что такое. Потом различаю уже отчетливее шарканье подошв о землю. Ближе, ближе. Вот, различаю пару темных фигур, медленно приближающихся по стежке к нам. Тихонько поднимаю руки с пистолетами, направляю дула перед собой… Сделаю с теми, кто подойдет, что захочу! Восемнадцать пуль у меня наготове. Все могу выпустить за несколько секунд. Могу превратить двоих пограничников в изрешеченное пулями мясо!

Идут спокойно, лениво. Останавливаются рядом с нами. Один кашляет слегка. Щур рядом с ними. Если б захотел, мог бы ухватить за плащи. Погранцы стоят с минуту, прислушиваются. Но ничего не замечают и, тяжело шаркая ногами, идут дальше. Чувствую что-то вроде жалости к ним, смешанной с презрением.

Шум шагов все быстрее отдаляется. Щур встает, идет вперед. Мы – за ним. Движемся беззвучно – как тени, как призраки. Мы – ловкие, опытные, дерзкие, смелые, хорошо вооруженные, уверенные в себе. Хорошо так работать и с такими коллегами!

Удивляюсь Щуру, безумцу эдакому. Я думал раньше, он только свары и годится затевать, а он так осторожно и тихо нас проводит, что даже описать не могу свое удивление. И в то же время отвагой бравирует. Например, вторую линию перешли по мосту. Никто его не стерег. Если б кто был на мосту, столкнулся бы с нами нос к носу. А что было бы тогда?.. Нужно ли писать, что тогда бы случилось?

Слышим, по дороге едет воз. Сворачиваем с дороги и становимся вблизи группы елок… Не один воз проехал – целый караван их. К границе едут – может, лес валить там поблизости?

В нескольких километрах от границы одеваем сапоги и идем по полевым дорогам, стараясь сократить путь. Под утро приходим к хутору Лени. Наконец, увижу ее. Так часто думал о ней, собирался проведать. Стоим в лесу неподалеку от хутора. Ждем, пока рассветет.

Становится все светлее. Видим все отчетливее дорогу, идущую к хутору, и двор. Видим, как паробок запрягает коня, едет в поле. Вот девка потащила здоровенное ведро в хлев. Чужих вблизи хутора не видно.

– Пойду, посмотрю, – говорю Щуру.

– Добре. В случае чего – вали сразу из двух стволов и давай к нам. Мы поддержим.

– Лады.

Налегке, без носки, быстро иду к хутору. Иду по двору, ступаю на крыльцо, вхожу в сени. Рук из карманов не вынимаю. В карманах – заряженные, наизготове пистолеты. Из сеней заглядываю сквозь приоткрытые двери на черную половину дома. Вижу Леню. Стоит спиной ко мне. Моется в большом тазу, стоящем на табуретке посреди избы. Намыленными руками трет лицо и шею. Крадусь к ней. Леня ополаскивает лицо водой. А когда начинает вытираться, обнимаю ее, поднимаю.

Крикнула, вырвалась. Таз упал на пол, вода разлилась.

– Это я, Леня!

Прижала руки к сердцу.

– Как ты меня напугал! Откуда ты?

– Из Польши. Случилось мне тут с товаром идти. Решил тебя проведать. С коллегами я.

– Сколько их?

– Двое.

Леня поспешно вытирается полотенцем, весело мне улыбаясь и радостно сверкая глазами.

– У тебя спокойно?

– Полный покой! Теперь меня не трогают. Наверное, вызнали откуда-то, что я пункт закрыла.

– А для меня товар сдашь?

– Чтоб я для тебя не сделала! Ты не забыл меня? Иди, поздороваемся!

Кидает полотенце на лавку, обнимает меня за шею. Пахнет она мылом и мятой. Тянет меня за руку на другую половину избы.

– Хлопцы же ждут!

– Пусть подождут немного. Я тебя дольше ждала!

Потом иду в лес и привожу коллег на хутор. Леня уже оделась. Пригласила нас в комнатку за перегородкой, где обычно снаряжали бандажи. Мы вынимаем товар из носок, раскладываем по столу и считаем, сколько всего.

– И когда ты нам, Бомбинушка, спихнешь товар? – спрашивает Щур.

– Торопишься?

– Так, и бабки нужны.

– За золото хотите продать или за доллары? А может, на шкуры выменять?

– За доллары продай!

– Если так, то к завтрашнему вечеру все улажу. Раньше не получится. Придется вам у меня ночевать.

– Чтоб только нас здесь не загребли…

– Не загребут. Откуда им знать?

– А Владка тогда?

– Тогда ждали вас. Засыпал вас кто-то из местечковых, а Макаров засаду устроил. Четыре дня вас ждали.

Днем пересидели на чердаке. Оттуда хорошо видно во все стороны и удобно удирать в случае чего. Леня днем поехала в Минск, а вечером пять носчиц перенесли весь товар в город. Я тем временем сидел в хате, а коллеги – на чердаке.

– Сегодня можем возвращаться, – говорю Лене, когда та приехала. – Товар сдала и уже, наверное, бабки для нас имеешь.

Леня разозлилась.

– Чего спешишь? Столько времени не виделись, а тебе неймется! Ничего не станет, если подождешь! Или дело какое дома?

– Нету дела.

– Ну так завтра пойдешь! Денег я всех не получила еще. Завтра заберу остаток. С жидами я договорилась по-всякому, а вам же монету на руки надо!

– Ну, да.

– Видишь? Я знаю, как лучше сделать.

Хлопцы спали на крыше, а я – у Лени. Назавтра Леня с утра поехала в город. Вернулась близ полудня. Посчитала общую цену товара и вручила нам две тысячи девятьсот пятьдесят долларов. Взял я с этой суммы двести пятьдесят и протянул ей, говоря:

– А это тебе за работу и мелину.

Она рассмеялась.

– Какой ты добрый ко мне! А ты бы свои деньги дал со своей доли, а не с общего.

– Добре, – говорю. – Дам тебе половину своей доли, а если захочешь, то и все! Деньги у меня есть.

Леня кивает с деланным удивлением.

– Смотрите на него, богач какой! Ты за меня не бойся. У меня от жидов свой процент. Это вчистую ваше. Если шкурки за доллары взять захотите, то еще больше заработаете.

– Для нас и того заработка хватит, – сказал Щур. – Ни к чему нам лишние хлопоты.

Разделили мы между собой полученные деньги. Вечером, после сытного ужина, попрощались с Леней и пустились в обратный путь.

– Если еще товар будет – приходи, – сказала мне Леня. – Я пункта теперь не держу, но для тебя товар всегда продам.

Ночь выдалась теплая. Приятно было идти по полям и лесам без носки за плечами. Как раз был канун какого-то праздника. По деревням девки пели монотонные белорусские песенки. Шли мы по лугам, полям и лесам, по стежкам, мху, дорогам. На запад шли – туда, где тянется наискось, стремится сверху вниз, с востока на запад, Большая Колесница.

Мы хорошо одеты, с надежным оружием. Много у нас денег и надежд добыть еще больше, больше денег. Но зачем они мне? Разве я знаю? Мне деньги не нужны вовсе. Мне от жизни многого не надо.

Уже половина мая. Щур улаживает наши дела в местечке, смотрит внимательно, разузнает, не пойдет ли вскорости за границу группа «повстанцев». Грабарь целыми днями спит на чердаке, на нашей мелине у матери Вороненка. А я с двумя парабеллумами в карманах брожу по лесам и дорогам. Иногда очень далеко захожу. Не знаю, что меня гонит? Не могу понять. Может, не хватает чего? А чего? Все есть: и жратва, и водка, и преданные друзья.

Весна уже вовсю. Солнце поливает землю горячими лучами. Лес играет, поет, шумит. Земля оживает, дышит глубоко.

Я долго брожу по лесам вдали от местечка. Иногда ко мне присоединяется Грабарь (но только по вечерам: коллега не любит солнца). Тогда идем в ближайшие деревни. Там у нас много знакомых хлопцев и девчат. Зовем их к себе на водку и конфеты. Грабарь не особо разборчивый, кем угодно доволен – лишь бы баба! А днем цинично посмеивается над девками, которых вечерами и ночами усердно и работяще ущупывает по чуланам и амбарам. Говорит, к примеру, такое: «Для меня красота начинается изрядно за коленом, а кончается около пупка. Вот это – первая категория. А что остальное, так разницы никакой. И не в счет!»

Грабарь умеет с девчатами разговаривать. Хоть гадкий и циник, пользуется большим успехом. В каждой окрестной деревне у него по нескольку любовниц. Не раз слышал: такое он сальное, жуткое, похабное непотребство им говорит, что аж плевать охота, а они его клянут, кулаками тычут, уши себе затыкают – но слушают, так и льнут к нему.

Когда работы на ночь нету, Грабарь на мелине не спит. Приходит рано утром, заморит червячка и укладывается до вечера, а вечером снова на обход деревень. Днями остаюсь я один. Долго спать не могу, брожу в одиночестве по лесам. Часами лежу на мягком мху, глядя в глубокую бирюзовую даль неба, где плывут легкие облачка или ползут тяжелые огромные клубы туч.

Однажды случилось мне долго блуждать в лесу поблизости от Душкова. Уже хотел я обойти деревню Выгонище и вернуться на мелину. И вдруг, стоя на краю леса, заметил идущих по дороге от местечка молодых хлопца и дивчину. Хлопец мне показался знакомым. Отступил я в лес, спрятался за кустами.

Когда пара приблизилась ко мне, я узнал Петрука Философа, ведшего под руку девушку, которой я никогда в местечке не видел. Одета скромно. Черные волосы, брови, бледное лицо. Очень молодая, намного моложе Петрука. Показалось мне: видел я где-то ее лицо. Хотел я сперва подойти к ним, но показалось мне: когда-то я ее или кого-то очень похожего встречал. Потому не стал выходить. Они меня миновали. Тихо разговаривая, пошли дальше. А я смотрел им вслед и все старался вспомнить. Наконец, вспомнил Капитанскую могилу и призрак. Ведь лицо – то самое! Похоже очень. Видел сквозь горячку, в полумраке, но запало в память.

Пошел за ними. Слежу издали, но подойти не отваживаюсь. Что-то меня держит.

Дошли они до окраин Душкова, возвращаются. Я за ними иду вдали. Затем лесом забегаю вперед, прячусь в кустах у дороги. Приближаются ко мне. Слышу голос дивчины:

– Пусть пан в Варшаву напишет. Может, там известия какие отыщутся?

– Нет, панна Ирка! Ничего это не даст. Хочу я теперь через газеты обратиться к эмиграции. Они могли в Германию выехать или во Францию. У них могли быть знакомые, знающие об их судьбе.

Дальше я не слышал. Но из обрывка этого понял, что Петрук старается отыскать родных и разговаривает про то с дивчиной по имени Ирена. А кто она? Понял я, что стою перед загадкой, которую без помощи Петрука не разгадать мне.

Ушли они, скрылись за пригорком. А я долго смотрел им вслед.

Пошел полями к лесу, где было наше укрытие. Там Геля готовила нам еду. Можно было бы и в избе поесть, но вольготнее на чердаке, там мы никого не стесняем. Собираю еду в корзину, выхожу и залажу на чердак. Грабарь глянул на меня из-под прищуренных век, изображая спящего.

– Человече, и когда уже выспишься? – говорю задумчиво.

– А когда мне еще спать? Что, работа гонит? Ночью с бабами валандаюсь, а днем, значит, сплю.

– Вставай кушать!