Текст книги "Третье поколение (сборник)"

Автор книги: Сергей Калиниченко

Соавторы: Алиса Дружинина,Михаил Корчмарев,Леонид Евдокимов,Валерий Полтавский,Александр Яковлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– Слышите все? Кто со мной? – Петра стояла за порогом. – Кто пойдет со мной к Авве? Он сейчас одинок! Ему очень плохо без нас, я это чувствую!

И снова густое, тягостное молчание наполнило комнату.

– Я с тобой! – поднялся один.

– И я пойду! – присоединился к нему другой.

Семь человек из внутреннего круга встали рядом с Петрой, та не спешила уходить, точно колеблясь в верности сделанного выбора, затем повернулась к Фаусту.

– Склад Толстяка пусть остается вам. Продуктов там по нашим расчетам на год-полтора… Мы возьмем только на дорогу. Не забудьте завтра караул сменить, – и вышла.

– Не надо, – остановила Маргарита Фауста, шагнувшего было следом, еще верящего, что их можно отговорить, удержать. – Не надо. Она любит Авву, как ты этого не видишь? Но она вернется, может быть, вместе с ним. И остальные вернутся. На, держи…

– Вот что я скажу, если позволите, – загудел басом Карлейль, отодвигаясь от стены поближе к центру. – Мне кажется, людям следует держаться ближе друг к другу. Фауст в этом прав. И с именами он здорово придумал. Меня зовут – Карлейль, а мою жену – Роза. По-вашему, я должен бы стать номером первым, она – вторым, смешно даже. Но главное вот что, возьмите нас в свою… семью. Я многое умею делать: дома строить, печи класть, с инструментами обращаться, соорудить что – глазом моргнуть… Кузню бы сделали, гончарную мастерскую, а я бы вас научил… Роза – умница, шьет, штопает, шампиньоны выращивает, грибы такие съедобные, без света могут расти…

Здоровяк стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и мял ручищами случайно подвернувшуюся железяку. Его заявление, сделанное сразу после ухода Петры и семи старших, прозвучало неожиданно.

– Возьмете?

– Давайте голосовать? – спросил растерявшийся Фауст и первым поднял руку.

– Спасибо, – Карлейль, полуотвернувшись, махнул по щеке рукавом при виде вздетых вверх детских ладошек. – Спасибо… Я пойду? Роза, наверное, потеряла меня, переживает, выдумывает всякие глупости… Мы завтра вместе явимся. Ведь можно? И того, спать я хочу невыносимо, пора мне… Спасибо…

Едва Карлейль исчез в коридоре, как в круг вошел Чарльз Диккенс.

– Плохо человеку, когда он один, – начал он, запнулся, поперхнулся, продолжил хрипло, – я тоже… Правда, я не умею делать то, что умеет Карлейль, зато знаю, где много-много книг и… некоторые уже прочитал… Сам тоже сочиняю разные истории, стихи, сказки. Но у меня получается совсем не по-книжному… Может, и меня к себе примете? Молодой, холостой, одинокий – сгожусь…

– Какой же ты молодой? По голосу – так дедушка, – пробурчал Малыш, и эта реплика, вызвав улыбки, склонила чашу весов в пользу Диккенса.

– А я вот что придумал, – выступил вперед Фауст, прислушиваясь к тиканью заведенного будильника. – Сегодня объявляется Новый год! Новый год новой эры! Праздник, а в праздник принято петь и веселиться. Ура?

Говоря это, он совместил часовую и минутную стрелки на двенадцати, подогнал к ним стрелку звонка, и будильник затрещал весело, взламывая недоверчивую тишину, и трель рассыпалась эхом по коридорам и переходам. А Фауст крутил и крутил ручку завода, а к механическому чуду, ожившему в его руках, тянулись детские ручонки, и это была победа. Затем Фаусту пришла в голову новая мысль: он схватил с пола кастрюльку и стал постукивать пальцами по ее донышку и подыгрывать себе губами, стараясь воссоздать слышанную когда-то мелодию. И вдруг Малыш высоким чистым голосом подхватил ее, стал выбивать сложный ритмический рисунок на сиденье подвернувшегося стула. Не дожидаясь реакции остальных, в круг ворвалась Маргарита и пошла в танце, который рождался у нее сразу, сейчас, на глазах. Первые движения, скованные и неловкие, с каждой секундой становились свободней, раскрепощенней. За ней другие, прежде только раскачивавшиеся из стороны в сторону, поднялись и неумело топтались, все более отдаваясь ритму и высокому голосу Малыша, поддержанному голосами Маргариты и Чарльза Диккенса. Всех захлестнула эта песня без слов, песня рождения нового времени.

– Пусть меня зовут Гретхен, как звала меня мама, – шептала одна девочка, кружась на месте. – Пусть все меня зовут Гретхен.

– А я тоже знаю шампиньоны, – откровенничала другая на ухо Фаусту. – И умею выращивать…

– Это здорово, – напевал он, – это замечательно. Мы узнаем все-все, что знали люди прежде, и будем это делать. И начнем мы с себя самих, со своей культуры… Трум-ру-ру-рум. Послушай, как идут часы: тик-и-так, тик-и-так! Завтра будет новый день, и мы назовем его вторник! Трум-да-да, трум-да-да, и мы научимся писать и читать. Ля-ля-ля, ведь жизнь не может стоять на месте, даже если останавливается время. И мы соберем у себя многих-многих других, умных и глупых, сильных и слабых, больных и здоровых, кто прячется сейчас по подвалам и руинам, и больше никому не позволим никого убивать! Вот так! Вот так! Мы построим новый мир! И среди нас появятся такие же умные, как Профессор, и такие же храбрые, как Герм, влюбленные, как Соседка, и красивые, как Марго… Рита, Рита, Рита-та…

– Жил да был в теплой просторной пещере добрый волшебник, – начал свою сказку Чарльз Диккенс, когда танец закончился и уставшая детвора влюбленными глазами уставилась на Фауста, требуя от него нового чуда. – Когда-то, задолго до тех дней, о которых пойдет речь, ходил этот волшебник по земле и творил для людей чудеса: кто что ни попросит – выполнит. Так поступали все маги и колдуны с незапамятных времен. Только задумался он однажды, что же это такое – добро, вправду ли его ведовство счастье приносит. И отправился он снова по тем местам, где уже однажды побывал, где щедрым сердцем делал сверхъестественное, откуда уходил в твердой уверенности, что недаром старался.

Подходит он к дому, в котором останавливался когда-то на ночлег. Красивый был дом, крепкое подворье, хозяин с хозяйкой душа в душу жили, четверо ребятишек – крепыши да красавцы. «Всем-то довольны, – вздыхала хозяйка, – но без беды – никуда: только каждый четвертый из моих деток жить оставался. Одни в утробе моей зачахли от непомерной работы да небрежения моего, других чума или случай несчастный унесли. Четверо сыновей моих – на старости подмога, верно, но были б остальные живы, вовсе можно было б нам старикам не печалиться. И рук в хозяйстве больше, и опора нам. Девочек особенно жалко…» Посочувствовал тогда волшебник материнскому горю, почитал в ученых книгах, что делать надобно, да и воскресил восьмерых детей крестьянских. То-то радости в доме было! И вот возвращается он: вроде, и тот дом, да не тот, покосился, в землю боком врос, мохом по самую крышу окутался; вроде, и то подворье, да не то, постройки в небо щелями смотрятся, ни овцы, ни куры полудохлой; и хозяйка с хозяином – страшно глянуть: поседели, высохли, хлебную корку в воде мочат и сосут по очереди, так как нечем им жевать. «Что за беда приключилась? – спрашивает волшебник. – Засуха поля сгубила? Скотину мор свалил? Война прокатилась по хутору?» «И, милый, – ответствует старуха, – дети наши похлеще войны да засухи разор устроили. Было их четверо, я горя не знала: поспевала и за ними следить, и за скотиной ходить, и мужу на поле помогать. А стало их втрое – ни рук, ни ног, ни глаз мне не достает. Девки подросли – замуж просятся, ревмя ревут, сердце из груди наживую вынают. А женихи гонорятся, без приданного и не смотрят. Вся худоба на приданное и ушла. Свиней да курей на свадьбы перерезали. На сыновей и вовсе никакой надежи, как чертополох…» «Где они сейчас-то?» – спрашивает кудесник. «Да по полям нашим ходят, земли делят. Волосы да рубахи друг на дружке рвут, смертным боем бьются. Давно уже не видать их, с месяц. Виной всему волшебник, который приходил тут однажды да воскресил по глупой бабьей просьбе восьмерых деток моих. Ныне бога молю, чтобы он обрат пошел и детей-разбойников на тот свет спровадил, дал бы нам со стариком хоть помереть спокойно», – а сама жует черствую корку вперемешку со слезами горючими. Задумался тогда маг, крепко задумался, да не следовать же безумному совету несчастной матери, вернул хозяевам здоровье, а хозяйству – былой вид, прибавив от щедрого сердил сундук с золотом.

Строго-настрого наказал старикам золото поровну поделить да отправить сыновей восвояси, в иных землях счастья искать.

И пошел прочь с тяжелым сердцем, страшась, что как увидят вернувшиеся сыновья золото, у них и вовсе ум за разум зайдет, и станут они делить его кистенями да топорами.

Встал на пути волшебнику город. Несколько лет назад, проходя по нему, встретил ведун толпу женщин у ворот тюрьмы. Посочувствовал он им, плачущим, стал расспрашивать, как да за что мужья и братья их свободы лишились. Долго слушал, час от часу уверяясь: неправеден был суд, безвинные кару понесли. Прошел он сквозь запертые ворота, принялся по камерам и подземельям расхаживать, закованных в кандалы преступников расспрашивать. И снова вышло у него, что главные злодеи на свободе остались, а в тюрьме оказались не те. Если же кто и вправду был виноват, то раскаивался он в содеянном, клялся святыми именами, что исправился. И третью сторону выслушал волшебник: стражников да чинов судейских, но не увидел в них искренности и сострадания, и понял, сколь несовершенны применяемые ими законы, и вознегодовал. Разрушил стены тюрьмы, запоры и кандалы ржой изъел, судейских и стражников глупыми сделал, как маленьких детей, чтобы заново жизни учились.

Вот возвращается он и видит: полгорода в руинах лежит, толпы разбойников уцелевшие дома осаждают, решают, брать ли их штурмом, а после спалить, или же сначала поджечь, а потом штурм начинать. Не успел маг слова волшебного молвить, чтобы беспорядок устранить, как получил сзади колом по голове. Очнулся в сточной канаве без книг ученых, без посоха, без одежды. Сильно разгневался, хотел совсем город с лица земли стереть, да одумался. Некого ему было винить, кроме себя самого; не было для жителей города кары страшнее той, какой они сами себя подвергли. И, не зная, как поступить, заморозил волшебник город и жителей его, надеясь вернуться туда позже, когда изучит все волшебные книги и поймет, что такое добро.

И век, и два, и три просидел волшебник в своей просторной и теплой пещере, читая книги умные и глупые, скучные и интересные, на разных языках написанные и вовсе не написанные, а только задуманные. До главного дошел: что такое жизнь человеческая, и это постиг. И понял он, что есть свет и что есть тьма, что есть вода и что огонь, и земля, и небо. Решил испытать науку свою. Идет он по лесу, видит – хижина охотника ему огоньком подмигивает. «Здесь и узнаю, сколько учение мое стоит», – решил волшебник и вошел в двери лачуги. Сидят за столом хозяин с хозяйкой и двое ребятишек.

«Не хочешь ли, уважаемый, узнать науку премудрую? – спрашивает волшебник. – Всем наукам наука». «Погоди, гость незваный, после побеседуем, голоден я», – отвечает хозяин. Поели, из-за стола встали, спать укладываться начали. Стал кудесник рассказывать про небо и солнце, дух и материю, время и пространство. Только слышит: спит хозяин, и жена, и дети его тоже отдыхают. Растолкал он тогда охотника, спрашивает: «Что ж ты?» «Притомился, верно, – говорит тот. – Завтра покалякаем». Дождался ведун утра, едва речь завел, охотника и след простыл. Всего-то и обронил на выходе: «Недосуг сейчас, не до болтовни – дело надо делать, зверя бить, семью кормить». С тем и ушел. «Когда ж науку слушать станешь? – подступился к охотнику волшебник ввечеру. – С работы – за стол, из-за стола – в постель, из постели – на работу. А я ведь тебя жизни хотел научить». «Так это и есть моя жизнь. Дадено мне умение зверя выслеживать, почто мне другое знание? И ответь-ка, сколько золота принесет мне твое учение? Мешок? Полмешка?» «Нисколько. Гроша ломаного не даст. Поймешь ты, что деньги вред миру приносят, и сам откажешься от них. И еще поймешь, что душа твоя в служанках у тела ходит, поскольку родится позже его; покуда она в росте на вершок прибавляет, тело на десять вытягивается. Только к старости и успевает душа в пору зрелости вступить, когда уж невмочь болезни да тяготы тащить по жизни, когда ему на вечный покой хочется». Рассмеялся охотник: «Ладно говоришь, да больно мудрено. Только я так понимаю: каждое умение и платой измеряется, а ты об оплате и не заикаешься. Значит, надобен тебе не я, а душа моя. Ступай с миром».

Выложил волшебник на стол две золотые монеты – плату за постой, и ушел ни с чем. Понял, что в природе людей Добро с добром путать, душу с телом сращивать, счастье деньгами измерять.

– Грустная сказка, – заговорил Малыш, когда Чарльз Диккенс замолчал. – Неправильная. У сказок обязательно конец хороший.

– А кто сказал, что сказка худо кончилась? – встрепенулся рассказчик. – Может, она еще и не кончилась вовсе, может, она только начинается? С этого места.

– С городом тем что стало? – спросила Гретхен. – С замороженным?

– Он сам по себе оттаял…

– А волшебник?..

– Вернулся в этот город, случайно попал к вам, сидит сейчас сказку рассказывает… – и Чарльз Диккенс расхохотался.

– Ты? – разом выкрикнули сразу несколько ребятишек.

– Я. Разве не похож?

– Нет… Тот старый должен быть… Умный…

– Да разве ж я дурак?

– Желание пусть выполнит. Фауст, миленький, у тебя есть желание? Загадай ему, пусть исполнит.

– Да нет у меня никакого особенного желания. – Фауст был обескуражен неожиданным поворотом не менее остальных. – Правда, хотелось бы, чтобы Гермина вернулась…

– Не знаю, кто такая Гермина, – сказал серьезно Чарльз Диккенс, – но, может быть, это она?.. – и указал на проем двери.

Девушка зябко передергивала плечами от холода, переступала с ноги на ногу. Маргарита сдернула с себя накидку, укутала ее.

– Я там лежала, – заговорила Гермина, смущаясь стольких ждущих взглядов, – и думала, и видела небо. Оно стало сначала фиолетовым, потом черным, а потом на нем появились светлячки. Звезды! Я видела звезды!

Все молчали.

– Врешь, – убежденно произнесла Гретхен. – Звездов не бывает.

– Погодите, – воскликнул Фауст, чувствуя, как в детях рождается ненависть к Гермине. – Пойдемте и посмотрим сами.

Они с Маргаритой взяли за руки Малыша и, ведомые Герминой, поднялись наверх. Откинув полог и выйдя наружу, Фауст застыл, пораженный удивительным зрелищем. Огромный черный купол покоился на недосягаемой высоте. Весь он был пронизан звездным светом, будто какой-то волшебник щедрой рукой рассыпал по бархатному покрывалу огоньки и заставил их мерцать. Малыш, высвободив руку у Маргариты, стащил с глаз повязку и тоже поднял незрячее лицо к выси.

– Там правда – звезды? – спросил он еле слышно у Фауста.

– Да, правда. Много-много. Разные, большие, маленькие.

– Да-да, я знаю, – шепнул Малыш. – Я их вижу…