Текст книги "Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Глава LVI

Узники Кастель Нуово жили не только ожиданием допросов и пыток. Такое немыслимо. Кампанелла утешался писанием стихов. В общих камерах рассказывали бесконечные истории из прошлой жизни, похвалялись охотничьими, рыбачьими, любовными подвигами, резались в самодельные карты, играли в кости, ссорились и мирились. Многие заговорщики страдали оттого, что в некоторых камерах верх взяли обыкновенные бандиты и воры. Они чувствовали себя в тюрьме как дома, захватывали лучшие места, отнимали у других арестантов еду, слабых и робких превращали в своих слуг. На прогулке калабрийцы пожаловались Кампанелле, что от бандитов житья нет, чуть что – бьют, грозят прирезать. Надзиратели не обращают на это внимания. Видно, таков приказ. Если человек боится не только судей, но и сокамерников, дело плохо. Двойного напряжения долго не выдержать. Кампанелла сказал Маврицию, что надо заступиться за тех, кто сам не может постоять за себя. Мавриций обещал все сделать. Хорошо, когда можно думать не только о себе.

На прогулке несколько калабрийцев вдруг затеяли драку. Надзиратели бросились разнимать их. Один из бандитов кинулся посмотреть, что происходит. Ему подставили ногу, он упал, хотел встать, его толкнули снова и заслонили от взглядов надзирателей. Пока те разнимали дерущихся, бандита избили так, как он бил в камере слабых, – резкими и острыми ударами под вздох, потом поводили у него перед глазами калабрийским ножом, чтобы все забыл, что видел, и провели ножом за ушами, чтобы все забыл, что слышал. Вернувшись с прогулки, бандит забарабанил в дверь, требуя, чтобы его перевели в другую камеру: здесь его убьют. Пока надзиратель ходил докладывать коменданту о происшествии, жалобщика снова изрядно поколотили, а главное, велели передать всем дружкам, что с сегодняшнего дня Мавриций де Ринальдис приказывает бандитам быть тише воды, ниже травы, иначе – смерть! Бандиты притихли. Маленькая, но победа.

Однако опасения Мавриция оправдались. Вызванный после перерыва на допрос, он увидел перед собой новых судей. Санчес де Луна – он сидел в середине стола, – не глядя на узника, опустив глаза в бумаги, тихим, почти ласковым голосом призвал Мавриция не длить бессмысленного упорства, одуматься и признаться в своих преступлениях. «Иначе тебя будут пытать!» – помолчав, сказал он. Протоколист привычно записал, что к обвиняемому была применена угроза – territio, – и добавил, как полагалось: verbalis – «словесная».

Будто бы ему прежде не угрожали? Еще как! С криками, с бранью, с грохотом кулаков по столу. В калабрийских тюрьмах его били без предупреждений и записей в протокол – побои не считались пыткой, но все это не так напугало Мавриция, как тихий, почти ласковый голос нового судьи, отчетливо выговоривший словесную угрозу: она прозвучала вступлением в некий еще неведомый узнику страшный церемониал. Дрожь пошла по телу Мавриция, волосы на затылке стянуло невидимой рукой, сердце оборвалось. Великого усилия стоило ему отрицательно покачать головой и проговорить, в какой уж раз:

– Мне не в чем сознаваться!

За этим последовало нечто неожиданное. Не настаивая, не гневясь, судья спокойно приказал увести узника в камеру, и Мавриций весь оставшийся долгий день и всю бессонную ночь размышлял о том, что означает поспешность, с какой был прерван допрос.

На следующий день о нем словно забыли. За ним пришли вечером, после того как торжественно и печально отзвонили колокола неаполитанских церквей. Над головой было осеннее темное небо с крупными звездами в разрывах темных облаков. С моря дул ветер. Поодаль от дорожки, по которой его вели, в домах стражи и тюремных служителей смеялись и пели. Мирным и сонным казался вечер. В зале суда горели, оплывая, свечи в тяжелых шандалах, бросая на стол и стены домашний трепетный свет. Дальше все было так же, как накануне. Тот же тихий, почти ласковый голос призвал Мавриция одуматься. И добавил многозначительно:

– Сие увещевание второе!

После почти двух дней, проведенных в тревожном ожидании, после бессонной ночи, после прохода по вечернему двору, казавшемуся таким обычным, не тюремным, Маврицию было еще труднее на вопрос, не одумался ли он, снова чуть слышно проговорить, что ему не в чем сознаваться. Ему было бы легче, будь рядом друзья, способные оценить его мужество, друзья, для которых оно было бы примером. Но он был один перед лицом судей и врагов. Он может вести себя здесь как угодно, может ни в чем не сознаваться, а его судьям ничего не стоит оболгать его перед друзьями, сказать им, что Мавриций все рассказал, отнять у него последнее достояние – честь и доброе имя.

Судья – за столом их восседало несколько, но Мавриций видел лишь одного Санчеса де Луну – подал знак протоколисту. Протоколист записал, что подсудимый выслушал вторую угрозу, сделав рядом с этим словом пометку: «вещественную». По-латыни это называлось territio realis. Новый судья был человеком формы. Знаток уголовного, канонического и цивильного права, специалист по ведению следствия, он выждал, пока протоколист записал все, что полагается, педантично проверил запись, скрепил ее своей подписью, подождал, пока она будет посыпана песком и чернила высохнут, не то изучающим, не то сожалеющим взглядом посмотрел на Мавриция и коротко хлопнул в ладоши. Из-под темного свода появились два человека в плащах с глухими капюшонами, где были прорезаны отверстия для глаз, ловко и сильно заломили руки Маврицию за спину и повлекли за собой. Третий служитель шел впереди, четвертый сзади. В таких случаях узник иногда так вырывался, что двух стражников было недостаточно, чтобы удержать его. Насколько легче быть храбрым на опасном турнире и даже в кровопролитном бою! Там твою смелость все видят. В руках у тебя оружие. Нет чувства униженности и бессилия.

Помощники палачей медленно и долго вели его по внутренним переходам, по тюремным дворам. Куда? Несмотря на поздний час, тюремный замок еще не спал, и скоро по камерам, где содержались калабрийцы, разнеслась весть: Мавриция повели в застенок!

Его стащили вниз по крутым ступеням, втолкнули в зал с низкими сводчатыми потолками, где пахло дымными факелами, сырой плесенью, кисловато-пресно – кровью. Весь бесконечный путь Мавриций готовился к пытке, то шепотом молился, то, как молитву, мысленно повторял сонет Кампанеллы. Осторожно придерживаясь за перила лестницы, подбирая рукой длинный плащ, в зале появился один из судейских. С ним вместе пришел протоколист.

– Гляди! – приказал главный из тех, кто привел его сюда.

Второй ухватил Мавриция сильной рукой за затылок и держал так, чтобы он не мог отвести глаз от того, что ему показывают. Он увидел прямо перед собой нечто, сколоченное из толстых дубовых балок. Две стояли стоймя, третья служила верхней перекладиной. Между балками на оси – ворот, на который поворотами колеса должен накручиваться канат, проходящий через блок, укрепленный в потолке. На конце каната болтался крюк. Помощник палача короткими словами и выразительными жестами объяснил, что крюк цепляют за веревку, которой связаны руки, заведенные за спину допрашиваемого. Накручивая канат на вал ворота, поднимают человека вверх. Вроде того, как тащат ведро из колодца. Собственный зад тянет тело книзу, а канат – кверху. Руки выворачиваются в суставах. Помощник палача сказал деловито-дружелюбно:

– Как снимем, так вправим. Лучше лекаря. Такое у нас обхождение.

Рядом с дыбой на полу валялись большие гири – такими взвешивают грузы на городских весах, что подле рынка. «Зачем же гири?» – подумал Мавриций и с ужасающей ясностью понял: гири подвешивают к ногам.

– Нагляделся? – весело спросил помощник палача, и Мавриция повлекли дальше. Ему показали очаги, мехи для раздувания углей, чем-то звякали, чем-то помахивали перед глазами. На совесть показывали. Ничего не пропустили. Потом ушли. Ушли, а его оставили в зале, освещенном дымными факелами, наедине с палаческими снастями. Чтобы разглядел все получше, чтобы подумал подольше. С ним остались надзиратели – приглядывать, чтобы узник, не дай бог, не попробовал раньше времени наложить на себя руки.

Иные после «вещественной угрозы» делались не в себе. Утром из застенка выводили заговаривающихся, окаменевших людей с неподвижным взглядом и застывшими лицами. Другие буйствовали, вопили, кидались на землю. И на тот и на другой случай у тюремных врачей были испытанные средства. С Маврицием такого не произошло. Он всю ночь думал об одном и том же. Он хотел лишь одного – добра согражданам, блага и свободы милой родине, из которой пьют кровь испанские пиявки. Счастья хотел ближним и дальним. Свободы хотел, справедливости. И это грех? И это преступление? И за эти мечты – такое?

Утром его снова повели переходами, коридорами, дворами к судьям. И когда он вновь тихо, но твердо сказал, что ему не в чем сознаваться, тот же судья устало, сожалеюще развел руками и приказал что-то протоколисту.

В бумагах по делу Мавриция появилось слово, написанное по-латыни – пытка, tortura. И добавление: «легкая». О предстоящей пытке ему объявили. О добавлении не сказали.

Мавриция вернули в камеру. Судьи тем временем посовещались, обсудили дальнейшее, дружно согласились, что Мавриций орешек твердый, однако раскусывали и не такие, и разошлись по домам пообедать, поспать, набраться сил к ночи. Предстояла нелегкая работа. Чего доброго, за одну ночь не управишься! Нужно вернуться в судилище отдохнувшими, выспавшимися, бодрыми, с ясными головами. Молодой, но закоренелый крамольник потребует от них терпения, опыта, сил, выдержки, хитрости.

Глава LVII

День был – как все другие. К берегу Неаполя подплывали парусники и галеры из Генуи и Венеции. На рассвете в море уходили рыбачьи лодки, поздние ноябрьские дни – дни большого улова. Неаполитанская голытьба старалась промыслить себе пропитание. В церквах звучали слова о небесной благодати и господнем милосердии, шла торговля кусочками мощей, святой водой, раскрашенными гипсовыми и вырезанными из дерева изображениями младенца Христа и мадонны. Во дворце вице-короля готовились к приему иностранных гостей, в честь которых назначен ужин и большой бал. Приглашенные делали вид, что эта честь их не волнует, не получившие приглашения сходили с ума от зависти и злословили о приглашенных. В мастерских плотников и столяров, кузнецов и сетевязальщиков, сапожников и ткачей шла работа. К постоялым дворам подъезжали почтовые повозки: усталые путешественники вылезали из них, разминались, оглядывались: «Вот он Неаполь, о котором сказано: „Увидеть Неаполь – и умереть!“ Поглядим, стоил ли он своей славы!» Неаполитанцы и приезжие работали, бездельничали, ели, пили, пели, спорили, любили, говорили о важном и о пустяках, грешили, молились, каялись, принимали гостей, ходили в гости, читали книги, обделывали дела, болели, лечились – жили обычной жизнью весь этот день – один из дней поздней осени 1599 года. И весь этот день Мавриций оставался в застенке. Санчес де Луна не ограничился «легкой» пыткой. С того мига, как Мавриция притащили сюда, уже не раз сменялись судьи и протоколисты. Выходили во двор перевести дух палачи. Потом их пришлось сменить свежими.

Неаполь засыпал. Последние прохожие спешили по домам, чтобы ночь, не дай бог, не застала их на улице. Проплыли окруженные слугами с факелами носилки важных господ, возвращавшихся с приема во дворце. Промаршировали отряды городской стражи. Замер город, уснул. Уснули и обитатели Кастель Нуово – одни спокойным, другие тревожным сном. А Мавриций оставался в застенке.

День, другой, третий…

Возобновлять пытку по правилам инквизиции не дозволялось. Но без перерывов ни судьям, ни палачам, ни протоколистам не выдержать. Пытку прерывали, а потом начинали снова, записывая в протокол, где отмечалось каждое действие палачей и каждое слово пытаемого, что это не новая пытка, а продолжение прежней.

«Можно продолжать!» – эти два слова звучали припевом бесконечных дней, которые Мавриций провел в застенке. Мавриция продержали в застенке шесть дней и шесть ночей подряд. Седьмой день самим Господом предназначен для отдыха от трудов праведных. В воскресенья судьи отдыхали и давали отдохнуть палачам, как и подобает добрым христианам.

Неделю назад Мавриций, несмотря на все, что выпало на его долю, еще был молодым, сильным человеком. Через неделю в одиночную камеру из застенка волокли старика. Когда его тащили мимо группы калабрийцев, оказавшихся во дворе, они его не сразу узнали. И вдруг на черном, в кровоподтеках и шрамах, лице показавшегося им незнакомым человека появилась тень улыбки и чуть слышный голос произнес:

– Мне сознаваться не в чем…

Скоро Кампанелла узнал – Мавриций ничего и никого не выдал. Но он ужасно истерзан. Надзиратели были поражены: Кампанелла – главный из злодеев, рыдает в своей камере. Он рыдал от сострадания к другу.

Все эти бесконечные дни и ночи он думал о Мавриции. Тот должен, должен, должен почувствовать, с какой силой Кампанелла молится за него. Он думал – Мавриций не выдержит, он не может выдержать, нет человека, который может выдержать такое. Но тогда обречены все! Если признается Мавриций, отказ Петролы от показаний их не спасет. Тогда конец всем! И все-таки, посылая Маврицию через стены мысленный приказ – молчать, мысленную мольбу – молчать, мысленное заклинание – молчать, Кампанелла с тоской в сердце думал, что требует от друга того, что выше человеческих сил, ибо с ним творят нечеловеческое. Умереть легче… И теперь, когда оказалось, что Мавриций выдержал то, что выдержать невозможно, Кампанелла перестал владеть собой – слишком велико было напряжение, слишком долго длилось оно. И тут же душу заполнила тревога: «А ты сам? Теперь они примутся за тебя. Сможешь ты это выдержать?»

Тюремному лекарю было велено оказать Маврицию всяческую помощь, чтобы тот не умер раньше времени. Осмотрев Мавриция, лекарь только головой покачал: такого он еще не видывал! Медик считал, что ему повезло. Должность в Кастель Нуово давала ему возможности, о каких его коллеги и мечтать не могли. Нет таких ран, ушибов, переломов, вывихов, ожогов, кровопотерь, с какими ему не пришлось бы иметь дела. Бесценный опыт! Больные на воле – люди состоятельные – носятся со своими запорами, подаграми, головными болями, пустячными нарывами, привередничают, настаивают на консилиумах, требуют небывалых лекарств, ожидая немедленного улучшения, а пациенты Кастель Нуово, у которых все тело изранено, благодарны за малейшую помощь. Они прощают ему, тюремному медику, что он дает заключение о возможности продолжать пытку, – что поделаешь, такая должность. Не он, так другой. Но пусть не думают коллеги, что он – лишь костоправ. В век науки хочется быть ученым. Особенно когда материал сам плывет в руки. Чего только, например, не узнаешь от палачей! Среди них попадаются любознательные и наблюдательные парни. Заметили, например, что сравнительно слабое усилие, приложенное к некоторым точкам тела, дает сильнейший результат, что есть особи, у которых в застенке вдруг наступает полная потеря чувствительности, такого пытай, не пытай, он как каменный. Молодой, образованный, честолюбивый медик всерьез подумывал о трактате, посвященном человеческой восприимчивости к боли. Грех пропадать тому, что он узнал здесь.

Замыслы одолевали его, и он при случае даже поделился ими с Кампанеллой: слава ученого сопутствовала этому узнику в Кастель Нуово. Великого усилия стоило Кампанелле не сказать этому человеку, медику, прислуживающему палачам, что он о нем думает. Но разговор с ним о том, что перенес Мавриций – медик не устоял и выболтал, – побудил Кампанеллу написать стихи. И если не останется в живых ни Мавриция, ни Кампанеллы, эти четырнадцать строк станут единственным – кроме судейского протокола – свидетельством о том, что происходило с понедельника по субботу в одну из недель года 1599 от Рождества Христова в одном из неаполитанских застенков. Кампанелла написал в сонете о муках, что длились шесть дней, шесть ночей подряд, о мужестве узника, посрамившего судей, о примере, который дал Мавриций всем друзьям. Кампанелла вместил всю любовь к другу в эти строки, все восхищение им, всю боль за него. Он спешил скорее написать сонет, скорее переправить его товарищам, сделать так, чтобы он дошел до Мавриция.

…Пройдут века. Историки литературы станут изучать стихи Кампанеллы, написанные им в Кастель Нуово. И придут к заключению, что стихи эти грешат неправильностью, их слог груб и шероховат, они не лишены общих мест. Читаешь стихи, читаешь эти разборы… Да, знатоки правы. И все-таки, и все-таки, и все-таки…

В воображении возникает камера в Кастель Нуово. Человек, заключенный в ней. Высокая мечта его погибла. Родные его и друзья его схвачены. Некоторые замучены или убиты. Других терзают. Сам он живет под угрозой жестоких мук и более чем вероятной казни. Все, что осталось ему, – помнить, что он сильнейший, поддерживать друзей. Лучше всего это удается ему в стихах. Их легче запомнить, их легче передать. Да, стихи эти грешат неправильностью. Да, их слог неотделан, груб. Да, в них есть общие места. Но когда Кампанелла говорит: «жестокие судьи» – это не общее место. Его судьи действительно неумолимо жестоки. Когда Кампанелла говорит: «великое мужество» – это действительно великое мужество. В его стихах каждое слово значит именно то, что оно значит. Оно обеспечено всей его кровью, самой его жизнью. Само писание стихов таит для него смертельную опасность. Стихи в любой миг могут стать судебными уликами. Да, слог этих стихов шероховат и груб. Но не более, чем кладка стен Кастель Нуово…

Это несовершенные стихи. Это великие стихи. Той бесконечной искренностью, которую признают за ними самые строгие историки поэзии.

Глава LVIII

Наступил декабрь. Близилось Рождество. До конца года оставались считанные недели. Церкви заранее украшались к рождественским праздникам. Сочинялись торжественные и назидательные рождественские проповеди. Поэты писали новогодние стихи. 1600 год приближается! Столь круглая дата вызывала в людях надежды и тревоги. Уже много веков подряд с завершением одного столетия и началом нового ждали одни – наступления счастливых времен, другие – их было гораздо больше – страшных бедствий. На дорогах появились процессии кающихся: мужчины, женщины, дети шли босиком, сбивая в кровь ноги, от одной церкви к другой, оглашали воздух горестными восклицаниями о своих прегрешениях, давали зароки и обеты, бичевали себя до крови. В лавках можно было купить игрушечные ясли с младенцем Христом и прочие рождественские украшения. Мясники загодя резали свиней, коптили окорока и колбасы. Виноторговцы разливали вино из бочек по флягам и бутылям. Модники обновляли зимнее платье – под Новый год в Неаполе дул холодный ветер. Кто мог, одевался потеплее. Бедняки зябли, пытаясь согреться стаканчиком виноградной водки или теплом уличных жаровень, на которых жарили каштаны. Словом, декабрь…

Калабрийские узники считали, что Мавриций, выдержавший то, что он выдержал, будет если и не обелен полностью, то во всяком случае избежит тяжкого наказания. И вдруг…

В середине декабря узникам Кастель Нуово было объявлено: заговорщик Мавриций де Ринальдис приговорен к четвертованию. Ему оказывается снисхождение: перед тем, как четвертовать, его повесят, четвертован будет лишь его труп, снятый с виселицы. Пусть благодарит за это милостивый суд. Вместе с ним будет казнен еще один заговорщик – Чезаре Пизано.

Эта весть мгновенно дошла до Кампанеллы. В ней все ужасно – и жестокость приговора Маврицию, и то, что суд не остановился перед казнью Пизано. Тот был духовным лицом и не подсуден, как считал Кампанелла до сих пор, судьям, которые вынесли приговор. Значит, в невидимой глубине процесса произошли изменения. К худшему.

Приговоренных к казни строго охраняли. У Кампанеллы не было возможности ни передать записку Маврицию, ни подбодрить его, ни утешить. Он не знал, увидит ли он когда-нибудь друга. Он его увидел.

Глава LIX

Время, когда жил Кампанелла, по праву гордилось далекими плаваниями, которые совершали мореходы, прекрасными сооружениями, которые строили зодчие, книгами, которые сочиняли писатели и издавали искусные печатники, картинами, которые писали прославленные художники, мудрыми законниками, пламенными ораторами, смелыми полководцами, очаровательными женщинами, изысканными нарядами, всяческими триумфами и неслыханными прежде свершениями. Время почитало себя просвещенным. Недаром оно зарождалось под приветственный возглас одного из тех, кто создал славу этой эпохи: «О век науки! Это счастье жить!» Однако среди любимых времяпрепровождений просвещенной эпохи были казни. У них были свои режиссеры, декораторы, церемониймейстеры, портные. Теми, кому надлежало этим ведать, заранее обсуждалось устройство мест для зрителей и их распределение. Сталкивались самолюбия, плелись интриги. Попасть на балкон, с которого хорошо виден эшафот, было делом престижа. Утверждался порядок выезда конного и пешего караула в парадной форме. Одеяние палачей и их помощников. Трубные и барабанные сигналы. Высота помоста и материал для его драпировки. Церемониал удаления трупов после того, как все будет закончено. Отпускались деньги.

Несколько площадей Неаполя претендовали на то, чтобы стать сценой этого спектакля. Власти, поразмыслив, решили остановиться на Кастель Нуово. Часть арестантов выгонят во двор, другие пусть глядят из окон камер. Им весьма полезно увидеть, чем заканчивается бессмысленное запирательство.

Между оглашением приговора и казнью было несколько дней. Все это время к Маврицию часто приходил тюремный медик. Было приказано подлечить узника, чтобы он смог дойти до эшафота на собственных ногах. Нелегкая задача!

Медика сменял священник. Его искренне ужасали не столько те муки, которые уже перенес Мавриций, не столько позорная казнь, его ожидавшая, сколько гибель души несчастного, повинного в том, что он восстал на земную власть, установленную от бога, и вечные мучения, ожидающие его на том свете. Он положил все силы на то, чтобы убедить Мавриция покаяться в грехах, получить отпущение, возложить надежду на безграничное милосердие господне, дарующее раскаявшемуся грешнику вечное спасение. Мавриций наконец увидел человека, который не грозил ему, не приказывал его мучить, говорил с ним терпеливо, кротко, ласково. Услышал от него слова, привычные с детства, о блаженстве в ином мире. О бесконечной милости Господа бога нашего Иисуса Христа. О том, что Господь соединит покаявшегося на небесах с родными и близкими. Что Божья Матерь будет предстательствовать за него перед Богом и молить о его спасении. Священник говорил о вечных муках, ожидающих того, кто здесь, на земле, не получит отпущения грехов, о котлах кипящей смолы, об огненном пламени, в котором горят и не сгорают грешники. Мавриций с детства верил в загробные мучения. Но раньше он не мог представить себе этих мук. Теперь он знал, каковы они. Он испытал их здесь, на земле. Он выдержал их неделю, но мысль, что их придется терпеть вечно, непереносима. Картины ада, которые рисовал священник, слились с тем, что он только что перенес. От плохо заживавших ран его лихорадило. Освежительное питье, которое давал ему лекарь, не помогало. Мысли его мешались. Иногда ему казалось, что он уже умер, уже побывал в аду и теперь не испытывает такой страшной боли лишь потому, что спасен чьим-то милостивым предстательством. Священник представлялся ему ангелом-благовестителем. И вдруг ему казалось, что он снова возвращен. Куда? В застенок? В ад? Этого он уже не понимал. Застенок представлялся адом, ад – застенком. Его казнят, и с казнью его мучения не кончатся, и слуги сатаны в таких же кожаных передниках, как палачи Кастель Нуово, будут бесконечно терзать его, а главный среди них будет бесконечно твердить:

– Можно продолжать! Говори! Говори! Говори! Сознавайся!

Мавриций метался на тюфяке, порой тихо отвечал священнику, порой не мог промолвить ни слова, иногда говорил разумно, чаще бредил. Но когда бы он ни открыл глаза, рядом с ним был терпеливый священник, искренне веривший в то, что он говорит, желавший спасти душу Мавриция, поскольку спасти его самого невозможно.

Тюремный лекарь по долгу службы доложил начальству, что узник плох, но до дня казни доживет, за это он ручается, вряд ли только сам дойдет до эшафота.

Церемониал казни предусматривал торжественную процессию через весь город. Если просто вывести осужденных из камер в Кастель Нуово, провести через несколько дворов к эшафоту, дорога получится короткой и не так уж много зрителей увидят процессию. Посему, согласно обычаю, осужденных – главных действующих лиц предстоящего церемониала – накануне увозили в отдаленную тюрьму, чтобы на следующий день они прошли под стражей весь город. Так и было поступлено на этот раз. Только Мавриция пришлось везти.

В толпе зрителей, собравшихся вокруг эшафота, были знатоки. Они узнавали в лицо палачей, называли их имена, вспоминали, кого и когда те уже казнили. Счастливчики сообщали, что заручились у палача обещанием продать кусочек веревки. Многие сетовали, что главного преступника вначале повесят, а лишь потом четвертуют. Новомодные выдумки! Какой смысл четвертовать того, кто этого не почувствует? Большая часть толпы не знала, да и не хотела знать, за что казнят Мавриция де Ринальдиса и Чезаре Пизано. Без вины не повесят! Нас же не вешают… Были в толпе и такие, кто жалел осужденных, а некоторые даже знали, за что они осуждены. Хотели освободить родную землю от испанской саранчи. Благороднейший замысел! Прискорбно, что он не удался. Но вслух подобного не высказывали…

Однако того, что случилось, когда осужденных вели на эшафот, долгая история казней, происходивших в Неаполе, не упомнит. Толпа, караул, заключенные, с ужасом смотревшие на происходящее сквозь решетки камер, ничего не поняли. На шею Мавриция уже накинули петлю. Он что-то тихо проговорил. Что именно, стоявшие поодаль не слышали. Распоряжавшийся казнью переспросил его, а потом поспешно подошел к судьям. И вдруг вместо знака, которого ждал палач, ему приказали снять петлю с шеи Мавриция. Тот остался стоять на скамье под петлей. Его поддерживали, чтобы он не упал. Что это значит? Неожиданное помилование? Но где гонец, который принес его, как о том повествуется в трогательных рассказах? Божественное знамение, остановившее палача? Никто не видел гонца, никто не видел знамения…

Мавриция де Ринальдиса и Чезаре Пизано свели с эшафота. Казнь отменяется! На глазах недоумевающей и недовольной толпы их увели в тюрьму. Без трубных сигналов, без барабанного боя ушел караул. Зрители, постояв еще немного, посудачив, пожалев, что даром провели время, разошлись, так и не зная, что случилось. А священник, столько сил потративший на спасение души Мавриция, поспешил в церковь вознести благодарственную молитву. То, чего он так пылко желал, свершилось. Мавриций согласился покаяться.