Текст книги "А было так… Семидесятые: анфас и профиль"
Автор книги: Сергей Канунников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Тем более что рядовые инженеры и научные сотрудники даже в «ящиках» особо не шиковали. Я так подробно говорю о «ящиков» не только потоу, что прекрасно знаю их жизнь изнутри. Они показательно в том смысле, что поскольку работали на оборону, казалось бы были основой основ и в отношении к труду и в трудовой дисциплине. Если уж там атмосфера все гуще напитывалась пофигизмом, чего было ждать от простых советских учреждений.
Так или иначе, родавляющее большинство советских граждан, работая полный рабочий день, жили очень не богато. А переход на иную работу часто просто не имел смысла – там – за новым забором заплатят столько же. Ну, или разница будет мизерной – пять-десять рублей.
Обратная сторона того самого ощущения стабильности, которое, повторим, действительно было – характерная и важная черта советского социализма, особенно в семидесятые. Черта, которую проще всего охарактеризовать, как запланированность жизни. Что, кстати, вполне логично сочеталось с принципами социалистической плановой экономики, когда государства в лице Госплана заранее закладывало: сколько и чего – от хлеба и мяса до телевизоров и самолетов должны произвести заводы и фабрики необъятной страны. Все этого, за редким исключением типа хлеба, все больше закупаемого за границей, правда, все равно не хватало. А в человеческом плане эта плановость выражалась не только в пресловутой уверенности в завтрашнем дне, которую всегда подчеркивали, как неоспоримое преимущество социализма. И не только в понимание того, что без работы и, соответственно хоть какой-то зарплаты не останешься. Не менее, а в каком-то смысле и более важно оказалось то, что типичный советский человек, как правило, точно знал, что ему предопределено жизнью и социально-экономической системой – от яслей до пенсии.
Закончив обязательную среднюю школу и поступив в институт или на работу, советский гражданин, в той или иной степени, довольно точно представлял себя свою дальнейшую жизнь. Он, повторю, точно знал, что не умрет с голода и не пойдет за пособием на биржу труда. Но у этой конструкции было вполне логичное продолжение. Молодой человек с самого начала, по сути, уже представлял себе какого служебного и материального уровня достигнет, какая должность и зарплата у него будет через пять, десять, пятнадцать, двадцать лет. Конечно, кто-то мог выбиться в начальники. «Может в будущем главным конструктором стать современной рабочий», – звучало в одной из чудовищно-пафосных песен тех лет, которая запомнилась лишь потому, что регулярно звучала из радиоприемника. Кстати, одной из любимых тем советской литературы и кино был, как раз служебный рост людей из низов. А одной из вершин этой не мудреной и, в общем-то, вполне невинной художественной конструкции, в те годы стал фильм Владимира Меньшова «Москва слезам не верит» (1979 г.). Его главная героиня – провинциальная девчонка пятидесятых стала через двадцать лет директором фабрики, где начинала. И такое, конечно, бывало. С одной стороны СССР, действительно, создал довольно мощные социальные и карьерные лифты. Но с другой – многие и тогда прекрасно знали и понимали, что для карьерного роста часто мало трудолюбия и профессионализма. Куда важнее или, по крайней мере важно было построить, так сказать, общественные отношения – с начальством, с комсомолом и, к тому же с партией. В общем, сделать то, что позднее стали называть умением себя подать. В этом смысле, кстати, нынешнюю жизнь тоже заложила та – семидесятых, только общественные приоритеты стали другими. Но ведь, по сути, остались очень похожими.
Обычный добросовестный инженер-конструктор, не умеющий «себя подать» и чурающийся того, что называлось общественной жизнью (читай продвижения по партийной или хотя бы профсоюзной линии) твердо знал, что его зарплата к пенсии будет рублей двести. Высококвалифицированный слесарь будет зарабатывать двести – триста рублей. Этого хватит на безбедное, но без шика существование и трудно представить: что могло бы помешать этому по-советски естественному и неизбежному росту. Если человек не сопьется, а просто будет вовремя ходить на работу и делть там необходимый минимум.
Конечно, и в биографии советского человека тоже могло произойти нечто необычное, не стандартное, что принципиально изменило бы его жизнь, а заодно, возможно, и доходы. Ну, скажем, инженер мог стать режиссером, как Элем Климов – постановщик мощных, неординарных картин, в том числе «Прощания», имеющего, кстати, непосредственное отношение к нашей теме. Ну, или более типичное для нашей страны явление: врач, ставший писателем, как Василий Аксенов. Но все это к общему тренду семидесятых отношение имело очень отдаленное. А, в большой степени, семидесятые максимально усилили ощущение плановости, предопределенности, а потому, часто – безысходности, скуки и тоски.
Ответ на вопрос: хорошо или плохо, что жизнь, в том числе и профессиональная, подавляющего большинства обычных советских граждан, была предначертана системой чуть ли ни со школы до пенсии – не так прост. С одной стороны люди жили спокойно и могли, например, заниматься (и занимались!) неким хобби, творчеством, наконец, хотя бы читать книжки, не думая постоянно о хлебе насущном. С другой – творческих порывов на работе становилось все меньше, и именно это ощущение стабильности и предсказуемости, в первую очередь, и сформировало специфическое – позднесовеское отношении к профессиональной деятельности и, вообще, к труду.
По сути, для очень многих работа стала всего лишь обязательным, но нудным, скучным, неинтересным и бесперспективным делом. Логика той жизни была проста и, в общем, по-своему стройна. Деньги, конечно, нужны, но зарплату, как правило правда низкую, все равно, дадут. Пусть и на десять рублей меньше, чем где-то там – за другим забором другого предприятия. А на это – и жизнь спокойней, и начальство добрее, и от дома недалеко. А проявлять инициативу в такой – заранее распланированной схеме, смысла не много. Принципиально ничего изменить, все равно, не получится. И ведь к семидесятым выросло целое поколение людей, кому и голову не приходило что-нибудь менять. В определенной мере – все всех устраивало: «Мы делаем вид… И они делают вид…».
«Работу свою ненавижу», – хоть и в нервном порыве, но искренне и абсолютно типично, в духе эпохи воскликнула героиня фильма «Родня» Никиты Михалкова Нина (1981 г.), сыгранная Светланой Крючковой. А ведь Нина, как раз пример работы советских социальных лифтов – выбралась из деревни в небольшой город, зубрила, закончила, работает. У нее есть вполне приличная по советским меркам квартира. Но во всей ее неуклюжей жизни, работа занимает уж точно самое последнее, ничтожное место и одновременно является одним из главных раздражающих факторов. Тут и так личная жизнь не получается, а еще надо и на ненавистную работу ходить!
И, в общем-то, сидящих в зрительном зале, в большинстве своем, это резкое, особенно если вспомнить романтический пафос фильмов шестидесятых, высказывание типичной советской героини отнюдь не шокировало. В тех – оттепельных картинах тоже, конечно, были тунеядцы и бездельники. Но они представали исключениями, даже в каком-то (путь и мягком) смысле отщепенцами. А теперь ведь в душе многие ощущали примерно тоже, что михалковская Нина из «Родни». На работе они тоже отбывали положенные часы без особого, мягко говоря, энтузиазма. Делали то, что необходимо, как говаривали тогда «от сих до сих». И, конечно, свято соблюдали трудовую дисциплину. В том смысле, что обеденное время – свято (помните у Ильфа и Петрова возмущенное: «Товарищ! Вы что не видите: я закусываю!»), а рабочее место покидали, как только позволял график – минуту в минуту. Кстати, в рабочем фольклоре той эпохи в последний рабочий час на вопрос: «Сколько времени?» часто отвечали: «Десять минут нашего!». Простенько, но очень характерно: рабочее время – их, то есть чужое – государственное, а вот после него наступает – свое, личное, индивидуальное – внегосударственное время.
И ведь героиня «Родни» говорит-то не о тяжелом и монотонном физическом труде, о ненависти к которому писал еще Варлаам Шаламов. Она – не укладывает шпалы, не дворник, не каменщик, не ткачиха. Нина толкует о вполне «интеллигентной» – конторской службе. К слову, работу на сборочном конвейере на заводе никто на всю жизнь и не планировал. Хотя в литературе и кино были попытки романтизировать даже и это дело. Высшим конвейерным счастьем становилось освоение ни одной, а нескольких операций, скажем, по сборке часов. Но даже в этой конструкции положительным примером, почти идеалом был, все-таки, мастер, дефилирующий вдоль конвейера, все контролирующий и всем помогающий. Правда, тяжелого, малоквалифицированного, неинтересного и бесперспективного с точки зрения профессионального роста труда, конечно, и без конвейеров в их классическом виде хватало. Но речь в данном случае не об этом. Такого труда везде и всегда, при любых экономических формациях, хватает. В отношении к труду в СССР семидесятых важную и главную роль играли совсем другие – не конвейерно-ненавистнические факторы, иные тренды.
Ну, например, советские люди – работники заводов и фабрик часто знали (и не могли не знать!), что их продукция в магазинах не пользуется спросом, вызывает у покупателей (таких же, в общем, как они сами, граждан) иронию, презрение, а иногда и просто уже и злость. Но социалистическая плановая экономика, сама по себе – просто по определению, не подразумевала конкуренции, как стимула, зато подразумевала выпуск миллионов ботинок, пальто и всего прочего для выполнения и даже перевыполнения плана. То есть, как говаривали в те времена «для галочки». Именно за это давали премии и иные блага, награждали орденами. А реальный сбыт советские предприятия фактически не волновал. Ведь в итоге, всю эту даже довольно посредственную, а иногда и просто плохую продукцию государствo оплачивало фактически не только до продажи, но еще и до поступления в торговую сеть. А там эту продукцию в итоге ведь тоже потихоньку разбирали за неимением иной. Куда деваться-то? Приличной продукции, тем более, особенно востребованной – импортной на всех не хватит. Как писал Бродский: «Там вдалеке завод дымит, гремит железом, не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым».
Конечно, можно было всего этого не замечать, руководствуясь постулатом: я – лично делаю свое дело добросовестно, честно, а остальное – от меня не зависит. Но все больше людей в душе прекрасно понимали, что такая логика всего лишь жалкое самоуспокоение. Тут в известной мере парадоксальным образом свою роль играло советское просветительство: граждане стали больше знать и понимать. Причем, не только про свою советскую жизнь, но и про заграничную. Ведь даже товары соцстран в СССР ценили выше собственных. Что уж говорить о капиталистических!
Еще одной и очень важной причиной отсутствия производственного энтузиазма, а подчас и простой добросовестности, была некая психологическая отстраненность человека от работы, от производства. И связано это было не только с низкими зарплатами. По идее невысокие заработки должна было компенсировать некая сопричастность с глобальной общей идеей – благосостоянием всего государства, каждый гражданин которого владеет всеми его богатствами, а значит должен радеть за общее дело. Но, несмотря на продолжающуюся всю эпоху советской власти пропаганду коллективного владения всем и вся, причастности каждого к управлению социалистическими богатствами, люди все сильнее чувствовали и все отчетливей понимали, что реально они ничем, кроме нехитрого личного имущества не владеют и, уж тем более, ничем не управляют. А лишь получают очень небольшую зарплату. Среди шуток на эту темы бытовала та, что говорила: двое взрослых с трудом могут прокормить одного ребенка. Что довольно часто, особенно в отношении молодых семей, было совершенно справедливо. Причем, размеры зарплаты, как правил, фактически не зависели от качества труда. И добросовестный работник, и бездельник, работающий, спустя рукава, были «привязаны» к одинаковым окладам и даже одинаковым премиям. Которые опять же начисляли формально, по принципу: всем понемногу.
Конечно, очевидной и неоспоримой компенсацией за низкие доходы в СССР были «привилегии», входившие в стандартный набор любого советского человека: низкая плата за коммунальные услуги, бесплатное образование и медицина, профсоюзные путевки в пансионаты и санатории со скидкой, а иногда и, вообще – бесплатные и даже бесплатное жилье. Но, справедливости ради: путевки и тем более жилье получали далеко не все. Скажем, в семьях моих родителей и близких родственников никто за все время советской власти, ни разу бесплатной квартиры не получал. Получали комнаты в коммуналках, а потом оказывались в отдельных квартирах лишь обменом или, на много лет погрузивших в долги, покупкой кооператива. Кстати, именно в семидесятые, когда на переход с одного предприятия на другое перестали смотреть косо и уничижительное «летун» (тот, кто часто меняет место работы) почти исчезло из обихода, граждане часто искали предприятие, которое хотя бы в перспективе может обеспечить жильем – крупный завод или особо уважаемый в советской иерархии НИИ.
Образование и медицина тоже, в общем, были не совсем бесплатны. Если речь шла о высоком качестве того и другого, то так или иначе платить приходилось. Только не в государственную, а в иную экономику. Об этом мы будем говорить много и подробно.
Но, в любом случае, весь бесплатный и (или) очень дешевый набор советских благ обеспечивал обычному рядовому гражданину довольно простую, небогатую, а порой и почти скудную, но не голодную и еще и спокойную жизнь.
Низкую производительность труда, низкое качество продукции, порочность системы оплаты понимали, конечно, и наиболее реалистичные представители власти. О так называемом хозрасчете предприятий, то есть возможности распоряжаться хотя бы частью заработанных средств самостоятельно, в том числе – реально стимулируя сотрудников работать лучше, заговорили еще в середине шестидесятых. Реформу эту принято связывать с именем председателя Совмина Алексея Косыгина. Как и многие другие, этот реформаторский порыв к концу шестидесятых потихоньку сдулся. Как жалкий и уже, явно, бесперспективный отголосок этих наивных косыгинских планов экономических преобразований, в 1971-м в газетах появились большие статьи, а на телевиденье громкие репортажи о так называемом Злобинском методе. Идея заключалась в том, что московская строительная бригада Николая Злобина стала-таки работать по той самой системе хозрасчета. То есть, рабочие должны были получать деньги за конкретную – выполненную работу. Причем, при хорошей работе – куда больше, чем было положено, сообразно стандартному окладу. Называлось это материальным стимулированием и, вроде бы, было выгодно всем. Однако все естественно и, в общем-то, предсказуемо уперлось в стену. Не только, что построенную, а – старую и чрезвычайно прочную. Ту, что потом, в перестройку стали называть административно-командной системой – гигантскую бюрократию, а также просто в противоестественные с точки зрения нормальной экономики, но нерушимые советские законы. Например, любая советская стройка получала ведь безналичные деньги, которые в СССР перевести в наличные (а только ведь за них рабочие могли что-то купить в магазине) было сложно, а частному лицу попросту невозможно. Ведь само соотношение наличных-безналичных рублей в СССР было своеобразным, космически далеким от нормального.
Простой пример. Предприятие, скажем, платило за автомобиль «Москвич» около 1500 безналичных рублей, а частник – примерно 6000 наличных. В СССР это, по сути, вообще, были разные рубли. Как говорили иногда про безналичные деньги просвещенные остряки: рубли, которые никто не печатает. Кстати, много позже – в перестроечные времена, в том числе и резкое упрощение перевода безналичных денег в наличные, окончательно подорвало шатающуюся уже советскую экономику. А тогда – в начале семидесятых, разговор о хозрасчете и «злобинском методе» постепенно, но довольно быстро затих.
Даже в пытающейся быть объективной, но проникнутой духом мифического правильного социализма, погубленного неправильными его руководителями, в первую очередь, разумеется Хрущевым и Горбачевым, книге Д. Чуракова «СССР при Брежневе» по отношению к введению твердых зарплат в сельском хозяйстве сказано: «.. теперь можно было просто числиться – ведь оплачивался не результат трудовых усилий, а принадлежность к тому или иному тарифному разряду». Но в той же книге автор горячо и, в общем-то, справедливо утверждает, что хозрасчет, который если и прижился в СССР, то в наивных, а отчасти и уродливых формах, подорвал социализм. В известной мере, действительно, так. Только непонятно, что за какое-то, другое – «правильное» планирование могло этот самый социализм спасти? Наверное, только перепланирование людей с их реальными желаниями, потребностями и, извините, страстями. Но проект создания нового человека, может и заманчивый, но уж очень наивный оказался нереализуемым. Сама система съедала, затаптывала в колымскую мерзлоту или духовно уродовала своих лучших представителей – этих самых, едва появившихся советских пассионариев двадцатых-тридцатых годов. А уж к семидесятым от всего этого осталось лишь нечто совсем уж мышиное – мелкое, слабое, а иногда и откровенно подловатенькое – развивая «Рождение мыши» Юрия Домбровского, «собранный» совсем недавно роман о куда более раннем, нежели семидесятые, но как раз определяющем старт этого процесса периоде нашей истории.
Все советское искусство, начиная с двадцатых и вплоть до оттепельных шестидесятых, пропагандировало не просто удовлетворенность от труда, но его радость. Получалось, конечно, по-разному: иногда лицемерно-занудно, реже – романтически-убедительно, в зависимости от таланта тех, кто это писал, снимал и играл. Труд был не просто неотъемлемой частью жизни каждого человека, он стал главной ее составляющей, по сути – основной идеей, ради которой стоило жить и которой подчинялось все остальное: семья, любовь, дружба. Без труда полноценного счастья, да и любви быть просто не может. Логичным венцом этой – по-своему стройной идеологии стала и героика труда.
Трудовая деятельность в советской литературе, кино, театре очень часто, до определенного периода – почти всегда, в книгах, а особенно на экране в производственных драмах превращалась именно в битву, в подвиг, в некое логичное и абсолютно неизбежное продолжение гражданской войны и строительства узкоколейки комсомольцами во главе с Павкой Корчагиным. Этот эпизод из романа и фильмов «Как закалялась сталь» (первый с Василием Лановым, второй с Владиимиром Конкиным в главной роли) стал один из главных символов вечного «трудового фронта», по сути – войны, в которой все граждане призваны от рождения и обязаны участвовать безоговорочно, но в которой (что очень важно!) никогда нельзя окончательно победить.
В бесконечных фильмах про заводы, фабрики, ГРЭС и железные дороги почти непременно что-то не налаживалось вовремя, ломалось, а то и грозило серьезной аварией. И сюжетная линия строилась на том: победят ли мужественные и смелые новаторы и герои-труда, или все-таки послушаются трусливых перестраховщиков, относящихся к работе лишь, как к работе. Результат, разумеется, был предрешен, но страсти вокруг этого все равно кипели.
Но в семидесятые даже эта привычная пропаганда самоотверженного физического, да впрочем – и иного труда, выглядела на новом историческом и социальном фоне, по крайней мере, по-другому и уж точно – все менее убедительно. Причем, даже когда за дело брались умные и талантливые авторы. Характерный пример – громкая в те годы театральная постановка Олега Ефремова «Сталевары» с выдающимися актерами МХАТа. О спектакле, поставленном по пьесе Геннадия Бокарева в 1973-м, обильно писали в прессе. Но особого энтузиазма зрителей, чувствующих, несмотря на талантливую и профессиональную режиссуру и игру актеров, в этом гимне труду, некую фальшь и ненатуральность, спектакль не вызвал. В интеллигентских кругах об этом, помню, говорили с сарказмом, или вовсе презрительно не говорили. А, уж те кто видел эти заводские горячие цеха вживую, тем более поглядывали на спектакль с презрением и шли смотреть вместо всего этого какую-нибудь комедию. Тоже – сказка, но куда менее раздражающая. Немудрено, что на фильм «Самый жаркий месяц» (режиссер Юрий Карасик, 1974 г.), сделанный по «Сталеварам», и вовсе практически никто не обратил внимания. А дело было просто в том, что режиссер и актеры не могли убедить в правоте того, что делали не только зрителей, но и самих себя. Это ведь выглядело уже совершенно по-другому, нежели в «Весне на Заречной улице» Марлена Хуциева – одного из первых фильмов новой советской оттепельной волны. Там и в сталеварных, эпических сценах была искренность и убежденность и авторов, и актеров. А за ними – и зрителей. Этот фильм и сегодня смотрят, а вот от большинства производственных картин семидесятых в лучшем случае морщатся.
Еще более жалко выглядели экранные попытки привлечь молодежь к теме труда некими вымученными авторами семидесятых образами эдаких потомков Павки Корчагина. Иногда это выглядело, правда, не только жалко, но и, по-своему забавно. В 1974-м на телеэкраны вышел совершенно забытый ныне сериал «Наследники» (режиссер Валерий Исаков) про комсомольскую стройку химкомбината. Предприятие по сюжету строили где-то недалеко от Москвы (от столицы туда ехали электричкой), но, при этом – в жутких в бытовом смысле условиях, действительно напоминающих двадцатые годы. «Спим по четыре часа!», – говорили герои картины, живущие сначала просто в палатках, потом – в строительных вагончиках. И это во второй половине ХХ века, при развитом социализме! А уж когда этим молодым строителям во время экскурсии на ВДНХ в Москве читали лекцию про строителей ДнепроГЭСа, с которыми они – современные молодые, а заодно и зрители должны были себя ассоциировать и на которых равняться, это уж, вообще, смотрелось неуклюжим, дешевым смешным фарсом. При этом, кстати, в «Наследниках» довольно четко была прописана не только тема приписок на стройке для «галочки» и незаслуженных премий, и простого и типичного воровства стройматериалов. Возможно, в том числе и это послужило причиной того, что картину, забытую сразу после первого показа, больше не экраны не выпускали.
Куда талантливей, правда, в первую очередь за счет игры отменных актеров, но и неплохо прописанных писателем Вилем Липатовым – мастером деревенских сюжетов, самые известные из которых – про сельского участкового Федора Ивановича Анискина, которого неизменно играл Михаил Жаров – характеров, смотрелся сериал «И это все о нем» (1978 г., режиссер Игорь Шатров). Некоего шарма картине добавляли и песни в бардовском стиле на стихи Евтушенко. В основе романа и картины был типично липатовский, околодетективный сюжет. Трагически погиб молодой рабочий лесосеки, расположенной вблизи небольшого сибирского поселка Евгений Столетов (актер Игорь Костолевский). Есть подозрение, что это – убийство, и в поселок приезжает следователь Прохоров (актер Евгений Леонов). У Столетова, как выясняется со времен, был конфликт с мастеров Петром Гасиловым – эдаким пережитком прошлого (а может, как раз сигналом будущего?) куркулем, лицемером и хапугой, занимающимся приписками. Это и стало причиной противостояния Гасилова и современного Павки Корчагина – комсомольца Столетова. Правда, как выяснилось его никто не убивал. С поезда Столетов спрыгнул сам, просто неудачно. Тут еще была замешана и любовная линия отношений Столетова и дочки прохиндея Гасилова. Но во всей этой истории, идейный комсомолец, правдолюб и правдоруб Столетов, при всем таланте Костолевского, сделавшего его сколь возможно человеческим и убедительным, выглядел, на фоне реальной жизни и самого духа «семидесятых», в лучшем случае – книжным героем и эдаким «чудиком». Но ведь совсем не в том смысле, который вкладывал в своих героев – «чудиков», скажем Василий Шукшин, а – с чересчур пафосной, но именно поэтому и хлипкой идеологической нагрузкой.
Куда остроумней, натуральней и убедительней выглядели, например даже гротескные рабочие – герои картины «Старый Новый год» по пьесе и сценарию Михаила Рощина (режиссеры Наум Ардашников и Олег Ефремов, 1980 г.). Это, конечно, была комедия, некая гипербола. Но именно этот жанр в семидесятые позволял показать куда более жизненные ситуации и реалистичные образы. Два нормальных, здоровых мужика работают на фабрике кукол, где вставляют в них пищалки. При это они также вполне нормально по советским меркам обеспечены, один даже пианино дочке купил. Родственники немного подсмеиваются над ними. Но ведь они не только неплохо зарабатывают, но и стараются сохранить пафос представителей главного в СССР – рабочего класса.
Время героики труда и трудовых битв в семидесятых, явно, прошло. Пафос никого уже не вдохновлял, напротив – вызывал сарказм, а порой – и злость. Люди хотели просто жить, а не сражаться. Задержалась та эпоха, разве что в талантливых и очень популярных балладах Высоцкого. Но ведь в этом жанре работают совсем иные – поэтические законы. Именно поэтому речь в песнях Высоцкого всегда идет о людях не простых, банальных, а – романтических, а отчасти и героических профессий – шахтерах, старателях, моряках, шоферах. И ведь герои этих историй, опять же, не работают в нормальном, классическом понимании этого слова, а действительно сражаются, как на фронте. Что усиливается, конечно, погружением героев еще и в экстремальные ситуации. Как скажем водителей МАЗа, увязшего в глубоком снегу где-то в Сибири. В определенном смысле эти песни Высоцкого – отголоски предыдущего периода истории страны: времени больших строек и трудовых подвигов, энтузиазма шестидесятых. Но очень важно и то, что герои баллад Высоцкого не просто рискуют, как рядовые солдаты на страшной, кровавой войне, их гибель, как и на войне часто – предрешена. Не сейчас, так немного позднее, в следующем бою. «Мы топливо отнимем у чертей, свои котлы топить им будет нечем!». Где же работают наши доблестные советские шахтеры? Не в аду ли?
Даже помянутый уже БАМ, объявленный ударной комсомольской стройкой молодежь, в основном, воспринимала по-современному – вполне в стиле семидесятых. Желающих ехать туда хватало, поскольку платили там очень большие деньги и через несколько лет молодые совсем еще люди могли купить машину, а то и квартиру. Но над самой бамовской идеологией, над пафосом газет, телепередач и громогласных и столь же косноязычных песен посмеивались. Ходил, скажем, хулиганский стишок, который приведу в смягченном варианте:
Приезжаешь ты на БАМ с чемоданом кожаным,
Уезжаешь ты оттуда с хреном отмороженным.
Трудовая апатия представителей рабочих профессий логично оборачивалась еще более низким качеством продукции, попросту халтурой и пресловутыми недокрученными гайками. В прямом, кстати, смысле. Практически любая продукция, где были винты, болты и гайки – от детских механических игрушек до самосвалов и тракторов требовала того, что называли не слишком благозвучным, но точным термином «протяжка». А узнал этот термин, едва начав работать учеником слесаря в транспортном отделе при НИИ. Это значило, что на новом, только что с завода автомобиле надо подтянуть чуть ли ни все, особенно – важные болты и гайки, добавить смазку туда, где она должна была быть. К легковым автомобилям это тоже относилось, в меньшей степени – с «Жигулям», которые делали по итальянской технологии, но и их качество к концу застоя стало заметно падать, о чем даже писала тогдашняя пресса. Любая более-менее сложная электрическая техника – от магнитофонов до телевизоров тоже постоянно ломалась. Что и породило целый класс частных мастеров-ремонтников. Въезжая в новые квартиры, счастливые новоселы доводили ее до ума, подклеивая, закрепляя, выпрямляя. Или, опять же нанимая частников.
Но, несмотря на это, по большому счету для страны, ее экономики, ее атмосферы, ее истории, еще важнее была апатия, в том числе и людей, чьи профессии считали не только чистыми – служащих, но и творческими – инженеров, учителей, врачей и даже тех, кого принято было называть научными работниками.
В интеллигентских же кругах, за столом и на пресловутых тесных, но по-своему, действительно, уютных и душевных кухнях, о работе говорили, как правило, лишь в контексте глупости начальства и бессмысленности любой индивидуальной инициативы: «Никому ничего не нужно». Это была уже даже не злость, а часто и не сарказм, а просто – равнодушная скука.
Об этом – об этих советских интеллигентах и написаны лучшие повести и романы, сняты лучшие фильмы про «потерянное поколение» эпохи позднего развитого социализма, он же – застой. Речь, например, о картинах «Полеты во сне и наяву» (1982 г.) Романа Балаяна и «Отпуск в сентябре» (1979 г.) Виталия Мельникова. Главные их герои, говоря языком предыдущего советского периода, конечно – бездельники и даже проходимцы – работают спустя рукава, врут начальству и коллегам, да еще и не верны женам. В былые времена их, в лучшем случае, следовало бы «пропесочить» на партийном или комсомольском собрании, а в худшем – и вовсе осудить за тунеядство. И не таких, как известно, обламывали, песочили и ссылали! Но – в другие времена. А герои этих картин, по меркам эпохи уже вроде и не тунеядцы. Они же ходят на работу что-то все-таки там, видимо, делают. Но, самое главное: в общем-то, их трудовая (да и остальная) жизнь не шокирует, а вполне устраивает окружающих! Главное, чтобы «держались в рамках», то есть делали хоть какой-то минимум и не баламутили излишне эксцентричными выходками тихое болото своих «контор» и их сотрудников.
Кстати, несколько презрительный термин «контора», то есть – некое учреждение, часто с туманным«кудрявым» – трудночитаемом названием – аббревиатурой и еще более непонятными функциями, зато с чистой «интеллигентной» работой, употребляемой с насмешливой, ироничной интонацией стал ходовым тоже именно в семидесятые. Хотя зародился термин еще в более ранней советской сатире.
Даже традиционный, в общем-то, для советского искусства тип борца, правдолюба, сражающегося за справедливость и честность, настоящего труженика, в той или иной мере талантливо созданный в шестидесятые, в фильмах следующего десятилетия заметно трансформировался. Как, впрочем, конечно, и среда в которой жили эти герои. Именно поэтому кисло выглядел Столетов из сериала «И это все о нем» по Липатову.
