Текст книги "А было так… Семидесятые: анфас и профиль"
Автор книги: Сергей Канунников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
СТРАННОЕ БЫЛО ВРЕМЯ
Я никогда не видел своей прабабушки, родившейся на год раньше Сталина и умершей, когда мне было несколько месяцев. Но в известной мере, она, а уж тем более бабушка рождения начала прошлого века, их мир – мне ближе и понятней, чем мой мир тем, кому сегодня восемнадцать, да даже двадцать пять или тридцать. И дело не во мне и не в них как таковых, а в скорости жизни. В той скорости, с которой нынче меняется быт, стандарты и приоритеты, само представление о жизни. Я прекрасно помню радио– репродуктор у нас на кухне, который потихоньку бубнил что-то практически целый день – с утра, когда мы завтракали и до вечера. Конечно, репродуктор этот был уже не той черной тарелкой из тридцатых, которые я видел только в кино, но суть-то самой конструкции оставалась прежней. В те годы мои друзья лет двадцати охотно слушали записи Окуджавы, сделанные на магнитофонных бобинах моим отцом еще в начале шестидесятых. А нынче я, все-таки, несмотря на нездоровую тягу к собирательству и хранению всего, что можно и нельзя, выбросил недавно видеокассеты начала 1990-х с фильмами, которые тогда (о чудо!) наконец-то стало можно смотреть в любой момент, прямо дома! А теперь, думаю – дело, возможно, дойдет и до CD– дисков. Вот он – тот самый бег времени, о котором я пытаюсь здесь толковать. Это – самые простые, примитивные, но и наглядные ведь примеры.
Совсем недавнее даже для меня прошлое отдаляется от нас со скоростью сравнимой с потоком самого продвинутого современного интернета, становится далеким и туманным, обрастает мифами. В самих по себе мифах нет ничего страшного. Но то, что Ленин и Брежнев в разумении молодых современников становятся чуть ли не ровесниками и по времени не так уж существенно отдалены от, скажем, Батыя и Наполеона, все же – перебор.
Особенно много в последнее время пишут о временах Хрущева – об оттепели. Оно и понятно: время было переломное и даже революционное, яркое и противоречивое. Но связана особая популярность оттепели, во многом, и с типичной для современности раскрученностью темы в публицистике, в искусстве, а потому и в современном сознании. Не удивительно, конечно: многие известные и даже знаменитые участники тех событий, к счастью, дожили до времени перестройки и даже вновь, на какое-то время, стали властителями дум недобитой нашим двадцатым веком советской интеллигенции. Шестидесятые и сейчас – одна из любимых авторами эпох. На фоне этого интереса семидесятые, даже у тех, кто проявляет к ним интерес (в основном, правда, телесериалами) выглядят бледными и не выразительными. Ведь уже в перестроечном ракурсе, в противовес оттепели, семидесятые стали в трактовке многих «прорабов перестройки» лишь матерым серым застоем, временем маразматических стариков из Политбюро, окончательного и заслуженного разрушением обреченной советской империи. Нас так долго в этом убеждали, что в какой-то момент мы почти поверили. Зато теперь эти же годы, и иногда и эти же самые люди, называют, часто, золотым веком, расцветом Советского Союза. И то, и другое, кстати, в определенной мере – верно.
Вот, собственно, из желания попытаться разобраться во всем этом, а заодно успеть зафиксировать то, что еще сохранилось в памяти ровесников и совсем уже немногочисленных представителей поколения родителей, понять: что же тогда происходило со страной и с нами, родилась эта книга.
Это – ни в коем случае не научное исследование, не монография. Поэтому список литературы, приведенный в конце – не традиционный «научный аппарат», а просто некая посильная помощь тем, кто захочет узнать о том времени больше, чем рассказано в этой книге.
Это – и не мемуары, хотя книга очень и очень личная, субъективная. И некоторые личные воспоминания, тем более ощущения в нее просто не могли не попасть. По-другому не бывает, и быть не может. По крайней мере, ежели речь идет не о сборнике архивных документов и статистических таблиц. Впрочем, те кто хоть раз когда-нибудь всерьез работал с архивными документами, знают, что и они создавались конкретными людьми, в конкретных условиях и для конкретных целей. И той самой пресловутой субъективности, а иногда и просто подтасовок в архивных делах – сколько угодно. Поэтому для создания живого, человечески-достоверного портрета эпохи архивных папок, как минимум, мало. А иной раз, они способны даже затемнить образ эпохи, помешать увидеть ее истинное лицо. Примеров таких нынче – сколько угодно.
Эта книга – не ностальгия. Вернее, не ностальгия в смысле «еда была натуральней и вкусней, а люди – добрей». Если и есть здесь элементы этой самой ностальгия, то просто – по молодости и свежести ощущений, по некой, свойственной молодости в любые времена и при любых формациях (ну или почти при любых) свободе духа. Как сказал Максимилиан Волошин по другому, правда, поводу при «всех царях и народоустройствах».
Эта книга… Смешно сказать, но она – попытка написать правду. Такую, какой я и те, кто охотно помогал мне вспоминать, ее видели, ощущали, запомнили.
Застой? Золотой век? Расцвет? А почему тогда такой стремительный крах? Но для начала надо бы договориться: откуда и чем мерить эпохи? А заодно определится и: кто мерит? Вот она – безграничная поляна для той самой субъективности! Кто-то именно в те годы купил свои первые, а потому особенно счастливые «Жигули», построил дачу, получил квартиру или, хотя бы, достал запомнившиеся на всю жизнь хрустальную люстру и финский сервелат. Вот и случились у людей сытость и благополучие. И лучше всего запомнилось именно это.
А кто-то ведь испытывал почти рвотный рефлекс от лицемерных комсомольских собраний, хотел почитать книжки, которые читать было нельзя, посмотреть фильмы режиссеров с мировым именем в не порезанном советскими цензорами виде, послушать музыку, не признанную худсоветами. Наконец, может быть, даже посмотреть мир, не согласовывая этот порыв с райкомовскими комиссиями.
Кто-то не умел, а может и не хотел (и такие ведь были!) «договариваться» с «нужными людьми», чтобы получить какой-нибудь дефицит. Скажем, те самые – люстру, мебельную стенку, сервелат. Кому-то, несмотря на тренд эпохи, был органически противен блат. А у кого-то в это самое время советского «расцвета» сын или брат стали инвалидами или, вообще, погибли в далеком Афганистане. Но для тех, кто был тогда молод, а потому в отношении много – беззаботен, семидесятые – это еще и новая музыка и книги, дружба и первая любовь, яркость одежды, да в общем-то – и самой жизни; длинные и густые еще волосы парней и короткие юбки девушек. Для очень многих семидесятые, конечно же – годы стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Мы, действительно, твердо знали: минимальный набор жизненных благ, включая простую еду, низкие расходы на коммунальные услуги, бесплатное образование и гарантированная пенсия, будут всегда – в том числе у наших детей и внуков.
Но ведь семидесятые это – и все увеличивающийся дефицит хорошей, вкусной еды (не путать с голодом, которого, конечно, не было), красивой и удобной одежды и многого, многого другого. Проще говоря – почти всего, что хотели иметь люди той эпохи, хотя их родители и тем более бабушки-дедушки без этого обходились.
И вот это – очень важный, даже принципиальный пункт! Жизнь, действительно становилась куда более зажиточной, чем прежде. Возьмем, хотя бы, дачный и автомобильный бум, невиданные по масштабам прежде. Но потребности-то ведь росли еще быстрее. А очереди к концу эпохи становились все длиннее, телевидение – все тошнотворней (впрочем, оказывается, можно сделать еще хуже!), газеты и речи на собраниях – все фальшивей. Мощный отток советских граждан заграницу уже тоже невозможно было не замечать, А для кого-то семидесятые – еще ведь и времена жесткой борьбы с инакомыслием. Любым, часто – абсолютно невинным; времена слежки, угроз, арестов, лагерных сроков за «антисоветскую пропаганду» и страшных психушек, где по видом лечения людей калечили и морально и физически.
Но ведь в эти же самые «зажатые», цензурированные годы писали, и пели Владимир Высоцкий, Булат Окуджава и «Машина времени». Театр на Таганке, «Современник» и Ленком ставили спектакли, до которых большинству нынешним дотянуться ой, как непросто. В семидесятые писали Юрий Трифонов и Александр Вампилов, Константин Воробьев, Давид Самойлов и Андрей Воскресенский Вознесенский. Снимали Андрей Тарковский, Никита Михалков (причем, лучшие как показало будущее, свои фильмы), Андрей Кончаловский, Глеб Панфилов, Динара Асанова, Татьяна Лиознова и Георгий Данелия. Список, конечно, далеко не полный. И ведь все это было востребовано! Это стремились смотреть, слушать и читать; об этом говорили за столом и в компаниях, обсуждали, спорили. И эта огромная востребованность культуры: книг, хорошего кино, их влияние на все более широкий слой людей, тоже – очень характерная и важная черта того – застойного времени. А во многом, даже – и определяющая его лицо.
Конечно, определение «семидесятые» в данном случае очень условно. Речь, понятно не о периоде с 1 января 1971 года да 31 декабря 1980-го. Семидесятые в этой книге такой же метафорический образ, как «застой» и «золотой век». Ориентироваться будем, в основном на то, что принято называть эпохой Брежнева, отсчитывая время от того, что было «до» и стало – «после». Вглядываясь в это «между», и постараемся найти и зафиксировать именно его характерные черты: бытовые, вещественные, идеологические, культурные, в общем – всякие, в той или иной степени, определяющие жизнь страны и людей. Условная точка отсчета в данном случае, все-таки – не смещение Хрущева и приход к власти Брежнева. Хотя, как мы уже говорили, именно с последним и ассоциируется эта самая эпоха развитого социализма, она же – застоя. И то, и другое, повторю, верно – в равной мере. Особенно если договориться о терминологии и согласиться с тем, что иного «развитого социализма» никто не знал и никогда не видел, а стало быть, то в чем мы жили, справедливо называть именно так. Некий судьбоносный переворот, пусть пока и не в жизни большинства рядовых граждан СССР, но в самом воздухе, в запахе времени произошел, конечно же, в августе 1968-го, когда в Чехословакию, попытавшуюся создать «социализм с человеческим лицом», ввели войска стран Варшавского договора и в Прагу въехали советские танки. Это – довольно четкая грань отделяющая, оттепельные шестидесятые от застойных семидесятых, так или иначе, уже устоялась в книгах, да и в нашем культурном сознании. Не случайно, именно от этого августа ведет условный отсчет и свидетель – активный участник той жизни – шестидесятник Василий Аксенов в своей мемуарной «Таинственной страсти».
Ну, а когда же семидесятые закончились, а восьмидесятые, как говорил Михаил Козаков в «Покровских воротах» проросли? С этим – чуть посложнее. Может быть, эпоха завершилась вместе с закрытием московской Олимпиады 1980-го – последним триумфом (опять же очень условным, поскольку главное спортивное событие окончательно отделило СССР от Запада, бойкотировавшего игры) СССР? А ведь, в определенном смысле, семидесятые надломились уже в конце 1979-го – с вводом наших войск в Афганистан. Именно война – бессмысленная и бесславная, которая там началась, для многих стала знаком начала конца могущественной, вроде бы, еще империи. Приход к власти многолетнего властителя КГБ и одного из главных борцов с инакомыслием в любом проявлении – Юрия Андропова, сбитый советскими ПВО в сентябре 1983-м корейский гражданский «Боинг», уж точно – фактически похоронили несмелые, но все же заметные в эпоху Брежнева, даже при все усиливающемся идеологическом гнете внутри страны, ростки так называемой разрядки – улучшения отношений Востока с Западом. А может, эпоха окончательно завершилась лишь в 1986-м на ХХVII съезде КПСС, где невиданно молодой по меркам нашей страны новый Генсек декларировал уже не только ускорение, но и перестройку?
Можно остановиться на любой из этих дат и на любом из этих событий и это будет почти одинаково справедливо. Изменения, конечно, происходили постепенно, надлом «золотого века» и развитого социализма произошел не единовременно, а в несколько приемов – иногда очень заметных, как начало афганской войны; иной же раз, с точки зрения устойчивости системы – вроде бы и совсем не опасных – как смерть Брежнева. Но перестройка, которую мы привыкли называть горбачевской, «с точки зрения Клио», как сказал бы Гумилев, по сути, началась далеко не в 1985-м. А все же – утром 10 ноября 1982-го, когда в своем загородном доме не проснулся уставший и ослабевший 75-летний генсек – символ советской устойчивости и стабильности. Хорошо помню, что в воздухе что-то изменилось. Нет, мало кто предвидел тогда перестройку, в том смысле в котором мы теперь употребляем этот термин; но то, что будет что-то другое – непонятное и вряд ли радостное почувствовали тогда многие.
То, что стало происходить потом – от андроповской свирепой и бессмысленной борьбы за трудовую дисциплину с облавами в магазинах и парикмахерских, до горбачевской битвы с виноградниками, затеянной во имя искоренения, действительно, катастрофически разросшегося пьянства, оказалось и страшным, и смешным одновременно. И, главное – окончательно уже вышло за рамки той – предыдущей эпохи и реалиями жизни, и главное – духом.
Советский миф (о мифологии семидесятых, которая составляет одну из основных черт той эпохи, будем говорить подробно и не раз) в начале восьмидесятых перешел в некую новую стадию. Превратив «трагедию в фарс», как пусть и по другому поводу, сказано в прощании с более ранней эпохой – оттепелью, хотя отчасти и с семидесятыми тоже – фильме «Покровские ворота» Михал Михалыча Козакова. Кстати, комедия эта стала наряду с лучшими картинами Рязанова и Данелии, одной из эпохальных. Ведь смех, вообще, кухонные анекдоты и, в меньшей степени – всегда подцензурные, но более или менее удачные, порой, монологи советских юмористов (типично отечественное, кстати, явление, особенно бурно расцветшее тоже в семидесятые), в частности – чем дальше, тем больше стал едва ли, ни единственным способом существования, выживания в той – позднесоветской жизни.
Ну, а еще потом – в конце восьмидесятых случилось то, о чем спорят и будут спорить еще много-много лет. Но мы здесь остановимся, наконец-то зафиксировав примерные временные рамки этой книги: август 1968-го – ноябрь 1982-го. Хотя конечно, нам часто придется заглядывать и чуть подальше – в андроповскую, а отчасти даже и в черненковскую эпоху.
Разобравшись со временем, и совсем уж точно зная место, в котором разворачивается действие этой книги, попробуем определиться с куда более сложным вопросом: чем будем мерить эпоху? Что ее определяет?
С одной стороны, семидесятые, как не называй их застойными, характеризовались и мощным развитием промышленности, техники, огромными стройками. Найти внушительный список заводов, фабрик и газопроводов, сооруженных именно в брежневскую эпоху, при современном развитии информационных технологий и при желании – совсем не сложно. Но любое время, все-таки, характеризует не только «бытие», но и «сознание». Они, конечно, связаны. Но культурный слой времени – литература, музыка, театр кино, наконец – фольклор дают, часто, не менее важную, а отчасти даже и более объективную картину. Совершенно очевидно, что повседневную, в том числе и духовную (или бездуховную, это уж – как у кого) жизнь людей, определяли не только, а часто и не столько великие стройки. А простой, «низкий» быт, который, правда как ни крути, составляет причудливую взаимосвязь с «высокой» жизнью тех самых заводов, фабрик и колхозных полей. Скажем, семидесятые это реальный и интенсивный рост благосостояния (несмотря на то, что само словосочетание было откровенно пропагандистским и набило тогда оскомину), и – большая, чем прежде открытость границ, хотя и не сравнимая, конечно, с нынешней. Но одновременно в список «низкого» непременно входит и то, что особенно ярко и достоверно, хотя конечно и совсем «ненаучно», рисует время: во что люди одевались, что ели и пили, в каких магазинах и что покупали, сколько платили. Эти «мелочи жизни» не только составляют огромный и важный пласт нашей жизни, но так или иначе, влияют на то, что мы называем культурой и духом эпохи.
Яркий пример двух подходов к истории, пусть и не относящийся напрямую к нашей теме – увлекающая сегодня очень и очень многих тема военной истории. Измерения войны плацдармами, маршальскими решениями, действиями армий и минимум корпусов – самая распространенная среди нынешних военных историков, и вполне логичная, и даже по-своему увлекательная деятельность. Но ведь есть и другая война, вернее ее другая сторона: обычные люди с их ежедневным бытом, страданиями и радостями, жизнью и смертью, отвагой и трусостью. И без всего этого, по-настоящему прочувствовать и понять войну – невозможно. Поэтому-то книги Виктора Курочкина, Владимира Богомолова, Виктора Астафьева и Константина Воробьева дают для понимания войны не меньше, а, в известной мере – и куда больше, нежели тома архивных документов и исследования в той или иной степени профессиональных историков.
Или, скажем – ужасно модная ныне история кремлевских взаимоотношений и интриг с подробным описанием: кто кому и что сказал и что при этом на самом деле подумал. Обычно это еще и подкрепляется глубоким (или не очень) анализом: кто кого и как обманул в кабинетных и подковерных играх, кто был больше (а остальные, стало быть – меньше, а значит – «положительней») лицемером и тираном. Кто спорит: все эти кремлевские телодвижения влияли на человеческую жизнь. Но, так уж повелось в нашей стране, что во многом ее-таки – не определяли. И семидесятые в этом смысле – главные и даже определяющие голы в истории нашей страны. Именно тогда жизнь верхов и низов расходились все дальше и радикальней. В том числе поэтому, как это ни парадоксально звучит, семидесятые – время свободы. Горизонтальные, неформальные, человеческие связи со всеми их жизнеподдерживающими, но иногда конечно, и вполне уродливыми особенностями, заложенные еще в хрущевские времена, разрослись и развились, стали уже абсолютно неистребимыми именно в эпоху раннего, а особенно – в годы позднего застоя. А восьмидесятые и девяностые лишь довели все это до логического финала. Уж тут – как получилось, по-другому – не смогли.
А здесь попытаемся, все же, свести вместе и даже столкнуть самые разные: большие и маленькие, государственные и частные явления той жизни, руководствуясь простым, но уж больно четко и емко сформулированным еще Леонидом Парфеновым – автором замечательного телевизионного, а потом и книжного цикла «Намедни» принципом: «То, без чего нас невозможно представить, еще труднее – понять».
В этой книге нет цитат из архивных, государственных документов, статистических таблиц о выработке «чугуна и стали на душу населения в стране», о добыче нефти и газа, выпуске автомобилей. Нет здесь и протоколов совещаний партийных и государственных начальников. И уж, тем более, нет историй советских дворцовых интриг, мода на которые (и на истории, и на интриги!), возникшая по понятным причинам лет тридцать назад, никак не закончится, а даже приобретает новые, все более вульгарные, а иногда и совсем уродливые формы. Вместо этого – здесь, по возможности, собраны бытовые детали тех лет. А вместо ссылок на архивные документы – ссылки на книги, фильмы, спектакли семидесятых, а заодно – и некоторые вполне личные воспоминания. Ведь, в конце концов, вся человеческая история всегда завязана на личном; и только с этих позиций, в конечном итоге, и имеет смысл.
К слову, что касается, длинных выдержек из выступлений советских лидеров семидесятых на заседаниях Политбюро, которые нетрудно найти во многих книгах на бумаге или в сети, то они иллюстрируют, в основном, бедность языка наших лидеров, их боязнь четко, впрямую сформулировать и высказать свою точку зрения даже перед ближайшими коллегами. Ну и, конечно – еще одно свидетельство того, как страшно далеки они были от народа, от его жизни, существуя в совсем иной системе координат.
И еще немного об архивах и неких канонах «исторической науки». При всем, привитом с детства уважении к академической науке… Критерии, методы и принципы «настоящей истории» никто толково, по сей день, не сформулировал. Самые строгие исследователи обычно лишь намекают на некий скрытый, чуть ли не сакральный смысл методов исторических исследований. А потому, приведу, все-таки цитату, характеризующую труды историков классического, академического склада, из замечательной, очень умной книги «Русское настоящее и советское прошлое» интереснейшего современного мыслителя и, если уж на то пошло – еще и академика Юрия Пивоварова: «Их ошибка в том, что они хотят понять «историю» на основе фактов, документов, археологии. Но «история» снимается культурой, которая ни в коей мере не является «надстройкой». Культура всегда в автономном плавании. Она все то, что преодолевает «базис» (не в марксистском, конечно смысле)».
И еще из Пивоварова: «Наше общество с ХIХ в., когда родилась русская литература, состоит из людей, родившихся в воображении литераторов (а теперь еще и кинематографистов! С.К.). Настоящая социология отечественного социума возможна на основе (и исходя из) этой типологии. Это касается и таких наук, как история, политология, экономика, право, философия. Они невозможны вне той России и тех русских, что созданы от Фонвизина до Зиновьева».
То есть, развивая Пивоварова: для нас важно, что эпоха не только создала Высоцкого, Тарковского, Окуджаву, Трифонова, Вампилова, но и то, что именно они построили, создали те семидесятые, о которых мы и поговорим.
В том числе и поэтому, автор абсолютно не претендует на «всеохватность». В первую очередь, это, конечно же – взгляд и память городского и даже столичного жителя из среды технической интеллигенции, правда, сталкивающегося в той – прежней жизни с разными средами, в том числе, дворовой, заводской, автобазной, армейской. Конечно, мой взгляд на эти среды был тоже предопределен городской, интеллигентской (в советском – широком смысле) позицией. Но ведь, именно такая позиция всегда и являлась единственно возможной для осмысления многообразия жизни, ее культурного фона, а значит и, вообще – сути происходящего. Не будем лукавить: не с какой – иной позиции, помимо интеллигентской, воссоздать эту суть более-менее объемно, достоверно и ярко, просто невозможно. И, вообще, как говорил Александр Зиновьев – автор «Зияющих высот»: мы же говорим о строении атома, а внутри его никто из нас не был.
А семидесятые, в этом смысле – совсем не исключение, а скорее даже наиболее наглядный пример того: откуда все это виднее лучше всего. Хотя сложность и необъятность задачи все равно, конечно, очевидны. Но ведь осмыслить главные черты, ключевые опорные точки, тренды – по современной терминологии, эпохи можно только так – в попытке объять необъятное и соединить несоединимое. Да и, вообще, решение именно такой задачи – самый достойный и уж точно самый интересный стимул затевать подобную книгу.
И, наконец, признаюсь: был и еще один – «низкий», но не менее мощный для меня стимул к написанию этих страниц. Конечно, я имею в виду возможность, хоть в какой-то мере, прожить вторую жизнь, окунувшись в молодость. А еще, конечно – и вспомнить тех, кто в то время еще был рядом и кого, сегодня уже нет. Будем считать, что эта книга еще и объяснение в любви к ним.
*
Поскольку книга эта, повторю, сугубо не научная стоит кое о чем договориться заранее. Во-первых, дабы не перегружать текст столь популярными ныне в самых разных текстах кавычками, я буду использовать термины: оттепель, застой, поздний застой, перестройка, советская империя, развитой социализм и тому подобные в чистом, так сказать, виде – без кавычек. Читателю придется принять эти правила игры. А, если надо, расставлять или не расставлять кавычки по собственному усмотрению. Во-вторых, я сознательно отказался от традиционных ссылок на источники, размещенные в конце страниц. В данном случае они не столь важны, а лишь загромождали бы и утяжеляли текст. Список литературы и фильмов, упомянутых в тексте – в конце книге, как и положено. Эти списки, надеюсь, пригодятся тем, кто захочет узнать о семидесятых больше, чем уместилось на этих страницах. Кстати, одна из главных целей это книги заключается именно в том, чтобы вызвать интерес ко всему этому. А заодно, кстати, и к театру, музыке, о которых в этом тексте тоже кое-что сказано. Если кто-то после этой книги что-то из помянутого послушает, посмотрит, прочитает, значит: я затевал все это уже не зря!
Так или иначе, но в этом тексте будет немало повторов. Без них здесь не обойтись, хотя бы потому, что одни и те же факты, события, произведения искусства, наконец, просто характерные, культовые для эпохи вещи необходимо поминать в связи с разными, но близкими, по сути, явлениями, трендами эпохи.
И, наконец, выбирая для иллюстрированных вкладок персонажей, события и вещественные знаки эпохи – предметы быта и машины, архитектуру и печатную продукцию, я отдавал себе отчет в том, что эта книга – не энциклопедия. Выбор всего этого, опять же, предельно субъективен: для меня семидесятые лучше всего характеризуют и раскрывают именно эти люди, эти события и… все остальное, что оказалось на страницах этой книги.
УСТОИ И ЗАСТОИ
Мы в России, кто меньше, кто больше, но в большинстве, все-таки – очень зависимы от общественных традиций, канонов и устоявшихся годами и десятилетиями представлений. Чаще всего вполне иррациональных и сложно объяснимых даже себе. Это хотя и в чуть меньшей степени, характерно для многих даже и сегодня – в ХХI столетии. А уж во второй половине прошлого века следования традициям и общественным канонам оставалось очень характерной и во многом определяющей чертой советского человека. Причем, несмотря на то, что многие из этих канонов, устоев, традиций старательно и, вроде бы даже успешно изживали и уничтожали, начиная с 1917 года.
Много раз слышал удивление западных людей по поводу наших «можно» и «нельзя». Нельзя, скажем, пожимать руку через порог (поссоримся!), нельзя свистеть в помещении (денег не будет!). За общим столом принято выпивать только вместе со всеми – все должны поднять рюмки одновременно и только под тост. Помните, конечно, «Осенний марафон» Георгия Данелии и то, что «тостующий пьет до дна» и «так у нас не положено»? У нас масса устоявшихся и, еще раз подчеркну: трудно объяснимых даже самим себе, правил и постулатов. Мы и сегодня многое делаем (да и думаем!) потому, что «так принято» и «так делали всегда». В этом, собственно, нет ничего плохого. Уважение к семейным традициям, память о предках столь характерные для русского (в широком, а не узко национальном, конечно, понимании) сознания – черты не просто хорошие. В мрачной и грозной истории ХХ века именно эти устои, во многом, и помогли сохранить в нас не только культуру, но и вообще – человечность. Правда, как часто бывает с нами, следование канонам и устоям, иногда приобретает причудливые – забавные, а порой – и диковатые формы. Но у нас, вообще, многое – через край, так уж мы устроены.
Советская власть и советская идеология умело и ловко использовали вот эти самые особенности русского сознание. Отчасти, конечно, подсознательно. Ведь, как не крути, а эту власть и эту идеологию сформировали люди все того же менталитета. И то, что именно они-то, как раз, настойчиво и фанатично пытались поломать некоторые традиции, по сути – ничего не меняло. Советские идеологи, так или иначе, тоже ведь так и оставались «одними из нас». Конечно, с поправкой на личные качества, национальные особенности, конкретные семейные традиции их (и нас) формировавшие. Но кое-кто из этих самых идеологов – самые смышленые из них, не просто чувствовали, что без традиционных устоев в этой стране нельзя, но и понимали необходимость их сохранения (вспомним, как советским людям разрешили почти запрещенные после революции новогодние елки и сделали выходным 1 января, а в семидесятые – и на празднование Пасхи даже партийные смотрели, в общем-то, сквозь пальцы), а заодно – и создания вполне определенных – новых советских постулатов, канонов, традиций. И, конечно – мифов. Именно это во многом и формировало советскую социальную и культурную модель.
В спорной, конечно в какой-то мере, как и все умные культурологические книги, но, несомненно, очень яркой и в определенной мере даже эпохальной книге «Культура 2» Владимир Паперный вполне стройно и, с некоторыми оговорками достаточно убедительно, строит концепцию отечественной культуре первой половины ХХ столетия на примере советской архитектуры. Последняя по словам автора «растворена в культуре». И с этим, уж точно, спорить сложно. Итак, Паперный делит советскую архитектуру по принадлежности к Культуре 1 и Культуре 2. О «второй культуре» периода 1932-1954 гг., то есть – расцвета сталинизма и его Большого стиля, в книге, в основном, и идет речь. Вот, как описывает автор эти культуры: «Культуре 1 свойственно то, что здесь называется горизонтальностью. Это значит, что ценности периферии становятся выше ценностей центра… На этой фазе власть не занята архитектурой или занята ею в минимальной степени». А «Культура 2, – продолжает Паперный, – …характеризуется переносом ценностей в центр. Общество застывает и кристаллизуется. Власть начинает интересоваться архитектурой – и как практическим средством прикрепления населения, и как пространственным выражением новой центростремительной системы ценностей».
Обратим внимание на «практическое средство прикрепление населения». Как сказал бы классик марксизма-ленинизма, это – «архиважно»! А как же еще это может быть для страны, где крестьяне многие годы вплоть до брежневских, кстати, времен, по сути, были новыми крепостными – привязанными и приписанными к колхозам, из которых не могли выехать самовольно. «Средство прикрепления» просто необходимо в стране, где существовал жесткий институт прописки – привязки к определенному географическому месту, в известной мере, кстати, не отмененный до сих пор.
По Паперному Культура 1 и Культура 2 (применительно к архитектуре и немного упрощая: авангардизм и конструктивизм – в противоположность сталинскому классицизму и ампиру) в нашей стране периодически чередуются. Спорить с этим, опять же, нелегко. Цикличность нашей истории – отдельная, обширная, очень интересная и вновь очень актуальная, в приложении к сегодняшнему дню, тема. Иногда начинаешь думать, что у нас, вообще, нет истории в общемировом понимании. И эта мысль, порой, вовсе не кажется фантастически-дикой, а, напротив – вполне реалистичной. Ломая, как и некогда, скажем, французы, свои «бастилии», мы празднуем освобождение от них до определенного момента. А потом нам кажется, что мы потеряли некую опору, которая была, оказывается, в том числе и в этих самых «бастилиях». И вот, в очередном идеологическо-философическом порыве мы начинаем размышлять: правильно ли мы, все-таки, сделали и не стоит ли вернуть, если не «бастилию», то – нечто похожее? Ну, конечно, слегка модернизированное. В данном случае, слово «модернизированное» (как и многие другие исторические термины), кстати, можно писать и с кавычками, и – без. Сути это не изменит.
