Текст книги "Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Глава XII

Первый же день в новой обители принес Томмазо немалое удивление. Здесь о нем, оказывается, хорошо знали. Настоятель, строгий и важный, беседуя с Томмазо, дал ему понять, что для него не тайна ни таланты молодого монаха, ни его склонность к умствованию.

– Почаще вспоминай, сын мой, что божественный доктор Фома Аквинат называл чрезмерную любознательность смертным грехом. Даже твои мелкие провинности здесь уже известны, – сказал он. Томмазо едва не спросил: «Откуда?», но проглотил напрасный вопрос. Настоятель сообщил, что переход Томмазо в новую обитель милостиво соблаговолил разрешить провинциал [4]4
  Глава монашеского ордена провинции.


[Закрыть]ордена. Так молодой доминиканец впервые узнал: каждый его шаг на жизненном пути отныне совершается им не по собственному желанию. Начальствующие определяют, чему быть. И каждый его и обдуманный, и необдуманный поступок, и особенно проступок оставляет следы в канцеляриях ордена.

Поначалу к нему присматривались и он присматривался к окружающему. Здесь все было больше и просторнее, сама обитель, ее сады и дворы, рефекторий, кельи. Богаче было убранство церкви. Тонкими и восхитительными красками искусной рукой были изображены на средней части алтаря Благовещенье, а на боковых – святые Доминик и Иероним. В толпе людей, изображенных на алтаре, стояло на коленях семейство в богатых одеяниях – донаторы, которые принесли монастырю в дар этот алтарь. Позы их были смиренны, но лица полны надменности. В церкви было несколько исповедален с искусной резьбой по темному дереву. Фигуры Мадонны и святых, изваянные из мрамора, освещались огромными свечами и были украшены дарами молящихся – ожерельями, цепочками, шалями. Бедняки вешали фигурки из воска, богатые – из серебра и золота. Знает ли небо, что на земле золото дорого, а воск дешев? Томмазо испугался. Мысль эта кощунственна. Благоухали подле алтаря, увядая, розы, гвоздики, лилии. На аналоях лежали рукописные изукрашенные требники тонкого письма. Золотыми и серебряными были чаши и дарохранительницы, из тончайшего полотна – антиминсы [5]5
  Льняной или шелковый платок с зашитыми частицами мощей, на котором изображено положение в гроб Иисуса Христа.


[Закрыть]. Ризы, разноцветные – по дням недели, были изукрашены прекрасным шитьем, воскресная – из парчи и с золотой вышивкой. Могучими были басы и баритоны колоколов обители, слышные на всю округу. Знаменит был сладкогласный хор обители. Томмазо подивился всему, всем полюбовался, всем восхитился. Но больше всего его влекла библиотека.

Он уже обрел опыт. Этого желания нельзя проявлять. Не следует сразу показывать, сколь велика его тяга к книгам. Он решился пойти в библиотеку лишь через несколько дней. Библиотека его ошеломила и осчастливила. Здесь было несколько сот томов! Может быть, тысяча! Богатство невиданное…

Сам вид книг, шероховатость или гладкость бумаги, узор букв, то, как ощущался переплет, если медленно провести по нему рукой, запах бумаги – все волновало Томмазо. Он знал, такая великая любовь к книгам – грех, но ничего с собой не мог поделать. И когда он остался в библиотеке один и никто ему не мешал перелистывать книги, радость его стала безмерной.

Тут стояли сочинения всех отцов церкви, «Проповеди» святого Василия, «Письма» святого Иеронима, сочинения святого Иоанна Златоуста и блаженного Августина. «Сумма философии» Фомы Аквинского, сочинения по гомилетике и каноническому праву. Платон и Аристотель в переводах на латинский язык. Сочинения на греческом. По-гречески Томмазо читать еще не умел, отложил эти книги со вздохом сожаления. Вергилий, Цицерон, Тит Ливий, Тацит, Эпиктет, Сенека вызвали у него желание немедленно погрузиться в чтение. Он только не решил, с чего начнет. Сердце билось от стремления прочесть все. Имя Боэция и название его книги «Утешение философское» он увидел впервые. Это нужно прочитать непременно! А вот и сочинения Кассиодора. О нем он слышал от библиотекаря в Плаканике. Тот восхищался Кассиодором как великим ученым и знаменитым собирателем книг. А вот книга «Сокровище» Брунетто Латини, которого так чтил Данте.

Братия дивилась на нового инока. Даже среди них, много часов соблюдавших молчание, он казался молчаливым. Странно видеть в столь молодом человеке такую погруженность в себя. А Томмазо читал, читал все время, которое оставалось от обязательных молитв, а когда не читал, тогда обдумывал прочитанное. Искал ответа на свои «почему?». Почему так устроен мир? И почему столь несчастливы многие его обитатели? Читал в келье. Читал в саду. Читал в библиотеке. И все чаще убеждался: на один и тот же вопрос книги дают много ответов. И они разные: истина манит, мгновениями кажется, она готоваоткрыться, но снова, мелькнув перед глазами, она ускользает. И тогда ему слышится тот насмешливый хохот, который поразил его в ночи. Он читал богословские и философские сочинения, перечитывал Данте, которого уже десятками страниц знал на память. Он открыл для себя римских поэтов. Их латынь была непохожа на ту, которую он учил с детства. Не сразу смог он читать Вергилия, труден ему был поначалу Гораций, но постепенно он привык к этой латыни.

Необычное событие привлекло внимание к молодому монаху. В Сан-Джорджо приехал знатный барон Джиакомо II Милано, чтобы вступить во владение своим феодом. По сему случаю состоялись большие празднества. Монастырь принимал в них участие. Брат Томмазо прочитал перед собравшимися гекзаметры собственного сочинения, сложенные в честь нового господина Сан-Джорджо. Барон был приятно поражен поэтическим искусством и проникновенным голосом молодого инока. Жена барона, урожденная дель Туфо, принадлежавшая к знатной неаполитанской семье, пригласила Томмазо при случае навестить ее родных в Неаполе. Маркантонио дель Туфо, ее брат, недавно рукоположенный в Милето епископом, прибывший в Сан-Джорджо по случаю семейного торжества, тоже весьма милостиво обошелся с Томмазо.

Вернувшись с праздника в обитель, Томмазо почувствовал: его успех не прошел бесследно. Одни стали с ним приветливее, другие поздравляли, но как-то кисло, третьи, не обинуясь, поносили как выскочку.

На празднике Томмазо познакомился с местным врачом Соправия. Тот пригласил его в гости. Надо было найти предлог, который не вызовет подозрений в обители. Соправия нашел его: пригласил Томмазо для душеспасительных бесед с больными, которых успешно пользовал у себя дома. У него собирались молодые люди – веселые, шумные, любознательные. Соправия не то беседовал с ними, не то читал им лекции – о своей науке, о великих медиках прошлого – о греках Алкмеоне Кротонском и Гиппократе, о пергамском враче Галене, об александрийце Эразистрате. Воздав им заслуженную хвалу, он однажды пылко сказал, что их суждения не во всем справедливы. Прекрасно, что мы их так чтим и помним. Ужасно, что мы их так чтим!

– Почему? – задал Томмазо свой постоянный вопрос.

– Потому, что новые времена рождают новый опыт, а новый опыт – новых врачевателей. Кто из вас слышал имя Везалия? Никто! А ведь он то, чем были Гален и Гиппократ, только для нашего времени.

Соправия рассказал, как Везалий, который умер лет двадцать назад, осмелился рассекать трупы умерших, чтобы узнать строение человеческого тела и тем помочь живым.

Слушатели содрогнулись. Рассечение мертвых тел казалось им кощунством.

– Рассекая трупы, он увидел, что тела человеческие устроены отнюдь не так, как полагал Гален, – продолжал Соправия. – И открытие едва не стоило ему жизни.

– Почему? – снова воскликнул Томмазо.

Соправия горько усмехнулся и загадочно сказал:

– Вы что, забыли, где и когда живете?! Все однажды утвержденное высечено, как надписи на камне памятника, но под этим памятником погребено не только давнее, умершее, но и то, что могло и должно бы жить.

Томмазо еще не привык к этому монастырю, как его внезапно перевели в обитель дель'Анунциата в Никастро. Там подвизался знаменитый богослов отец Антонио, знаток всего написанного Фомой Аквинским и Аристотелем. Орденское начальство сочло за благо, чтобы Томмазо, выказавший столь великие способности в науках, продолжил свое образование под водительством отца Антонио. Настоятелю же обители в Никастро было доверительно сообщено, что инок Томмазо, находясь в Сан-Джорджо, не удовлетворился изучением богословия и метафизики, как подобает будущему ученому, принявшему монашеский сан, но спознался с неким живущим в том городе медиком Соправия, каковой, собрав слушателей, преимущественно молодых, читает им лекции о языческой философии Левкиппа и Демокрита, о кощунственных опытах Везалия и осмеливается нападать на Аристотеля и Галена. Вот истинная причина спешного перевода брата Томмазо в Никастро. Об этом он сам не знал и знать не должен был, просто в новый монастырь была прислана с гонцом бумага, в которой убористым почерком был запечатлен каждый шаг брата Томмазо.

На прощание Соправия сказал своему молодому другу:

– у Гиппократа есть такие слова: «Искусство долго, жизнь коротка». А дальше так: «Суждение затруднительно, опыт опасен». Запомни их.

Вопросы, которые Томмазо задавал отцу Антонио, ставили того в тупик. Сокрушаясь, он восклицал: «Ты плохо кончишь, брат Томмазо!»

Томмазо привыкал к новой обители трудно. Несколько молодых монахов явственно хотели сблизиться с Томмазо, но испугали его своим фанатизмом. Они упоенно рассуждали о пустынниках и отшельниках былых времен, безжалостно усмирявших свою плоть и обретавших за то способность творить чудеса. Ссылались на старинные сочинения о праведниках, ходивших нагими, чтобы их жалили насекомые, о других, спавших на голой земле, о тех, кто никогда не мыл тела, и о тех, кто по обету никогда не стриг волос. Славили стационариев, которые не ложились и не садились, а стояли, подняв руки, так что те постепенно отмирали, подобно ветвям сухого дерева. Воспламеняясь, повествовали о столпниках, живших на столбах, о дендритах, живших на деревьях, о пожизненных молчальниках, о приковывавших себя короткой цепью к столбу или камню. Глаза их горели, речь, вначале восторженная, становилась задыхающейся и сбивчивой, а вопросы Томмазо – «А зачем? Зачем это? Почему господу угодно грязное, вонючее тело или уподобление человека цепному псу?» – приводили в ярость поклонников такой аскезы. Томмазо нажил себе врагов. А ему так нужен друг!

Другие монахи поразили его тем, как поклонялись мадонне. Они, соревнуясь друг с другом, называли ее заступницей людей перед богом, распределительницей престолов, девой, одерживающей победы над ересями прошлого и настоящего, лилией церкви, проводницей в священные врата благодати, непреклонным врагом сатаны, могучей победительницей змея, небесным садом, сладостным прибежищем человеков, царицей небесной, увенчанной двенадцатью звездами, присноблаженной, прославляемой всеми девятью чинами ангелов, матерью мудрого избрания, сокровищем господа, запечатленным источником святого духа. Каждый из них кроме предписанных поклонов отбивал еще сотни поклонов деве Марии. Они знали множество молитв, обращенных к мадонне: «Радуйся, звезда над морем», «Здравствуй, царица», «О преславная владычица» и восторженно толковали о созданных вначале в Германии, потом в Италии «братствах роз» для поклонения Марии.

Их речи удивляли и пугали Томмазо чрезмерностью. Было в этой исступленности нечто греховное. Почему именно мадонну выбрали они для такого поклонения? Он не решался признаться даже себе, что история Марии вызывает у него страшное сомнение. Его учили: непорочное зачатие – это тайна, постичь ее умом нельзя. Но ум требует ответа: «Неужели это возможно!»

Одно сомнение влекло за собой другое. Он стал плохо спать. Голова горела от напряженных мыслей. Душу томила невозможность выговориться. Не с кем поделиться сомнениями, не на кого опереться. Молитвы не приносят облегчения. Ему нужен друг!

Глава XIII

Томмазо прогуливался по саду. К нему подошел незнакомый инок, облик которого заставил вспомнить изречение: «клобук не делает монахом». Крупные четки в его руках казались горошинами. Под монашеским облачением угадывалось могучее тело. Мускулисты его обнаженные ноги в огромных сандалиях. Широк и крут высокий лоб. Резки черты лица. Стремителен размашистый шаг и громок голос, который он не мог смирить, как не мог сделать более плавной и медлительной походку. Томмазо показалось, что он однажды видел его. Где? Когда?

Опуская подобающие в таком случае благочестивые формулы знакомства, тот представился – «Дионисий!» и, не добавляя «смиренный брат», спросил: «Кто ты? Откуда?» Едва Томмазо ответил, Дионисий перебил его: «Наслышан!» и закончил стремительное знакомство словами: «Будем друзьями! Но будь осторожнее! В монастырях стены имеют уши, а деревья глаза».

Они подружились. Дионисия, так же как Томмазо, не влекли рассказы об аскетах, исступленные молитвы, возносимые деве Марии. Однако споров он избегал. Отмахивался от фанатичных, как от мух, огромной ладонью, уходил. Однажды Дионисий изумил Томмазо странными речами:

– Я так же мало верю в черное, как и в голубое, – сказал он, не объясняя, что имеет в виду под черным и голубым, – но я верю в доброе вино, в каплуна, вареного и жареного. Но прежде всего я верю в доброе вино и в то, что тот, кто верует в него, спасется! Так говорит великан Морганте в поэме Пульчи «Морганте Маджори». Нравится?

Томмазо, ошеломленный языческими словами, промолчал.

Но Дионисия занимали не только яства и питие. Его терзал иной голод. Он жаждал знать, что происходит вокруг, жадно расспрашивал паломников, крестьян, привозивших в монастырь припасы, купцов, приезжавших на ярмарки. Он интересовался тем, что слышно о турецких пиратах на побережье, кто займет престол в каком-нибудь княжестве, потерявшем правителя, помнил наизусть, кто каким из множества итальянских княжеств правил. Однажды ему в руки попала газета, выходившая в Риме, он не расставался с ней, пока не затвердил все то, что в ней было написано. Дионисия волновала наука о государстве – политика. Весть, что папа ведет тайные переговоры с Венецианской республикой, слухи о посольстве, появившемся при дворе испанского вице-короля в Неаполе, занимали его бесконечно, сообщение, что в Калабрию назначен новый прокурор, на несколько дней лишало его покоя и – невероятно! – даже могучего аппетита.

Томмазо дивился тому, что занимает друга. Ему казалось сие суетой. Тот возразил:

– О небесном царстве есть кому похлопотать. Меня же заботят царства земные. – И он проникновенно произнес: – «Достигшая мира и спокойствия, возделанная вся от плодородной равнины до скудных гористых земель, не подчиняющаяся никакой другой власти, кроме своей собственной, Италия была самой изобильнейшей не только своим населением, своей торговлей, своими богатствами, но и славилась великолепием своих властителей, блеском своих многочисленных благороднейших городов, которые прославлены людьми, искусными в управлении общественными делами, умами, сведущими во всех науках, людьми, искусными и изобретательными во многих ремеслах и по обычаю времени не лишенными и военной славы, украшены великими учеными так, что по заслугам и справедливости страна наша пользовалась уважением, известностью и славой».

Дионисий прочитал эти слова торжественно, наслаждаясь. Помолчал, давая собеседнику проникнуться красотой этого гордого восхваления родины.

– Чьи это слова? – спросил Томмазо. Они поразили его воображение.

– Это написал некий ученый по имени Франческо Гвиччардини лет пятьдесят назад, – ответил Дионисий. – Почему же наша страна, о которой сие сказано, пришла с тех пор в такой упадок? Почему в Калабрии, да не только в Калабрии, хозяйничают испанцы? Почему, сильнейшие, мы стали слабейшими? Почему? Только не говори мне: по божьему соизволению! Люди принесли нашей стране славу, они же ее расточили…

Продолжить разговор не удалось. Дионисий оборвал себя на полуслове, тихо сказав, словно продолжая речь, которую вел только что: – Ты прав, брат Томмазо, смиренномудрие превыше всего!

Что с ним?

Мимо них беззвучной тенью скользнул инок, лицо которого отличалось одной особенностью: его невозможно было запомнить. Черты его были как на стертой от времени монете. Когда он удалился, Дионисий, глядя ему вслед, выговорил с ненавистью:

– «Лев рыкающий, искет, кого поглотити!» – И сам рассмеялся: – У страха глаза велики! Какой он лев? Обыкновенная ползучая гадина.

Гулко и тяжко ударил большой колокол. Надо облачаться в ризы и стихари и спешить, притом не ускоряя шагов, на богослужение.

Однако разговор об участи родной страны, однажды начавшийся, более не обрывался. Медленно прогуливаясь по монастырскому саду, где дивно цвели бархатные анютины глазки, нежно-розовые и золотистые бальзамины, недолговечные маки, благоухающие фиалки и вербены, новые знакомцы тихо беседовали. Головы их были склонены, руки перебирали зерна четок. Издали могло показаться, что беседуют они о назидательном и богоугодном.

Однако речь шла об ином. Дионисий рассказывал, как вступил на престол папа Сикст V. Покуда он был кардиналом, он пятнадцать лет кряду выглядел слабым, немощным, хворым, ходил, опираясь на посох, говорил еле слышным голосом. Когда надо было выбирать папу на место умершего, кардиналы выбрали его, надеясь, что он будет податливым воском в их руках. Но, едва выбранный, Сикст V запел хвалебный псалом господу таким могучим голосом, что кардиналы побелели от страха. И он, отбросив свою мнимую немощь, стал править железной рукой.

Томмазо показалось, Дионисий восхищается хитростью папы, как восхищаются простодушные люди тем, что им не дано. Томмазо ужаснул способ, каким Сикст V взошел на святой престол. Папа – наместник бога на земле! Страшно подумать, что наместником бога может стать лицемер!

Дионисий возразил, что Сикст V сделал это ради благой цели: став папой, укрепил папский престол, искоренил в Риме и округе бандитов, от которых не было житья, заставил считаться с собой государей, сократил расходы.

Но все это дела мирские! Разве о таких помышляли, разве о таких учили апостолы?

– Когда страна в беде, все средства хороши, – упрямо возразил Дионисий.

– В чем беда?

– Если на твоей земле хозяйничают чужаки, это не беда? Если берег твоей страны грабят пираты, это не беда? Если в святой церкви всем заправляют симониты – святокупцы, за деньги делающие грешников священниками, это не беда? Если в судах все в руках взяточников, это не беда? Если крестьяне честным трудом не могут прокормить семью и предпочитают бежать в горы, жить там в пещерах, подобно диким зверям, только бы вырваться из рук тех, кто их грабит, разве это не беда? Или ты не слышал о них, о фуорушити? Их поносят, называя разбойниками, но настоящие разбойники живут не в пещерах, а во дворцах!

– Сколь пламенная проповедь! – воскликнул Томмазо, скрывая свое смущение. Да, он знает обо всем этом, но никогда еще не ставил всего рядом – лихоимства, симонии, беззакония, нищеты крестьян. Теперь у него появятся новые «почему».

Глава XIV

В доминиканской обители, что в уютной зеленой Козенце, которая поддерживала отношения с обителью в Никастро, был назначен диспут. Диспуты были в таком же почете, как турниры, и, случалось, собирали зрителей не меньше. Тема – богословские и философские тонкости. Участие в таком споре требовало начитанности, памяти, внимания. Нужно было отменно знать тексты, на которые будет опираться оппонент, предусмотреть возможные неожиданности, запоминать на слух его аргументы, ловить его на противоречиях и не попадаться самому в ловушку. Нужен хорошо поставленный голос, звучащий недоумением, гневом, увещеванием. Осторожность нужна, чтобы не произнести ничего еретического, а то противник или кто-нибудь из его сторонников напишет донос. За милую душу! Невелика радость вести спор на кафедре, а расплачиваться за него в камере. А ведь такое и случалось и случается!

Такие диспуты в большом почете. Как рыцарские турниры у знатных и петушиные бои у крестьян. Богословов приучали к ним смолоду, как рыцарей к ристалищам.

Диспут в Козенце готовился особенно торжественно. Городок, что лежит у подножия лесистых гор, на берегу узкой речки, заполнили гости, приехавшие на диспут. Состязаться должны францисканцы и доминиканцы. Ордена эти издавна соперничали. Францисканец, который должен участвовать в диспуте, славился ученостью и искусностью в полемике. Его оппонентом был назначен не менее ученый доминиканец. Оба противника немолоды и во всем достойны друг друга. В канун диспута доминиканец внезапно захворал. Захворал или убоялся? Этого никто не знал. Отправить гонца в Козенцу и сообщить, что один из участников диспута прибыть не может? Не поверят, сочтут пустой отговоркой, по всем монастырям распространится слух, что доминиканцы признали свое поражение. Скандал! Настоятель обители в Никастро с одобрения провинциала ордена принял решение, изумившее многих.

В час, когда церковь в Козенце, где предстояло быть диспуту, заполнилась монахами, послушниками, странствующими студентами, мирянами и седовласый францисканец занял свое место, его оппонента все еще не было. По толпе, уставшей от ожидания, прошел шум. Тут в церковь вошел никому не известный молодой доминиканец – коренастый, широкоплечий, с некрасивым лицом простолюдина и умными глазами. Он преклонил колени перед алтарем, низко поклонился капитулу и сказал, что ему, недостойному иноку Томмазо, доверено выступить в диспуте, представляя свою обитель и свой орден. Собравшиеся вознегодовали. Достаточно поглядеть на согбенного, убеленного сединой, умудренного жизнью францисканца и на молодого пришельца, чтобы понять: его появление – оскорбительная дерзость! Однако настоятель Козенцы не удивился и не разгневался. Переждав шум, он важно сказал:

– Мы разрешаем тебе, брат Томмазо, принять участие в диспуте. Достопочтенный собрат мой, настоятель обители в Никастро, сообщил нам – ты достоин!

Вместе с Томмазо в Никастро был послан Дионисий – обитель блюла правило не отпускать в дорогу молодых доминиканцев в одиночку. Конечно, помочь ему в споре друг не мог. Дионисию было легче целый день прошагать по жаре пешком или целую ночь проговорить о политике, чем участвовать в богословском словопрении. Но знать, что среди слушающих тебя – друг, всегда отрадно. Они условились: если Томмазо излишне увлечется, Дионисий поставит молитвенник, который будет держать в руках, на ребро.

Диспут продолжался много часов. В церкви висел душный туман от ладана, дыма свечей и дыхания собравшихся. Гул недовольства, изумления или одобрения проходил по церкви. Только уважение к святости места мешало слушателям вскочить, затопать или зарукоплескать. Вначале Томмазо ощущал явственное недоброжелательство аудитории. Потом стало чувствоваться любопытство. Знатоки переглядывались, подталкивали друг друга локтями. Наконец, прозвучали возгласы одобрения. И вдруг в тот миг, когда Томмазо воспользовался особенно смелым аргументом, кто-то вскочил с места, всплеснул руками, воскликнул могучим басом: «Браво! Брависсимо!» – и тут же сел, смущенный своим неподобающим поведением. То был Дионисий, который не только не поставил на ребро молитвенник, но вовсе забыл о его существовании. Победившим был признан брат Томмазо. Францисканец не поздравил его, как было принято, а поспешно покинул церковь.

Томмазо же и Дионисий, перед тем как отправиться в свою обитель, задержались в Козенце. Дионисий хотел показать другу развалины древнеримских укреплений и рассказать об их судьбе. Но их остановил местный богач. Он во время диспута ставил на Томмазо, выиграл и теперь хотел угостить молодого диспутанта и его спутника.

– Такого жаркого из молодого козленка и такого вина – клянусь одиннадцатью тысячами девственниц! – вы не пробовали.

Дионисий для порядка попенял козентинцу, что тот клянется, да еще в присутствии монахов. Это двойной грех, даже и при таком числе девственниц. А от угощения отказался: их ждут!

На обратном пути Дионисий все еще жил диспутом, повторял аргументы Томмазо, восхищался им, ликовал. А Томмазо чувствовал себя усталым и опустошенным. Не радовался победе.

Дионисий спросил друга, почему он мрачен.

– Не ликовать после такой победы – гневить бога!

– Ты умеешь играть в шахматы? – спросил Томмазо. Дионисий, разумеется, умел. Шахматы в Италии издавна чтут и любят. Есть игроки, что живут этим искусством.

– Партия заканчивается, – сказал Томмазо. – Один выиграл, другой проиграл. Но в самих правилах не изменилось ничего! Ни одно состязание в шахматы никогда не ответит, почему любая фигура должна погибать, чтобы защитить короля, почему король более слаб, чем ферзь, состоящий при нем, почему пешки гибнут одна за другой, почему так опасна фигура, способная наносить коварный удар из-за угла, – конь. Игра сыграна. Фигуры ссыпаны в мешок. И ни-че-го не изменилось. Те же фигуры. Та же доска. Те же правила. Вот так и наш диспут!

День, когда они возвращались с диспута, был необычным. Всюду горели костры, в которых с треском и чадом сгорало выброшенное на улицу старье, праздновали начало весны. «Фогарацца» – так назывался этот праздник.

– А в нашем споре ничего не сгорело, хотя старья предостаточно, – сумрачно сказал Томмазо и надолго замолчал.

Когда они подходили к обители, Томмазо спросил:

– Ты знаешь, кто такой Телезий?

Дионисий не знал. Почему Томмазо спрашивает об этом?

– Ты невнимательно слушал диспут! – сердито ответил Томмазо. – Тот, с кем я спорил, сказал, что мои доводы почерпнуты из трудов Телезия. А я имени такого не слышал, трудов его не читал. Так и сказал ему, хотя мало чести признаваться в незнании того, что знает твой оппонент. Он ответил мне, что я повторяю мысли Телезия. А они, между прочим, недалеки от ереси. Между прочим! Вначале намекнул, что я лгу и выдаю чужие мысли за свои. Потом сказал, что они близки к ереси. Быть доминиканцем, гонителем ересей, и высказать на диспуте еретические мысли! Ты что, не понимаешь, что это значит?

Дионисий попробовал успокоить друга.

– Он не сказал: «еретические»! Он сказал – «недалеки от ереси»! И ты опроверг его.

– Да, конечно, – рассеянно отозвался Томмазо. – Но все-таки кто такой этот Телезий?

Они добрались в обитель вечером. В монастырской церкви шла поздняя служба. После вечерни Томмазо постучался в келью настоятеля, чтобы почтительнейше сказать, как прошел диспут, и испросить приказаний на следующие дни. Ему пришлось снова удивиться. Они задержались в Козенце совсем недолго. Только побывали на развалинах некогда грозных римских укреплений. Путь от Козенцы до Никастро проделали быстро. А между тем настоятель уже все знал о диспуте и, видимо, был доволен. Он поблагодарил Томмазо за то, что тот не посрамил обитель. Но подняться к небу можно только по ступеням смирения! Поэтому гордиться победой не подобает, а надобно благодарить того, кто дал силы и подсказал доводы.

Дионисий же в ближайшие дни на все лады расхваливал Томмазо, пересказывал его меткие ответы, толковал о том, каким бесславным было поражение францисканца. Одни радовались этому успеху. Другие впервые проявили к Томмазо внимание. А третьи взревновали к его победе и не могли того скрыть.

– За успех всегда приходится расплачиваться! – сказал Дионисий. – «Ты не холоден и не горяч, поэтому я изблюю тебя из уст своих! – рек Господь». Это о них! А ты горяч, потому и ненавистен им, – продолжил он.

Особенно злобствовал против Томмазо монах, который хотел увлечь его своими рассказами об иноках, умерщвлявших плоть. Он утверждал – такая победа над старым, знаменитым ученым не обошлась без помощи нечистого. Дионисий, услышав это, задохнулся от ярости, стиснул кулаки так, что костяшки на пальцах побелели.

– Бей меня! – радостно воскликнул говоривший о нечистой силе. – Бей меня, и я первый благословлю твои руки, наносящие мне побои. Дай мне пострадать за истину!

Чем больше и с чем большим гневом опровергал Дионисий клевету, тем прочнее она укоренялась. Разговоры о случившемся дошли до настоятеля. Он приказал Дионисию немедленно прекратить подобные споры, запретил ему вообще с кем-нибудь говорить о диспуте, потом позвал к себе Томмазо, сказал, что разговоры о помощи нечистого в споре – выдумка людей невежественных, отпустил его с миром, запретив ему, однако, две недели выходить из кельи, кроме как на общую молитву.

– Ты не еретик, как о том говорят некоторые, и не от нечистого твои аргументы, как толкуют другие, но в тебе живет гордыня. Такое наказание будет полезно всем. Горячие головы остынут.

Из наказания Томмазо действительно извлек пользу. Дионисий достал ему книгу Телезия «О природе в соответствии с ее собственными началами». В ней все, начиная с названия, поразило Томмазо. Телезий отваживался спорить с самим Аристотелем, которого церковь признала величайшим авторитетом.

…Надо знать, что великий древнегреческий ученый Аристотель был в те времена искажен переводами, сужен и урезан толкованиями. Все, что он действительно когда-то сказал, и то, что ему приписывалось, было объявлено истиной. Существовал неоспоримый довод: – Magister dixit! – «Учитель сказал!» Слово Аристотеля почти приравнивалось к слову отцов церкви. Особенно способствовал этому Фома Аквинский, стремившийся объединить догматы католической религии с догматами аристотелевой философии. «Без учения Аристотеля церковь лишилась бы важных основ своего вероучения», – говорил один из кардиналов. Аристотеля собирались канонизировать, то есть объявить святым, хоть он и язычник по рождению! Нужна была немалая смелость, чтобы выступить против учения Аристотеля, как это сделал Телезий. Его книга вышла в свет в 1565 году, а лет за тридцать до того на севере, в далеком Париже, молодой ученый Петр Рамус представил к защите диссертацию на неслыханную тему: «Все, сказанное Аристотелем, ложно!» Он понимал: не все, сказанное Аристотелем, ложно, но он знал: пока не будет поколеблено представление о незыблемости всего, изреченного Аристотелем, наука не сдвинется ни на шаг. Он, Рамус, защитил свой дерзкий тезис. И расплачивался за это всю жизнь. Опубликованную диссертацию изъяли и сожгли. Ему надолго запретили преподавание философии. Его поносили и преследовали, а на третий день после Варфоломеевской ночи убили. Убийц привели к нему оппоненты, которые не смогли победить его в научном споре.

Но решающее слово сказано! Его услышали далеко за пределами Франции. Его отзвук дошел и до Италии. Телезий в своей книге не ссылается на Рамуса, но к ходу его мыслей близок. Объяснение того, как устроен мир, учил Телезий, надо искать не в слонах, написанных на бумаге, а в самой природе. А ее следует изучать, исходя из ее собственных начал. Телезий решительно утверждал: материя неуничтожима, и она вечно пребудет. Он признавал, что мир некогда был создан богом, но говорил, что теперь он существует по собственным законам. Эти мысли потрясли Томмазо, как откровение…