Текст книги "Дрянь (сборник)"

Автор книги: Сергей Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 49 страниц)

28

Если, если, если…

Первым вопросом, первым «если» в нашей диспозиции было: полезет Фатеев смотреть, что в листке, или не полезет. Полез.

Теперь вставал на некрепкие, дрожащие ножки следующий: если полезет и посмотрит, то поедет ли сразу на заветную дачу?

Мы очень на это надеялись. Хотя бы потому, что больше нам не на что было надеяться.

Но, кроме эмоций, была в наших рассуждениях и логика. Конечно, нельзя было не предусматривать вариант, что Фатеев с перепугу может просто дать драпака куда подальше. Однако маловероятно. Мы исходили из того, что хоть наш бывший служащий мяча и штанги не большой мыслитель, но все-таки должен сообразить: если он сбежит, а Маслакова и Гароева возьмут с поличным, они его прикрывать не станут Даже, скорее всего, наоборот, еще и утопят с головкой, посчитав, что это он их сдал. С другой стороны, коли удастся уничтожить или спрятать ненадежней наркотики, сырье и саму лабораторию, можно попытаться выскочить всем. И еще: подорвать можно ведь и потом, съездив на дачу. Мы с Севериным примеряли на себя и такое рассуждение: получить убедительные «разведданные», добыть верные сведения о том, что знает и чего не знает о тебе противник – и не воспользоваться?! Лично я сразу признался, что удержаться не смог бы. Стас подумал немного и сказал, что он тоже.

Как и положено, от второго вопроса в муках рождался третий: если Фатеев поедет на дачу, удастся ли нам довести его дотуда так, чтобы он ничего не заподозрил, не свернул с полдороги обратно? Другая возможность – что футболист может от нас уйти, а до дачи все-таки добраться – была бы та самая, о которой ни нам, ни скалолазам думать неохота. Просто надо было сделать все, чтобы ее избежать.

– Вы свободны, – кисловато сообщил Северин Фатееву, получив от него неудобоваримое, как в смысле почерка, так и в смысле изложения мыслей, объяснение. – И не забудьте, как договорились: если что-нибудь узнаете о том, когда приезжает Маслаков, немедленно предупредите нас.

Преданно заглядывая нам в глаза, футболист готовно покивал головой.

– Обязательно, – заверил он с воодушевлением, настолько переигрывая, что огорчил бы, наверное, даже массовика-затейника, – обязательно предупре… – Тут он запнулся, столкнувшись с трудной лингвистической проблемой, и наконец разрешил ее: – дю!

После чего, полукивая на прощание, полукланяясь, задом толкнул дверь и вышел вон. Подозреваю, мы расстались с обоюдно невысоким мнением об умственных способностях друг друга.

Из окна нашего кабинета можно было видеть, как высокий, крупный блондин в кремовой спортивного покроя куртке, в голубых джинсах и темно-синих кроссовках выскочил из дверей отделения и быстрым шагом пошел, почти побежал по улице. Дойдя до угла, он свернул было, но вдруг резко выскочил обратно и секунду стоял, внимательно оглядывая улицу.

Северин только присвистнул.

– Не фига себе! Дурачок-то наш… Не дурачок вовсе! Проверяется! Неужто расколол нас?

– Расколол, вряд ли. – Мне тоже стало сильно не по себе. – Скорее, осторожничает. На всякий случай.

– Как бы он нас «на всякий случай» в дураках не оставил, – пессимистически протянул Стас.

Завернув за угол, Фатеев в пять минут добрался до дома Маслакова. Этого мы из своего окошка видеть уже, конечно, не могли. Зато мы про это слышали. Стас вытащил антенну маленькой рации и сказал:

– Пошли и мы. А то он сейчас ка-ак поедет, ка-ак помчится…

Нам не было необходимости самим наблюдать за Фатеевым. Чем-чем, а помощниками нас Комаров сегодня обеспечил в полной мере. Неторопливо дошли мы до нашей машины, укрытой в подворотне напротив отделения, и там, включив большую рацию, узнали, что Фатеев сейчас как раз заводит маслаковскую «шестерку». Документы на нее – техпаспорт и доверенность – у него не отобрали. У нас не было на это ни юридического права, ни желания; такой способ передвижения вполне нас устраивал.

Фатеев тронулся с места. Мы тоже. Пошебуршав задумчиво разрядами, рация сообщила, что кавалькада, ведомая белыми «Жигулями», направляется в сторону Садового кольца.

Выехав на Садовое, футболист вроде бы целеустремленно рванул по направлению от Зубовской к Маяковской. Но вдруг, перестроившись в правый ряд, затормозил у тротуара, вылез из машины и вошел в будку телефона-автомата.

Мы с Севериным тревожно переглянулись. Кому он звонит? Что задумал? Какое отвратительное ощущение неизвестности! И еще хуже – беспомощности.

Фатеев вернулся в машину, но с места не тронулся. Сидел и курил, открыв окно. Северин извелся, извертелся на своем водительском месте, то выключал двигатель, то снова включал. Мне тоже было не легче – я не отрывал глаз от стрелки часов. Ровно через двенадцать минут футболист выехал на дорогу.

Доехали до улицы Горького, свернули направо. Слава Богу, в летний воскресный вечер в городе полным-полно машин – все возвращаются с дач! Это облегчает нашу работу.

На Манежной площади Фатеев снова взял вправо. Проехали мимо университета, альма-матер, на которую мы сейчас, напряженно глядя перед собой, не обратили никакого внимания. Пересекли Большой Каменный мост. Поворот на стрелку – едем по набережной канала мимо Третьяковки. Едем не торопясь, километров сорок в час: узкая дорога с плохим, давно не ремонтированным покрытием. И поэтому не очень даже тревожимся, когда узнаем: Фатеев остановился.

Что случилось? Может, колесо спустило? Движение здесь одностороннее, не развернешься. Один переулок проехали, до другого не доехали. В домах по-над речкой в основном какие-то учреждения, сейчас закрытые… Северин повернул ко мне нахмуренное, недоумевающее лицо, и тут рация заговорила.

Все произошло мгновенно и совершенно неожиданно. Фатеев вылез из «шестерки» на проезжую часть, закрыл машину и бегом бросился по узенькому горбатому пешеходному мостику на тот берег канала у схода с моста, его ждала запыленная зеленая «восьмерка» с молодой женщиной за рулем. Увидев бегущего Фатеева, женщина проворно пересела с водительского кресла на пассажирское. Футболист прыгнул за руль, «восьмерка», скрипнув на пыльном асфальте, рванула в противоположную от нас сторону: До ближайшего разворота – минимум минута, да столько же обратно. Стас с размаху хряснул кулаком по баранке.

Это что же получается, обалдело думал я, слушая, как взахлеб оправдывается рация, – они даже номер «восьмерки» не сумели разглядеть, его закрывал парапет. Не мы – а нас оставили в дураках? Футболист оказался умнее или, во всяком случае, хитрее, предусмотрительнее, чем о нем думали. Ну что ж, как говорится, за что боролись… Мы действовали, руководствуясь принципом – промедление смерти подобно. Извиняет ли нас то, что в нашей ситуации это даже никакая не аллегория? Не предстоит ли нам с горечью узнать, чему бывает подобна спешка? В эфире раздался спокойный, размеренный голос Комарова:

– Внимание, «Дон» сообщает для всех, кого это касается: вариант «двойка». Повторяю: «Дон» – всем заинтересованным, вариант «двойка». Пятый, вы меня слышите?

– Слышим, – пискнул где-то очень далеко пятый. – Поняли. «Двойка». Приступаем.

Конечно, мы при детальной разработке плана не могли не учесть такое или похожее развитие событий. Оно и предусматривалось «двойкой». Главный минус в этом варианте был тот, что в ход шло четвертое «если». Он целиком исходил из допущения, что дача, куда мы все так сегодня стремимся, находится именно в Малаховке.

Скрипя покрышками, Стас летел через Таганку к Волгоградскому проспекту. Эфир молчал. Молчали и мы. Да и о чем было теперь говорить? Молиться? Этого мы не умеем…

– «Дон», я пятый, – сказало радио набравшим силу близким голосом, когда мы пролетали метро «Текстильщики». – Зеленая «восьмерка», номер 11–89, объект за рулем, больше в машине никого не видно. Следуем за ним. Как поняли?

Северин сбросил скорость и повернул ко мне счастливое лицо. Сработало! Наша машина, специально на такой случай поставленная в засаде на выезде из города в направлении Малаховки, «приняла» Фатеева.

Был час, как говорят французы, между собакой и волком. Солнце уже село за домами, но с облаков еще струился рассеянный свет. Воздух густел и серел на глазах. В ста метрах стало невозможно различить человека. Вскоре после малаховского переезда Фатеев свернул с асфальта на проселок, и мы поняли, что дело близится к финалу.

– Хорошо бы он остановился возле дачи и пошел, например, ворота открывать, – говорил я Стасу, пока мы на медленной скорости катили в сумерках по безлюдной дороге. – Взяли бы его тут тихонько, и…

Как это часто бывает, действительность оборвала мои мечты в самой грубой форме.

– Ах, мать твою! – сообщил эфир. – Там канава через дорогу, трубы кладут, что ли… Он бросил машину и пошел пешком.

Северин надавил на газ. Машина сползла с асфальта и с потушенными огнями двинулась по проселку, переваливаясь на ухабах. Как бы, черт побери, ребята не упустили его впотьмах!

– Все, – вздохнуло радио почти шепотом. – Зашел в калитку. Хлебная, дом десять. Окапываемся.

Дом возвышался метрах в тридцати за забором темной громадиной на фоне серого неба. Участок был засажен кустами и деревьями, только узенькая дорожка, мощенная плиткой, белела от калитки к крыльцу. Я стоял у забора в тени огромного векового клена и думал: неужели мы впрямь добрались сюда и там, за этими темными окнами, – Ольга? Вот оно, пятое «если»! Нашли мы Ольгу Троепольскую или снова все впустую?

Рядом со мной вырос высокий начальственный силуэт, и я услышал негромкий голос Комарова:

– По два человека на каждый соседний участок. Вдоль забора. Три человека на ту сторону дачи, в тыл. Рации у всех есть? Работаем по команде…

Договорить он не успел. Дача перед нами вспыхнула сразу вся, озарившись изнутри неземным багровым светом. Вспыхнула, как спичечный коробок в костре, и заполыхала, загудела, вздымая в почерневшее небо жадные раскаленные языки.

– Стой! Назад! – успел крикнуть Северин, но я уже не слушал. Перескочив через забор, я несся к дому, не замечая, как хлещут, обдирают одежду и кожу колючие ветки.

Входная дверь была закрыта, из-под нее выбивался дым. Я вышиб ее плечом и ввалился внутрь. От дыма запершило в горле, заслезились глаза. Следующую дверь, обитую ватином, я рванул на себя, сорвав, видно, с крючка. Передо мной был коридор, заполненный дымом. Стены горели, я различил в Отблесках пламени три двери. Чувствуя, что больше полминуты мне тут не продержаться, я открыл первую – и сразу захлопнул, там бушевало пламя. За второй находилась кухня, в ней тоже все полыхало. Я открыл третью дверь и первое, что увидел, был человек на полу, ничком, лицом вниз. Сверху на меня летели горящие комья пакли, я почувствовал, что рубашка местами тлеет на мне, я почти ничего не видел сквозь дым, сквозь слезы. Надо было бежать немедленно, но я сделал последний шаг, схватил человека за плечо и перевернул его. В свете горящих стен на меня глянуло удлиненное безжизненное лицо с закатившимися глазами, в съехавших набок очках. И это было последнее, что я помню, потому что потом на меня рухнул потолок.

29

Мы выходим из подъезда и бредем потихоньку направо. Нам нравится, что солнце светит нам в лицо. Во всяком случае, мне нравится, Антон же, мой благородный друг, сейчас во всем мне потрафляет. Еле перебирая лапами, семенит рядом, стараясь попасть в ритм моей неуклюжей, ковыляющей походке.

И я не тот, и солнце не то. Оно теперь стоит не так высоко, оно не бьет по глазам, а ласкает мою пятнистую, как маскировочный халат, кожу.

Дворник трясет дерево. Он торопит осень. Северин говорит, что я сгорел удивительно удачно – в середине лета. Так что теперь, когда мне полагается идти на поправку, я в очень важный для моего организма момент могу сколько угодно потчевать его свежими и разнообразными витаминами.

Каждый раз, заявляясь ко мне в больницу, Стас приносил мне кучу витаминов и какую-нибудь сногсшибательную новость. Он говорил, что витаминов можно есть сколько угодно, а новости следует получать порционно, чтобы не было чрезмерной нагрузки на нервную систему. Так, вскоре после того, как ко мне в палату разрешили заходить посетителям, он рассказал мне, что – когда я столь лихо брал приступом горящий дом, никакой Ольги Троепольской там уже не было. Оказывается, всего за несколько часов до нашего посещения Малаховки ей удалось бежать – и вот каким образом.

Как я тогда верно предположил, несмотря на все предосторожности Шу-шу, Масло заподозрил в краже морфина именно ее. То, что он не мог целых два дня добраться до нее, только усугубило его подозрения. Поэтому, когда Троепольская появилась в квартире Салиной, Маслаков с Фатеевым, усыпив хлороформом, увезли ее оттуда именно в качестве Шу-шу. Это было во вторник, а на следующий день Масло должен был улетать из Москвы по очень важному для него делу (какому – подлец Стас пообещал сообщить в следующий раз). Поэтому старик, уезжая, приказал Кобре стеречь девчонку, доводя ее до кондиции наркотическим голоданием, а Фатееву – проводить дознание среди знакомых Шу-шу, как тот и сделал, убив или доведя до самоубийства Мирзухина, что еще предстоит определить.

Шу-шу, то бишь Троепольскую, держали со связанными руками, на ночь привязывали к кровати. Но наша Олечка быстро разобралась что к чему и начала кричать и биться, требуя кайфа, вполне натурально изображая «кумар», на который она нагляделась у Салиной. Садист Гароев издевался над ней, делая себе инъекции у нее на глазах. К концу третьих суток Ольга придумала изображать полный упадок сил, стала делать вид, что не может пошевелиться, что все на свете ей безразлично. В воскресенье с утра утративший бдительность Кобра так накачался дармовым кайфом, что впал в полную нирвану. А Троепольская перепилила веревку о край стекла в разбитой верандной двери и потихоньку сбежала. В то самое время, когда мы въезжали в Малаховку, она сидела у Чижа дома, рыдая, рассказывала ему о своих злоключениях, а он отпаивал ее чаем с седуксеном и звонил по всем телефонам, разыскивая нас.

В следующий раз Северин рассказал мне о судьбе бывшего футболиста. Выяснилось, что дача была подготовлена к сожжению заранее самим Маслаковым – на случай необходимости мгновенного уничтожения лаборатории и всех прочих улик: во всех углах стояли канистры с бензином. Фатеев знал об этом и поэтому, явившись туда и увидев, что девчонка сбежала, а Кобра пребывает в прострации, резонно решил, что сейчас самое время бросить решающую спичку.

Тогда на пожаре, из-за суматохи, видимо, его упустили. Он сам, перепугавшись большого скопления людей и автомобилей, бросился не к своей машине, а огородами на станцию. Его задержали тем же вечером, когда он сходил с электрички на Казанском вокзале.

Историю с Маслаковым Стас приберег мне для очередного визита. Она была коротка, но грела сердце сыщика. Несколько раз Масло пытался дозвониться по междугородному телефону в свою квартиру, где должен был жить Фатеев. Звонки эти зафиксировали, они шли из Ташкента. С помощью тамошних товарищей была проведена кое-какая, по обычному неопределенному выражению Северина, работа. В результате чего Маслаков и был задержан два дня спустя в Домодедове с большой партией опия, из которого он и дальше собирался гнать морфин…

Со временем поток новостей стал пожиже.

Однажды Стас пришел и рассказал, что Багдасарян ликвидировал наконец тот притон наркоманов, в который Шу-шу водила Ольгу. Очень благодарил, говорил, что описание Троепольской страшно ему помогло…

Потом он поведал, как в торжественной обстановке представителю Литературного музея были переданы книги профессора Горбатенького. Вид у представителя, свидетельствовал Северин, был почему-то совсем не радостный. Стас даже предположил: может, нелады в личной жизни?

И наконец, перед самой моей выпиской мне была преподнесена последняя новость: у Комковского засохла цикута! Он бегает по управлению, рвет на себе волосы, потому что это вещдок, и ему теперь за него отвечать…

Мы с Антоном плетемся неторопливо по осенней мостовой. Ба! Кто это там сидит на ступеньках «Фотографии», греясь в лучах солнышка? Да это моя симпатичная приемщица! Только вовсе она не моя. Издалека видно, что ей не больше месяца осталось выдавать карточки – скоро уйдет в декрет и надолго, если не навсегда, пропадет с моих глаз.

А вот и ухокрылый фотограф выглядывает из дверей.

– Ути-пути, – умильно говорит Антону утерявший свою былую милоту клерк и капризно оборачивается к ухокрылому: – Сенечка, давай возьмем такую собачку, ну давай, а?

Вот оно что, грустно думаю я, проходя мимо. Тут, оказывается, целое счастливое семейство. А меня никто не ждет дома.

Впрочем, вру. Если часы над входом в аптеку не обманывают, дома меня ждет Северин. Я, уходя, оставил дверь открытой, но все равно надо заканчивать прогулку. Потому что Стас по телефону в своей обычной сюрпризной манере намекнул, что придет не один.

– Заходи, инвалидушка, – закричал он, услышав, как мы с Антоном копаемся в прихожей, – заходи, я тебя кое с кем познакомлю.

Я вошел и сразу увидел на фоне окна женский силуэт. Глаза у меня все еще слезятся, потому мне никак не удавалось разглядеть лицо.

– Это Лена, – бодро сообщает Северин, – а это наш героический Шурик.

– Лена? – не понял я. – Какая Лена? Ах, пианистка!

– Ну конечно, – закричал он. – Не веришь, что ли? Где у тебя тут рояль, сейчас сыграем в четыре руки.

– А я думал… – растерялся я.

– Знаю, что ты думал, – перебил Стас. – Я тебе обещал, значит, привезу. Только… понимаешь, какое дело… Она опять пропала!

– Как? – не понял я.

– А вот так. Чиж говорит, она теперь готовит материал про бродяг, про бомжей. Все время лазит по каким-то подвалам, чердакам. Ну, ничего, найдется. Теперь я не сомневаюсь!

Больше мы к этой теме не возвращались. Весь вечер пили чай. Стас веселил нас, рассказывал анекдоты. Но в конце я все-таки не удержался, спросил:

– Слушай, я теперь все понимаю, кроме одного: как она собиралась разбогатеть?

– Очень просто, – ответил Северин. – Издать свой «Дневник». Только, говорит, надо туда еще материала добавить…

― КТО НЕ СПРЯТАЛСЯ ―

Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать.

Кто не спрятался – я не виноват.

Детская считалка

1

Сквозь сон мне казалось, что я слышу, как дед шлепает по квартире. Скрипела дверца холодильника, громыхал чайник. «Жалко деда, – привычно подумал я, зарываясь глубже в теплое одеяло, – помирает дед». Три недели назад, когда дозвонилась до меня тетя Настя и сообщила, что дело плохо, а ухаживать некому, я взял месяц за свой счет и прилетел. Месяца хватит, вздохнув для приличия, деловито сказала по телефону тетя Настя, онколог говорит – в любую минуту…

Я поднес к самым глазам руку с часами, сонно пытаясь определить, что показывает светящийся циферблат. Половина седьмого. Февральская темень за окном. Вздохнул, перевернулся на другой бок и вдруг понял, что совершенно не сплю, а лежу, затаив дыхание и напряженно прислушиваясь.

Дед помер три дня назад, а вчера мы его похоронили.

Осторожно, стараясь не скрипнуть пружинами, я сел на кровати. В прихожей горел свет. Я на цыпочках вышел в коридор и остановился на пороге кухни. За столом, положив локти на клеенку, сидел Валиулин и прямо из банки ел консервированного лосося. Выпуклые стекла его очков приветственно сверкнули, и он с набитым ртом сделал жест рукой, как бы приглашая меня разделить с ним трапезу. Валиулинское круглое лицо, крепкое и скуластое, как антоновское яблоко, выражало максимум доброжелательности. Но, стоя в одних трусах, босиком, с поджатыми на холодном полу пальцами, я чувствовал, как меня охватывает раздражение.

– Незаконное вторжение в квартиру, – сказал я хмуро. – Давно кодекс не перечитывал?

Проглотив кусок, он радостно хихикнул:

– Двери запирать надо!

Я еще постоял, посмотрел на него в упор, но ни черта больше не высмотрел на его физиономии и пошел за тапочками, по дороге прихватив из ванной халат. Когда я вернулся, Валиулин, пыхтя и отдуваясь, пил чай из большой дедовской кружки. Сев на табуретку напротив него, я, как мог более холодно, поинтересовался:

– Чем обязан?

От чая у Валиулина запотели очки, он снял их, стал протирать мятым, не слишком свежим платком. Его маленькие близорукие глазки покраснели, в уголках стояла влага.

– Да вот… Ехал мимо. Дай, думаю, загляну поболтать…

– Понятно, – кивнул я. – Полседьмого утра – самое времечко. Для светских визитов.

– Сам знаешь, какая работа, – простодушно развел руками Валиулин, не желая замечать моей иронии. – Заехал, значит, а ты того… Спишь. Решил: чего будить? Поем пока…

Тот, кто плохо знает Валиулина, может, и купился бы. Но я, слава Богу, знаком с ним лет десять. И ни на секунду! не усомнился, что он неспроста строит тут из себя валенка, что у него ко мне дело. А я никаких дел иметь с ним не желал. Вообще, разбуженного спозаранку человека легче легкого привести в раздражение. Явился под утро бывший начальник, заметьте, незваный, морочит голову, а ты сидишь перед ним недопроснувшийся, полуодетый и должен почему-то его слушать.

– Простой ты, Валера, как этот стол, – сказал откровенно зло. – Заехал поболтать, заодно поел. Мы с тобой, между прочим, два года не виделись. И запросто можем еще двадцать два не увидеться.

Он по-птичьи склонил голову набок, словно приценивался ко мне, как к товару в витрине, и вдруг спросил:

– А что, обратно не тянет?

В груди у меня похолодело. «Вот гад-то?» – подумал я. Уж в чем не могло быть сомнений, так это в том, что Валиулин ввалился ко мне с утра пораньше не за тем, чтобы звать меня на работу.

– Не тянет, – отрезал я, очень надеясь, что голосу меня при этом железный, а лицо каменное.

– Неужели все еще дуешься?

Тут уж я не удержался, хмыкнул:

– Хорошее ты слово нашел. Точное. Именно так: дуюсь.

– Зря, – сообщил он, подумав немного. – Другой на твоем месте спасибо сказал бы. Тебя ж фактически из тюрьмы вытащили. Нехорошо. Неблагодарно.

– Вытащили? Из тюрьмы? – Я попытался заглянуть ему в глаза, чтобы понять, насколько серьезно он говорит, но ничего, кроме сверкания стекол, не увидел. И, решив не заводить опять старую пластинку, махнул рукой: – Ты не хуже меня знаешь, что я ни в чем не был виноват.

Валиулин хохотнул:

– А ты думаешь, в тюрьме одни виноватые сидят?

Мне надоел этот глупый, бессмысленный разговор. Демонстративно зевнув, я вяло пожал плечами:

– Довольно странное рассуждение для зама начальника отдела МУРа.

– Начальника, – поправил он меня. – Странное рассуждение для начальника отдела.

– Вон чего. А Макарыч, значит…

Валиулин удрученно развел руками:

– На пенсии. Возраст, возраст…

– Молодец, – похвалил я его. – Растешь. Может, еще и генералом станешь. Давай говори, что нужно, я дальше спать пойду.

Валиулин посмотрел на меня удивленно, будто я сморозил глупость, и сказал:

– Так ведь я и спрашиваю: обратно не тянет?

Я молчал. Я не знал, что говорить. Тянет? Не тянет?

– В розыск? – выдавил я из себя, с ужасом ощущая, что нет в моем голосе железа, а лицо совершенно некаменное.

Валиулин помотал головой:

– Сразу в розыск нельзя. Не поймут.

И тут я страшно разозлился. На Валиулина. На себя. На весь мир. Кто это не поймет? Кому надо, все прекрасно понимает, а если не понимает – значит, не хочет. Формулировочки. Я встал, гордо запахнул старый дедовский халат, сказал с достаточной, как мне казалось, издевкой:

– У вас что, недобор в постовые на вахте? Так я вообще-то не безработный. Я вообще-то юрисконсульт на большом заводе. У меня, между прочим, квартальные и тринадцатая…

– Сядь, не ерепенься, – неожиданно жестко сказал Валиулин, и я чуть было по привычке не выполнил приказ, но в последний момент гордо остался стоять. Тебе что-нибудь говорит такая фамилия – Зиняк?

Я механически кивнул.

Со времени моего приезда мне приходилось слышать ее чуть не каждый день. В очередях, на лавках перед подъездом говорили о Зиняке, даже вчера на дедовских поминках рассказывали какие-то новые ужасные подробности. Зиняк был участковым в здешнем микрорайоне и жил с женой и двумя дочками в соседней «хрущобе», на первом этаже. Сейчас история, как положено, обросла немыслимыми деталями, но, если их отбросить, произошло, видимо, вот что. Зиняк после рабочего дня ужинал с семьей и вдруг увидел в окно, что из подъезда дома напротив выходят трое не известных ему мужчин с сумками и чемоданами. Как был, прямо в тренировочном костюме, он выскочил на улицу. Что там произошло дальше, точно установить трудно: как на грех свидетелей в этот час рядом не оказалось. Но можно предположить, что Зиняк попытался остановить неизвестных, те побежали. Судя по следам, оставшимся на месте происшествия, он догнал одного из них, они сцепились, упали, стали бороться в снегу, и тут, вероятно, вернулся один из тех, что успели убежать, и ударил Зиняка ножом в спину. За углом их ждала машина – кто-то запомнил, что тем вечером там стояли «Жигули» с погашенными огнями, но на номер, конечно, внимания не обратили. Даже цвет не разглядели толком, потому что автомобиль стоял в тени дома, в неосвещенном месте, и был к тому же, как показалось свидетелю, весь заляпан грязью.

Зиняк умер не сразу. Он сумел подняться и пошел вперед, через сквер. Надо думать, он хотел добраться до дорожки, идущей от метро, на которой всегда есть люди, но сделать этого не смог. Его нашли в десяти метрах от нее часа через полтора. Уже мертвого.

– Ну, раз говорит, – вздохнул Валиулин, – тогда я тебе еще кое-что порасскажу. Да ты садись, садись… И я сел.

– Дело в том, что квартирка, которую в тот вечер обнесли, была выбрана не случайно, а по наводке. Почему я так думаю? Потому, что, во-первых, пришли тогда, когда хозяева были в отъезде, – Валиулин загнул один палец, во-вторых, все соседи по площадке находились дома, но в дверь им никто не звонил, стало быть, работали не обходом, а точно знали, куда идут. В-третьих, в квартире два довольно сложных финских замка, но их не ломали, а открыли отмычками, причем с минимальными повреждениями – значит, опять-таки были готовы. В-четвертых, взяли много, даже очень, но в комнатах почти ничего не переворошили: знали, где что лежит. В-пятых, действовали спокойно, неторопливо, сначала зашторили в квартире все окна, а там, где штор не хватало, занавесили специально принесенными с собой плотными тряпками, потом, как видно, зажгли свет и, не суетясь, отобрали и упаковали все, что хотели.

Валиулин загнул все пять пальцев и повертел передо мной плотно сжатым кулаком.

– Ну как, достаточно?

Я пожал плечами:

– Скорее всего – да, по наводке, но для полной уверенности…

– А для полной уверенности, – перебил меня Валиулин, – есть шестой пальчик! – И тут же этот пальчик продемонстрировал. – За последние одиннадцать месяцев в Москве совершено семнадцать аналогичных краж: все, как одна, из богатых квартир, в отсутствие хозяев в городе, с подбором ключей, а главная деталь – с этими тряпками на окнах.

– Ничего не понимаю, – удивился я. – Семнадцать краж! Да если грамотно поработать с потерпевшими…

– Ты нас за дураков-то не держи, – снова перебил Валиулин. – Работали, не сомневайся. Только ни черта не наработали. Потерпевшие – Ноев ковчег какой-то, от профессоров до фарцовщиков. Половина друг друга просто знает, с другой половиной есть общие знакомые или знакомые знакомых… Короче, такая каша! Мы тут список составили, человек семьдесят, все по большей части солидные, уважаемые люди, я тебе потом его дам…

Он еще что-то говорил, объяснял про этих людей, про этот список, но я его не слышал, у меня словно уши, заложило.

– Погоди, – остановил я его, – да погоди ты! Мне-то он на кой, твой список?

Валиулин замолчал, зачем-то снова снял очки, но протирать их не стал, просто повертел в руках, будто раздумывая, нужна ли ему эта вещь. Решил, очевидно, что нужна, и со вздохом водрузил на место.

– Семь краж из семнадцати совершены в вашем районе, на территории одного отделения. Три из них – в микрорайоне, который обслуживал Зиняк. Я хочу, чтобы ты пошел на его место.

– А почему меня? – спросил я недоверчиво. – Что, нельзя кого-нибудь из ребят откомандировать?

– Можно, – покладисто согласился Валиулин. – Только шило-то в мешке не утаишь! Где гарантия, что тот, кому надо, не пронюхает, что новый участковый еще вчера был сыщиком в МУРе? А если пронюхает, сам понимаешь, какой будет результат… Ты – совсем другое дело! Ты здесь родился и вырос, многих знаешь, тебя знают – раз. – Он по своей манере принялся загибать пальцы. – Известно, что пару лет назад тебя выперли из органов…

При этих словах я почувствовал, как щеки мои непроизвольно заливает краска. Мысль вертелась в голове почему-то одна: дурак ты, Валиулин, разве так людей уговаривают?! А он тем временем невозмутимо продолжал загибать свои короткие толстые пальцы:

– …Так что ничего удивительного в глазах людей не будет, что ты туда снова попросился, ну, тебя и взяли пока с понижением – два.

– Да не прошусь я!

Было действительно в валиулинском предложении что-то унизительное. Зовут, когда понадобился…

– Не просишься, – мягко подтвердил Валиулин. – Я тебя прошу. Мы просим. И наконец, три: ты хороший сыщик.

– Если хороший, что ж вы дали меня сожрать? – поинтересовался я язвительно. Но Валиулин только плечами дернул и ничего не ответил, сочтя, как видно, вопрос риторическим – раз, к данному делу не относящимся – два.

– Ну ладно, – сказал я после паузы, убедившись, что в этом направлении разговор развиваться не будет. – А вы сами себе голову не морочите? У нас в районе полным-полно дорогих кооперативов вперемешку с домами для начальников. Престижный у нас райончик! Чего ж удивляться, что как раз тут и воруют?

– Семь, – проникновенно произнес Валиулин, подливая себе в кружку остывшего чая. – Семь из семнадцати. Тут не надо быть Эйнштейном…

– Допустим, – продолжал я упрямиться. – Но при чем здесь участковый? Участковый – это всего домов пятнадцать-двадцать. Может, в то же отделение да своего человека сыщиком, а?

– Три, – уже не проникновенно, а укоризненно, как непонятливому ребенку, почти пропел Валиулин. – Три из семи на территории Зиняка. И если сыщик будет шастать по домам с расспросами, тот наверняка насторожится. А что участковый ходит – так это его работа!

– Значит, – подытожил я, – ты считаешь…

– Ага, – кивнул с готовностью Валиулин. – Наша контора, правда, компьютером еще не обзавелась, но по старинке, на глазок… Очень много шансов, что наводчика надо искать где-то здесь.