Текст книги "Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Глава XLVIII

Все трое свиделись в тюрьме. Дионисия схватили на пути к родным местам. Мавриция – в гавани: он надеялся спастись морем. Их доставили в ту же тюрьму, где был Кампанелла и где к этому времени была собрана большая часть заговорщиков. Ксарава не хотел никого выпускать из своих рук. Он спешил: вице-король торопит со следствием, не хочет, чтобы в процесс вмешалась Святая Служба. Папский нунций в Неаполе уже не раз требовал, чтобы заговорщиков передали в руки инквизиции. «Кесарю – кесарево, богу – богово», – несколько неожиданно процитировал он по этому поводу.

Между тем следствие разрослось, стало жить по своим таинственным законам, как чудовище, постоянно требующее новой пищи. В ней нет недостатка. Испанские канцелярии завалены доносами. И хотя были изветы, шитые белыми нитками, следователи давали им ход. Неповинного человека вызывали на допрос. Он приходил, трепеща. Кругом так много арестов, столько разговоров о пытках, да и первые казни всех потрясли! Ему объявляли, что против него есть неопровержимые улики, но им можно не давать хода, потом отправляли поразмыслить. Размышлять приходилось в камере. Разговоры, которые велись там, многих сразу же делали сговорчивыми. Большие деньги за время следствия перешли из рук в руки. Немало чиновников стали богачами. Дело так распухло от доносов, от показаний мнимовиновных, от велеречивых обоснований того, почему они следствием обеляются, от казуистических доказательств вины тех, кто ни в чем не виноват, но не сумел откупиться, что разобраться в сути дела было нелегко. А чиновники и не собирались никому облегчать эту задачу. Каждый, кто занимался следствием, чувствовал – ему достался кусок жирного пирога, и он не собирался уступать своей доли. Так думал и последний протоколист и сам прокурор Ксарава. Поговаривали, что многим почтенным дворянским семьям, даже епископам пришлось откупиться от Ксаравы. Ведь он был не только прокурором, но и калабрийским фискалом, контролирующим сбор налогов, и хорошо знал, кто чем владеет. Пока шел процесс, Ксарава приценивался к замку, прежний дом казался ему тесен.

Для узников следствие означало великую опасность, лишения, муки, угрозу самой жизни, несчастье их родных и близких. А для тех, кто вел следствие, оно – счастливейшая возможность обогатиться, возвыситься, получить награду, передвинуться на одну, а то и на несколько ступенек выше, заслужить одобрение двора – неаполитанского, а может быть, и мадридского. Как ни посмотри, редкая удача. А если для этих успехов надо терзать людей, ну что ж! Такая служба, и если не я, найдется другой, может еще суровее. Так уж лучше буду я! Так рассуждали те, кто приказывал отправить подследственных в пыточный подвал и определял, как и сколько времени терзать их. А скорее всего, они вовсе не рассуждали об этом. Пытки – непреложная данность мира, в котором они живут. Только безумец может усомниться в пользе этого установления.

Доставив Дионисия и Мавриция в тюрьму, что в Джераче, их поместили в одиночки. Кампанеллу содержали тоже в одиночке. Но даже самые толстые тюремные стены не могут помешать передаче вестей. Узелки, определенным образом завязанные на нитке, оброненной в коридоре, знак, нацарапанный на стене в отхожем месте, слова, вставленные в песню, прозвучавшую из окна камеры. Сколько веков, постоянно совершенствуясь, существует этот тайный язык? Пользовались им и в тюрьме Джераче.

Спустя некоторое время Кампанелла узнал: два его ближайших друга и помощника схвачены. Тяжелая весть! Дионисий – человек стойкий. Но никогда прежде он в тюрьме не бывал, допросам не подвергался. Сумеет ли он разгадать все ловушки? Самая сильная черта в характере Мавриция – гордость. Гордость, не позволявшая мириться с унижением родного края, сделала его одним из руководителей заговора. Гордость соединялась в нем с горячностью, вспыльчивостью. Порох! Холодный, спокойный, лицемерный Ксарава может сыграть на этих струнах души Мавриция. Выходит, собираясь на склонах Стило, им надо было толковать не только о том, какой будет республика, которую они создадут, но и как вести себя в тюрьме, как отвечать на допросах, если потерпят неудачу. Тот, кто готовит восстание, должен предусмотреть все. О возможности поражения они не думали – это ошибка. Ее Кампанелла не повторит. Но будет ли у него возможность исправить ее?

Как дать друзьям знать, что он в той же тюрьме, предупредить о том, как держаться на допросах?

Смолоду Кампанелла привык неотступно размышлять. О движении небесных светил. О несовершенстве философии Аристотеля. О смелости Телезия, решившегося опровергнуть Стагирита. О законах поэтики. О далеких странах. Но более всего о том, как должен быть устроен мир. Он привык сосредоточивать мысль на одной цели, снова и снова подступаться к ней, пока не вспыхивал ответ. Впрочем, едва возникнув, ответ этот немедленно порождал новые вопросы. И мысль снова начинала биться в преграду: Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo – «Капля камень долбит не силой, но частым падением». Эту пословицу любил Бруно. Теперь ее твердит Кампанелла. И вот его пытливой мысли, привыкшей возноситься к тайнам мироздания и проницать секреты поэзии, приходилось биться над тем, как передать записку из одной камеры в другую, как перехитрить тюремщиков и допрашивающих, как приспосабливаться к их мышлению, разгадывать их уловки, опускаться до той логики, которой подчиняется их гнусное ремесло.

Глава XLIX

Внезапно в тюрьме началось волнение. С тюремного двора доносился цокот подков, кавалерийская труба пропела команду, раздалось шарканье ног, звон кандалов. Скоро стало известно: вице-король Ферранте Луис де Кастро граф Лемос повелел заговорщиков незамедлительно доставить в Неаполь. Непростая операция! Звуки, встревожившие тюрьму в Джераче, означали, что конвойные команды из других тюрем доставили заключенных. Теперь собирается одна большая колонна. Она должна прошагать до места, где узников посадят на корабли.

Испанский офицер, начальник конвоя, провел прескверную ночь. Узники, в кандалах, соединенные между собой общей цепью, ослабленные долгим заточением, голодом, тревогой, пытками, быстро шагать не могли. Даже если первыми поставить самых сильных, все равно вся колонна поплетется так, как идут слабейшие. Не волоком же их тащить! Вести заключенных предстояло по дорогам, на которых фуорушити – дома. За один день до назначенного места никак не дойти, а останавливаться с такой колонной на ночлег опасно. Тут не то что двойной, тут и тройной конвой будет нелишним. Было над чем поломать голову. У каждого свои заботы.

Ранним утром заскрипели засовы на камерах, забегали стражники, выгоняя заключенных в тюремный двор, где уже восседали на конях конвойные, злые, как черти, оттого что их разбудили спозаранку, что предстоит утомительный переход. Им долго вдалбливали, сколь опасны люди, которых они конвоируют, и как страшно будет взыскано с них, если они кого-нибудь упустят. Теперь они срывают досаду на пленниках, кого хлестнут поводом, кого толкнут древком пики. Капралы долго пересчитывали заключенных и тех, кто на ногах, и истерзанных, в повозках, путались, сбивались, бранились, начинали считать снова, строили, перестраивали, определяли, кому с кем идти, прежде чем замкнуть цепь, соединяющую все кандалы.

В этой суматохе у Кампанеллы было одно желание – разглядеть Дионисия и Мавриция, подойти к ним, поговорить. Нашлись заключенные, которые помогли ему. Изменились оба друга так, что у него заныло сердце. Он сам выглядит не лучше. В толпе заключенных – ему шепнули об этом – его отец и брат. Когда еще представится возможность повидаться с ними! Да и представится ли? Пользуясь неразберихой сборов, он поспешил разыскать их. Лучше бы не разыскивал! Отец, у которого почему-то отняли его инструменты, вдруг стал со слезами упрекать его: навлек на семью такой позор, такую беду. Брат молчал. Он в глазах родных лишь причина горестей, обрушившихся на семью, разоривших дом, угрожающих им гибелью. И уже нет времени объяснить, оправдаться…

Звучит ненавистная испанская команда, звенят молотки по кандалам, отворяются высокие тюремные ворота.

Глава L

Не было в жизни Кампанеллы дороги тяжелее этой. Когда колонна, звеня кандалами, бряцая тяжелой цепью, с трудом переступая ногами по каменистой дороге, кашляя от едкой пыли, вытянулась и он оглянулся, ему впервые стало видно, сколько людей, последовавших за ним, лишены свободы, превращены в кандальников, шагают теперь навстречу страшным испытаниям. Многих он не знал в лицо, и они его не знали.

Кампанелла помнил множество историй о великих полководцах. Но ему не случалось читать, что ощущал полководец после проигранного сражения, думая о своих солдатах, когда их угоняли в плен, что думали они о полководце. Мало ему собственных кандалов. Он ощущает вес железа, которое несут на себе другие узники. Его мучает боль тех, кто, не оправившись после пыток, мечется в жару и бреду на повозках. Его терзает их ужас, томит их жажда. Где тот добрый самаритянин, что перевяжет их раны, оботрет их лица, покрытые горячечным потом, напоит прохладной водой?

Они шли по милой его сердцу земле. Здесь все: слоистые скалы, цепкие, низкорослые горные сосны, по-осеннему опустевшие виноградники, широколистные дубы, звонкоголосые родники, пробивающиеся из каменных расщелин, – все свое. Но теперь родная природа оборачивалась к ним недобрым ликом. Ноги в прохудившейся обуви разбиты о камни. Кости ломит от ледяной воды речушек, которые переходили вброд. На редком привале, едва рухнешь на землю, узловатый корень злобно врезается в измученное тело. Терновник рвет одежду, вонзает колючки в кожу. Жаркий ветер палит, холодный вгоняет в дрожь. Все безжалостно к побежденным. А может быть, в нем говорило безмерное разочарование. На каждом переходе, на каждом привале казалось: вдруг откуда-то из-за рощи, из оврага, с гор прозвучат выстрелы, просвищут пули, ринутся на испанцев смельчаки, пришедшие на выручку. Неужели обеднела Калабрия отважными людьми? Путь их подходит к концу. Ждать больше нечего. Никто не пришел им на помощь. Ни добрый самаритянин, ни смелый воин. Когда они проходили через деревни, Кампанелла ловил порой мимолетный сочувственный взгляд, украдкой брошенный. И это хоть что-то. Случалось, рядом с тем местом, где заключенных останавливали на ночлег, появлялись фляги вина, ломти хлеба, миски фасоли. Взрослые не решались приблизиться к страшному биваку, присылали детишек. Стражники иногда гнали их, иногда принимали дары для узников – не угадать заранее, кто из них как поступит.

Но на редкие взгляды сочувствия приходилось куда больше взглядов равнодушных. И всего страшнее – враждебных. Бедные, робкие, темные люди! Народ, который мог бы быть таким сильным, но сил своих не знает и повинуется властителям беспрекословно. Можно ли винить этих людей за то, что они верят всему, что слышат в указах и проповедях? Тем более что там не все неправда. Заговорщики действительно вступили в союз с турками. Турки действительно должны были высадиться на калабрийскую землю. Если он и раньше не мог объяснить каждому, зачем, почему пришлось пойти на этот отчаянный план, как это сделать теперь? Ну ладно. Турки не высадились. Но если бы смутьяны не смутьянничали, тогда не скакали бы сейчас по всем дорогам испанские дозоры и патрули, не хватали бы людей направо и налево, не было бы этой новой беды. Поделом смутьянам! Вот почему родная земля, родные горы, родные леса, родные ручьи кажутся Кампанелле враждебными. Он не ощущает больше живого тока родства между собой и калабрийцами, ни в чьих глазах не читает любви, разве что изредка жалость, чаще – равнодушие и даже злость.

Долог, печален, горек путь на Голгофу.

Глава LI

Неаполь видел многое: угрожающе темный дым над Везувием; столпотворение в соборе святого Януария в день, когда все ожидают, что в сосуде закипит кровь святого; торжественные выезды послов; буйное веселье карнавалов; пышные крестные ходы и процессии паломников; парады испанских войск; побоища голытьбы; покаянные шествия в дни, когда толчок землетрясения вселяет ужас в толпу; чужеземных солдат, заморских купцов, корабли под разными флагами. Неаполь не удивишь! Но зрелище, уготованное городу в этот осенний день, было необычайнейшим из необычных. Оно собрало с утра на берегу толпы. Люди богатые и знатные занимали заранее отведенные им места на возвышениях, наскоро сооруженных подле воды. В домах, выходивших на залив, были заняты все окна. Команды кораблей высыпали на палубы. Ожидалась казнь на воде.

Многие виды казней были известны в ту пору в Европе. Осужденных на смерть вешали. Способ простой, обыденный, пресный. Их четвертовали. Милосердно – вначале отрубали голову, затем отсекали члены, жестоко – вначале отрубали член за членом, потом отсекали голову. Людей сжигали: некоторых вначале милостиво удавливали, а потом разжигали под ними костер, других заставляли гореть заживо. Известны были казни в кипящем масле, распиливание заживо, постепенное утопление. Казни были тщательно продуманы, многократно проверены, запечатлены на множестве гравюр, картин и рисунков, описаны очевидцами – и хладнокровными, и потрясенными. Даже самым изощренным умам, посвятившим себя этой области деятельности, затруднительно придумать что-нибудь новое.

При дворе вице-короля это удалось. Когда морем доставили в Неаполь заговорщиков, было приказано подвести суда сколь можно близко к берегу, и тех, чье дело уже закончено следствием и кто осужден на казнь еще в Калабрии, казнить на корабельных палубах. Город оповестили о том глашатаи.

Заключенные, измученные вначале долгими переходами в кандалах, затем трюмной духотой и качкой, были выведены на палубы. Замешкавшихся подталкивали, упирающихся тащили. Вид их был страшен. Он подтверждал мнение, высказанное людьми, близкими ко двору: «Истинные чудовища!» Последними вывели приговоренных: четверых предстояло четвертовать, двоих – повесить на корабельных реях. Палачи суетились: прежде им не приходилось устанавливать плах на покачивающихся палубах и укреплять удавки среди путаницы корабельных снастей. Они волновались, боясь осрамиться перед глазами столь многочисленных знатных и понимающих зрителей.

Был прочитан приговор. Ветер относил голос читавшего, и на берегу почти ничего не слышали. Процедура затягивалась. Зрители начали скучать. Когда первого из приговоренных поставили под рею, Кампанелла хотел отвернуться. Но стражник, стоявший подле него, железными пальцами вцепился в его затылок и повернул лицом к виселице. Можно зажмурить глаза. Нельзя! Если другим приходится вынести это,он должен этоувидеть. Навсегда запомнить. Еще будет суд, на котором он станет свидетелем, а может быть, судьей.

Выкрики казнимых, что признание у них вынудили пытками, хрип задыхающихся, стоны четвертуемых, вопли ужаса остальных заключенных, которых заставили глядеть на казнь, громкие команды капитанов, озабоченных тем, чтобы их корабли не сносило в сторону, гул толпы на берегу, ругательства стражников, страшный звук – шлепок, с которым отсекаемые руки и ноги падали на палубу, колокольный звон, прозвучавший с берега, все смешалось в сознании Кампанеллы в отходную людям, которые пошли за ним, а теперь погибают на его глазах.

Вице-король покидал берег во главе своей свиты удовлетворенный. Он знал из уклончиво-витиеватых докладов калабрийского прокурора, что следствие идет с немалыми трудностями. Многое до сих пор неясно – пути, по каким злодеи сносились с турками, условия, на которых они заручились их поддержкой, щекотливый пункт о переговорах с папой и будто бы полученных от него заверениях…

Казнь на рейде полезна. Она не только устрашила прочих заговорщиков и подсказала им, что следует на допросах быть не столь упрямыми, но и послужила назидательным примером всем неаполитанцам. Вице-король не обольщался относительно чувств, которые питает к нему здешний народ. Если он не может заставить неаполитанцев полюбить его, вице-короля, и испанскую корону, он заставит бояться! Наконец, столь необычайная казнь – хорошая тема для почтительнейшего доклада в Мадрид – их величество любят такое. Аутодафе – малые и большие – приелись, казнь на палубах – новшество. Их величество будут приятно удивлены…

Когда узников снова загнали в тесные, вонючие трюмы, один из них начал истошно вопить, колотиться головой о стенки, хрипеть. Стражники накинулись на него, пытаясь утихомирить, – не смогли. Не выдержал, бедняга – сошел с ума. И всю долгую ночь трюм оглашали его крики, причитания, стоны, хохот. Когда он затихал, становилось слышно, как слабо плещет вода о корпус корабля, как поскрипывают переборки да наверху негромко и печально поет по-испански караульный солдат.

Выгружали их на рассвете. Вода залива в этот ранний час казалась почти белой. На берегу хлопотали рыбаки, собиравшиеся в море. Едва глянули на узников и снова к своим делам – к лодкам, к снастям, в этот час не было ничего для рыбаков важнее, чем улов. Вчера поглядели на казнь, сегодня надо работать – делу время, потехе час!

Глава LII

Итак, новая тюрьма. Кастель Нуово. Хотя замок и называется Новым, он построен в незапамятные времена как крепость, предназначенная для круговой обороны: часть ее башен и бойниц глядит на море, часть на город. Но крепость давно превратилась в тюрьму.

Недалекий путь от пристани до крепости узники, потрясенные вчерашней казнью, измученные бессонной ночью, едва прошли. Когда начальник конвоя стал по счету передавать их коменданту крепости, стало видно – ряды их убыли. Шестерых казнили вчера, несколько человек умерло в дороге. Сколько? Счет не сходился. Пригнанных в тюрьму дергали и пинали. Многие, как только очутились в крепостном дворе, рухнули на его каменные плиты. Не было сил встать. Чудилось, что под ногами все еще тянется дорога, все еще покачивается корабельная палуба. Кампанелла хочет подбодрить обессилевших, тех, кто оказался всего ближе к нему, успокоить отчаявшихся, обнадежить. Нет сил! Собраться с мыслями, найти слова, А он даже говорить не может.

На сей раз одиночка показалась ему благом. Столько дней и ночей подряд быть каждый миг на виду у всех, быть привязанным к другим цепью, чувствовать каждое движение, каждый шаг соседа, знать, что и каждое твое движение, каждый твой шаг отзывается в его теле, совершать все, что монашеское воспитание приучило его делать сколь можно более скрытно, на глазах у всех. Тяжко!

Зазвенели ключи, брякнул замок, отворились двери. В камеру вошел надзиратель и человек с молотком и клещами. Инструменты вошедшего напоминали о застенке. Неужели здесь пытают в камерах? Нет, это не палач, тюремный кузнец. Пришел снять с узника кандалы. Работу свою он делал весело, споро, даже сообщил, подмигнув, что расковывает охотнее, чем заковывает. Надзиратель рассудительно заметил:

– У нас кандалы ни к чему. Отсюда не убежишь!

«Отсюда не убежишь!». Не звон кандалов, падающих на каменный пол, а эти три слова стали для Кампанеллы знаком первого дня в его новой тюрьме. Отсюда не убежишь! Отсюда не убежишь!!

Для узников Кастель Нуово жизненный круг был очерчен крепостными стенами. Стражники и надзиратели – вершители судеб. Оставят ли в одиночке или переведут в общую камеру, разрешат ли прогулку, накормят ли досыта или будут морить голодом, а главное, вызовут ли на допрос и когда – события первостепенной важности. Немыслимо представить себе, что где-то совсем недалеко живут люди, для которых всего этого не существует. Они каждый день проходят мимо стен Кастель Нуово, видят и не замечают его, как видят и не замечают Везувий. Зачем, чего ради думать о нем? Зачем, чего ради думать об узниках Кастель Нуово? Неаполь, побывав на казни в порту, поговорил о сем событии столько, сколько оно того заслуживало, и позабыл. Другие дела волновали город. Из-за долгой засухи урожай оказался плохим. Только виноград обрел удивительную сладость. Но когда еще придется пить вино нынешнего года, которому и десять лет спустя будут дивиться? Пока что не хватает хлеба, фасоли, овощей. Еще больше бродяг появилось на неаполитанских улицах. Они берутся за любую работу, когда она есть, проводят время в отупляющей праздности, когда ее нет, легко ввязываясь в любую свару и драку. Иногда распоряжения испанских властей выметают их из города. Но, подчинившись приказу сегодня, они нарушают его завтра. Неспокойно в Неаполе. Особенно по ночам. Если, не приведи господь, нужно выйти из дома после захода солнца, препоручи себя всем святым. Надежная стража из двух-трех вооруженных слуг тоже не лишнее. А если слуг у тебя нет, сиди дома. Опасность неаполитанских улиц – одна из любимых тем богатых и знатных горожан. Есть и другие. Семья вице-короля обеспокоена провинциальностью своего двора в Неаполе. До Мадрида далеко. Вести, обычаи, моды запаздывают. О чем толкуют в Мадриде, чем восхищаются там, узнаешь здесь через месяцы. Вице-король Ферранте Луис де Кастро граф Лемос по происхождению, связям, манерам – истый испанский гранд. При своем дворе он ввел этикет, мало чем уступающий мадридскому. И все-таки не мог не чувствовать, в какой он глуши. Когда один из итальянских баронов, принятый при дворе, увлекшись перед визитом во дворец домашним обедом, явился на бал, попахивая чесноком, ему приказали убираться. Но вице-королю еще долго казалось, что от его праздника несет деревней. Настроение было непоправимо испорчено!

Осенние праздники нынешнего 1599 года отпраздновали пышно, чтобы опровергнуть слухи, что в Неаполитанском королевстве, особенно в Калабрии, неспокойно. Известия о разгроме мятежа, даже прибытие кораблей со злоумышленниками, даже казнь шестерых на виду города – все это не заглушило подобных разговоров.

Неурожай, толпы бродяг, заговор, бесконечные запросы, которыми его засыпает Мадрид, сложные отношения с папой, с Венецианской республикой, с Флоренцией – вице-королю есть от чего потерять голову. Но чем больше забот, тем спокойнее его каменно-надменное лицо. Вот и последняя огорчительная новость внешне никак не отразилась на нем.

Папский нунций снова весьма решительно настаивает, чтобы заключенные из Калабрии были переданы Святой Службе. Главное их преступление – ересь. И тот, кто помешает инквизиции до конца раскрыть это опаснейшее из преступлений, сам берет на себя страшный грех.

Во время многотрудных переговоров, требовавших терпения и дипломатической увертливости, вице-королю подали странную бумагу. Текст был написан по-итальянски и, более того, стихами. Отчетливой скорописью, какой пишут чиновники вице-короля, придерживаясь правил, выработанных в испанских канцеляриях. Чего ради вздумал кто-то из них писать стихи? Вице-король не поклонник поэзии, тем более итальянской.

– Зачем мне показывают это? – недовольно сказал он придворному, не называя его ни по званию, ни по имени, – знак неудовольствия.

– Важная бумага! – почтительно ответил тот.

С каких пор важные бумаги обретают облик сонетов? Не нужно быть знатоком, чтобы понять: четырнадцать строк, переписанных писарским почерком, – сонет. «Сонет о современном положении Италии»? Некто, значит, в четырнадцати строчках берется решить то, из-за чего уже не первый век враждуют столько великих государств? И все это в рифму. Вздор! Но едва вице-король пробежал сонет, он понял, что приближенный не ошибся. В сонете говорилось, что никакого заговора в Калабрии не существовало. Его придумали испанские чиновники. Они решили преуспеть ценой крови того, кого они изображают вождем заговора, и его друзей. Недурно! Дальше и того лучше. Автор сонета угрожает вице-королю божьей карой. Она непременно обрушится на него, если он и дальше позволит обманывать себя и даст погубить пророка и его учеников. Страшной будет его гибель, если прольется кровь праведников. Она поднимет людей и самого бога на кровную месть.

Вице-король не был итальянцем, но знал грозное значение слова вендетта – «кровная месть». Им здесь не шутят, оно хоть кого заставит задуматься. Граф Лемос принудил себя язвительно улыбнуться:

– Хромает размер. Зато есть темперамент. Надобно ли понимать так, что неведомый пророк, угрожающий мне людской и небесной карой, и есть автор стишков?

Придворный подтвердил: проницательность не обманула его высочество. Сонет написал монах, отец Томмазо Кампанелла, содержащийся по делу о калабрийском заговоре в тюрьме Кастель Нуово. Сонет найден в его камере, отобран, приобщен к делу.

Стараясь разгадать затянувшееся молчание вице-короля, придворный спросил, не наказать ли нерадивых тюремщиков, из-за которых злоумышленник получил возможность писать стихи, и не запретить ли ему под страхом суровой кары подобное сочинительство?

Граф Лемос приходил в хорошее настроение, когда оказывался умнее своих советчиков.

– И тем лишиться возможности прочитать нечто столь же поучительное? Как иначе узнали бы мы, что человек, прозываемый Кампанеллой, воображает себя настолько сильным, что угрожает мне и произносит эти угрозы не только от собственного имени, но и от имени бога? Ну а чтобы утверждать, что мои чиновники постараются извлечь из заговора выгоду, не надо быть пророком. Никакой выгоды они не извлекут, если не дознаются, что дает ему смелость так угрожать…

Да, сонет действительно написал Кампанелла. Вскоре после того, как немного огляделся в Кастель Нуово, раздобыл обрывки пергамента, перо, чернила. Он не прятал сонета и только для вида сокрушался, когда написанное отобрал надзиратель. Начальные строки сонета слово в слово совпадали с тем, что Кампанелла уже говорил на допросах и намерен повторять впредь. Заговора нет и не было! Его придумали испанские чиновники! Если кто-нибудь из заключенных до того, как попал в Кастель Нуово, дал другие показания, они вырваны пыткой. Им не следует верить. Судьи уже слышали это в его ответах, читали в его письменных показаниях, пусть прочитают в стихах, написанных как бы для себя самого. Пусть слова о том, что заговора не было, прозвучат еще раз, подкрепленные стихотворным ритмом и рифмой. Веско и безусловно. Сонет предназначался не только судьям, но и товарищам. Пусть повторяют его, пока не заучат. Пусть вспомнят, когда у них будут вырывать ответ. Не было заговора! Не было заговора! Не было! Написав об отмщении – божественном и человеческом, – тем, кто осмелится пролить кровь праведников, Кампанелла хотел зачеркнуть эти строки – воинственный конец плохо вязался с началом сонета. Зачеркивать? Чего ради? Пусть знают: мы уверены, что невиновны, мы настолько уверены, что считаем и бога и людей своими защитниками, и неизбежной полагаем грозную кару тому, кто прольет нашу кровь. Кампанелла был доволен сонетом. Он напомнит тем, кому нужно напомнить, чего держаться на допросах. Еще раз кратко и сжато повторит формулу защиты. Подбодрит одних и, как знать, может быть, устрашит других.

Среди однообразно-унылых дней в тюрьме день, когда был написан сонет, Кампанелла мог бы отметить, по обычаю древних, белым камешком – он не пропал впустую в череде других. А вице-король вечером, отходя ко сну, припомнил стихотворение крамольника. «Сонет не слишком совершенен», – подумал он, и в этой мысли было нечто утешительное. Вслед за тем он позвал слугу и сказал, что с завтрашнего дня будет надевать под парадное платье кольчугу толедской работы.