Текст книги "Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Глава XXII

Снова дорога. И не ближняя. Кампанелла решил отправиться в Рим. Почему в Рим? Он сам не смог бы ответить на это. С тяжким сердцем покинул он Неаполь. Найдет ли он в новом месте таких друзей?

Последний раз поглядел он на прекрасный залив, на рыбачьи лодки, которые под пестрыми парусами скользили по синей воде, на Везувий. Ему было хорошо в Неаполе. Ему бывало страшно в Неаполе. Но он не жалеет, что на его жизненном пути оказался этот город.

В пути никто не обращал на него внимания – мало ли странствующих доминиканцев, бернардинцев, францисканцев, кармелитов бродит по итальянским дорогам. Он не предполагал, что такую радость доставит ему созерцание гор, деревьев, ручьев, смех детей, голоса взрослых, пение птиц, перебранка женщин, цокот копыт, шум ветра. Сладок хлеб, даже черствый, если он съеден не в темнице. Пиршеством кажется простая луковица, наслаждением – миска деревенской похлебки. У всего, что он видит, что он обоняет, что ест, – вкус и запах свободы. Нет ничего прекраснее! Так ему кажется первые дни. Но потом он куда острее, чем прежде, видит: одной свободы мало для счастья. Крестьяне, у которых он находит приют, жалуются на тяжкие поборы. В каждом селении могут рассказать о том, как погубили человека неправедные судьи или ограбили бандиты. Ну ладно, с бандитами еще можно договориться, а как договоришься с властями?

– И не в обиду вам будет сказано, святой отец, нет спасу от поборов на монастыри.

Что ответить этим людям, честным, добрым, работящим? Сказать: «Если тебя ударили по правой щеке, подставь левую»? Совесть не позволяет! Неужели когда-нибудь будет существовать мир без камер с запорами на дверях, без решеток на окнах? Где никто не ограбит бедняков, где все будут жить по справедливости. Где никого не ввергнут в темницу за то, что он ищет истину и думает о ней по-своему. Неужели нельзя создать такой мир? И что нужно сделать, чтобы создать его? Почему он до сих пор, думая о тайнах природы, так мало размышлял об этом? А ведь сколько веков тревожит людей подобная мысль! Когда-то римский историк Корнелий Тацит написал такие слова: Rara temporum felicitas, ubi quae velis sentire et quae sentias dicere licet – «Какая редкость счастливое время, когда можно чувствовать, что хочешь, и говорить, что чувствуешь». Это сказано почти за полторы тысячи лет до того, как Кампанелла прочитал слова Тацита, почувствовал в них горестный вздох сожаления и понял – не о своем времени говорит Тацит. Оно тоже не было таким, о котором он мечтал. Было ли когда-нибудь такое время? У каждого века находился свой Сократ, и каждому Сократу подносили свою чашу с цикутой.

Кампанелла ни в чем не раскаивался и ни о чем не жалел.

Только поначалу, после того как вышел из темницы, не мог спать в комнатах с закрытыми дверьми. Вот и в пути предпочитал укладываться на ночь под открытым небом. Долго лежал без сна, глядел в черное небо, на звезды глядел – их тайны по-прежнему влекли его. С каким светилом связана его судьба и как прочитать ее в небе?

В порту Кампанелла разговорился с возчиками, которые с торговыми обозами несколько раз в год совершали путь из Неаполя в Рим. Коренастые, дочерна обожженные солнцем, громогласные парни объяснили монаху с измученным, серым лицом, как добраться до Рима. Старший стал чертить палочкой на пыльной каменной плите:

– От Неаполя берегом пойдешь на Террачину – конец немалый, потом – на Неттуно, тут денек отдохни, свернешь на Веллетри, доберешься до Тибра, вот ты и в Риме.

– Сколько времени потребуется на сей путь?

– Видишь тот дуб? Ступай до него и обратно. Иди как всегда.

Кампанелла послушно дошел до старого дуба, отдышался – после заключения его мучила одышка – и вернулся.

– За месяц дойдешь! – уверенно сказал возчик.

Младший возчик задиристо спросил:

– Может, святого отца повезет карета?

Старший усмехнулся:

– Его-то? У таких карет не бывает!

– А может, он седоком в наш обоз?

Возчики расхохотались:

– Еще чего! Да кто же возьмет в такой путь проповедника? Не выругайся, не побожись, посты блюди, с бабой в дороге не оскоромься. Мы не паломники, мы возчики. Его дело – святое, наше – дорожное! Не по пути с ним.

Это не помешало возчикам дать Кампанелле несколько советов: в каких постоялых дворах останавливаться, в каких – ни-ни, в какое время идти, а когда отдыхать, где воду можно пить, а где – боже избави! Чем ближе к Риму, тем хуже вода. Пить там можно только вино, его монахи приемлют. А как дойдешь до болот подле Рима, пересекай их быстро и не на закате. Там к вечеру такой мерзкий туман, подхватишь гнилую лихорадку – поминай как звали.

То была наука, записанная не пером на бумаге, а ногами по исхоженной ими земле. Кампанелла был согласен изучить ее: апостолы тоже были странниками.

На прощание возчик подошел к Кампанелле под благословение, а потом сердечно хлопнул его по спине. Благословил святого отца!

Следуя советам, Кампанелла добрался до Рима. Не был ограблен в пути – хотя что у него взять? – не захворал от дурной воды и гнилого тумана и в конце золотого сентября вошел в Вечный город.

Рим оказался пугающе непохожим на тот, каким он себе представлял его. Здания Древнего Рима – триумфальные арки, Колизей, языческие храмы были сильно разрушены. На развалинах работали каменщики – выворачивали старые колонны, выламывали мраморные плиты. Древний Рим служил огромной каменоломней для Рима папского. Варварство!

На многих зданиях, построенных позже, следы пожаров. Память о французских и германских войсках, осаждавших и грабивших город. Собор святого Петра не то достраивался, не то перестраивался.

Люди в Затиберье, бедно одетые, угрюмые, были непохожи на людей около папского дворца. Здесь полно монахов – доминиканцев, кармелитов, францисканцев, бенедиктинцев, цистерцианцев. Некоторые в таком облачении, которого Кампанелла прежде не видывал, – из чужих краев! Да и подальше от папы есть на что поглядеть. Солдаты, стражники, бродячие торговцы, выкликавшие товар, разносчики воды и прочие люди странного обличья. Много непривычных лиц, громкоголосых чужеземцев.

Кампанелла растерялся. У него было с собой письмо к родственнику Марио дель Туфо. Как отыскать его? На поиски ушел целый день. Родственник его неаполитанского покровителя при виде гостя особой радости не проявил. Сказал, что кров ему предоставит, но своей тревоги не скрыл. Кардинала Караффы, верховного инквизитора, о котором римляне вспоминали с ужасом, уже нет в живых, но его наследники ничуть не снисходительнее.

Труды Телезия вот-вот включат в Индекс. Кампанелле, автору книги в защиту Телезия, несомненно грозят кары за одно это. К тому же он самовольно пришел на север. В Риме полно соглядатаев, беглого монаха распознают сразу. «Умеют!» – не то со страхом, не то с восхищением сказал римлянин. Конечно, его дом открыт для Кампанеллы…

Слова эти повисли в воздухе…

Кампанелла поблагодарил, но от гостеприимства отказался. Жить под кровлей, где еще ничего не случилось, но все уже дышит страхом, он не хотел. Не останется он в Риме. Он хочет продолжать работу, а не прятаться. Куда теперь? Дальше на север. Он ушел, унося рекомендательные письма ко двору флорентийского герцога Фернандо I Медичи.

Глава XXIII

…Геометрия определяет положение тела в пространстве тремя точками. География определяет местоположение координатами долготы и широты. Нетрудно указать, где был Кампанелла, когда покинул Рим и направился во Флоренцию, насколько уклонялся к востоку, где поднимался в гору, где спускался в долину. Путь, которым он следовал, давно проложен римлянами, прочертить его по карте легко.

Но как определить положение Кампанеллы в пространстве историческом?

Он родился в 1568 году. Был, значит, на три года старше Кеплера, на четыре – моложе Галилея и Шекспира, то есть принадлежал к поколению блистательному. О Шекспире он, по-видимому, никогда не узнал. О Кеплере знал бесспорно. С Галилеем ему было суждено познакомиться.

Путник, который идет из Рима во Флоренцию, уже не помнит, когда впервые услышал устрашающее слово «турки». В Стило и Стиньяно турками пугали детей. Джованни с детства впитал страх перед турками, которые давно заставляют трепетать все южное побережье Италии, пожалуй, всю страну. Впрочем, когда ему было три года, Венецианская республика и Испания, свирепо враждовавшие, отложили на время распри и в морском сражении при Лепанто разбили турецкий флот. Мальчик запомнил ликующий благовест, позже часто слышал рассказы о славной победе. Не так-то много в годы его детства и юности выигрывала Италия боев.

Турок разбили. Но верна старая пословица: «Нет мира под оливами». Сладок виноград его родины, но горька ее судьба. Уже сколько веков идут на ее земле войны, то междоусобные, то с внешними врагами – Испанией, Францией, Германией. Надменные предводители, свои и чужеземные, на могучих конях, способных вынести седока, закованного в латы, военачальники с жестокими, властными лицами, орлиными носами, тяжелыми подбородками, презрительно-холодными взглядами, скачут во главе своих отрядов по итальянской земле. Дуновение страха предшествует им. Позади остается разорение, опустошенные житницы, ограбленные города, опозоренные девушки и женщины, кровь. Предводители то объединяются друг с другом, то воюют между собой. Когда одного из них, кондотьера-итальянца, упрекнули, что он не думает об Италии, он ответил: «А где она?». Но и за пределами Италии, по ту сторону беловершинных Альп, нет мира – Испания, Германия, Франция в постоянной вражде между собой. А в Германии и Франции тоже нет ни единства, ни мира. Италия для них – добыча, которую они никак не могут поделить.

В Европе все время – война. Неслыханно поднялись в цене мушкеты, аркебузы, пищали, пушки. А спрос на кольчуги, шлемы и панцири поколебался. С тех пор, как изобретен порох, они перестали быть надежной защитой. Полководцы размышляют, как перестроить тактику бронированной конницы, – ох, нелегко это! Черт бы побрал Бертольда Шварца – немецкого монаха, который изобрел порох! Теперь князь, у которого нет артиллерии, уже не князь! Пушки кусаются. А к ним еще нужны повозки, да тягловые кони, да ядра, но недаром говорится: Si vis pacem, para bellum – «Хочешь мира, готовься к войне». Вот и готовятся.

Жизнь Томмазо Кампанеллы пришлась на время беспрерывных войн, которые все меньше походят на прежние. В них главное – не звон мечей, а свист пуль и ядер, грохот взрывов.

Итальянские купцы плачутся на тяжелые времена. Они еще не пришли в себя после 1499 года. Никто не ждал добра от смены столетий. Но кто мог знать, что в канун нового года, в канун нового века из далекой Португалии придет известие: португальские мореходы доставили в Европу на своих кораблях драгоценный груз пряностей. Проницательный банкир Джироламо Приули горестно записал в дневнике: «Когда в Венецию пришло это известие, оно вызвало большую досаду во всем городе… И сенаторы признали, что эта весть – худшее, что Венецианская республика когда-либо могла испытать, кроме потери самой свободы». Как же было не сокрушаться венецианским сенаторам и купцам! Веками Италия богатела, торгуя с Востоком. Совсем недавно турки захватили Константинополь и заперли для итальянцев выход на Восток. Теперь португальцы нанесли смертельный удар этой торговле. То было почти за семьдесят лет до рождения Кампанеллы. Но корабли с пряностями, причалившие в португальских портах, когда его и на свете не было, во многом определили его судьбу, как и судьбу многих его современников.

А еще на нее наложило отпечаток вторжение французов. Сиятельный миланский герцог враждовал с неаполитанским королем и не мог с ним управиться своими силами, хотя поначалу очень бахвалился. В 1494 году он попросил помощи французского короля. Тот охотно согласился. Французские отряды, как нож сквозь масло, прошли сквозь Италию, заняли Неаполитанское королевство и уже не пожелали оттуда уходить. Они принесли с собой бесчинства, поборы, грабежи, презрение к местным жителям и сифилис.

Испанцы, давно имевшие владения в Италии, взревновав, начали воевать с французами, сильно их потеснили, но французам удалось зацепиться на севере. Миланское герцогство попало под их власть, а испанцы стали хозяйничать там, откуда прогнали французов. Борьба испанцев с французами продолжалась долго, пока французов не прогнали совсем. Господство испанцев стало еще прочнее. Горькими воспоминаниями запечатлелись эти годы в памяти народа. Томмазо вырастал, слыша рассказы об этих страшных делах. Он впитывал в себя ненависть к захватчикам и презрение к своим властителям, которые, не умея договориться, накликали на страну такую беду.

Место Кампанеллы в пространстве историческом определялось не только тем, что происходило на его родине.

Лет за пятьдесят до его рождения монах Мартин Лютер, вернувшись в Германию из Рима, потрясенный симонией, процветавшей в этом городе, небрежением клириков к своим обязанностям, роскошью папского двора, узнав, на что идут деньги, которые собирают с верующих, как плату за отпущение грехов, выступил против наместника Христа на земле. На дверь церкви в Виттенберге прибил он тезисы против торговли индульгенциями и других отступлений от евангельских заветов. Грозно прозвучал стук его молотка – то стучалось в мир новое время!

В Германии началась эпоха Реформации и Крестьянской войны. Пламя перекинулось в соседние страны – в Нидерланды, Францию, Чехию. Началось великое брожение, смуты, раскол, восстания.

В беспокойный мир пришел Кампанелла. В страшное время. Лет за двадцать до его рождения императоры Габсбурги и папы, сменявшие друг друга на престоле, начали поход против перемен – контрреформацию. В 1545 открылся Тридентский собор. Долгие годы заседал он. Его решения должны были сковать все попытки обновить религию, задушить свободную мысль. С первых лет своего послушничества, а потом и монашества Кампанелла слышал ссылки на решения этого собора, на его запреты и анафемствования. Вот и тому мудрецу, Телезию, коего почитал он своим духовным отцом, все время поминали, что его мысли не согласны с решениями Тридентского собора. Великую власть обрели иезуиты, орден которых был признан папой Павлом III в 1540 году. Неутомимо выискивала в книгах всяческое вольномыслие инквизиция. Вначале на кострах горели книги, потом стали гореть люди.

Горьким было время, когда Кампанелла вступил в жизнь, тяжек груз, который взвалила ему на плечи история. Но ни своего времени, ни своей ноши человек не выбирает.

Шел путник из Рима, из Вечного города, где по-прежнему торговали отпущением грехов, по-прежнему трудились инквизиторы и цензоры-квалификаторы, шел из Вечного города, оказавшегося негостеприимным для него, во Флоренцию. Как она его встретит?

Он ждал от нее многого. Все самое славное, что связано с эпохой, гордо названной – эпоха Возрождения, происходило здесь. Город был издавна знаменит учеными, которые вслед за Петраркой звались гуманистами – от латинского слова humanus – «человеческий», ибо они положили себе целью изучать все, что связано с человеком. Во Флоренции была жива память о Леонардо Бруни, знатоке латыни и греческого. Составляя «Историю Флоренции», он стремился следовать урокам Тита Ливия. В его повествовании не было чудес, зато были приведены документы. Кампанелла чтил его сочинения. Еще более дорого ему имя Лоренцо Валлы. Тот сумел доказать, что в латинском переводе Библии, которым пользуется церковь, полно ошибок. Он отважился утверждать, что документ, которым папы обосновывают свое право на светские владения, на Рим и Папскую область, – грубая фальшивка. А о папах он говорил, что они превратились из пастырей в разбойников и волков. Валла не только обличал. Прекрасны, светлы, радостны были его слова о том, что жизнь человеческая должна быть не страданием, но счастьем. Во Флоренции трудился знаток и толкователь Платона Марсилио Фичино и великий ум, поистине универсальный гений – Пико делла Мирандола. Он сильнее всех занимал воображение Кампанеллы. Ведь ему принадлежала «Речь о достоинстве человека». Он утверждал, что хотя человек может пасть до скотской низости, он способен подняться до божества. Все пути открыты ему. Семена всех знаний заложены в нем.

Правда, мудрые люди эти давно покоятся в земле, но Кампанелла надеялся, что во Флоренции жив их дух.

Он знал о Флоренции и другое. Когда-то на одной из ее площадей полыхал костер, на котором сожгли доминиканца Савонаролу. Он осмелился грозными проповедями поднять народ на восстание против тирании Пьеро Медичи, который постоянно озирался на испанцев, действовал по их указке, ел из их рук. Савонарола гремел в своих проповедях не только против Медичи, но против его придворных, против его художников, против роскоши, против картин и скульптур, против нарядных платьев, против легкомыслия, против любви. Призыв его звучал: «Народ и свобода!» Прекрасный призыв, что и говорить… но при нем в огонь летели книги и картины наряды и музыкальные инструменты.

Суровой, мрачной, насупившейся, аскетически скудной стала в ту пору Флоренция. И когда Савонаролу сжигали на костре на том самом месте, где он сжигал все, объявленное сатанинским соблазном и пагубной роскошью, были люди не только ужаснувшиеся этому, но вздохнувшие с облегчением. Раз услышав историю Савонаролы, Кампанелла больше никогда ее не забывал.

Флоренцией правил Великий герцог Тосканский – Фернандо I Медичи. Блистательное время Медичи – Козимо и Лоренцо – давно миновало. После восстания Савонаролы они уже не оправились. Во Флоренцию их вернули чужеземные войска – испанцы.

Европа перестала считаться с флорентийскими Медичи. Тем больше им хотелось походить на великих предков. Еще пышнее стал церемониал во дворце, еще больше челяди и придворных окружало властителя. Еще громогласнее, бессовестнее и медоречивее стали льстецы.

Когда Медичи были на вершине могущества, они могли позволить себе простоту поведения. Лоренцо Медичи, прозванный Великолепным, писал стихи. И они заслуживали похвалы не потому, что были написаны повелителем, а потому, что были хороши. Он мог запросто прийти в мастерскую ваятеля или живописца, и ему было что сказать художнику. Он разбирался в искусствах. Искательных придворных, которые, состязаясь в хвалах, нарекли его Великолепным, он презирал. Но от звучного прозвания не отказался.

Фернандо I тоже хотел быть великолепным, ах как хотел: обдуман был его наряд, взвешено советчиками каждое слово, произнесенное его устами. Торжественными титулами сопровождалось его имя. Но у всего вкус – как у водянистого вина в неудачные годы. Как ни назови его, оно – обман.

Странно Кампанелле после пыльной дороги шагать по мозаичным мраморным полам Палаццо Медичи. Дом дель Туфо казался Кампанелле дворцом. Теперь он видит, что такое настоящий дворец. Он не замечает, что кое-где полы выщерблены: герцогская казна пустовата.

Боже, сколько тут слуг и прислужников! Что они делают? Ему объяснили церемониал приема: сколько шагов пройти, на каком расстоянии от герцога остановиться, когда начать свою смиренную речь, сколько времени она может длиться. Боже избави утомить герцога!

На изысканнейшей латыни произнес Кампанелла приветствие, назвав Фернандо сверхчеловеческим превосходительством, помянул целокупность его подвигов и доблестей, сказал о его знаменитой державе, славной во всем подлунном мире. Речь льстеца, но что поделаешь! Герцог внимал ей, прикрыв глаза. Странная мысль явилась у Кампанеллы: неужто тому не противно это слушать? Он призвал благословение неба великому дому и его великодушному владельцу. Засим смиреннейше попросил у герцога дозволения посвятить ему свой трактат «О смысле вещей». Сказал, что почел бы за величайшее счастье, если бы герцог дозволил ему преподавать в славном Пизанском университете, который процветает потому, что находится во владениях его высочества. Речь закончена. Какая горечь остается на губах, вынужденных к сладкой лести!

Хотя герцог не шелохнулся и выражение его лица – привычно надменное – не изменилось, придворные нашли, что пришелец выслушан весьма снисходительно. Фернандо ответил кратко и уклончиво. Посвящение он примет. Возможно. Кампанелла узнает об этом в надлежащее время. Чего опасается, что хочет обдумать герцог? Владетельным лицам не задают вопросов. Кампанелла молча склонил голову. Герцог, по-прежнему не глядя на посетителя в поношенном и неумело чиненном монашеском одеянии, распорядился выдать Кампанелле некую сумму. Кампанелле она показалась большой – у него никогда не было денег. Придворные знали – она ничтожна, но громко восхитились щедростью герцога. Секретарь забегал пером по бумаге. Казначей открыл шкатулку. Но о преподавании в Пизанском университете – ни слова. Повторить просьбу? Сказать, что главнее для него ничего нет? Невозможно. Аудиенция окончена. Кампанелла покидает дворцовый зал пятясь. Поворачиваться к герцогу спиной нельзя.

Полученные деньги кстати. Жить в монастыре он не хочет. Постоялый двор не место для монаха. Ему нужна комнатка в бедном доме у нелюбопытных хозяев.

Уходя из дворца, Кампанелла размышлял: что делает человека правителем, его желание – законом, каждое его слово – приказом? Божья воля? Предначертание звезд? Слепая судьба? И каким должен быть истинный правитель? Прежде всего мудрецом. Мудрецом Фернандо I Кампанелле не показался.

Зато Флоренция покорила Кампанеллу. Что за город! Прекраснее он не видывал! Больше всего полюбил он на рассвете и закате стоять на берегу Арно, глядеть через реку на голубые утром, синие вечером Фьезоланские холмы. Из-за реки доносился медовый запах осенних садов. На мосту через Арно спозаранку начиналась хлопотливая жизнь. Со скрипом открывались тяжелые двери и ставни мастерских и лавчонок. Издавна на мосту обосновались златокузнецы и ювелиры. Сипели мехи, раздувая горны, тянуло горьким дымком, дробно звучали молотки.

В Палаццо дель Подеста он постоял перед портретом Данте. Говорят, что его написал Джотто. Данте изображен в профиль. На нем строгое платье. Углы губ горестно опущены. Лицо замкнуто. Кампанелла подумал: догадался бы он, не зная, что здесь изображен Данте? Наверное, нет. Просто очень печальный человек средних лет. Но уходить от портрета не хотелось. В городе Данте, хотя он и был немилостив к своему великому сыну, надо совершить нечто достойное этого великого мудреца и поэта.

Перед зданием Синьории с башней, не похожей ни на одну другую, виденную им прежде, Кампанелла вглядывался в статую Давида работы Микеланджело Буонарроти, знаменитого ваятеля, зодчего, художника и поэта. Кампанелла наслышан о его бесконечно долгой, бурной и славной жизни, сонеты его читал и чтил. Почему он сделал юного Давида гигантом? Значит, только гигант может сразить великана Голиафа? Голиафов много, но где Давиды?

В капелле Бранкаччи церкви Санта-Мария дель Кармине его взор привлекла фреска, на которой было изображено, как апостол Петр делит имущество общины среди верующих. Говорят, фреска написана очень давно, чуть не два века назад. Сколько людей каждый день смотрит на нее с тех пор, но многие ли вняли ее призыву? Что нужно сделать, чтобы люди отворили свой слух тому, кто призывает к бескорыстию и справедливости?

Каждый день Кампанелла, наслаждаясь предвкушением, спешил в Палатинскую библиотеку. На прекрасной лестнице он снова вспоминал Микеланджело, построившего эту лестницу, беломраморную, плавную. Кампанелле работалось здесь, как нигде. Эта библиотека – чудо света! Даже у царя египетского не было такой!

Дивный город и библиотека помогли ему забыть год в темнице. Сердце переполняли новые надежды. Представлялась кафедра в Пизанском университете, внемлющие ему студенты. Он призовет их превыше всего чтить истину! На место в университете он рассчитывал твердо. Ведь герцог не отказал ему.

Молодой философ был простодушен. Это случается с философами. Не догадывался, что при дворе у каждого слова двойное дно и тройной смысл. Сразу после аудиенции герцог повелел придворным ученым наивнимательнейше изучить трактат, который пришлый монах, как его бишь, вознамерился посвятить ему. Рекомендательные письма рекомендательными письмами, но все надлежит проверить. Ученые постарались угадать, какого ответа ждет герцог. Прямых указаний не воспоследовало. Затем герцог вызвал доверенное лицо и поручил узнать, на каком счету брат Томмазо в доминиканском ордене и римской курии. Пока Кампанелла строил смелые планы, канцелярии ордена и курии составляли ответ герцогу.

Через несколько дней в одном из малых и непарадных помещений дворца состоялась встреча Кампанеллы с придворными учеными. Бархатные береты и мантии философов, тяжелые рясы богословов, звучные титулы, тихие голоса, замораживающий холод. Если вы преклонного возраста, если вы не одно десятилетие ступаете по стезе науки, может ли вас обрадовать слух о появлении молодого незнакомца, коему предшествует слава, рассказы о неслыханной учености, о могучей памяти? Все это не расположило коллег в его пользу. Кампанелла решил быть в беседе с ними крайне осторожным. «Ученейшие и блистательнейшие мужи, почтеннейшие доктора», как назвал он их в приветствии, сделали вид, что восхищены и его появлением и его мыслями. Он услышал их похвалы, загорелся, забыл осторожность. И вот уже им сказаны слова, которые невозможно подтвердить ссылкой на авторитеты. И он снова прославляет Телезия и идет в выводах куда дальше. Прямой дорогой к ереси! И вот, спрошенный об отношении к Аристотелю, он резко отзывается о его слепых последователях и высмеивает их темный слог:

– Отвечая на любой вопрос, они расплываются в пустых разглагольствованиях. Они говорят так: «Само по себе и акцидентально, в потенции или актуально, в аспекте логическом или физическом, во-первых, потенциально, а во-вторых, формально и виртуально».

Придворные ученые переглянулись. Похоже, пришелец издевается над ними? Каждый из них именно так говорит и будет говорить. Главный проверщик, глядя поверх Кампанеллы, проскрипел:

– Довольно! Вам не подобает так говорить, нам не подобает вас слушать. Наука требует тончайших дефиниций, язык ее должен быть изощрен и для непосвященных недоступен.

Собеседники расстались холодно.

Высокоученые советчики почтительнейше, но настойчиво рекомендовали герцогу на посвящение ему трактата не соглашаться. Нельзя покровительствовать опасному вольнодумцу. Вскоре подоспели ответы из Рима. Смысл их был ясен: Кампанелла и в римской курии и в своем ордене на дурном счету. Приближать его ко двору не стоит. Кафедру в университете ему ни в коем случае доверять нельзя.

Долго ждал Кампанелла новой аудиенции. Наконец через младшего из секретарей, который принял его в прихожей, где, кроме слуг, никого не было, ему было сообщено: посвящение отклоняется, вакансии в университете нет. Ни слова о дальнейшем пребывании во Флоренции, ни намека на новую денежную поддержку. Секретарь говорил сухо, пренебрежительно, ясно давая понять, что прием, недавно оказанный Кампанелле во дворце, – ничего не значащая случайность.

Кампанелла слишком горд, чтобы выяснять причину такой перемены. Слишком оскорблен, чтобы снова просить. Последний раз прошел он по городу, очаровавшему его, последний раз посетил собор Санта-Мария дель Фьоре, прекраснее которого не видывал, последний раз полюбовался на Фьезоланские холмы, и – это горше всего – последний раз посетил Палатинскую библиотеку. Его отринул Рим. Его отринула Флоренция. Куда теперь, Кампанелла?