Текст книги "Третье поколение (сборник)"

Автор книги: Сергей Калиниченко

Соавторы: Алиса Дружинина,Михаил Корчмарев,Леонид Евдокимов,Валерий Полтавский,Александр Яковлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Смотри, какой смышленый. Заходи, заходи. Садись с нами чай пить. Пробовал чай?

Фауст отрицательно покачал головой.

– То-то и око, что нет. Нет теперь ни чая, ни кофе. Я уж не вспоминаю про водку, бренди или спирт. Война. Приходится терпеть. А прежде как бывало? Перед боем – по сто граммов спирта на брата. Не пьешь – отдай соседу. В бой идешь, а внутри все поет. Эх-хе. Нынче и война-то – не война. Не такая какая-то. Тогда мы еще твердо знали, где противник, в кого стрелять. А теперь? Поди разбери. Может, главный враг твой сидит с тобой рядом и дует твой чай. Тут бы бдительность проявить, бац, – в руке заведующего вновь появился наган, – и нет его.

Фауст вовремя отпрыгнул в сторону: в стене напротив того места, где он сидел, появилась дырка.

– Шустрый малый, – одобрительно протянул безногий. – Садись допивай чай, не нервничай. А у тебя, Старый, чего губы трясутся? За друга испугался? Ну не стало бы его, закопали в яму во дворе… А раз другом дорожишь, чего ж под выстрел сам не бросился? Первая заповедь на войне: сам погибай, а товарища выручай. Мельчают людишки.

Калека неловко крутнулся на своем кресле-каталке, смахнул со стола несколько папок. Из одной веером разлетелись картинки и открытки с голыми женщинами, Фауст склонился, стал помогать заведующему собирать их.

– Голубушки мои, красавицы, – пропел головастый ветеран, кончиками пальцем отлаживая глянцевую поверхность бумаги. – Милашки…

– Чего это она? – спросил Фауст, силясь понять происходящее на одной из карточек.

– Хи-хи-хи… Развлекается так. С бананом.

– Банан – это плод такой, – брезгливо пояснил Профессор. – Тропический. Кожуру снимали, а серединку ели.

– А она, вишь, сначала его по другому пользует. Хи-хи. Да, раньше многое было не так: и бананы были, и публичные дома. Заходишь туда, если при деньгах, конечно, красавицы сидят, люби – не хочу. Денег нет, наскребешь на выпивку – и в порт, там за выпивку девку купишь…

– Это как Индус, что ли? – спросил Фауст Профессора.

Тот хмуро кивнул. А заведующий замолчал настороженно.

– Какой индус?

– Да у нас чудак один надумал жену продавать за жратву…

– Приведи его ко мне: я тебе банку трофейной тушенки за это дам, – изо рта калеки брызнула слюна.

– А его убили, и дом его развалили.

– У-у-ум, – застонал ветеран. – А жену его?

– Побаловались да оставили жить. Женщин убивать противозаконно.

– Приведи ее ко мне. Мне помощница во как нужна. Она, видать, переселенка?! Тогда я тебе для нее жетон дам. Нет, два: один тебе запасной, один – ей отдашь.

– Если найду ее – отдам. Может, не обязательно ее в помощницы? Может, другую? – Фауст вспомнил про Соседку.

– Не найдешь ту, давай другую. Нет, лучше – обеих, и ту, и эту.

– Только от второй пахнет – будь здоров. Больная она.

– Господи, он убивает меня невежеством. Да я забыл, как пахнет женщина! – заведующий захлебнулся слюной.

Он открыл ящик стола, вытащил два жетона.

– Не обманешь? – спросил подозрительно, затем, отталкиваясь руками, укатил на своем стульчике за перегородку, вывез оттуда бумажный куль с продуктами. – Вот, держите, славно сегодня поработали… Ступайте… уходите… да быстрее, канальи…

Глаза его заволокла белесая муть, он рассыпал картинки веером по столу…

– Крепко ты его задел, – заметил Профессор, когда они возвращались обратно.

Но Фауст уже забыл про бесноватого заведующего, привлеченный объявлением на каменной стене старинной кладки. «В аудиториях этого здания, – прочитал он, шевеля губам и морща лоб, – с сентября с. г. начинаются занятия со студентами университета. Приглашаются все желающие. Лекции читаются по трем темам: „Секреты восточной кухни“, „Противозаконность применения контрацептивов в демократическом государстве в дни войны“, „Проблемы строительства идеального государства с древности до настоящего времени“. Автор лекций – профессор Дикин. Спешите записаться! Плата по договоренности». Ниже лист был разграфлен на три колонки, в двух из них уже значились: Кабан, Моська и Юнец. В третьей косо было написано слово из трех букв, одно из названий уда. Фауст сначала решил, что это чье-то имя и удивился.

– Никакое это не имя, – вскипел Профессор, – это означает то, что означает матерщина.

– Как это?

– Ну, ругательство раньше было такое. Неприличное слово.

– Не понимаю, – сознался Фауст, – я напишу внизу – голова, это тоже станет ругательством?

– Нет, неприличные слова касаются только половых отношений.

– Почему?

– Не знаю. Не помню, и все тут. Отец рассказывал, раньше было стыдно ходить по улице голым. Даже как-то не так, если женщина обнажала свое тело. Это считалось неприличным.

– Странно и непонятно. Как ты думаешь, это наш Юнец записался?

– Скорее всего, нет. Ведь Юнцом его назвал ты, а в его отряде его зовут по-другому.

– Кстати, может мне тоже записаться? Стану умным, как ты…

Профессор расхохотался от этого предложения. Отрывисто, зло.

– Давайте, милейший, давайте. Вам здесь на пальцах покажут, какие специи нужны для жареной крысы, чтобы она превратилась в кролика. Потом научат, как предохраняться от беременности, когда предохраняться все одно нечем, после чего растолкуют, как это аморально и противозаконно.

– А если в третью группу?

– Знаешь, Фауст, – Профессор оборвал смех так же резко, как рассмеялся, – мне уже давно кажется, что никаких государств вообще не существует. Ни идеальных, ни не идеальных. Ни наших, ни вражеских. Аппарат, механизм, насквозь проржавелый, остался, а государства – нет.

– Ну да?! А как же война? Война-то продолжается!

– Вопрос: кто с кем воюет, да и воюет ли вообще?..

– Воюет, раз падают бомбы, летят ракеты. Я однажды видел, как со спутника полосовали наших лазерными лучами. Да вы слышали, на том месте сейчас оплавленное стекло…

– Ничего я не слышал…

– А вы-то что преподавали в бытность профессором?

– Гуманизм.

Фауст вздрогнул. Несколько секунд он ненавидяще глядел на спутника, с которым не один год делил пищу и кров. Тот оставался спокоен. И глаз не опустил.

– Я был о вас другого мнения, – с усилием заговорил Фауст, – я не знал, хотя это и не оправдание… Гуманизм… Гуманизм?! Надо же. Я-то наивно полагал, что вас всех вывели, выбили. Всех, кто, прикрываясь лозунгами абстрактной любви к человеку, развязал эту бесконечную войну. Всех, кто от века путался под ногами рабочего класса, мешал ему строить общество справедливости. Кто, как не вы, гуманисты-интеллигенты, придумали атомные и водородные бомбы, танки, ракеты, самолеты, лазеры?! И уставая за день от новых разработок видов уничтожения, вы ввечеру давали интервью журналистам о братской любви человека к человеку. Но что есть ваша любовь, как не вывернутое наизнанку и помноженное стократ чувство эгоизма. Все ваши проповеди были направлены к утверждению ваших прав и свобод. Вам мало было льгот и благ в действительности, и вы, еще при жизни, начинали делить места в учебниках истории, в своем больном сознании возносясь над собою тленными. Но незаменимых нет, ныне это знает каждый мальчишка. Историю создают и движут вперед общественные силы, массы, а не отдельные личности, зараженные маниакально-депрессивным синдромом. Но ход истории неотвратим. Мы сумели покончить с воздвигнутым вами институтом неравноправия, мы близки к идеальному обществу. И… и, – Фауст задыхался, – вы постоянно путались под ногами революционной массы, постоянно сбивали нас с истинного пути. К чему призывали? Любить ближнего и того, кто рассматривает мою грудину сквозь оптический прицел, и того, кто скручивает вентили с баллонов, наполненных отравляющими веществами? Вздор! Да и что это – один человек? Если есть миллион, то он останется миллионом даже без единицы. Для него единицей больше, единицей меньше – тьфу. Умрете вы или умру я, что изменится вокруг, в городе, стране, мире? Ничего! Что этот ваш гуманизм? Есть миллион, или несколько, которые знают, куда идут, к чему стремятся.

– А если нет миллиона? А если не знают? – тихо спросил Профессор.

Фауст молчал, оглушенный. Никогда прежде он не говорил столько и таким языком, никогда не пробовал выразить словами очевидные для него мысли. Они пришли к нему вдруг из забытого прошлого, которое не ведало сомнений и возражений. Спокойствие Профессора сбило его с толку.

– Заткнитесь вы! Если бы вы знали, куда идти, к чему стремиться, все-все, сама жизнь потеряла бы смысл…

– Нет уж. Это вы извольте замолчать. Вам вбили в голову дурацкие мысли, а вы их повторяете. Вы даже не понимаете значения половины выкрикнутых слов! И рушите, не создав, и обвиняете… Вы, кто сегодня впервые узнал вкус чая…

Они стояли друг против друга, полные ненависти, и ненависть связывала их. Фауст поймал себя на мысли, что их стояние со стороны выглядит смешно, нелепо. А попробуй кому объяснить, что не из-за бумажного мешка с продуктами ссора, а из-за слов – неделю весь квартал будет над ними смеяться.

– Ладно, – примирительно произнес он. – Отложим спор. Я пока действительно многого не понимаю. Но когда-нибудь докажу.

– Мальчишка…

Фауст оставил Профессора одного, свернув к Соседке. Та, внимательно выслушав его рассказ о ветеране-заведующем, разволновалась.

– Ты, это, к Цапке, к индуске этой не ходи. Не надо. Я для него за двоих стараться буду. Ох, я с ума сойду, счастье-то. Как ты думаешь, мне сейчас туда бежать или лучше завтра?

– Лучше завтра, – рассудил Фауст. – Не постоянно же бюро работает, наверное, уже закрылось. Где ты его отыщешь?

– Я найду. Я найду. Раз счастье само пришло, не упущу. Господи, я не вынесу до завтра. А он меня точно не прогонит? Так и сказал, пусть приходит?

– Где индуску искать?

– Цапу? А вон там, где синие плиты. Там у них что-то вроде коммуны. Но может, не пойдешь к ней? Не иди, я тебе за это студень дам. Когда лошадь на площади рвали, копыта ее посрубали, а я подобрала. Требухи добавила, студень сделала. Бери. Там на дне подковки с гвоздиками, тоже сгодятся.

– Нет. Мне заведующий для Цапы жетон прописки дал.

– Ну хорошо. А я завтра раненько туда побегу. Успею первой. Ох, господи, голова кругом. А ведь была там, отмечалась. Что ж он молчал, лысый хрен?

Фауст спустился вниз, пересек улицу, взобрался на другую груду развалин..

– Цапа! Цапка! – крикнул он в провал между двух стен, отделанных синим и голубым кафелем в виде орнамента.

Внизу зашевелилась темная масса. Затем откуда-то вынырнула худенькая женщина, которая ловко взобралась наверх, цепляясь за прутья арматуры. Увидев незнакомого, она рассмеялась, чем озадачила Фауста. Он почувствовал, что смотреть в ее голубые глаза небезопасно, так же как прыгать с большой высоты вниз. Путаясь и сбиваясь, он рассказал, зачем пришел. Затем достал из кармана жетон прописки, протянул ей.

– Смешно как, – заметила она, не переставая впрочем смеяться во время рассказа Фауста. – Зачем это мне?! Я тут давно живу, может, год, без всякой прописки. Он, говоришь, лысый, старый, без обеих ног? Не пойду!

Она легонько стукнула снизу по ладони Фауста, и алюминиевый кругляшок улетел в какую-то щель.

– Как знаешь, – промолвил тот, – дело твое. А у вас тут что, коммуна?

– Ага. Вроде того. Семь мужиков и я, – она скривила губы, – живем…

– Трудно, наверное, так-то. Одной среди мужиков?..

Девушка недоуменно на него посмотрела. Потом снова рассмеялась.

– А, ты об этом. Ерунда. Они друг друга любят. Меня держат чтобы обеды варила, ну там, воду собирала и хранила, по ночам с краю грела. С той стороны – стенка, с этой – я. Чтоб не дуло… А лысому передай – не приду. Скажи, умерла. Что хочешь скажи.

Они замолчали. Фаусту не хотелось уходить, и он придумывал, о чем бы еще спросить ее. Но и девушка не спешила вниз.

– Зимой холодно с краю спать, – добавила она. – В дыру заметает, а эти лодыри не хотят ее ничем заделать. Или не умеют. Их прежняя кухарка замерзла, они меня взяли…

«Она красивая, – думал Фауст, преодолевая желание снова и снова заглядывать в ее глаза. – И у нее столько же пальцев, сколько у меня…»

– А пойдем к нам жить. Нас двое с Профессором, – предложил он неожиданно для себя, затем сложил руки шалашиком, – плиты при взрыве вот так упали, получилась треугольная комната. А перед ней есть другая, вроде прихожей. Мы там зимой большой костер разводим и тепло становится. А сзади – ты никому не скажешь? – дверь, выход на лестницу и – вниз. Мы там даже еще не все квартиры как следует осмотрели. Идем?

– Идем.

Профессор встретил их приветливо, будто и не было недавнего противостояния, сжатых кулаков и испепеляющих взглядов – глаза в глаза. Возможно, отходчивость старого чудака и была той связующей его нитью с Фаустом, вокруг которой не первый год вилась их незамысловатая жизнь. Фауста удивляло, что Профессор, беспомощный в обыденной жизни, в отвлеченных спорах вдруг проявлял несговорчивость и непримиримость, словно от этого зависело, будет ли поутру свет. Это было противоестественно, но может потому и сохранялся их союз.

Впрочем, справедливости ради, они не всегда жили вдвоем: случалось, приходили нуждающиеся, пригреваемые и отогреваемые Профессором, появлялись женщины, приводимые Фаустом, но через некоторое время уходили, часто без видимой внешней причины. Так побывал у них Юнец, замерзавший в сугробе, подобранный сердобольным стариком, так приблудилась к их очагу Кисочка. К женщинам Фауста Профессор относился спокойно, ровно, деля продукты на три или четыре части точно так же, как делил пополам. Только Кисочку он выделил из остальных, время от времени разговаривая с ней о чем-то простом и добром, понятном даже собаке, если бы таковая у них водилась. Цапу он принял сразу: засуетился, задвигал нелепо руками. Странно вздергивая обросший многодневной щетиной подбородок, сразу же предложил обедать.

– Будьте любезны, – придвинул ей единственный уцелевший стул, – позвольте осведомиться, как вас зовут?..

Фауст открыл рот, пораженный обилием вежливых слов, доступных Профессору. Но девушка принимала все, как должное.

– Не знаю. А разве это обязательно? Цапой, правда, иногда, – и стрельнула кокетливо глазом, отчего Фауст засомневался, что она не знает.

– Цапа? Хм… Цапа. Ну что за имя для молодой красивой девушки? Прежде так кошек называли, а вы ведь не вполне из этого семейства. Если вы позволите, я буду звать вас Маргаритой. Маргарита, а?!

– Слишком длинно, – прокомментировал Фауст, которого занимал этот обряд представления – знакомства-именования.

– Маргарита, можно – Марго. Раньше, очень давно, наряду с полным именем пользовались кратким, ласкательным. В отношениях с близкими людьми.

– А мне нравится – Маргарита. И Марго.

Ближе к вечеру к ним заглянул Юнец. Вид у него был важный и таинственный.

– Иду на войну, – небрежно заметил он, протягивая руку к огню, косо усмехнулся, – сделал рейд по глубоким тылам, есть оружие. Вот.

В руке его появился пистолет. Глаза Юнца светились торжеством.

– Там еще есть гранатомет и пара гранат к нему. Они у меня узнают, кто такой Авва…

– Эта штука похожа на ту, из которой Толстяк щелкнул оратора, – матовый отблеск металла притягивал взгляд Фауста.

– Ты заметил? – Юнец источал довольство. – Толстяка нет, а она осталась. И еще кое-что осталось.

– Ты бы меньше трепал, об отряде своем подумай.

– Отряд уже в берлоге Толстяка. У них все в порядке: у меня дисциплина.

– А вернется Толстяк?

– Не вернется. Уже не вернется. У Крохи рука твердая.

– Ну-ну, – сказал Фауст, чувствуя растерянность перед какой-то несуразностью происходящего.

Молчала Маргарита, а Профессор вдруг разволновался.

– Что ж мы так его провожаем? Как чужого, незнакомого. Человек на войну идет. Вы, – он повернулся к Юнцу, – мужественный и по-своему очень правильный. Это хорошо, что у вас есть вера. Пожалуйста, служите ей до конца. И постарайтесь вернуться живым и невредимым. Мы будем ждать вас.

– То-то, – сказал растроганный Юнец и ушел. Фауст лежал с открытыми глазами возле тлеющего костра и смотрел в черное небо, куда уходил, свиваясь, сизый дымок от поленьев. Ему пришло в голову, что, возможно, не только дым, но все с этой земли уходит, отслужив, туда в черноту, в бесконечность. Придет момент, и туда же отправятся Профессор, Юнец и Маргарита, и он сам, все дело в сроках. Вспомнил про Соседку и почувствовал, что она тоже не спит, тоже смотрит в небо, пытается представить себе будущую жизнь с безногим ветераном и, конечно, воображает что-то светлое, доброе. Ему захотелось представить подобное для себя и Профессора. Ну например, как у них от Маргариты будет ребенок. И вот же ж интересно, как это – ребенок, новый человек? Даже не очень верится. А если получится, тогда его нужно будет учить жить и не убивать. Гермы мечтают о ребенке, чтобы сделать его солдатом, чтобы выплатить государству гражданский долг. Но ведь солдат – это профессиональный убийца, а где-то глубоко внутри еще и мародер, а он не хочет видеть своего сына убийцей.

Кто-то приближался крадучись. По шагам – ребенок или маленький человек. Фауст придвинул к себе самодельную пику, затаился. Это был один из отряда Юнца. Их можно легко отличить по одинаковой одежде, коротко стриженным волосам и черным повязкам на лбу. Приближаясь к костру, посланец намеренно толкнул несколько камешков, предупредив тем о своем приходе, потом натянул черную повязку на глаза.

– Вот, Авва передал, – оказал он Фаусту, глядя в сторону от огня, и протянул что-то в целлофановой упаковке, похожее на палку.

– А он сам?

– Ушел на войну. Он сказал, вы о нем еще услышите. Скоро.

– А это что?

– Не знаю. Авва передал. Можно есть.

Посланец Юнца исчез неслышно. Из убежища выглянул Профессор, воззрился недоверчиво на подарок.

– Бог ты мой, это же колбаса, настоящая копченая колбаса. Я уж думал, никогда не увижу такого. Марго, иди сюда, будет пир. Фауст, зови Гермов, пусть попробуют…

Ночь выдалась беспокойной: слишком тихой. Потом откуда-то издалека пошел гул, мощный и ровный, но Фауст не был уверен, что это канонада. Возможно, это грохочет море, наступающее на город, думал он, иногда просыпаясь. Или начались новые землетрясения, как было раньше. Затем снова стало неестественно тихо. Уже под утро где-то рядом грохнули один за другим два взрыва.

– Тревожно, тишина, – поделился с Профессором Фауст замечанием, когда рассвело. – Как ты думаешь, может, уже везде кончились заряды и бомбы, и ракеты, и война тоже кончилась?

– Вряд ли, – ответил тот. – Похоже, воевать у нас в генах. Утверждали, будто человек стал человеком, когда взял в руку палку, чтобы убить животное, мне кажется, первой жертвой человека был другой человек, поскольку сознание убийства возможно при идентификации себя с другим существом. То есть прежде соотнести себя с объектом охоты, сравнить, а мерой может служить только он сам. Животные для проточеловека столь же неопределенная сущность, как река, камнепад, молния. Раньше даже наука такая существовала, история называлась, она хранила имена и подвиги самых выдающихся убийц.

– А с чего все началось у нас? – спросила Маргарита.

– Что? – не понял Профессор.

– Ну, война.

– Этого, наверное, никто уже не помнит и не знает достоверно. Кажется, с истребления стариков и старух, чтобы не было лишних ртов и хватало продуктов на живущих. Или, скорее всего, с уничтожения интеллигенции. Да-да, это вероятнее. Никакое правительство не признает своих ошибок и в первую очередь стремится избавиться от тех, кто понимает, что к чему. Кто видит ошибки. Потом нужно было вытравить память о прежней жизни, вычистили общество от стариков и старух. А когда памяти не осталось, все стало разваливаться само. Но, может, все было не так. Да и какая разница? Во все века человечество избавлялось от тех, кто отставал, и тех, кто уходил вперед. Приходило время, и многие понимали: не тех убирали, и законы, придуманные в оправдание этим акциям – ложные законы. И писали потомкам об этих ошибках, чтобы те их не повторяли. Зря писали: не потеряв, не узнаешь истинной цепы. Вот и росла цена от веку в век…

– Ой, я такая дурочка, – рассмеялась Маргарита. – Ну ничегошеньки не понимаю.

– И слава богу, – сказал Профессор, потихоньку остывая. – Наверное, кто понял, что произошло и происходит, с ума посходили.

– Ну что, слышали? – из пролома вынырнул Юнец, торжествующе осмотрел всех троих.

– Вы… Вы уже вернулись? – Профессор от неожиданности присел. – А война как?

– Ага, вернулся. Гранат-то было всего две. Если бы было больше, пришлось бы возиться.

– Позавтракаете с нами? – Маргарита сняла с огня котел.

– Конечно, – Юнец важно кивнул. – Трудная вещь, скажу я вам – война. После нее аппетит – зверский. Но как бабахнуло? А?! Я и сам не ждал. Представьте: колючая проволока, башня, пулеметы – тра-та-та-та-та! – а я – раз! – вж-ж-бац! И еще раз – вж-ж-бац! И – победа!

Профессор сидел, повесив голову перебирая пальцами камушки. Фауст во все глаза смотрел на Юнца, пытаясь представить себя на его месте. Что-то не складывалось у него, Маргарита тоже прятала глаза. Появилась Соседка, молча прошла, села. С ней произошла разительная перемена, и тут же внимание всех сфокусировалось на ней. Пахло от нее чем-то сладким и тревожным. Что-то такое сделала она со своим лицом, точно стерла с него годы и неудачи. Волосы ее были уложены в прическу. Платье на ней было почти новое, красное-красное, по-видимому, долго сберегаемое к такому случаю. Фауст смотрел на нее и удивлялся, впервые понимая, что красота может быть и такой вот, неприметной, непритязательной…

– Соседка, ты – красавица! – выдохнул Фауст. – Что ж ты не бежишь, не торопишься в бюро труда? Когда этот лысый заведующий тебя увидит, он умрет от зависти к самому себе!

Она повернула к нему лицо, и он увидел пустые глаза.

– Нет ни бюро, ни заведующего. Опоздала я, вчера надо было поспешать к нему. А сегодня пришла, – там две вот такие дыры в стенах, – она обвела руками вокруг. – Башня сорвана. Горело.

– Пойду я, – поднялся Юнец, – расскажу своим о победе… Вж-ж-бац!

– Я вовнутрь забралась, думаю, может, живой да раненый. Голову его нашла. Большая, верно. И лысая, как ты и рассказывал. – Соседка замолчала, потом продолжала. – Да, пролетарии приходили, говорили, кто-то ночью из гранатомета бил. Диверсанты, наверно. Лучше бы я туда вчера пошла… А студень ты напрасно не взял.

Она встала, поклонилась всем. Уходила медленно, точно пытаясь вспомнить нечто жизненно важное. В одном месте зацепилась полой, но не остановилась, не обернулась. Вырванный клок платья потащился за ней, затирая следы голых ступней по пыли.

– Война, – неуверенно хриплым голосом произнес Фауст, не понимая впрочем, пытается ли он этим словом оправдать Юнца или развеять мысли о Соседке, или что-то еще…

– М-м-м, – Профессор стискивал ладонями виски.

– Схожу, пожалуй, к ней, – Маргарита достала из тайника остатки вчерашней колбасы, отрезала половину. – Угощу. Ей поговорить надо…

Через несколько минут она вернулась. С колбасой, которую положила на место.

– Не взяла, что ли? – спросил Фауст.

– Она там висит на проводе. Такая красивая и такая страшная. Язык вывалился – черный-черный.

– Ну почему?.. Почему именно вчера он надумал воевать? – выкрикнул Профессор. – Абсурд какой… Господи, дай нам силы не возыметь надежды!.. Ты хоть сняла ее?

– Зачем? Дождь пойдет и смоет.

Пришла Гермина. Склонилась над огнем. Поворошила угли.

– Герм говорит, – начала она, – ночью все крысы ушли на ют, к реке. Он тоже ощущал тревогу и после слышал гул. Утром он ходил туда: Западного квартала больше нет. Мы вместе потом туда ходили: большая-большая дырка в земле, а домов нет. Герм считает, там когда-то добывали руду или что-то, а земля не выдержала и провалилась. А мне кажется, это наказание жителям квартала. Они все сейчас в аду.

Профессор, до того сидевший безучастно, при последних словах Гермины вскинулся.

– В аду? Откуда ты знаешь про ад?

– Приходил тут один, называл себя по-чудному. Рассказывал о боге едином, утверждал, что скоро наступит тысячелетнее царство господне и кончится хаос. Правительство ругает на все корки, клянет войну и всех подряд обвиняет в потере человеческого облика. Как же он называет себя?..

– Сыном бога?

– Нет…

– Мессией… Христом… Словом…

– Н-нет…

– Ну как тогда?

– Не помню. Он такой большой, на голову выше вот его, – Гермина кивнула на Фауста, – голос у него – внутри все в комок сжимается, вовсе и не бывает таких голосов. А слова из него текут-текут, свиваются, и не вырваться. Только не все понятно. Рассказывал, будто тридцать лет провел в пустыне, только ему многие не верят. Откуда узнал, что тридцать, если зиму от лета не отличить и новый год объявлять некому? Да и где пустыню нашел, когда вся Земля давным-давно стала одним городом? Или была такой сначала? Это всем известно, да он говорит еще, скоро придет сын человечий и укажет всем дорогу на небо. Странный он, огромный, как бы даже и не человек.

Профессор смотрел на Гермину во все глаза. Он был взволнован и дышал тяжело.

– Где он живет? Где он? Куда пошел?

– Хм-м, – Гермина пожала плечами. – Болтали, будто он явился из Западного квартала. Он ушел оттуда, и квартал провалился сквозь землю. Да он сегодня будет проповедовать, да – про-по-ве-до-вать, – девушка с гордостью осмотрела собравшихся: вот какое слово, – в пять часов. Я и заскочила узнать, сколько сейчас. Герм тоже хочет послушать и посмотреть, охоты не будет, раз крысы ушли. Вспомнила, как его зовут – Ивонна!

Они опоздали. На набережной уже толпился народ – много больше того, что ожидал увидеть Фауст, – часть зевак расположилась на каменных и бетонных плитах, точно в цирке. Проповедник, стоя на небольшом обломке парапета, по пояс возвышался над остальными. Стискивая в левой руке посох, он яростно жестикулировал правой, низвергая на слушателей поток гневных слов, обличений, обвинений. Голос его легко покрывал робкий шепот толпы и плеск воды в обрушенных взрывом фермах моста. Лицо проповедника было страшно и красиво, и Фауст сделал для себя еще одно крохотное открытие: красота может быть разрушительной, а внушающее страх – красивым.

– И примите страдание и очиститесь чрез него, как Иов, о ком рассказывал я вам вчера. Ибо послано сие свыше, испытать вашу веру и неверие, – гремел голос. – Но близок уже день, на коем отделяет семена от плевел, праведников от грешников, и воздастся каждому по делам его. Верьте и ждите. Скоро придет к вам сын человечий, сын господа Бога моего. И принесет миру Свет. И укажет дорогу из этой юдоли слез и смерти.

Проповедник вдруг замолчал, легко спрыгнул с импровизированной трибуны, двинулся вперед. Подойдя к Фаусту, положил ему руку на плечо, заглянул пытливо в его глаза.

– Истинно говорю, – пророкотал он, – вот на ком лежит печать…

И он снова впился своими глазами в глаза Фауста.

Пронзительный взгляд этого высокого сильного старика обжег его, Фаусту показалось, что земля качнулась под его ногами и поплыла. И еще показалось, что под этим взглядом рождается в нем что-то новое, выпрастывается мучительно из жесткой скорлупы, покрывавшей его долгие годы.

– Сними одежды и войди в воды реки. Омойся. Пусть воды унесут твои грехи прочь. И выйдешь чист телом и духом. И сердце свое отверзнешь несчастным и униженным. И муку примешь, и смерть раннюю, и будешь хулим, станешь свят…

Над набережной сгустилась темнота. Теперь все смотрели на Фауста, непонятно почему выделенного Ивонной из тысячной толпы. Дико звучало для всех предложение войти в реку и омыться: давным-давно реки стали стоками для нечистот и кислот – и последовать такому призыву мог разве что сумасшедший. И если бы Фауст отшатнулся от проповедника, впечатление от предыдущей речи было бы смазано, и авторитет его был бы подорван. Но Фауст колебался, подогревая невольно любопытство зевак. Есть более простые способы умереть, думал он, стаскивая с себя одежду и делая первый шаг. Он едва ли мог сейчас определить свои чувства и ощущения. Внутри он словно расслоился на несколько частей, из которых половина восстала против призыва безумного старика, а другая, зачарованная светом его глаз, уже подчинилась. Эта вторая часть уже не принадлежала Фаусту, не была им, она растворилась в сотнях людей, воззрившихся на него, и видела его, замершего в нерешительности у кромки воды. Фауст зябко передернул плечами, подумал, что пожалуй сегодня пойдет снег, и ступил в реку. Его собственная, не загипнотизированная часть сознания ждала удара, боли, рисовала картину того, как вздуются на ступнях и щиколотках волдыри, лопнут, и поток воды станет смывать с костей, оголяя их, куски белой плоти. Она напоминала о тех женщинах-демонстрантах, попавших под дождь и не добравшихся до Западного квартала. Но убежденность Ивонны рождала ответную веру, и Фауст даже не очень удивился тому, что ничего страшного не произошло. Свивались, журча, водовороты вокруг его ног. Кололась ледяными иглами холода вода.

Он вошел по колено. По пояс. По грудь. Идти дальше было боязно, и он повернул лицом к берегу. При виде толпы мелькнула мысль, что когда он выйдет, она убьет его. Никто не должен выделяться. Незаменимых нет. Широко распахнуты глаза Профессора, Маргариты и Гермов. И вся толпа – это глаза, недоверчивые, удивленные, враждебные, сомневающиеся. Новый толчок страха: в стороне от всех стояли музыканты и смотрели на него. Автоматы, инструменты, плащи из кислотоупорной ткани… Молчат, неподвижные. Взгляд Фауста метнулся по толпе, нашел те глаза, Ивонны, успокаивающий взмах ресницами в ответ на его немой вопрос. Он успокоился. Набрав в рот воздуха, нырнул, окунулся с головой в неведомый ему доселе мир. Тотчас в душе его взвился ужас, он закричал, и вода хлынула в разверстый рот. Она не была кислой, она была вкусной, вкуснее питьевой воды. Вынырнув, он повел шалыми глазами по берегу и не увидел ненависти. Зачерпнув воду пригоршнями, выпил. И еще раз, чтобы все удостоверились.

Из края в край прошел гул. Потом снова стало тихо.

Медленно ощупывая дно, он вышел из реки. Подошел Ивонна, коснулся пальцами лба, начертил у лица рукой крест.

А к реке уже шли люди. Сами. Молча. Точно завороженные. Раздевались, открывая свету язвы, рубцы, стигматы, покрывающие их немощные тела. Входили в воду.

– Мы увидимся еще, – сказал Фаусту Ивонна. – Теперь иди…

И он снова послушался старика. Развернулся, побрел медленно к своему жилью… Его существо было охвачено новыми, неведомыми ранее ощущениями, и он силился разобраться в них. На смену холоду, к которому он привык с детства, пришло ощущение жары и силы. В голове наступила особенная ясность, когда разом охватываешь множество вещей и видишь их не раздельно, а в связи. Но и это составляло лишь миллионную часть новых ощущений, остальное он не мог определить и назвать. Знал, например, что сзади идут Профессор с Маргаритой, чуть дальше – Гермы. И нет в них злобы, а из удивления рождаются новые чувства.