Текст книги "Дрянь (сборник)"
Автор книги: Сергей Устинов
Жанры:
Криминальные детективы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)
«Привет, Лисенок! Что-то давно нет от тебя писем. Впрочем, как любил говорить отец: если от детей нет известий, значит, у них все в порядке. У тебя все в порядке?
У нас все о'кей, стоит прекрасная погода, днем тепло и сухо – целый день солнце, а ведь на дворе уже декабрь! Просто курорт. Ну, стреляют, конечно, не без этого. Но ты же знаешь, я для пуль неуловимый, так что за меня не беспокойся. Знаешь, о ком я все время думаю? О тебе, дурочка. Мы ведь теперь с тобой вдвоем остались на целом свете, больше никого. И должны друг за друга держаться, так? Вот скоро ты станешь совсем взрослая, наверное, выскочишь замуж, нарожаешь кучу детишек, а я переведусь в Москву, и снова у нас будет большая-пребольшая семья…»
В родительской комнате больше всего поразило его опустошение на книжных полках. Огромные, во всю стену, они производили сейчас впечатление с боем взятого города. В рядах зияли огромные провалы. Кажется, на своих местах остались только потрепанные брошюры да стопки журналов.
Он стоял на пороге с дурацким бутербродом в руках, обводя взглядом следы разрухи. Трюмо с трещиной поперек центрального зеркала, два кирпича вместо ножки кровати. Подошел к окну, отдернул занавеску. На подоконнике бутылки, грязные стаканы, горка объедков. Давным-давно засохший цветок в горшке. И три папиросных окурка, зверски вдавленных в растрескавшуюся землю.
В ванной что-то металлически звякнуло, послышался звон разбитого стекла.
– Что случилось, Алиса? – испугавшись, заорал он сквозь дверь.
– Все в порядке, Валечка! – крикнула она оттуда. – Душ приму и выйду! – В следующую секунду зашумели краны, ударили струи воды.
Через пять минут Алиса выскочила с мокрыми волосами, все в том же коротком халатике. Лицо ее разрумянилось, глаза блестели.
– Кофе готов? Кайф! – Она какой-то не слишком свежей тряпкой смахнула со стола, принялась выставлять чашки и блюдца: трещины, отбитые края и ручки…
– Алиса, – сказал Мукасей строго, – во что ты превратила дом?
Она вдруг уселась к нему на колени, обняла за шею, чмокнула в ухо.
– Не сердись, Валечка. Я глупая дурочка, я безалаберная, я неряха. Помнишь, ты в детстве меня ругал: «Неряха, неряха!» А я обижалась и кричала: «Нет, ряха, ряха!» – Она засмеялась, еще раз щекотнула его носом. – Я тебе сейчас все расскажу. Когда мы папу похоронили и ты уехал, я как чужая себе стала. На все наплевать. На все. И знаешь, как только поняла, что на все наплевать, сразу полегчало. Институт я бросила – и не надо на меня кричать!
Он и не думал на нее кричать, сидел, пораженный.
– И про отметки, и про стипендию я тебе все врала. И вообще, я за это время успела выйти замуж и… и… развестись. – Она смотрела на него так, будто боялась, что он ее сейчас ударит: с вызовом и страхом одновременно. Но он молчал, честно говоря, потому, что просто не знал, что ему говорить. Тогда Алиса вдруг положила ему руки на плечи, близко-близко заглянула в лицо: – Ты меня простишь, а, Валечка? Простишь, да?
В лице ее, в голосе было что-то такое жалкое, беспомощное, словно ей впрямь снова пять лет и она, проснувшись ночью, прижимается к нему, ища защиты. У Мукасея сжалось сердце. Он встал, сказал нарочно грубовато:
– Ладно, дурында, проехали. С понедельника начинаем новую жизнь. Иди глянь, чего я тебе напривез. – Мукасей отстегнул ремни, откинул крышку чемодана. Сверху лежал лейтенантский китель с привинченным орденом Красной Звезды, он его отложил в сторону. Под кителем Алиса увидела платье в целлофановом пакете, дальше джинсы из варенки с фирменным лейблом, какие-то кофточки, маечки. Она стала вытряхивать все это на диван из пакетов.
– Будем считать, что понедельник начинается сегодня, – сказал Мукасей.
* * *
По кладбищенской дорожке медленно шла лошадь, запряженная в телегу. Птичий свист, скрип телеги, шелест ветра в листве – печальные звуки. Иногда возница легонько трогал вожжи, и лошадь сразу останавливалась. Старик в сером линялом халате спрыгивал на землю, вилами грузил на телегу охапки прелых листьев, мусор, вынесенный к краям дорожки родственниками умерших. Из-за деревьев вышел Мукасей в форменных брюках, но в одной майке, с охапкой сухих стеблей в руках, бросил их прямо на телегу. Лошадь тронулась дальше.
Два овала в граните – отец и мать. Мукасей маленькой лопаткой вскапывал землю, Алиса, подоткнув новое платье, рвала сорняки, мыла памятник. Он взял ведро, сходил к крану, принес воды. Солнце припекало.
– Полей, – попросил он, стаскивая майку. Всю грудь Мукасея пересекал длинный розовый шрам. Когда Алиса стала лить ему на руки, он наклонился, и стало видно, что похожий шрам у него на спине.
– Бедненький, – сказала Алиса. Губы у нее тряслись, в глазах стояли слезы. – Бедненький мой.
За ними наблюдал пожилой подполковник. Он сидел в ограде через две или три могилы от них, перед ним на столике стоял стаканчик, на газетке аккуратно нарезанный помидор, кусочки сыра.
– Эй, паренек! – крикнул он. – Лейтенант! Подойди сюда!
На ходу вытирая лицо и руки майкой, Мукасей подошел.
– Оттуда?
И когда Мукасей молча кивнул, достал из-под лавки припрятанную бутылку, а из сумки еще один стаканчик.
– Выпьешь со мной?
Они выпили, подполковник вздохнул и ни к селу ни к городу сказал:
– Да, такие дела. А я под Ельней, перед первым боем, два дня ничего не ел. Бойся, если в живот ранят, будет перитонит. А ранило-то меня в ноги…
Уже в темноте Мукасей с Алисой возвращались домой. Алиса была оживлена, смеялась, нежно прижималась к брату. Он открыл дверь ключом и замер на пороге. В квартире кто-то был. В родительской комнате горел свет, играла музыка.
– Погоди, – озабоченно нахмурившись, сказала Алиса брату и устремилась туда. Он за ней. Алиса попыталась было прикрыть за собой дверь, но Мукасей не дал, и взору его предстала такая картина.
Две худые полуодетые девицы валяются на грязном ковре возле тахты, на которой ничком, свесив вниз голову и руки, лежит совершенно голый парень. В бесчувственных пальцах у него зажата папироса. На полу между девицами чайник, стаканы с мутной жидкостью. Пепельница, полная окурков. Дым клубами. И запах… Всякому, кто побывал на Востоке, знаком этот запах…
В следующую секунду Алиса буквально вытолкнула его из комнаты и приперла спиной дверь.
* * *
– Валечка, погоди, умоляю, только ничего не говори, – судорожно бормотала она, хватая Мукасея за руки и толкая его прочь от двери, в сторону кухни. – Я сейчас все объясню, ты просто ничего не понимаешь… – Было ясно видно, как она отчаянно пытается сочинить что-нибудь поправдоподобней. – Это моя подруга с братом и… и еще одна девочка. Они мои друзья, друзья, разве непонятно? Мне было так одиноко, ну и… у нее есть ключ, но я его заберу. Теперь заберу, хорошо?
Она втащила его наконец в кухню, и тут он сбросил с себя ее руки:
– Вот что, Алиса. Ты дурака из меня не делай. Чтоб через полминуты их здесь не было. А потом поговорим.
Алиса вышла, прикрыв плотно дверь. Но все равно из коридора до Мукасея доносились какие-то приглушенные вскрики, бормотание, совершенно неуместные сейчас, казалось, дурацкие смешки. Пока за гостями не щелкнул входной замок, он по-новому оглядывал следы варварства вокруг. Прошелся по кухне, остановился перед окном. В мутном, давно не мытом стекле отразилась его насупленная физиономия. Сзади скрипнула дверь, из коридора с видом нашкодившей школьницы скользнула Алиса, неясным видением возникла в оконном проеме.
– Ответь только на один вопрос, – не оборачиваясь, сказал Мукасей. – Давно?
– Что «давно»? – невинно удивилась она.
Мукасей сжал зубы, ухватился за ручки окна, что есть силы рванул створки. Мутные отражения пропали с дребезгом, он с жадностью полной грудью глотнул свежего воздуха. Подышал немного, стараясь заставить себя успокоиться. Медленно повернулся.
– Пойми, Алиса, – сдерживаясь, неестественно ровным голосом заговорил бы, – это можно вылечить. Главное – захватить вовремя. Пойми, я тебя сейчас ни в чем не обвиняю. Я только хочу, чтобы моя единственная сестра была жива и здорова. И запомни, я сделаю для этого все. Все, поняла? Сестры-наркоманки у меня не будет.
– Наркоманки? – Она взмахнула ресницами. – Вон ты о чем! Какой глупенький, сейчас многие это курят! Подумаешь, косячок ребята забили – так уже сразу наркоманка…
Кровь бросилась Мукасею в лицо, он схватился за спинку стула, чтобы не ударить ее. Постоял секунду, тяжело глядя на сестру в упор (она в испуге съежилась), отбросил стул, выскочил из кухни и вернулся обратно с чайником, забытым гостями на полу в родительской комнате.
– Что здесь? – спросил он, срывая крышку, расплескивая коричневую жидкость.
– Понятия не имею, – она передернула плечами. – Трава какая-то.
Мукасей понюхал, попробовал на вкус. Сказал неприятным голосом:
– Там, откуда я приехал, эта твоя трава называется мак. А пакость, которую из него варят, кокнар. Интересно, вы его как называете?
– Точно так же! – поняв, что притворяться бессмысленно, с вызовом ответила Алиса.
– Вот как! Значит, кокнар, анаша. Что еще? Ах да, таблетки! А может, ты уже и колешься?
Он схватил ее за руку и потянул к себе. Она выкручивалась, вырывалась. Но Мукасей, перехватив ее руки у запястий, дернул за рукав нового платья, он с хрустом оторвался, и Алиса как-то сразу обмякла. Раскачивалась задетая ими в борьбе голая лампочка на шнуре. В ее тускловатом свете Мукасей увидел, что предплечье сестры сплошь покрыто следами уколов.
Он сидел на стуле посреди кухни, зажав руки между колен, и чувствовал себя как выпотрошенная рыба. Алиса в разорванном платье на замызганном полу в углу натягивала подол на коленки.
– Поедем в больницу, – сказал Мукасей устало. – Прямо сейчас.
– Дурак, – ответила она неожиданно холодно и спокойно, так, что он вскинулся от удивления. – Никуда я не поеду. Ты, может, забыл, мне – двадцать пять, я совершеннолетняя. Сама могу решить, что мне делать. Ишь, Аника-воин! Пока ты там воевал, не думал небось про сестренку-то. А теперь приехал… Провоевался!
Мукасей вдруг увидел перед собой ее прищуренные глаза, полные ненависти.
– Все, все тебя жалели, восхищались: ну как же, интернациональный долг выполняет Валечка! А меня никто не щадил. Мать на моих глазах умирала, отец на моих руках. Никто не думал, мне-то каково… – Она заплакала злыми слезами. – Деньги, которые ты слал, – тьфу, дерьмо, на три раза уколоться. Ну ничего, я теперь сама себе могу заработать.
– Заработать? – нахмурился он. – Это каким же способом?
Алиса хмыкнула, словно подавилась смешком, удивленная, – дескать, неужели действительно дурак не понимает? И в следующую секунду, сообразив по лицу Мукасея – нет, и впрямь не понимает! – издевательски захохотала сквозь еще не просохшие слезы.
– Так я тебе и сказала! – Она хохотала все сильнее, захлебываясь хохотом, зло и торжествующе глядя брату прямо в глаза. – Так вот все тебе взяла – и сказала!..
– А ну прекрати истерику! – Мукасей решительно поднялся.
– Истерику? – Она тоже вскочила на ноги, вжалась в угол, вся ощетинилась, смех оборвался злой и жалкой гримасой. – Это у тебя истерика, Валечка, а со мной все в порядке. Что, думаешь, я не знала, чем наше воркованье кончится? Там выполнил долг, теперь тут хочешь? А если мне не надо, если мне и так хорошо?
Она решительно шагнула к кухонным полкам, широко выдвинула ящик с лекарствами. Мукасей еле успел оттолкнуть ее, выдернул ящик с потрохами, бегом понес в туалет. Все время, пока он в остервенении рвал над унитазом подряд все, что попадалось под руку, Алиса стояла у косяка с кривой недоброй ухмылкой.
– Зря стараешься, завтра меня здесь не будет.
Отбросив пустой ящик, Мукасей кинулся в комнату сестры. Он распахивал шкафы и тумбочки, выволакивал наружу белье, переворачивал матрацы. Не найдя ничего, он замер посреди переворошенной квартиры, напряженно что-то соображая, вспоминая. Потом кинулся в ванную. Сунул руку за трубу, в естественный тайничок, оставленный строителями, и вытащил завернутый в тряпочку шприц, несколько ампул, десяток небольших целлофановых пакетиков с какой-то коричневой застывшей массой внутри.
Алиса дернулась, закусила губу. Мукасей отстранил ее плечом, кинул с силой стекляшки в унитаз, разорвал и туда же швырнул пакетики, спустил воду.
– Не-на-вижу, – с прыгающим лицом выдохнула Алиса, сжав горло руками. – Не-на-вижу тебя…
Мукасей решительно затолкнул ее в комнату, принес из кухни стул, запер снаружи ножкой дверь. Прошел в родительскую комнату, постоял в оцепенении. И вдруг с силой наподдал ногой пепельницу с окурками.
Мукасея разбудили солнце и голуби. Они ворковали у него над ухом, трещали крыльями и жестко ворочались на жестяном подоконнике. А где-то рядом скулил маленький Мотысик. Мукасей резко сел на постели и прислушался. Нет, не Мотысик. Выскочил в коридор. Скулили из-за двери Алисиной комнаты.
Она сидела на смятой кровати в одной рубашке, зябко обхватив себя за плечи руками, раскачивалась и тихонько выла.
– Алиса, – позвал Мукасей, стоя на пороге, но она не откликнулась, даже головы не повернула.
Мукасей подошел, сел у нее в ногах, попытался взять за руку, она дернулась. Сказала глухо:
– Уйди. – И вдруг закричала тихо и от этого страшно: – Убирайся вон, слышишь? Кретин! Ты понимаешь, что я сейчас сдохну? Ты понимаешь, что это жизнь моя, что я не могу без этого?
Мукасею показалось, она снова сейчас завоет, но вместо этого Алиса схватила зубами свою руку у запястья. По подбородку потекла кровь – и в этот момент Мукасей увидел ее глаза: черные, страшные, полные смертной муки. Он отпрянул. А сестра откинула простыню, спрыгнула босая на пол, выбежала из комнаты. Мукасей пошел за ней и, стоя на пороге родительской спальни, молча смотрел, как она накручивает диск телефона.
– Шпак? – закричала она в трубку неестественно высоким, срывающимся голосом. – Это я, я! Да, кумарит, плохо, очень. – Алиса говорила отрывисто, словно экономила остатки сил. – Бери. Что-нибудь. Быстрее. Сдохну…
* * *
Алису била крупная дрожь. Мукасей тщетно пытался согреть ее пледами, одеялами – не помогало. Прозвенел звонок: на пороге стоял парень – длинный, худой, как Кощей, с глазами, словно упавшими в глубокий колодец. Он подозрительно зыркнул на Мукасея, но ничего не сказал. Только когда прошел к Алисе, пробормотал, иронически скривив губы: «Скорая помощь». Она слабо улыбнулась ему в ответ. Все время, пока он с медсестринской ловкостью набирал в принесенный с собой шприц раствор из пузырька, вводил его в вену, Мукасей стоял рядом и смотрел. Она не поблагодарила Шпака, только прошептала:
– За мной будет…
Он еще раз кинул быстрый настороженный взгляд в сторону Мукасея, кинул «чао» и убрался. Алиса откинулась на подушку и закрыла глаза.
* * *
Мукасей с Глазковым вывели, почти вынесли Алису из подъезда, положили на заднее сиденье «москвича». Соседка с выпученными глазами молча наблюдала за ними из окна. Мукасей сел рядом с сестрой, обнял ее за плечи. Она была как тряпичная кукла. Всю дорогу Алиса молчала, только когда подъехали к воротам больницы, сказала жалобно:
– Не надо…
* * *
В большом пустынном полутемном холле Мукасей беседовал с врачом. Маленький востроносый человек в белом халате смотрел на Валентина снизу вверх и оттого, казалось, был изначально недоволен.
– Что вам сказать? Очень, очень сложный случай, – сердито говорил он, и его резкий голос разносился по всему помещению. – Полинаркомания. В тяжелой стадии. Лечить? Лечить будем. Вылечить? Это вопрос! Если шансы есть, за них надо еще очень и очень бороться. Статистика малоутешительная – мы пока можем помочь лишь каждому шестому, если не седьмому. Впрочем, что вам до статистики… – Доктор махнул рукой и несколько сбавил тон. – Вас волнует конкретно ваша сестра. А тут я вам ничего твердо обещать не могу. Первый закон: полная изоляция! Никаких контактов с прежним окружением. Трудно. Весьма трудно. Контингент идет на все – вплоть до подкупа сиделок. Вплоть до побегов. Персонала не хватает, охраны толком никакой. – Он снова начал раздражаться. – Каждый день, простите за выражение, «шмонаем» палаты, выгребаем кучи всякой дряни. Именно дряни, иначе не назовешь. Между прочим, это у них одно из названий наркотика: «джеф», «болтушка», «желтуха» и «дрянь».
– А как это все попадает к вам в отделение? – робко поинтересовался Мукасей.
– Как? – задрав подбородок, яростно переспросил маленький доктор. – Это я вас должен спросить – как! Вы лучше меня должны знать, что за компания у вашей сестры, что у нее за дружки, которые завтра – да-да, не смотрите на меня так, – прямо завтра потащут ей всякую пакость! Поверьте моему опыту, у них взаимовыручка как на фронте. Сегодня ты мне помог, завтра я тебе помогу. Начнут совать наркотики в яблоки, в булки, даже в варенье. Или попросту на веревочке… – доктор для наглядности показал руками, как именно «на веревочке», – через окошко в сортире… Вы можете мне с гарантией обещать, что этого не будет? Чтобы я мог нормально лечить вашу сестру? Можете? Не можете?
– А… в милицию вы разве не сообщаете?
– В милицию? – врач удивленно вскинул брови. – При чем тут милиция? У нас больница. У нас больные люди, которых мы должны лечить. Когда они сами этого хотят, конечно. Ну а когда не хотят… – добавил он со значением, глянув на Мукасея испытующе. – Хотите честно? Не думаю, что ваша сестра пожелает лечиться добровольно. Сейчас-то у нее воля ослаблена, она на все, что угодно, соглашается. А вот завтра… Да еще при том, что на воле дружки остались… Все это мы уже проходили – и не раз.
Психиатр махнул рукой безнадежно и вдруг перешел на официальный тон:
– Должен предупредить: если больная начнет нарушать режим, мы будем вынуждены ее выписать. Сообщим в районный наркологический диспансер, там вместе с милицией будут решать вопрос о ее принудительном лечении. Впрочем, это тоже в один день не делается. Вам все ясно?
Мукасей молчал. Доктор, не глядя больше на него, постоял еще немного, с постным выражением на лице кивнул пару раз каким-то своим мыслям. Обычный родственник обычной больной. Всегда одно и то же. Потом он демонстративно посмотрел на часы:
– Извините, у меня обход, – и зацокал прочь каблуками по кафельному полу.
Мукасей долго тыркался в полутемном коридоре среди дверей с надписями: «Бухгалтерия», «Паспортный стол», «Техник-смотритель». Наконец ему навстречу попалась женщина с электрическим самоваром в руках, и он спросил:
– Где тут у вас участковый помещается?
– Направо, направо, потом налево и вверх по лестнице, – тетка с самоваром растаяла в лабиринте.
В большой комнате, где Мукасей нашел участкового, был, вероятно, жэковский красный уголок, по стенам висели плакаты и графики. А сейчас здесь, отодвинув к стенам стулья, занималась секция карате: с потолка свисали на крюках «мешок» и «груша», человек шесть в белых кимоно тренировались кто друг с другом, кто на снарядах.
Участковый, крепкий мужик лет тридцати, сидел за столом в углу и, только что оторвавшись от лежащей перед ним писанины, устало тер лицо руками.
– Ну где она теперь? – спрашивал он, словно скучную повинность отбывал.
– В больнице.
– Давно пора было, – одобрил участковый. – Так чего ты от меня-то теперь хочешь?
Мукасей набычился. Сказал, глядя участковому в лицо:
– Хочу спросить: вы куда смотрели?
Участковый понимающе кивнул, недобро усмехнулся.
– Вона что… Мы с претензиями. А знаешь ты, что у нас по закону употребление наркотиков не преступление? – Он помолчал, сдерживаясь, и сказал: – Значит, так. Был сигнал. От соседей. Я зашел к ней, поговорили. Предупредил: если будет продолжать, отправлю на принудлечение. А попадется с наркотиками, посажу. Она потом вообще полгода в квартире не появлялась. Есть еще вопросы?
Мукасей выложил на стол записную книжку.
– Вот, это ее… Тут все дружки.
Участковый небрежно перелистал странички и кинул книжку обратно Мукасею.
– Ну. Дальше что? Я чего, должен по всем ее знакомым ходить, спрашивать: вы, случаем, не наркоман будете? Уговаривать: не ходите, дети, в Африку гулять! Нет у меня других дел… Интересные вы все люди! – продолжал он, не скрывая издевки. – Когда уже поздно, поезд ушел, бежите в милицию: ах, у меня сынок алкоголик, ах, сестричка наркоманка! А сами-то, сами куда смотрели?
Мукасей спрятал записную книжку в карман, встал, сказал угрюмо:
– Меня здесь не было.
– Его здесь не было, – иронически поднял брови участковый. – А кто тебя неволил там столько лет торчать? – Он выдержал паузу, словно раздумывая, говорить – не говорить, и сказал: – Денежки зарабатывал, валюту?
Мукасей взорвался: мгновенно. Перегнулся через стол, схватил участкового за ворот, так что ткань затрещала.
– Пусти, дурак, срок получишь! – хрипел тот. Сзади на Мукасея навалились каратисты, оттаскивали его за руки. Наконец оттащили.
– Гоните его вон! – крикнул участковый, растирая горло.
Мукасей упирался, вырывался.
– Гад! Сволочь! – орал он. – Я должен был тут сидеть, да? Да? Я?
Его наконец выволокли через порог, он уцепился за косяк, дверь захлопнули, больно ударив по пальцам.
– А-а! – взревел он и плечом вышиб эту дверь вместе с замком.
Кто-то в белом метнулся ему навстречу, Мукасей ушел от удара, сам ударил, откинул в сторону второго, перехватил ногу третьего… Участковый, стоя в углу, что-то кричал, но у Мукасея как будто заложило уши. Он рванул на себя кожаную «грушу» – крюк вылетел, посыпалась известка и пошел молотить этой «грушей» направо и налево, разметал всех по сторонам, хрястнул по столу, зацепил шкаф, из-за которого выпал вдруг полинялый лозунг «Превратим Москву в об…», а сверху, звеня стеклами, посыпались портреты: Брежнев, Черненко, еще кто-то… И только тогда он остановился, тяжело дыша, чувствуя, как градом льется по лицу пот. Бросив «грушу», медленно вышел из комнаты.
* * *
– Да, нездорово…
Глазков обтачивал напильником зажатую в тиски деталь, а Мукасей с понурым видом сидел на верстаке, ощупывая пальцами ссадину на скуле.
– Ночуй тут, я раскладушку принесу. Домой тебе лучше не соваться, могут повязать.
Мукасей тяжко вздохнул и соскочил на пол.
– У них не залежится…
* * *
Скорый поезд с надписью на вагонах «Ташкент-Москва» только что остановился на московском перроне. Немного в стороне от общей толпы встречающих держался высокий крупный мужчина (по которому в день приезда мельком скользнул взгляд Мукасея) с фигурой бывшего спортсмена, даже точнее – боксера, на что намекал его слегка искривленный и приплюснутый нос. Как и тогда, он не суетился, никого не высматривал, а просто смотрел на дверь спального вагона.
На пороге показался элегантный молодой блондин в модной мешковатой куртке со множеством карманов, в спортивного покроя брюках и в спортивных туфлях. Прежде чем он шагнул на перрон, они с бывшим боксером встретились взглядами, причем молодой чуть заметно кивнул: дескать, все в порядке. В руке у него был тяжелый на вид чемодан, через плечо висела довольно плотно набитая спортивная сумка. Угадав в нем клиента, подскочил носильщик, но был немедленно отодвинут могучим плечом спортсмена, шагнувшего сквозь толпу. Чемодан из рук блондина быстренько перешел к спортсмену, и оба, не перекинувшись даже словом, зашагали к выходу в город.
На стоянке спортсмен открыл багажник серой «волги», они аккуратно уложили туда чемодан и сумку. Спортсмен кинул блондину ключи, тот ловко поймал их на лету, уселся за руль, боксер рядом, машина тронулась с места.
«Волга» миновала пост на Кольцевой, вырвалась за город. Промелькнули названия подмосковных поселков. Машина свернула на боковую дорожку, прошуршала протекторами по совсем узкому проулку и остановилась перед высокими глухими воротами. Блондин коротко гуднул, мелькнуло в щели забора чье-то лицо, ворота, повинуясь электромотору, с неприятным скрипом отъехали в сторону. «Волга» проехала по участку и остановилась возле добротного загородного дома.
Блондин вылез на травку, потянулся, разминая плечи, а потом собственноручно вынул из багажника чемодан и сумку, поднялся с ними на крыльцо. А спортсмен не спеша двинулся по дорожке вокруг дома, туда, где в летней беседке за деревьями ярко пестрели женские платья, откуда доносились смех, громкие голоса.
Блондин прошел в комнату, обставленную старинным гарнитуром карельской березы, положил чемодан на диван, сумку поставил рядом. С наслаждением стянул куртку. Распустил ремешки и отстегнул укрытую под мышкой кобуру с пистолетом, кинул его на кресло, прикрыл сверху курткой.
– Привет, привет, – дверь отворилась, и в комнату вошел пожилой подтянутый мужчина, седой, загорелый, в светлом летнем костюме. – Как съездил?
– Нормально, Виктор Михалыч. – Блондин стоял, почти вытянув руки по швам, слегка наклонив голову, и, только когда ему походя протянули ладонь для рукопожатия, торопливо ответил.
Виктор Михайлович уселся в кресло, закинул ногу на ногу:
– Показывай.
Блондин щелкнул замками, откинул крышку чемодана. Под парой рубашек ровными рядами лежали целлофановые пакеты, туго набитые желтовато-коричневым крошевом.
– Кокнар, – сказал блондин, извлекая один из пакетов и кладя его аккуратно на стол. – Двенадцать кило, больше не влезло.
Он расстегнул «молнию» на сумке, достал осторожно небольшую коробку типа тех, в которых продают в кулинарии пирожные. Развязал веревочку. В коробке лежали баночки из-под вазелина – штук тридцать.
– А это опиум. Четыреста граммов.
– Тоже больше не влезло? – добродушно усмехнулся Виктор Михайлович.
– Больше вы мне денег не дали, – обиженно стал оправдываться блондин, и хозяин махнул рукой, дескать, я пошутил.
Виктор Михайлович небрежно взял одну баночку, отколупнул крышку. Под ней оказалась темно-коричневая вязкая масса. Потрогал пальцем, понюхал, только языком не лизнул. Спросил озабоченно:
– А как качество?
Блондин развел руками:
– Ну, я ж эту гадость не пробую!
– Ничего, – усмехнулся хозяин, – я думаю, любители найдутся, а?
И они оба весело и понимающе рассмеялись.
– Фархат просил передать, – посерьезнев, сказал блондин, – если возьмете много, будет скидка.
– «Много» – это сколько? – вскинул брови Виктор Михайлович.
– Вот этого, – блондин кивнул на вазелиновые коробочки, – килограммов пятьдесят-шестьдесят. А этого… – он подкинул на ладони пакет с кокнаром, – тонны две.
Виктор Михайлович откинулся в кресле, рука его автоматически нашарила в кармане пиджака коробочку конфеток «Тик-так», он кинул один белый шарик в рот, лицо его стало отрешенным, словно он смаковал появившееся во рту чувство свежести.
– Интересно, интересно, – повторял он, потирая кончик подбородка, – очень интересно… – Потом, как будто очнувшись, Виктор Михайлович отдал приказание властным, не терпящим возражений тоном:
– Прямо сегодня найди пару «кроликов», проверь товар. Надо его по-быстрому сплавить. И никаких кредитов, ясно? Только наличные.
* * *
Блондин на серой «волге» заехал в какой-то темный двор. Фары осветили покосившийся флигель, облупившуюся дверь, плотно занавешенные окна. Он вышел из машины, тихонько стукнул костяшками пальцев в стекло. Никто не ответил. Постучал сильнее. Наконец, оглянувшись, грохнул кулаком по раме. Дверь открылась. В свете габаритных огней автомобиля можно было увидеть исхудалое неприятное лицо с ввалившимися от беззубья щеками, пустые запавшие глаза, висящие клочьями волосы.
– Леня, вы? – ахнуло это привидение, вглядываясь, и радостно запричитало: – Проходите, проходите, прошу.
Блондин прошел в комнату, больше похожую на конуру, брезгливо оглядел грязные тряпки на лежаке, замызганную посуду.
– Проходите, Ленечка, садитесь, – простуженным голосом предложил хозяин и, заметив, что гость оглядывается, усмехнулся: – Как говорит Сенека, беден не тот, у кого ничего нет, а тот, кому надо еще больше.
Он забился в угол топчана, где, видимо, лежал раньше, свет тусклой лампочки освещал только его руки, огромные, исхудалые, с вздувшимися жилами и венами. Руки эти мелко дрожали.
– За что люблю интеллигентов, – сказал блондин, присаживаясь на край скамейки, – так это за умение излагать. Как это у тебя получается: «Сенека говорит»? Он что, жив еще?
– Жив, Леня, жив, – глухо отвечал ему хозяин. – Мы с вами умрем, а Сенека будет жив до тех пор, пока существуют книги, пока разум будет торжествовать над безумием… – Он говорил, а его руки жили отдельной жизнью: сжимались конвульсивно до белизны костяшек и бессильно опадали. – Вы пришли ко мне поговорить о литературе или что-то принесли? Но должен вас предупредить, денег нет. Я два дня без кайфа, так что даже пойти и украсть не в состоянии. – Блондин достал из кармана пузырек, поставил на край стола:
– На вот, поправь здоровье. Отдашь, когда сможешь.
Рука протянулась, сграбастала склянку.
– Получили товар, нужен «кролик»… – Он кряхтя слез с лежанки, покопался в углу, извлек откуда-то шприц, посмотрел его на свет.
– Если догадался – молчи, – с угрозой сказал блондин.
– Молчу, молчу, – пробормотал хозяин, – я всегда молчу. Вы только отвернитесь, Леня, не люблю, когда смотрят.
Блондин отвернулся. И вдруг спросил:
– А не боишься? Сдохнуть однажды…
Закинув голову, хозяин опустился осторожно на лежанку, замер, прислушиваясь к своим ощущениям.
– Я, Леня, давно уже этого не боюсь…
Через минуту блондин склонился над ним:
– Ну как?
– Тащусь помаленьку… – еле слышно ответил хозяин. Рука его крепко сжимала склянку с остатками.
– Оставь на поправку, – расщедрился блондин и вышел на улицу.
Красный «москвич» въехал в ворота больницы. Глазков остался в машине, а Мукасей поднялся по ступенькам.
– Посидите здесь, только никуда не уходите, – сказала, увидев его, медсестра, – я за доктором, сейчас он придет.
Уходя, она еще раз обернулась и настойчиво повторила:
– Никуда!
Через полминуты простучал по кафелю каблуками маленький психиатр.
– Что? – спросил Мукасей, поднимаясь.
– Ваша сестра убежала.
– Как… – начал в растерянности Мукасей.
– Вот уж этого не знаю, – отрезал доктор. – Советую поинтересоваться у ее дружков. Наше дело лечить больных, а не бегать за ними. Всего хорошего.
Он повернулся и пошел прочь.
* * *
Мукасей послюнил палец и перевернул страничку в записной книжке Алисы.
– Вот! Вот он, Шпак! Но тут только телефон…
– А ты что хотел, паспортные данные? – усмехнулся Глазков.
Они сидели в машине перед входом в больницу. Мукасей сказал:
– Один телефон нам без толку… Нужен адрес.
– О! – воскликнул Глазков. – Сережку Савина помнишь? Из второго взвода? Да помнишь ты его – мы с ним вместе дембельнулись! На телефонном узле сейчас, мастером. А?
* * *
Шпак жил в старом, пожалуй, едва ли не дореволюционной постройки доме. Подъезд был отделан мрамором, дубовая резная дверь с большими медными ручками. На крыльце – два облупившихся каменных шара.