Текст книги "Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»"

Автор книги: Сергей Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– А как ты будешь выходить на исполнителей? Есть, наверное, какие-то специальные люди, к которым можно обратиться? Вроде диспетчеров, да?

Теперь не менее едко расхохотался Стрихнин.

– А вот это как раз и есть секрет!

Он протянул руку и покровительственно похлопал меня по плечу:

– Если тебе лично понадобится, свистни, я подмогну, есть кое-какие возможности.

Ишь, болван, раскатал губу, думал я про себя с досадой, укладываясь обратно на свой диван. Вот взяли и все тебе рассказали, юный следопыт! Последней перед забытьем мыслью была такая: правильно ли, что в наше многотрудное время среди моих широких, в общем-то, связей нет ни одного профессионального убийцы? Так и не найдя ответа, я уснул. Мне приснился Стрихнин с огромным дуэльным пистолетом Лепажа в руке. Он целился в кого-то, мне невидимого, а я решительно командовал: «Сходитесь!»

15
Калькуляция

Проснулся я с той же, как показалось в первый момент, мыслью, только вывернутой шиворот-навыворот. Вскочил с дивана и бросился на кухню. Стрихнин пробудился мгновенно, как только я схватил его за плечо, широко раскрыл глаза и прошептал:

– Что, шмон?

– Шмон, шмон, – ответил я. – Скажи-ка мне быстро, что ты будешь делать, если твой клиент откажется платить?

Мысль, разбудившая меня, состояла в следующем. Навязался мне в жильцы домушник и катала – это еще Бог с ним. Но убийца... Хорош я буду выглядеть у него фактически в укрывателях!

– Мать твою, перепугал до смерти, – Стрихнин откинулся обратно на подушку. – Не откажется он. Я ж с ним стары гонял не один день, мне ли не знать! Знаешь, что такое блеф?

– Блеф? А на кой тогда доллары копишь?

– Как «на кой»? А если пугнуть понадобится? Взорвут ему его «мерседес» поганый или дачку спалят!

– Не-ет, – сказал я, схватил его за плечо и крепко тряхнул, так, что у него зубы клацнули. – Ты мне вчера не то болтал. Ты болтал, что копишь хрусты, потому что сам не хочешь идти на мокруху. Еще раз спрашиваю: что будешь делать, если он не заплатит?

Стрихнин вырвался из моих рук, отодвинулся подальше в угол кушетки и мрачно проговорил:

– Что ты заладил одно и то же: «будешь» – «не будешь»! Может, эти бабки мне для куражу нужны! – неожиданно заорал он. – Чтоб он, падла, уверенность мою чувствовал!

Через полчаса, когда мы оба мытые, бритые и надутые сидели за столом и пили кофе, он проворчал с обидой в голосе:

– Ты слыхал когда-нибудь, чтоб профессиональное заказное убийство раскрывалось? Я – нет. И бабки, и заказ идут аж через третьи руки, пока доберутся до главного диспетчера. А уж тот находит исполнителя.

Я промолчал. Что я мог ему объяснить? Рассказать, как утром меня с некоторым запозданием осенило, что моей конформности как раз хватает для того, чтобы жить под одной крышей с вором, но маловато, чтоб с убийцей?

Он, видимо, по-своему истолковал мое молчание, потому что вдруг наклонился ко мне и, понизив голос, доверительно сообщил:

– Ладно, скажу тебе, зачем мне эти баксы. Чтоб этот крысятник не сделал мне оборотку раньше, чем я ему. Я его предупредил, что уже оплатил вперед. И если в течение трех дней не приду забрать бабки назад, заказ начнут выполнять. Чтоб он не вздумал мне какую-нибудь поганку завернуть.

– Но ты ж еще не оплатил, опять блефуешь, – сказал я, кивнув на доллары, которые все так же сиротливо валялись в углу кухонного стола.

Стрихнин сгреб их в одну кучу, сложил пачкой и ловко стасовал, как карточную колоду. Потом с мрачным видом решительно заявил:

– Завтра оплачу.

Перед тем как заняться работой, я заехал в «Склиф». Тут меня ждала наконец приятная новость – Артема из реанимации перевели в обычную палату. Больничная обстановка, этот запах лекарств, хлорки и дешевых котлет, всегда наводит на меня необъяснимую тоску. Но сегодня я шел по коридору травматологического отделения в приподнятом настроении. В холле рядом с телевизором три пожилых мужика, составив костыли, как винтовки, в пирамиду, звонко шлепали костяшками домино. Женщину со сломанной ногой увезли на каталке в перевязочную, растерянный муж остался стоять с туфлей в руках, словно принц, потерявший Золушку. Все говорило о том, что здесь страдают, болеют, но самое страшное, непоправимое осталось где-то там, за мутно-белыми стеклами реанимации.

Артем встретил меня улыбкой, которую в равной мере можно было принять за гримасу боли. Голова у него была забинтована от подбородка до макушки, лицо без единой кровинки казалось одного цвета с бинтами. Когда я осторожно сел на стул в изголовье кровати, он дотянулся своими пальцами до моих, сжал их легонько, сколько хватило сил, и с трудом проговорил:

– Везунчик. Ты тогда сказал: везунчик... А я с тех пор, как очнулся, все боюсь – не сдохнуть бы...

– Не боись, паря, раньше смерти не помрешь! – прогудело у меня за спиной, как из водосточной трубы.

На соседней койке сидел патлатый и бородатый, похожий на лешака мужик в больничных кальсонах и рубахе. В густой шерсти на груди запутался маленький алюминиевый нательный крестик. Сломанную правую руку с помощью специальной шины он держал на отлете, будто демонстрируя постоянную готовность хлопнуть стопку на гусарский манер. Я обернулся к нему, увидел, что один глаз у него залеплен марлевой повязкой, а другой смотрит на меня совершенно безумным образом, и мне вдруг стало не по себе. Неожиданно весело подмигнув нам этим самым глазом, он тяжело поднялся со своего места и, шаркая разбитыми шлепанцами, поплелся к выходу. На пороге оглянулся и пробасил наставительно:

– Люди мрут, нам дорогу трут, передний заднему – мост на погост. А кто все время смерти боится, тот сам покойник среди живых.

– Не обращай внимания, – слегка похлопал ладонью по моей руке Артем, когда за одноглазым ведьмаком притворилась дверь. – Это кровельщик, хороший дядька, только маленько с приветом. Он с колокольни упал, но каким-то чудом жив остался, с тех пор все время про смерть говорит. Его сегодня в неврологию переводят.

Но меня напоследок еще раз зябко передернуло.

Я не стал грузить бедного Артема описанием всех своих приключений. Только коротко рассказал, как обстоят дела с личным поручением Таракана: про мой визит в «Интертур», про наглого Квача, преуспевающего Аркатова, несчастного Шиманского и про то, что я думаю о Митеньке Дранове с его кассетой. Во время моего рассказа у него устало опустились веки, я подумал было, что он отключился, и замолчал. Но Артем пробормотал:

– Извини, свет глаза режет. Я вот думаю... Не хочешь попробовать узнать у Ангелины, кто именно звонил тогда в суд, просил за Аркатова? По крайней мере, будешь знать, с кем он связан, кто за ним стоит. Люди-то все по большей части те же, только в другие кресла пересели...

Мысль показалась мне разумной, захотелось ее немедленно обсудить, но тут в палату одновременно вошли невыспавшаяся Лилька с черными кругами вокруг глаз, медсестра со штативом для капельницы наперевес, молодой усатый доктор и давешний утомленный смертью кровельщик. Стало тесно, меня энергично принялись выставлять вон, я послал Артему воздушный поцелуй и поехал работать.

Посещение места последнего успокоения инвестиционного фонда «Надежда» следовало считать скорее ритуальным, я даже не вылез из машины. Дверь была заколочена, вывеска сорвана, нетронутой осталась только видная издалека неоновая реклама на крыше принадлежавшего компании трехэтажного особняка: слово «НАДЕЖДА» огромными двухметровыми буквами, а ниже надпись помельче – «Мы ведем честную игру». Я подумал, что небось, пока шли баснословные дивиденды, вкладчикам фонда почему-то не приходила на ум двусмысленность этой прокламации: ведь игра, даже честная, подразумевает, что в конце будут и проигравшие...

А вот книготорговая фирма «Полисигма», наоборот, в вывеске, похоже, не нуждалась. Я с трудом нашел ее офис, довольно долго покружив в переулках между Сретенкой и Цветным бульваром. Зато внутри здесь жизнь бурлила. Народ беспрерывно сновал туда и сюда. У подъезда стояли сразу две фуры с длинными брезентовыми кузовами: с одной сгружали пачки книг, в другую загружали. Я прошел мимо сидящих за конторкой на проходной двух юношей в штатском, не привлекши к себе их сонного внимания, и оказался в холле, где половину стен занимали стеллажи с образцами новой продукции. В глазах зарябило от обилия пышных красочных обложек, на которых преобладали золотое тиснение, пучеглазые чудовища и обнаженные женские тела. Я поймал за рукав углубленную в растрепанную кипу накладных пожилую женщину и спросил, где найти коммерческого директора. Она махнула рукой в сторону лестницы, ведущей куда-то вниз, и, спустившись по ней, я действительно вскоре отыскал нужную мне комнату.

Коммерческий директор относился к тому типу современного менеджера, который пока чаще можно увидеть в телевизоре, нежели в жизни. Молодой красавчик с парикмахерским лицом и улыбкой, почти неотличимой от настоящей. Когда я вошел, он говорил по телефону и радостно, как будто узнал во мне старого знакомого, указал на вертящийся стул напротив себя. Договорив, положил трубку, поправил съехавшие слегка на нос очки в тонкой оправе и осведомился любезно, но с достоинством:

– Чем могу быть полезен?

– У меня вопрос относительно книги «Лучшие сказки всех времен и народов», – сказал я.

– Отличный выбор! – Он классическим жестом ткнул пальцем в направлении моей груди: видать, нагляделся голливудских фильмов. – У вас отменное профессиональное чутье, книга идет прекрасно! Сколько экземпляров хотите взять?

– Почем она?

– Зависит от количества. В пределах двенадцати-четырнадцати долларов в рублях по текущему курсу.

– А почем вы сами ее брали?

– Простите? – очки снова съехали, но на этот раз он забыл их поправить.

– Чего тут непонятного? – спросил я резко. – Мне интересно, почем вы сами покупали эту книгу у ее издателя.

Я не рассчитывал получить хоть сколько-нибудь удовлетворительный ответ, мне была интересна реакция. Я ее получил.

– Это коммерческая тайна... – игриво начал он, все еще улыбаясь по инерции. Но тут до него доехало, и тон сделался совершенно иным: – Вас, собственно, почему это интересует?

Ответ я попытался сформулировать так, чтобы не сказать правды и одновременно не соврать:

– Меня, если хотите, занимают вопросы, связанные с наследством Сергея Сергеевича Цыпляева.

В следующее мгновение мы трое стали бесконечно чужими друг другу – я, коммерческий директор и его улыбка. Видимо, ему не по силам было вот так просто взять и отлепить ее, но, лишившись своего прямого назначения, она смотрелась теперь как оскал. За неполных две минуты он сообщил мне всю диспозицию: это не в его компетенции, генеральный директор в отпуске, заместитель в командировке, главный бухгалтер болен. Сегодня контактировать не с кем. Короче, хочешь вчерашние щи – приходи завтра.

Парикмахерский красавчик перепугался не на шутку – он даже не сообразил, что хорошо бы спросить, кто же я такой: адвокат, следователь или, например, налоговый инспектор. Это было серьезным подтверждением рассказа Дюймовочки. А большего мне пока и не требовалось. Я встал, поклонился и сказал, стараясь быть не менее любезным, чем он в начале беседы:

– Благодарю вас, вы мне очень помогли. Все-таки он был из новой породы, сориентировался быстро. Когда я находился уже у самого выхода, сонные юноши в штатском, получив по телефону соответствующие указания, очнулись от своей летаргии. Они выскочили мне наперерез, но за руки хватать не стали, лишь загородили дорогу, и один из них поинтересовался, где мой пропуск. Я с сожалением должен был констатировать, что пропуска у меня нет. На вопрос, как, в таком случае, я сюда попал, пришлось дать не лишенный, сознаюсь, язвительности ответ, что просто прошел прямо мимо их носа. Здесь материальные ценности, у нас пропускная система, доверительно сообщили мне, поэтому придется предъявить документы. Вздохнув, я вытащил из бумажника паспорт. Неожиданно пробужденные к активности юноши растерянно переглянулись.

– Это все, что у вас есть? – уныло спросил один из них.

– А чего вам еще надо, членскую карточку Пен-клуба? – задал я встречный вопрос.

Тогда они сделали то немногое, что было в их силах, – тщательно переписали мои паспортные данные в свой журнал, и я наконец с облегчением покинул это культурно-просветительное заведение.

В разгар рабочего дня в тесном дворике Фонда имущества было не повернуться. Автомобили сгрудились вокруг небольшого старинного особнячка, как поросята под свиноматкой. Рябь дрожала в воздухе над их раскаленными спинами, и мне на миг почудилось, что они даже отталкивают друг друга своими рыльцами, стремясь пробиться поближе к вымени. Сосцы полны, они источают сладчайшее молочко под названием «собственность».

Внутри особняка все было как будто нарочно перепутано, чтобы враги не смогли разобраться в местной топографии. Лестницы уводили в никуда, коридоры неожиданно заканчивались тупиками. Было совершенно невозможно с ходу определить, где какой отдел и чем он ведает. Побродив по этим лабиринтам, я методом тыка в конце концов обнаружил комнату, где сидели люди, работавшие под началом покойного Александра Зиновьевича Карымова.

В тесном полуподвальном помещении узкие зарешеченные окна были распахнуты настежь, и казалось, что испарения раскаленного города, оседая, сливались сюда потоками, как сточные воды. Неработающий вентилятор с бессильно опавшими лопастями свисал с потолка умирающим лебедем. Под его сенью томилась в собственном соку пара тусклых служащих – молодящаяся дама лет пятидесяти с горчичными, крашенными хной волосами и пенсионного возраста мужчина, обладатель давным-давно вышедших из моды кустистых бровей.

Первым делом я представился, вторым – выразил негодование по поводу жары и духоты («Что ж вам кондиционер не поставят?» – «Все кондиционеры наверху, у начальства», – едко сообщила крашеная), третьим – с застенчивой улыбкой сообщил о цели своего визита: готовлю материал о реконструкции старого Центра, мечтаю получить информацию из первых, так сказать, рук.

Посочувствуйте, польстите, улыбнитесь – и вам вернется сторицей. Через полминуты, слегка поднаправив беседу в нужное мне русло, я уже получал эту самую информацию в полном объеме.

– Всего в Центре к реконструкции с выселением пока намечено две тысячи домов, – говорила хнойная женщина, азартно стуча по клавишам калькулятора. – Поправьте, Павел Егорыч, если я ошибусь в цифрах.

Но кустистые брови только согласно кивали. В чем, в чем, а в цифрах здесь, похоже, толк знали.

– Средний дом... возьмем пятиэтажный, двухподъездный... примерно три тысячи квадратных метров полезной площади. Положим, половину надо потом отдать мэрии, городу. Остается полторы тысячи. Реконструкция стоит... миллиона полтора-два. Долларов, разумеется. Берем по максимуму – два. Но зато в таком доме квартирки после реконструкции сейчас идут на рынке примерно по три тысячи за метр. Долларов, – снова подчеркнула она.

Я еле успевал записывать.

– Теперь перемножаем эти три тысячи на полторы тысячи метров, получаем... получаем четыре с половиной миллиона долларов. Минус затраты на ремонт – остается два с половиной миллиона чистой прибыли. Это в среднем.

У меня уже голова шла кругом от этих миллионов. А она еще не закончила.

– Осталось последнее: умножить эту прибыль на две тысячи предназначенных к реконструкции домов. Это будет... это будет... – дама никак не могла сосчитать нули на экранчике, – пять миллиардов долларов!

Кажется, ее саму поразили результаты калькуляции, она уставилась на счетную машинку как завороженная. Мы с кустистым господином точно так же уставились на нее.

– Да-а, – протянул я. – Впечатляет. А как распределяются эти подряды?

– На конкурсной основе, разумеется. Есть специальная комиссия, в нее входят, во-первых, наши представители, затем из строительного департамента, из архитектурно-планировочного... Она определяет победителя.

– Определяет – по каким критериям? – спросил я, выжидательно занося авторучку над блокнотом.

Горчичная дама изломала губы в тонкой улыбке.

– Ну, это, видите ли, вопрос деликатный. Здесь важно...

Но дослушать, что важно в этом деликатном вопросе, мне было не суждено. Дверь отворилась, и на пороге явился мужичок-колобок.

Может, жара была виновата, но казалось, что с его булочными щеками произошла какая-то неприятность. Сегодня они были серые, будто их сляпали из третьесортной муки грубого помола, и давешние ямочки-бугорки теперь белели на этом фоне, как головки нарывов. Не щеки, а какие-то вчерашние марципаны.

– Пал Егорыч, Марина, какого черта... – начал он резко, но тут заметил меня, запнулся и дальше продолжал иным тоном, даже попытавшись выдавить сквозь зачерствевшую корку лица добродушную ухмылку: – А, господин репортер! Что же вы не сразу ко мне? Пойдемте, пойдемте!

И я пошел за ним, подчиняясь его дружелюбным, но требовательным жестам. Валерий Фаддеевич стремительно семенил, почти бежал передо мной по лестницам и коридорам, через плечо бросая какие-то обрывки фраз:

– Всегда с руководства... самая полная информация... к вашим услугам...

Неожиданно колобок остановился, и я понял, что мы стоим у выхода на улицу, а Раскутан трясет мою руку.

– Не надо будоражить людей, не надо, – повторял он. – У нас с вами еще нет полной картины, нет картины, да. Жду в любое время, готов к сотрудничеству. А сейчас извините, мне в поликлинику, что-то сердце прихватило, жара, духота, знаете ли... Вас подвезти?

Меня элементарно выставили из этого богоугодного учреждения и теперь намекали, чтобы я не пытался в него сейчас же вернуться. Колобок стоял в дверях на вершине лестницы до тех пор, пока не убедился, что я сел в свою машину и отчалил со двора. Только ручкой мне вслед не помахал.

16
Абдуценс

Что-то изменилось в природе, когда я вновь оказался на улице. Грозовая туча, отечно-серая, как щеки Валерия Фаддеевича, грузно наползала с запада, занавесив полнеба. Словно огромная баба на сносях, она тяжело ворочала необъятным животом, вот-вот готовая разродиться ливнем. Но, видно, срок еще не пришел.

Порывистый ветер уже довольно грубо мял верхушки деревьев на Тверском бульваре, когда я свернул на него с Большой Никитской. Внезапно у меня тоже нехорошо сдавило сердце. То ли духота, то ли неясное дурное предчувствие? Остались за спиной Страстной, Петровка, я ехал по Каретному ряду и вдруг, тормозя у светофора на пересечении с Садовым, осознал, что вон та пыльная белая «ауди» отъехала от Фонда имущества сразу вслед за мной, а теперь все еще трется на один ряд левее и на два корпуса сзади меня. Я запомнил ее потому, что у нее почему-то белым днем горели подфарники – наверное, водитель не выключил их после какого-нибудь тоннеля: Вряд ли это было совпадение. И, в сущности, такого оборота вполне следовало ожидать.

На Селезневке я довольно резко, не показывая сигнала поворота, взял вправо и остановился у тротуара, с интересом наблюдая в зеркало, что предпримет «ауди». К некоторому моему разочарованию, она, не замедляя хода, проехала мимо. Стекла у нее оказались тонированные, непрозрачные, сквозь которые ни черта нельзя было разглядеть – кто за рулем, есть ли пассажиры, и эта безликость еще больше напрягла мне нервы. Через полминуты теперь уже задние фонари этой машины мелькнули передо мной в последний раз и скрылись за поворотом. Господи, глупость какая, с недоумением подумал я, неужели все-таки совпадение? И тут же сообразил, что скорее всего никакое не совпадение и никакая не глупость.

За полтора десятка лет на должности криминального репортера в моей жизни бывало всякое: следил я, следили за мной, так что с азами оперативной работы я кое-как знаком. В городе очень трудно долго пасти кого-то с помощью всего одной машины. Вот такой мой примитивный маневр – и вся слежка насмарку. То, что «ауди», проехав на моем хвосте через половину Центра, не затормозила вслед за мной, рискуя привлечь внимание, а покатила себе спокойно дальше, означает: меня ведут вполне профессионально. Кто-то, возможно, даже и не один, остался сзади. Они будут сменять друг друга за моей спиной, поочередно удаляясь и приближаясь, где-то даже обгоняя в потоке других автомобилей, стараясь не примелькаться ведомому, делая все, чтобы он ничего не заподозрил. Я бы и не заподозрил – кабы не эти забытые подфарники. Минут через десять, уже на Пресненском валу, я со злорадным чувством обнаружил «ауди» на две машины впереди себя. Хотя, собственно говоря, радоваться было абсолютно нечему. Злиться, впрочем, тоже. Просто я получил еще одно убедительное подтверждение своей версии. И указание на то, что с этой минуты надо начинать вести себя крайне осторожно.

Гром грянул, когда я уже подъезжал к редакции. Бабахнуло так, что моим напряженным нервам показалось, будто выстрелили у меня над ухом. Похоже, природе это тоже не понравилось, она гневно потемнела лицом: сумерки сгустились почти мгновенно, словно осветитель за кулисами сдвинул реостат аж до упора. Молния развалила небо напополам, и из трещины хлынуло мне на лобовое стекло так, что щетки перестали справляться с потоками воды. Конечно, на площадке перед конторой как на грех не видно было ни одного свободного места. Пришлось приткнуть машину на самом краю, метров за сто от входа. Не знаю, продолжали меня пасти или нет, но твердо уверен, что последнюю спринтерскую дистанцию по пузырящимся лужам от стоянки до дверей редакции я прошел в полном одиночестве.

До своей комнаты мне удалось добраться почти незамеченным: в голове уже складывались первые абзацы будущего материала, а в такие минуты неохота с кем-либо общаться, особенно с начальством. Только у самых дверей кабинета меня цепко схватила за рукав пожилая девушка Рита Блюм, которую все, независимо от возраста, называют Ритатуля. Сколько себя помню, она ведет в газете рубрику «Горячие новости», которую язвительный Чепчахов называет «Горячие глупости». Ради двух-трех строчек информации Ритатуля готова проехать пол-Москвы, чем вызывает мое глубокое профессиональное уважение. Она въедлива, дотошна и настырна, но при этом действительно глупа как пробка. Слава Богу, ей позволяют только собирать новости, но не разрешают комментировать их в газете. Ритатуле не остается ничего другого, как делать это в коридоре редакции.

– В зоопарке родился слоненок, так они назвали его Моськой! – сообщила она мне с возмущением. – Нет, Игорь, ты только представь: слон Моська!

Чтобы поскорее от нее отделаться, я решил ей поддакнуть:

– Это что, вот у меня есть приятель, его вообще после института распределили механиком на нефтеналивной танкер «Джордано Бруно».

У Ритатули азартно расширились глаза.

– Какой порт приписки?

Я понятия не имел какой, поэтому быстро соврал первое, что пришло в голову:

– Уже спохватились и переименовали. Теперь он «Галилео Галилей».

После чего мне удалось наконец прорваться к себе в кабинет.

Ливень за окном не то чтобы выдохся, а взял более спокойный, размеренный темп, как марафонец, перед которым впереди еще большая трудная дистанция. Капли уютно барабанили по жестяному подоконнику. Я запер дверь, зажег настольную лампу, положил перед собой стопку чистой бумаги и взял ручку. Начало и конец – две необычайно важных вещи в материале. Но начало всегда дается труднее. Если не первой фразой, то хотя бы первым абзацем надо дать читателю по мозгам, привлечь его внимание. Начало и конец. Посредине, как в жизни, может быть все, что угодно, но начало и конец – это то, что останется, то, что запомнится. Ручка довольно долго совершала бессмысленные пируэты над пустынным пространством белого листа, прежде чем вывести первую букву. Потом я начал писать.

"Смерть от пули в нашем городе теперь дело обычное. Мы привыкли к ней, как солдаты на фронте. Каждый день то ближе от тебя, то дальше строчат автоматные очереди, рвутся мины и бомбы, гранаты из противотанковых базук лупят по автомобилям и окнам домов. Заказные убийства стали таким рутинным явлением, что газеты порой уделяют им не больше нескольких строчек: размер заметки зависит от положения, которое занимала в обществе жертва, да еще, пожалуй, от изобретательности киллеров, дающих репортерам пищу в описании новых подробностей.

Все это похоже на игру с хлапштосом. Есть такой термин у игроков на бильярде, от немецкого «удар с хлопком». Хлапштос – это не просто удар, точно направленный в цель. Хлапштос – это когда шар влетает с оглушительным грохотом, когда кость шара угрожающе трещит, сталкиваясь с железной окантовкой лузы, сотрясая весь огромный мраморный стол на толстых дубовых ножках, вызывая дрожь у пораженных зрителей.

Но профессионал играет на хлапштосе, только когда нужно напугать противника, морально разложить его. Профессионал не станет с треском класть шары, если не хочет до времени обнаружить своего профессионализма. Тычок его кия будет в этом случае тихим, для стороннего взгляда почти неуверенным, а шар упадет в лузу как бы случайно. Однако это тоже будет удар профессионала.

Мы привыкли к смерти на хлапштосе. В назидание другим, слишком жадным или слишком самонадеянным, железо и кость то и дело с шумом и грохотом бьются друг о друга. С наших улиц, как с полей сражений, выносят трупы банкиров и коммерсантов, журналистов и политиков, преступных авторитетов и воров в законе.

Киллеров поймать трудно, найти заказчиков еще труднее. Найти нельзя, зато вычислить – можно. По принципу «кому выгодно». А вот это уже не всем нравится. На войне как на войне, юридическими доказательствами никто себя не обременяет. На гангстерской войне – тем более. Если тебя «вычислили», последствия могут быть вполне определенными...

Поэтому, коли нет задачи продемонстрировать силу, профессионал не станет просто так что есть силы лупить по шарам. И тогда в город войдет другая смерть: как бы случайная, малозаметная. Похожая на несчастный случай. Но не переставшая от этого называться убийством. Умышленным убийством в корыстных целях, совершенным на заказ руками умелых киллеров.

Ваш корреспондент провел собственное расследование, изучив обстоятельства ряда «случайных» смертей, произошедших за последнее время в нашем городе. Результаты оказались ошеломляющими".

Я перечитал написанное. Не слишком ли напыщенно с этим хлапштосом? Подумал и решил пока оставить так: в крайнем случае потом подредактирую. Пожалуй, все это можно будет пустить как врезку к материалу. Тогда имеет смысл остальное разбить на главки. Может, придумать к каждой по маленькому заголовку? Это всегда читается лучше, чем слепой текст.

Например, про главбуха исчезнувшего инвестиционного фонда: «НАДЕЖДА» УМИРАЕТ ПЕРВОЙ". Или о судьбе обворованного книгоиздателя: «САМАЯ СТРАШНАЯ СКАЗКА ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ». Больше с ходу ничего не придумывалось. Правда, по поводу убийства молодого нефтяного магната само собой просилось «ДЕЛО ПАХНЕТ КЕРОСИНОМ», но я отверг этот вариант: слишком близко лежало.

Зазвонил телефон, и я с удовольствием снял трубку. Русские журналисты любят, когда их отрывают от работы. В трубке был Стрихнин. Сердитым голосом он сообщил мне, что ему, конечно, не раз приходилось кемарить в рабочей зоне под стук топоров и визг пил, но сейчас он свободный белый человек и требует, чтобы я немедленно убрал этого придурка, который буравит дрелью стены и вколачивает туда кувалдой железные штыри. Пусть выберет для своих упражнений время, когда он, Стрихнин, выспится, а еще лучше – уйдет из квартиры. Я ответил, что выражаю ему свою полную солидарность, а также глубокое сочувствие, но учитывая, его, Стрихнина, профессиональные наклонности, полагаю, что к тому времени, когда он наконец выспится, а тем более – уйдет из квартиры, домой вернутся и лягут спать все остальные жильцы дома. Поэтому, делая этот нелегкий для меня выбор, я все-таки никак не могу дать Матюше указание приостановить установку железной двери. Стрихнин швырнул трубку.

Едва я положил свою, телефон зазвонил снова. Холодным тоном Нелли сообщила, что меня требует к себе редактор. От Таракана я вернулся со слегка потрепанными нервами. Хорошо еще, что в последний момент я вспомнил совет Артема попытаться разработать Аркатова через тех, кто за него хлопотал во время суда, и бодро представил это Таракану как весьма перспективное направление, над которым тружусь денно и нощно в поисках выхода на «Интертур». Таракан, по-моему, не слишком поверил, но отпустил с миром, потребовав докладывать ему ежедневно.

Вернувшись к себе, я первым же делом позвонил в городской суд Ангелине. Мои вопросы энтузиазма у нее не вызвали.

– Столько лет прошло, – сказала она с сомнением в голосе. – Два председателя с тех пор сменились, а замов поменялось человек шесть. Это ж надо им всем звонить, в бумагах копаться... Тебе когда нужно?

Имея в виду иск «Интертура» к газете, я ответил, что это как раз тот самый случай, когда время – деньги. Она тяжко вздохнула и пообещала заняться.

Только я пододвинул к себе текст, как телефон снова затренькал. Приятно, когда тебя отрывают от работы, но всему должен быть предел.

– Да! – рявкнул я в трубку, но ответа не получил. В эфире что-то шуршало и потрескивало, как бывает, если тебе дозваниваются из автомата. – Слушаю! – повторил я еще громче, и тут возле моего уха возник голос: глухой стариковский, но очень отчетливый тенорок.

– Не кричи, сынок, – произнес он, как мне показалось, с некоторой строгостью. – Ты же не в лесу. Я тебя хорошо слышу.

Тенорок разговаривал так, будто мы давно и хорошо знакомы, но я был уверен, что слышу этот голос впервые, и сказал:

– Извините, вы, наверное, ошиблись.

– Нет, Игорек, – ответил он, на этот раз с явственной усмешкой, – я-то не ошибся. А вот ты делаешь ошибку. Ба-альшую ошибку.

Сказано было вполне буднично, но почему-то от этого раздраженного старческого голоса у меня мурашки побежали по спине. Как часто со мной бывает в таких случаях, испугавшись, я разозлился. Главным образом на эти чертовы мурашки.

– Вы, собственно, кто такой, чтоб мне «тыкать»? – спросил я грубо. – Какой я вам «Игорек»?

– Извини, сынок, не представился, – хихикнул он, и я от этого хихиканья еще больше похолодел: неужели почувствовал, гад, мою слабость, мой испуг? – Друзья зовут меня дядя Гриша. И ты зови. А «тыкаю» я всем, по-стариковски, потерпи уж.

– Долго терпеть еще? – поинтересовался я хмуро.

– От тебя зависит, сынок. Я же сказал: совершаешь большую ошибку. Исправляться надо.

Я уже потихоньку взял себя в руки. Если ему охота ходить вокруг да около, чтобы меня первого спровоцировать на откровенность, мы ему этого удовольствия не доставим.

– Не ошибается только тот, кто ничего не делает, – заметил я философски.