Текст книги "Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»"

Автор книги: Сергей Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

11
Цудрейтер

Рабочий день начался с неприятной беседы в кабинете у Таракана. Собственно, беседы как таковой не было. Таракан выкатывал глаза, шевелил угрожающе усами и задавал вопросы, на которые мне нечего было ответить. Все, что имелось в моем распоряжении, это пять сбитых ненайденными машинами людей. В разных местах и в разное время. Плюс убитый таким же способом тотошник. Плюс ночной звонок, связывающий последний наезд с зарезанным директором, а следовательно, с «Интертуром». Таракана же сейчас интересовал один «Интертур», он разве что ногами не сучил от нетерпения, а у меня имелась только эта нить, слабая, провисшая, возможно, даже гнилая, готовая оборваться в любом месте.

Когда я покидал редакторский кабинет, Нелли в приемной не оказалось, и мне удалось походя пихнуть на дно ее сумочки драновские ключи – маленькая, но, увы, единственная удача. В своей комнате я уселся за стол и раскрыл блокнот на последней страничке. К сожалению, в картотеке Аржанцева относительно личности погибших, кроме адресов и фамилий, иных сведений не содержалось. Семейное положение, профессия и место работы случайных жертв дорожно-транспортных происшествий гаишников, естественно, не интересовали.

В кабинет заглянул пушкарь Пыпин. С утра арбуз его лица выглядел, наоборот, абсолютно недозрелым: зеленым с редкими бледно-розовыми пятнами. Он торжественно заявил, что завязывает пить навсегда, с тоской поведал о полном отсутствии денег и поинтересовался, не надо ли мне нащелкать карточек к какому-нибудь материалу. Я честно ответил, что все мои герои – пока безымянные, и он ушел удрученный. Потом в дверь просунул огрызок своей головы суперрепортер Гаркуша, сообщил, что мой заголовок отметили на планерке. Наконец позвонила Лилька и слегка окрепшим с последнего раза голосом рассказала, что операция прошла, тьфу-тьфу, успешно, Артем пришел в себя, через день-два его даже могут перевести из реанимации в обычную палату.

Последняя новость меня обнадежила. Значит, кругом не полный беспросвет, значит, есть в жизни и что-то хорошее. Заглянув в блокнот, я для начала остановился на Слюсаре Михаиле Савельевиче. Выбор я сделал по географическому принципу: покойный проживал в Конькове, на Профсоюзной улице, откуда рукой подать до оставленной в Ясеневе машины. Затребовав для такого случая у Таракана разгонку, я отправился в путь, отлично сознавая, что, если и эти пять адресов не принесут мне результатов, придется признать свое полное и окончательное поражение.

Начало оказалось воодушевляющим: квартира Слюсаря была опечатана. Я постоял немного, с тоской разглядывая уже успевшие покоробиться от дурного канцелярского клея бумажные полоски с неясными печатями, а потом решительно нажал на соседний звонок.

Меня не рассматривали в глазок, даже не спросили, кто. Просто распахнулась дверь, и я увидел узкую спину в синем замызганном халате, убегающую от меня по коридору.

– Пардон, у меня там каша горит, – пояснила спина на ходу. – Вы от Сили или от Егора?

Я на всякий случай ничего не ответил, но зашел внутрь, в крошечную прихожую, почему-то заваленную ячеистыми картонками из-под яиц. Через полминуты, вытирая руки несвежим кухонным полотенцем, передо мной предстал хозяин, едва достающий мне до плеча пожилой мужчина лет семидесяти. Внешность его можно было признать маловыразительной, если бы взгляд не натыкался в изумлении на редкую по своему сочетанию колористическую гамму: из выреза перепачканного краской сатинового халата рвалась наружу косматая седая растительность, в то время как под носом-картошкой рыжела щетка ржавых усов, над глазами свисали огромные, словно с чужого лица, смоляные брови, а на лысой макушке торчал одинокий реликтовый кустик какого-то уж совсем немыслимого мыльно-желтого оттенка.

– Если вы от Сили, – продолжал он, – то все готово, осталось только упаковать. А Егору еще не закончил, пару деньков придется подождать.

– Я не от Сили, – сообщил я, – и не от Егора. Я по поручению страховой компании.

– Страховой компании? – одна бровь у него изумленно поползла вверх, другая недоуменно нахмурилась. – И что же вы предлагаете мне застраховать?

– Ну, например, самое ценное – жизнь. – У меня родился некий план разговора, и я ему следовал.

Хозяин иронически хмыкнул.

– Подозреваю, юноша, вам только по молодости кажется, что это – самое ценное. И потом, что может угрожать моей жизни, кроме склероза сосудов?

– Да что угодно! – воскликнул я с тщательно, как мне показалось, отмеренной долей патетики. – Человек способен сломать шею на собственной лестнице, свалиться под поезд в метро, попасть под машину, наконец...

Он удрученно покачал головой.

– Вон Миша Слюсарь, мой сосед, попал под машину. И что, помогла ему ваша страховка? От чего она его спасла? От позора? От плевков на его несчастную могилу?

Я внутренне сделал стойку, как гончая перед лисьей норой, но спросил, стараясь не показать своего интереса:

– При чем тут одно к другому? От плевков на могилу мы, конечно, не страхуем. А кстати, какой позор случился с вашим другом?

Хозяин не ответил, только махнул безнадежно рукой и сделал приглашающий жест в комнату.

Я шагнул и остановился на пороге. Она больше походила не на жилье, а на ателье художника. Вернее, ремесленника. В огромных рамах, занимающих почти все оставшееся от рабочего стола и узенькой кушетки пространство, висели на нитках сотни раскрашенных пасхальных яиц разной степени готовности.

– Вот моя страховка, – сообщил он не без гордости. – Я, неверующий еврей Семен Купершток, зарабатываю себе на старость тем, что рисую православные храмы, Деву Марию и распятого Христа. И людям нравится, как я это рисую! Потому что необязательно верить, достаточно знать. Я знаю, что Мадонна прекрасна, иначе какая же это Мадонна?... – Он вдруг опустился на заляпанную краской табуретку, обхватил голову руками и неожиданно горько сказал: – А верить я никому и ни во что не обязан. Откуда мне, например, знать, что вы не мошенник?

Я опешил и промолчал, ибо отвечать мне, собственно говоря, было нечего. В определенном смысле Семен Купершток попал в точку. Но он, оказывается, и не ждал ответа, а как бы разговаривал сам с собой.

– Верить нельзя, надо требовать доказательства, – бормотал он, горестно качая головой. – А я, старый цудрейтер, всю жизнь верил на слово. Ленину, Сталину, Горбачеву, Ельцину... Вот вы скажите, кто-нибудь может застраховать меня от страха? Перед жалкой беспомощной старостью? В «МММ» сказали, что могут. Триста годовых, пятьсот, шестьсот! Я отнес свои деньги туда, и они сгорели синим пламенем. Потом я поверил концерну «Тибет», потом банку «Чара»... После этого я думал, что не поверю никому, даже Господу Богу, если он вздумает открыть свою финансовую компанию. Но тут зашел мой сосед Миша Слюсарь, и я снова купился, как последний потц!

Не вставая с табуретки, Купершток протянул руку и вытащил из-под кушетки груду бумаг. Сверху лежала пачка богато украшенных золотыми вензелями акций, смахивающих на рождественские открытки.

– Инвестиционный фонд «Надежда», – произнес он, все так же горестно качая головой. – Миша служил там главбухом. Как я мог ему не поверить, ведь он должен был знать правду! А мы каждый вечер играли с ним в шахматы. Активы, пассивы, кредиты, депозиты... После того как его сбило машиной около их конторы на Сухаревке, я, конечно, пошел на похороны. Там было столько иностранных лимузинов, такие богатые люди приехали проводить бедного Мишу... Но когда настал срок, я явился за своими деньгами и, конечно, поцеловал замок! Нас, кретинов, было там человек пятьсот. А Слюсарь уже лежал в сырой земле, и мне даже спросить было не с кого...

Перед тем, как уйти, я поинтересовался, нельзя ли мне взять на память одну акцию «Надежды».

– Да хоть все заберите! – сердито буркнул он.

Мне так и не удалось уговорить застраховаться старого еврея Семена Куперштока, не верящего больше ни во что. Но сам я покидал его с крепнущим подозрением, что двигаюсь в верном направлении.

Дальше мой путь лежал на Остоженку, в Савельевский переулок. Покойника с трогательной фамилией Ступенечкин я выбрал следующим номером потому, что, судя по датам, неопознанный автомобиль сбил его в районе Можайского шоссе около сорока дней назад, и я предполагал воспользоваться этим обстоятельством. Кощунственность подхода была налицо, но в моей работе сантименты хорошо смотрятся только на бумаге.

Подъезд доходного дома начала века был огромен, как готический собор. Его гулкие своды терялись в полутьме. С обшарпанных стен на входящих таращились бессмысленными глазами лепные лебеди с отбитыми клювами. Щербатая мраморная лестница, изрезанные поколениями молодых хулиганов дубовые перила и прочие остатки былой роскоши говорили о том, что когда-то здесь проживали состоятельные люди. Потом была эра коммуналок. В мировой истории аналогичная эпоха массового осквернения культурных ценностей называется варварской. Теперь у нас период ренессанса. Коммунальщики постепенно разъезжаются по окраинам, а в бывшем доходном доме с видом на Кремль снова селятся богатые люди, первым делом отделяясь от внешнего непричесанного мира мощной стальной преградой, обитой черной кожей или мореной вагонкой.

Нужную мне дверь на пятом этаже хозяева поверх металла отделали красивыми узорчатыми филенками из разных пород дерева и снабдили мощными никелированными замками. Но сегодня забыли ими воспользоваться: дверь оказалась полуоткрыта, и в широкую щель мне был виден просторный холл с угловым диваном и парой кресел. Я потянул ручку на себя, шагнул в квартиру и, стоя на пороге, громко спросил:

– Есть здесь кто-нибудь?

Никто мне не ответил, но в глубине следующего за холлом коридора звонко упало что-то стеклянное. Помешкав, я осторожно двинулся вперед и вскоре оказался перед широким проемом, ведущим в большую двухсветную комнату, вероятно, гостиную. Посредине стоял колоссальных размеров стол со стеклянной столешницей. Раскинувшийся на ней натюрморт из пустых бутылок, грязных тарелок и рюмок говорил, что гости убрались совсем недавно. А стоящий в самом центре стакан с водкой, накрытый куском черного хлеба, подтверждал, что сороковины пришлись на вчерашний день. Снова звякнуло стекло, и только тут я заметил, что нахожусь здесь не один. За дальним концом стола, с ногами устроившись на стуле, сидела маленькая женщина в пышном розовом пеньюаре. Лицо ее было красиво, но как-то совершенно безжизненно. Она слепо шарила рукой по столу, роняя бокалы в тарелки, и наконец нашла, что искала: расшитый бисером и серебром кисет. Высыпав на ладошку немного содержимого, она другой рукой нащупала рядом с собой квадратик папиросной бумаги, привычным движением лизнула его по краю и неожиданно ловко свернула самокрутку. Еще две рюмки упали с грохотом на пол, прежде чем она отыскала зажигалку и прикурила, распространив вокруг кисло-сладкий запах марихуаны. Потом она наконец увидела меня. Мысли в ее глазах было не больше, чем у лепного лебедя из подъезда.

Будучи совершенно не уверен, что мои слова доходят до ее сознания, я пробормотал:

– Простите за вторжение... В такой день... Примите, как говорится, соболезнования...

Жизни в ее лице не прибавилось, но она хрипло поинтересовалась:

– Ты кто такой?

– У нас с Владимиром Григорьевичем были кое-какие дела, – ответил я туманно.

И тут она вдруг разрыдалась. Теперь лицо ее перекосила отвратительная гримаса, она плакала громко и зло, слезы текли по щекам пополам с тушью и пудрой.

– Дела-а-а, – захлебывалась она плачем и дымом. – Со всеми у Ступы были дела-а-а!... А у меня что? У меня-то что, а?!

Порыдав еще, она так же внезапно успокоилась. Загасила окурок в остатках салата. Утерла лицо рукавом пеньюара, оставив на том и другом грязные разводы, после чего безразлично сообщила:

– Все дела теперь у Рикошета. Иди к Рикошету.

Я стоял, судорожно прикидывая, как продолжить эту увлекательную беседу, когда за моей спиной раздались грузные шаги. Обернувшись, я увидел перед собой весьма неприятную морду. Кирпича эта морда не просила – она сама была словно кирпич: обожженная до красноты и такая же твердая. Взгляд был холодный и тяжелый, как ломик. Практически без посредства шеи морда крепилась на широких покатых плечах, цереходящих в мощный торс штангиста-тяжеловеса. Глядя сквозь меня на девицу в пеньюаре, кирпичный поинтересовался:

– Что за фраер?

– Откуда я знаю? – дернула она плечами. – Пришел, про Ступу что-то болтает. Я говорю, иди к Рикошету. Рикошет теперь главный.

– Больше ничего не спрашивал?

– Больше ничего, – лицо ее снова стало пустым и бессмысленным.

Я наконец собрался с мыслями и даже открыл рот, но произнести ничего не успел. Кирпичный нанес мне короткий удар в солнечное сплетение, я задохнулся, глаза полезли у меня из орбит, а потом в них потемнело, и я нырнул в эту темноту, как в ночную реку.

Вероятно, я пролежал на полу без сознания совсем недолго, потому что кирпичный только заканчивал изучать содержимое моих карманов и как раз рассматривал удостоверение с надписью «ПРЕССА», бормоча:

– Вот еще крысу принесло на нашу голову...

Потом он небрежно сунул редакционную книжечку обратно мне в карман, легко приподнял меня за шкирку, проволок по коридору и выставил на площадку. Там он взял меня за плечи, повернул лицом к себе, сказав проникновенно и мягко, насколько может быть мягким кусок обжаренной в печке глины:

– Забудь, что ты здесь был. Понял?

В голове у меня все еще кружилась черная карусель, ноги держали плохо, адски болела грудь, а он стоял передо мной в хозяйской расслабленной позе, правой рукой держась за входную ручку, левую положив на стальной косяк. Я не ответил, тогда он переспросил еще раз, уже угрожающе:

– Понял или нет?!

И тут на меня нашло. Накатило такое дикое бешенство, такая кровавая пелена встала перед глазами, что забылись разом и грудь, и ноги, и черная карусель.

– Понял, – сказал я, стиснув зубы, и со всей силы шарахнул плечом стальную дверь.

Кирпичный не успел убрать пальцы с косяка. Это я знаю точно. Даже когда я был в самом низу, среди пустоглазых бессмысленных лебедей, его звериный неумолкающий рев все еще метался под готическими сводами подъезда. Только оказавшись в своей машине и дав газ с места в карьер, я в полной мере осознал, что сдуру наделал. Можно было только догадываться, кем был при жизни неведомый пока Ступа, кто такой Рикошет и какую роль при них играла эта кирпичная образина. Но хорошего ждать от этой компании мне теперь не следовало.

12
Неликвид

Как говорит мой друг Артем, минер ошибается дважды. Первый раз – когда подписывается на эту работу. Я подписался на эту работенку сто лет тому назад, когда, глядя из сегодняшнего далека, мины были не страшнее елочных хлопушек. Потом втянулся постепенно, а теперь вот выяснилось, что ничего другого, кроме как складывать слова в предложения, не умею, переквалифицировываться поздно. Я ехал по нашему городу развивающегося капитализма, с грустным недоумением размышляя, до какой жизни дошел. Человек интеллигентной профессии, с верхним образованием, прочитавший столько книжек гуманистически настроенных авторов, взял и прищемил железной дверью пальцы другому человеческому существу. Пусть бандиту, пусть подонку, пусть в ответ на его, мягко говоря, некорректное ко мне отношение...

Впрочем, рефлексировал я не слишком долго. Минут через десять, при повороте с Манежной на Тверскую, совесть моя постепенно успокоилась, придя к компромиссу. Я, конечно, сделал это без удовольствия. Но с наслаждением.

У меня оставались один телефон и два адреса. Заглянув в блокнот, я отметил, что один из адресов у Белорусского вокзала, на Лесной, а другой буквально в двух минутах езды оттуда, в Самотечном переулке. Это решило дело, и я, отложив мысли о ледяной окрошке в прохладной редакционной столовой, решительно свернул с Тверской направо. Только бы не били больше по голове, думал я, выбирая место для парковки напротив нужного мне дома. Все остальное – пожалуйста.

На звонок первым выскочил огромный белоснежный Лабрадор; красивый ласковый теленок, подпрыгнув, лизнул меня в лицо, обнюхал и, не найдя, видимо, во мне ничего достойного внимания, удалился.

Передо мной осталась стоять хозяйка, крошечная женщина с пучком седеющих волос, ростом ненамного выше своей собаки. Дюймовочка в бальзаковском возрасте. Ее личико, мелкое, как пересохшая лужица, выражало минимум интереса к пришельцу, какой бывает разве что у глухонемых. Почему-то я не стал прикидываться ни налоговым инспектором, ни агитатором из партии зеленых, а сразу достал редакционное удостоверение и спросил, кем ей доводился Сергей Сергеевич Цыпляев.

– Проходите, – предложила она неожиданно низким для ее комплекции голосом.

И я прошел, а вернее, протиснулся сквозь прихожую, до потолка заваленную книгами. Книги занимали и большую часть пространства в комнате, где мы наконец оказались. Они были в пачках, в стопках, лежали подломившимися в основании грудами, просто валялись на полу. Все это напоминало место сражения, усеянное брошенной при отступлении амуницией.

– Не обращайте внимания, это так, остатки, неликвид, – пробормотала Дюймовочка, разгребая для меня краешек дивана. Сама она уселась на единственный свободный от литературы стул, оглядела комнату, покивала головой в такт каким-то своим мыслям и заметила без всякого выражения:

– Давно бы надо все это вынести на помойку. Да сил нет.

Вкратце история была такова. Ее муж, Сережа Цыпляев, в книжных кругах больше известный как Сережа Памятник из-за своего особого пристрастия к собиранию серии «Литературные памятники», был рядовым книжным «жучком» начала восьмидесятых. Торговал, впрочем, не только «памятниками», а всем, что давало доход. Потом однажды были эти злосчастные четыреста экземпляров «Путешествия Нильса с дикими гусями», прямо из типографии и поэтому дешево. Путешествие закончилось в Республике Коми, в исправительно-трудовой колонии общего режима, продлившись, с зачетами, два с половиной года. Дюймовочка ждала. Сережа трудился и исправлялся, держась, как Стойкий Оловянный Солдатик, и вышел на свободу с абсолютно чистой совестью: как раз за время его отсидки спекуляция нечувствительно превратилась из уголовно-наказуемого деяния в солидный и легальный бизнес.

Выйдя, он сразу же включился в новую многообещающую жизнь. Сперва вместе со старыми приятелями образовал небольшой книготорговый кооператив, потом при нем появилось свое издательство, которое, быстро разбогатев, превратилось уже в торгово-издательский дом с красивым названием «Кентавр». Книжный бум шел полным ходом: изголодавшееся население самой читающей в мире страны мело все подряд: Чейза, Набокова, Чарскую и Генри Миллера. И тогда бывший книжный «жучок» Сережа Памятник, бывший зек Цыпа, а ныне один из столпов отечественного книгоиздания Сергей Сергеевич Цыпляев задумал проект века. Собрал все активы, взял в банке кредит и издал чудо полиграфического искусства: «Лучшие сказки всех времен и народов» в твердом золотом переплете, с цветными картинками на каждой странице, финская веленевая бумага, полтора кило чистого веса. На книжном рынке это была маленькая сенсация. Сто тысяч тираж, пять долларов себестоимость, оптовая отпускная цена одиннадцать долларов. Минус накладные расходы – полмиллиона баксов дохода.

– Теперь я тоже думаю, что его убили, – просто сообщила мне Дюймовочка, ставшая вдовой Оловянного Солдатика. – Я ведь не лезла в его дела, никогда не знала подробностей. Только недавно случайно узнала, как проходила эта сделка: по накладным одно, чтоб меньше шло в налоги, а все остальное на честном слове...

Восемьдесят процентов тиража взяли оптом две компании: «Старт» и «Полисигма». А ровно через пять дней после того, как книги вывезли со склада, Цыпляева прямо возле дома насмерть сбил неизвестный грузовик.

– Убили, – почти без всякого выражения повторила Дюймовочка, – и никому ничего не докажешь...

Мне совершенно нечего было возразить ей. Я даже не мог утешить ее ни единым словом.

В Самотечном переулке стоят дома, похожие на праздничные торты: чистые, свежие, затейливо украшенные где многогранным эркером, где полукруглой лоджией, где стрельчатой башенкой. Не дома, а мечта из розового, как крем, кирпича. Входные двери здесь стеклянные, трехметровые. Естественно, у окружающего пролетариата должно быть большое искушение шарахнуть булыжником, ан нельзя: стеклянный подъезд стерегут не старушка консьержка, не дряхлый отставник, а молодые ядреные парни в пятнистой форме. Слева дубинка, справа револьвер в кобуре, посреди тельняшка в вырезе форменной куртки. Не хватает лишь пулеметных лент на груди. Попробуй сунься!

Я сунулся, но дальше турникета меня не пустили. Редакционная ксива произвела не больше впечатления, чем если б я предъявил пенсионную книжку. На вопрос, к кому, я неопределенно сообщил, что к Карымовым. На вопрос, ждут ли меня там, дипломатично ответил, что надеюсь. Полистали какой-то журнал, но моей фамилии там, разумеется, не нашли. Наконец смилостивились и позвонили в квартиру по телефону. Там никого не оказалось, после чего я стал подозрителен вдвойне и уже ясно увидел, что, если немедленно не уберусь, меня изгонят из этого кондитерского рая физическими методами.

Тем бы, наверное, и кончилось, но тут к стеклянному подъезду подвалила сверкающая черным лаком «волга», из которой выкатился мужичок-колобок – маленький, но при этом ужасно широкий во все стороны. Его крепко посаженное на тройной подбородок толстое круглое лицо улыбалось ни к кому конкретно не относящейся улыбкой, от чего по нему, как по недопеченому караваю, шли бесчисленные ямочки. Войдя, он сделал пухленькой ручкой приветственный жест слегка подтянувшейся охране, после чего по начальственной привычке всегда как бы проявлять интерес к окружающей жизни, поинтересовался: «О чем сыр-бор?» – и, совершено не нуждаясь в ответе, прошествовал к лифтам. Но один из сухопутных матросов, видать, недостаточно еще выдрессированный, пробормотал ему вслед, что я вот рвусь к Карымовым, а их, понимаешь, даже дома нет. И колобок вдруг остановился, как по команде «замри» в детской игре.

Даже ногу, кажется, до конца не опустил на мраморный пол. Постояв недолго в такой позиции, он все-таки поставил ногу на место, после чего вернулся назад, к турникету, взял мое удостоверение и принялся его изучать. Поскольку изучать там особенно нечего, а делал он это удивительно долго, я пришел к выводу, что голова колобка занята в этот момент не только осмыслением названия газеты, а также прочих содержащихся в документе скудных данных.

Вывод оказался в целом правильным, потому что, вернув мне книжечку, он сообщил охране, что «молодой человек со мной», и мы вместе отправились наверх. В лифте колобок представился мне чиновником Фонда имущества Валерием Фаддеевичем Раскутиным. Он так и назвал себя – «чиновником», правда, с заметной долей иронии в голосе.

Всю жизнь я, как почтальон, хожу по чужим домам. Профессия такая. Но и меня можно удивить. Лестничная площадка, на которой мы оказались, была размером с теннисный корт. Первое, что бросалось в глаза, это полное отсутствие бронированных дверей: видно, местные жители будут побесстрашнее, чем рядовое население города. А когда мы зашли в квартиру и оказались в гостиной, я наметанным глазом определил, что отделка с обстановкой в этих апартаментах тянет не меньше чем тысяч на шестьдесят долларов. Где ты, моральный кодекс строителя коммунизма?... Раньше из всех видов чиновников жить в такой роскоши не стеснялись только члены Политбюро.

Раскутан слушал мою историю внимательно, не перебивая. Я заметил, что ямочки на его хлебобулочных щеках могут образовывать самые разные сочетания: выражать не только улыбку, но и горестное изумление, а также иные сильные чувства. Когда я закончил, он откинулся в кресле, сложив припухлые младенческие ручки на выпирающем из-под рубашки животе. Ямочки сурово сошлись вокруг первого подбородка.

– Так вы считаете, это было убийство?

В ответ я только развел руками.

– Хорошо, что попали на меня, бедная Маша до сих пор не в себе. Да к тому же дети... А мы были ближайшими друзьями еще с комсомола. – Он помолчал и спросил без особой надежды: – Кто, за что, конечно, не знаете?

– Я, в общем-то, не знаю пока даже, где он работал.

Раскутин тяжко вздохнул, ямочки на его лице образовали сложный рисунок, и он произнес явно нехотя, словно подчиняясь суровой необходимости:

– Алик Карымов занимался в Фонде имущества главным образом распределением подрядов на реконструкцию старых особняков в центре города.

– Полагаю, для строительных компаний это прибыльное дело? – спросил я осторожно.

Раскутан тяжко вздохнул.

– За этим стоят колоссальные деньги. Банки, тресты, иностранные инвесторы. Очень легко, знаете ли, наступить кому-нибудь на хвост...

– А кто теперь, после Карымова, занимается этим распределением? – спросил я, вытаскивая блокнот.

Но записывать мне ничего не понадобилось. Колобок со скорбным видом кивнул – первый подбородок опустился на второй, второй на третий. Скорбный этот кивок должен был, видимо, означать, что ему вполне понятно, что стоит за моим вопросом. Потом он посмотрел мне прямо в глаза и печально ответил:

– Я.