Текст книги "Записки гробокопателя"

Автор книги: Сергей Каледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

На девятом участке метрах в десяти от могилы давно уже перетаптывались автоматчики из комендатуры – стрелять холостыми. После гимна.

– Воробей! – крикнул Молчок, когда все разошлись.

Мишка остановился.

Воробей, раздраженно прищурясь, как всегда, когда недослышивал, рявкнул:

– Чего встал?

– Тебя зовут.

– Чего там? – крикнул Воробей Молчку и обернулся к Мишке: – Иди докрашивай, я сейчас.

Воробья не было долго.

Мишка докрасил ограду, сбегал в сарай за шарами – забить в стойки, когда показался Воробей.

Воробей шел медленно, палец во рту – драл ноготь.

– Тебя сейчас урыть? – прохрипел он, входя в ограду. – Или завтра? Когда ребята сойдутся?

Мишка шагнул назад, опрокинул ведро с краской.

– Смотри под ноги, сука! – заорал Воробей. – Ты с кем у декабристов ля-ля разводил?!

– Мужик...

Мишка хотел объясниться подробней, но горло перехватило, вместо слов выдавливался какой-то сиплый звук. Он бессмысленно топтался в пролитой краске, перед ним Воробей, сзади ограда.

– Мужик, говоришь? – Глаза Воробья шарили по земле.

Мишка увидел на земле кувалду – осаживать ограду. "Все", – пронеслось в голове. Вцепился в липкую от краски решетку.

Воробей шагнул вбок, нагнулся... Мишка скачком вылетел за ограду и в сапогах, не подъемных от налипшей на краску грязи, понесся к церкви, к выходу...

11

– Хоздвор, часовня! В контору! Всех собрать! Через пять минут кого нет уволю.

Петрович носился по кладбищу, собирая попрятавшийся по сараям штат. Кинутый на плечи, как бурка, плащ не поспевал за его ногами, косо свистел сзади. Но уволить он уже никого не мог. Припух Петрович.

Вышло вот что.

Месяц назад в кабинет заведующего зашел солидный, южного типа мужчина со свидетельством о смерти брата. Он просил захоронить брата в родственную могилу и выложил перед Петровичем заявление, заполненное по всей форме. Удостоверения на могилу у него не было. Стали искать по регистрационной книге, тоже пусто. Однако южанин уговорил Петровича "своими глазами смотреть могилу". Петрович согласился.

Южанин привел его к декабристам и ткнул пальцем в стертый холмик: "Суда хочу!" Петрович удивленно посмотрел на мужчину: в своем ли уме?

Южанин оказался вполне.

Они вернулись в контору и заперлись в кабинете. Петрович согласился "в порядке исключения" и велел Воробью быть в семь ноль-ноль. Без опоздания.

Воробей не подвел. До прокуратуры вскопал бесхоз, могила получилась лучше новой. Захоронили, как положено, по-южному: до глубокой темноты над кладбищем носились стоны, рыдали гортанные незнакомые инструменты, бил длинный, узкий, не похожий на обыкновенный барабан...

Все бы ничего, да бесхоз этот четыре года назад – в юбилей декабристов управление культуры наметило к сносу. А на его месте ступеньки гранитные к памятникам проложить как часть мемориала. Петрович тогда еще здесь не работал, а работал другой, которого посадили. И о решении насчет мемориала Петрович понятия не имел.

Петрович бросился уламывать верха. Уломал: дело кончилось увольнением "без права работы в системе похоронного обслуживания". Без суда.

Заслушивать сообщение замуправляющего треста он и созывал свой бывший штат.

– Тебя что – не касается? – Петрович рванул дверь сарая. – В контору живо!

– Чего орешь? – Воробей сидел в глубине сарая, не зажигая света. Разорался...

– Иди, Леш... Носенко приехал.

– Ладно, приду.

Воробей ждал Мишку. Понимал, что тот больше не придет, а все-таки ждал.

Было уже десять. Он прикрыл дверь сарая, подождет контора, успеется. Закурил. Посидел минут двадцать.

За дверью послышались шаги.

"Пришел". Воробей дернулся открыть дверь, но осадил себя.

Дверь распахнулась. На пороге стоял запыхавшийся Кутя.

– Ты чего не идешь? Петрович за тобой послал.

– Пошел он!.. Скажи: голова болит.

– Ну, смотри, Леш. Болит – не ходи, не война... А, Леш? Башка? Ну, сиди, сиди! Я побег.

– Погодь, Кутя. – Воробей тяжело поднялся с табуретки. – Вместе пойдем.

Штат расселся кто где: на подоконниках, на стульях. Финн затиснулся в уголке на пол.

– Контору на ключ! Никого не пускать!

Носенко, замуправляющего, перебирал взглядом притихшую бригаду.

– С ним ясно. – Он мотнул головой в сторону Петровича. – А вот с вами? Кто бесхоз долбал?!

– Какой бесхоз? – невинно всунулся Охапыч в надежде обернуть разговор в болтовню.

– Молчать! Думаете, я с выговором, а вы спокойно жрать будете? На кошлах моих, – Носенко постучал себя по плечам, – проедете? Хрен в сумку! Кто бесхоз расковырял?! Ну?! Заявления сюда! – не оборачиваясь, рявкнул он поникшему сзади Петровичу. – Не понял? Те, по собственному. Ну!

Петрович нырнул в кабинет.

– Минуту даю. Не скажете, половину уволю!

Он засек время. В стекло билась муха, других звуков не было...

– Так, минута... – Носенко надел очки и, не оборачиваясь, протянул руку назад, к Петровичу. – Первое давай сверху.

Тот протянул листок с неровным обрывом.

– Охапов, – прочел Носенко и поставил на заявлении сегодняшнее число. Та-а-ак, уволен.

– Чего я! – взвился Охапыч. – Бесхоз не мой...

– Молчать! Следующее. Новиков...

– Меня-то за что? – задергался на полу Финн. – За Гарика таскали, теперь за бесхоз чужой отдувайся. Я жаловаться буду...

– Кому, финнам? – Охапыч глядел на него с брезгливой тоской. – Тихо будь. Сопли жуй!

– Раевский.

Носенко взял следующее завление.

– Ну, суки, узнаю, кто бесхоз сломал!..

Раевский отомкнул замок и вышел, хлопнув дверью.

Носенко взял следующее заявление. Воробей следил за его губами.

– Ве-ли-ка-нов. – Носенко разбирал Кутину фамилию.

Кутя беспомощно тыркнулся в углу на табуретке, открыл рот, но ничего не сказал.

Воробей шагнул вперед.

– Это... Он ветеран.

– Тебя забыть спросили! – рявкнул Носенко. – Это еще что за чмо?

– Тут у нас один... – промямлил Петрович. – Куда лезешь? – обернулся он к Воробью. – Заступник! Сидишь – сиди, пока не спрашивают. Знаю я вас, герои...

Воробей посмотрел на него.

– Я бесхоз копал, – сказал он.

Носенко подошел к окну, молча взглянул на Воробья, достал ручку.

– Заявление!

– Он в больнице был, не писал...

– Сейчас пусть пишет!

Воробей встал, молча посмотрел на Петровича.

– В кабинете бумага, Леш, – тихо глядя в пол, сказал тот.

Воробей принес листок бумаги.

– Ручки нет...

– На! – Носенко протянул ему свою.

– Чего писать?

– Неграмотный? Диктуй ему! – приказал он Петровичу.

Петрович в ухо Воробью начал диктовать.

– Не с пятнадцатого, а с сегодняшнего дня! – перебил его Носенко.

Кутя, Воробей и Валька сидели за столом. Одна "старка" стояла пустая. Воробей пил "Буратино".

– Леш, а ты-то полез куда? Ведь вторая группа... – ковыряя вилкой в тарелке, тихо проговорил Кутя.

– Не тронь его, – заволновалась Валька. – Он и так, погляди, не в себе. Леш, как голова?

– А-а, – отмахнулся Воробей.

– Тебе, может, "скорую" позвать? – вскинулся Кутя.

– Ладно, Куть... Ты это... ты вот что... Ты сарай себе бери, заказы какие недоделанные, напишу – доделаешь. За работу возьмешь сам знаешь сколько, остальное привезешь. Под полом три доски гранитные, габро, для памятников. Нарубить, золотом выложить – по полтыщи уйдут не глядя. А Пасхи дождешь – и дороже. Бабки – пополам. Ясно?

– Само собой...

Воробей взял "Старку", открыл, налил по стакану Куте и Вальке.

– Ни то ни сё... – Он покрутил бутылку. – На троих надо.

– Ты что?! Ты не удумай! – Забеспокоился Кутя. – Бога побойся. Сироту оставишь?!.. Лешка, не озоруй!

– Не ной, – оборвал его Воробей. – Авось не подохну. Чокнем.

– Воробе-е-ей! – заверещал Кутя.

Валька вцепилась в бутылку.

У Воробья стали закатываться глаза. Кожаная вмятина над бровью задышала в такт пульсу. Воробей поймал Вальку за руку.

– А-а! – приседая от боли, заорала Валька и отпустила бутылку.

Воробей, промахиваясь, лил "Старку" в стакан. Желтое пятно расползалось по скатерти. Валька скулила где-то внизу, у ножки стола. Кутя вытаращил глаза, не двигался. Воробей поднес стакан ко рту.

1987

О СТРОЙБАТЕ И "СТРОЙБАТЕ"

Сначала не повезло – попал в стройбат. Служба невеселая: холодно, голодно, далеко, страшно...

Через двадцать лет повезло: "Стройбат" был высочайше запрещен всеми существующими видами цензуры. И лично маршалом министром обороны Дмитрием Тимофеевичем Язовым, назвавшим мою повесть – "Нож в спину Советской Армии". По сей день благодарен ему за рекламу. За рубежом такое паблисити нужно долго зарабатывать. Здесь же вышло на халяву.

В конечном счете "Стройбат" напечатали, перевели, Лев Додин сделал по нему спектакль "Гаудеамус", который объездил полмира.

Сквозь цензуру "Стройбат" пробирался туго, но зато смешно.

Цензура исходит из того, что болезнь

есть нормальное состояние,

а нормальное состояние, свобода,

есть болезнь.

К.Маркс.

Дебаты о свободе печати.

Демобилизовались. Отдохнули. Мой товарищ, москвич, в день свадьбы пошел помыть руки, а вместо того перерезал себе вены и стал калекой.

Я срочно поехал в Ленинград отыскать оставшихся однополчан. Не отыскал: трое сидели, один рехнулся. Такой расклад произвел на меня, красиво говоря, неизгладимое впечатление, и я засел за "Стройбат".

Написал и отнес в "Новый мир". Повесть скоренько поставили в десятый номер 1988 года. Я удивился и даже слегка обиделся легкости, с которой решился вопрос о публикации. А впрочем, чего обижаться: на дворе свобода, блин, перестройка, благодать! Живи – не хочу!

Сверстанный номер журнала Главлит не завизировал. А без визы Главлита типография не имеет права напечатать даже спичечную этикетку, не говоря уж о конфетном фантике.

Журнал решил: недоразумение. Ну, ладно, запретили "Архипелаг ГУЛАГ". Все понятно: автор – враг, предатель, изменщик и клеветник, и от его нобелевской речи тоже проку мало. "Чернобыльскую тетрадь" Григория Медведева забодали тоже из лучших побуждений: как бы панику от разлетевшейся по белу свету радиации на читателя не нагнать. Все правильно. Как по нотам. Но "Стройбат"-то чем не угодил? Выдуманная история двадцатилетней давности: зачуханный строительный батальон, солдаты и автомата в глаза не видали. Боевое оружие – кайло да лопата. Ну, еще и мастерок, конечно.

Ан, нет... не все так просто.

Главлит, а полным чином – Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР, – вернул верстку "Стройбата", строго предупредив, что без визы военной цензуры рассматривать повесть не будет. Чтоб, значит, не тревожили понапрасну.

– Очень хорошо, – потирая руки, успокоил меня заместитель главного редактора Феодосий Константинович Видрашку. – Сейчас быстренько отошлем в военную цензуру, и все будет в порядке. Поставим в двенадцатый номер.

– Не надо в военную цензуру! – завопил я, бухаясь на колени. – Христом Богом прошу, не надо!..

Главный редактор – кстати, единственный беспартийный среди "толстых" главных – поморщился:

– Тихо... Пусть читают, раз неймется...

– Вот именно, – подъелдыкнул зам и повернулся ко мне. – Вы на машине, вот и свезите. Кропоткинская, девятнадцать.

– Поезжайте, – кивнул главный редактор.

Собственными руками я засунул верстку "Стройбата" в узкую, нестрашную щель деревянного почтового ящика с надписью поперек от руки: "Для материалов". Ящик охранял прыщавый солдатик со штыком. В его взгляде была усмешка: "Куда суешь, козел?"

И началось.

Генеральный штаб

Вооруженных Сил СССР,

Главная Военная цензура,

15 сентября 1988 года, No 382/145.

103160, Москва, К-160.

Главному редактору Залыгину С.П.

Копия: начальнику Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР тов. Болдыреву В.А.

В повести С.Каледина "Стройбат" показано исключительно низкое политико-моральное состояние личного состава воинской части Советской Армии.

Такая же оценка ее содержанию дана и в заключении Главного политического управления СА и ВМФ.

В связи с тем, что упомянутые сведения подпадают под существующие цензурные ограничения, по нашему мнению, повесть опубликована быть не может.

ВРИО главного военного цензора

Генерального штаба полковник Сысоев.

– Ну, что ж теперь поделаешь? – печально развел руками зам, кисло улыбнувшись. – Только и остается: садитесь и переделывайте ваш стройбат в дисбат. Тогда они еще разок взглянут.

– Дисбат?! Это же военная тюрьма! Я там не был.

– Ну тогда прям не знаю... А чего вы так расстраиваетесь?! Вы еще такой молодой...

И опять нехорошо улыбнулся.

Ладно, думаю, не буду расстраиваться. Я еще такой молодой. Но и дела не брошу. Уж больно бесславно получается: придавили и потекло. Раз ввязался, порезвлюсь.

Звоню в военную цензуру.

– Автор запрещенной повести "Стройбат" беспокоит. Хотелось бы поговорить с руководством.

– А чего говорить, все сказано. Мы письмо направили главному редактору.

– Дело в том, что у меня тут... предынфарктное состояние. А также мысль о самоубийстве...

На том конце телефона замешкались, донесся раздраженный голос: "Траванется, чего доброго, нам отвечать..." и:

– Соединяю с главным военным цензором генерал-майором Филимоновым Сергеем Алексеевичем.

Я икнул, перекашлял голос, настроил память на запоминание.

– Генерал Филимонов слушает.

Я: Здравствуйте, Сергей Алексеевич. Это Каледин, прозаик. Хотел бы получить кое-какие дополнения к заключению полковника Сысоева относительно моей повести.

Филимонов: А какие вы хотите разъяснения?

Я: Ну, чтобы вы поподробнее объяснили, что считается низким политико-моральным состоянием личного состава воинской части.

Филимонов: Если с нашей стороны, то я могу сказать, что является то, что вы за целую часть даете политико-моральное состояние. У вас там большинство оказалось почему-то в этой части собраны все подсудимые... Мы же должны на факты опираться... а такого не должно... Мы ведь и к строителям обращались. У вас там всё в обобщенном виде, такая картина представляется, она ставит под сомнение...

Я (прерывая): Сергей Алексеевич, а ведь под сомнение поставил не только я, но и недавнее решение политбюро...

Филимонов (прерывая): Не будем так, не будем так... нас никто не уполномочил, и вы, наверное, не владеете за всех. По нашему перечню, если речь идет о частном случае, если там один, ну два человека, можно показать. Когда же мы начинаем на факте двух-трех человек делать обобщение... Нет, художественная сторона у вас там есть, присутствует, и вы это выливаете, хотя они и строительные.

Я: Главный редактор журнала предоставил цензуре и Главному политуправлению полный карт-бланш...

Филимонов: Кого?

Я: Предложил дать рецензию, отзыв, комментарий – что угодно в том же номере, где и повесть...

Филимонов: Мы с вами ни к чему не придем...

Я: Значит, вы считаете, что мы с вами не найдем общего языка?

Филимонов: Почему? Общий язык я имею и сейчас.

Я: Давайте договоримся о встрече, а?

Филимонов: Давайте, хотя и ни к чему.

Канцелярская папка с надписью "Склока" (история "Стройбата") начала распухать. В конце октября 1988 года я во второй раз подошел к старинному особняку на Кропоткинской. Главная военная цензура. Дежурный, сличив меня с паспортом, вызвал лейтенанта. Тот повел тайными ходами и у очередной двери сдал полковнику. Полковник, оправив мундир, постучался в нужный кабинет, вошел и, кивнув в мою сторону, мрачно сказал встающему из-за стола генералу: "Вот". И отошел к стене.

– Добрый день, Сергей Евгеньевич, – радушно сказал старый седой генерал. Как самочувствие? Присаживайтесь.

– Насчет разъяснений, – виновато напомнил я, занимая назначенное генеральским пальцем кресло. – А здоровье никуда, все плачу по ночам.

– Пилюльки, может, какие, – посочувствовал генерал.

Первое время наш разговор пробуксовывал, не схватывался, нудно повторяя телефонный. Тем не менее я что-то молол, апеллируя к Политбюро.

– Политбюро не надо трогать, – генерал вдруг резко изменил рыхлый ход разговора... – Есть перечень.

Он достал из сейфа красную книжечку и, полистывая ее, приговаривал:

– Во-первых, вы писатель... Не может быть, что вы не в курсе. Есть перечень сведений... Главлит им руководствуется...

– Дозвольте взглянуть.

– Да у вас же у самих, наверное, есть?

Я театрально развел руками.

– Откуда? Ничего у нас нет. Голяк.

При этом я блудливо выкручивал шею, стараясь заглянуть в лежащую перед генералом книжечку. Генерал же локтем загораживал текст.

– Вы прям как второгодник, Сергей Евгеньевич, – по-отечески пожурил он, списать хочете...

– В точку попали, товарищ генерал; я и есть второгодник, в девятом классе выгнали на...

Генерал расцвел.

– То-то я и думаю: писатель, а такие слова...

Я закивал.

– Все правильно, Сергей Алексеевич, все правильно... взглянуть бы, а? По-свойски, по-военному: вы – генерал, я – рядовой.

– Так ведь секретно, – вяловато отбивался цензор. Но чувствовалось, что показать хочется.

– Какие там секреты, Бог мой! – порол я ахинею, зацепившись за краешек заветной брошюры. – Вы мне покажете, я ребятам своим перескажу, друганам, товарищам по перу: Маркову Георгию Мокеевичу, Проскурину Петру Лукичу, Бондареву... расскажу им, чего нам можно, чего нет.

– Знакомы с ними? – уважительно удивился генерал.

– А то. Домами дружим, в баньку ходим, бабы наши фасоны обсуждают...

И генерал поддался. Он повернул ко мне текст, ладонями прикрыв при этом номера параграфов сверху и снизу, для прочтения оставался лишь узкий просвет.

– Еще чуть-чуть, – игриво упрашивал я цензора. – Ка-апельку. Только параграф.

С таким же энтузиазмом я в свое время склонял к любви особ противоположного пола. В данном же случае мы скорее напоминали голубую пару.

Но генерал был крут:

– Параграф не надо! – рявкнул, сведя на нет мои домогательства. – Чего могу – даю. И – будет!

В щели между чисто вымытыми генеральскими ладонями значилось следующее:

Перечень сведений в Вооруженных Силах СССР, запрещенных к открытому опубликованию.

СЕКРЕТНО No 2651

"Утверждаю"

21 июля 1988

С. Ахромеев

Упоминание о низком политико-моральном состоянии личного состава Вооруженных Сил СССР, в том числе о негативных отношениях между военнослужащими...

Сведения о неудовлетворительном состоянии воинской дисциплины (общая оценка, характер, взыскания, количество...) в центральных и окружных открытых видах информации...

– Мы уж и так и сяк пытались... – генерал вздохнул, – все равно политико-моральное вылазивает... Вы, Сергей Евгеньевич, думаете, что в стройбате собраны...

– Я не думаю, я служил в этом стройбате, товарищ генерал. Нас в шестьдесят девятом согнали из всех стройбатов страны, сволочь, неугодную по разным причинам, и гнали на исправление в Билютуй, в Забайкалье. Знаете, там урановые разработки. Там солдаты на полгода меньше служат, зато потом приплод не дают, себе подобных не размножают. Половое атрофируется.

Генерал покачал головой, заловив меня на явной лжи.

– Но вы-то дали, Сергей Евгеньевич, приплод имею в виду.

– Так меня не довезли до урана. В Ангарске тормознули.

Генерал оживился.

– Частный случай, частный случай. Нельзя исключительный случай накладывать на все вооруженные силы. У вас там драка, рота на роту...

– Да я сам в ней участвовал.

– Все равно: частный случай. Два-три человека, группа даже – пожалуйста. А часть целая – не на-адо. Это неправильно будет. В редакции же все знают. Заместитель главного редактора знает. Перечень утвержден маршалом Ахромеевым.

– Какой маршал у нас, однако, интересный! Одной рукой цензуру утверждает, а другой Рейгана уверяет, что у нас свобода слова. Нехорошо получается.

Наш разговор пошел по второму кругу. У генерала начался обед. В кабинет робко протискивались подчиненные, безмолвно напоминая шефу о своевременном приеме пищи, но генерал разговорился.

– Я даже, честно говоря, удивился, как это журнал берет такую повесть. Еще еврей там у вас... Политическое у вас там. Национализьмом пахнет... солдаты женщин в казарме сношают... Неэтично.

– А вы читали "Один день Ивана Денисовича"? – перебил я генерала.

Полковники, прилипшие к стене, синхронно дернулись, укоризненно взглянув на меня как на пукнувшего не ко времени недоросля. Но генерал не смутился, лишь трясанул погонами.

– Да. Знаю такой роман... Вам страницы предоставлены, а вы и рады...

Я встал.

– Всего хорошего, товарищ генерал.

Цензор проводил меня до дверей и, передавая застоявшемуся полковнику, по-отечески попросил не рассказывать никому о нашем разговоре.

Но я ему испортил весь уют.

– Дорогой Сергей Алексеевич! Даю честное слово, что, как только выйду из военной цензуры, тут же постараюсь рассказать о нашей встрече как можно большему числу людей. Не взыщите.

В приемной Главного политического управления повсюду висели плакаты: указательный палец мрачного воина грозил посетителю: "Помни о военной тайне". Я зашел в кабинку местного телефона. Телефон молчал. Я затравленно стал шарить глазами в поисках инструкции и нашел ее: "Закрой плотно дверь!" Притянул плотнее дверь – телефон загудел.

Заместитель начальника отдела культуры полковник Волошин отыскался тут же. Я зашел с обкатанного козыря: я в инфаркте и начинаю самоубиваться прям здесь, в телефонной будке.

– Подождите!

Красивый, моего возраста полковник Волошин легкой побежкой спустился со ступенек. В руке он держал листки бумаги.

– Может, "скорую", Сергей Евгеньевич?

– Не надо "скорую", скажите лучше, печатать будете?

Полковник мужественно повел красивой головой.

– Н-нет! Не будем. Плохая повесть, Сергей Евгеньевич. Очень плохая. – Он потряс зажатыми в руке листочками. – Это заключение ПУРа.

– Дайте, – попросил я худым голосом.

Полковник, совершая должностной грех, побоялся отказать умирающему, разжал пальцы.

...С.Каледин собрал все отрицательные факты, всю грубость, всю жестокость и бессмысленность, которые рассыпаны по всем стройбатам страны... В наши дни, столь горячие обострением межнациональных отношений, напечатать повесть "Стройбат" в журнале с громаднейшим тиражом – это значит сыграть на руку врагам перестройки, националистам...

Повесть печатать не нужно. Однако руководство журнала, ссылаясь на демократию и гласность, может опубликовать ее. После чего хорошо бы организовать несколько оперативных рецензий. Лучше бы о ней в печати промолчать, но это маловероятно...

О.А.Финько, член союза писателей СССР

И тут я понял, что, кажется, "Стройбат" напечатают. Слишком уж много дураков, запрещающих его.

Главный редактор был недоволен моим поведением.

– Прекратите самодеятельность!.. Я пятьдесят лет в литературе, а не встречал, чтобы автор так беспардонно себя вел! Прекратите ходить по инстанциям!

Заместитель приоткрыл дверь кабинета и в щель протянул две газеты.

– Что, что такое?! – воскликнул редактор, принимая прессу. – "Московские новости", "Комсомольская правда"!.. Рекламу себе делаете?! Ажиотаж нагнетаете?! Что вы намерены еще делать?

Я тяжело вздохнул.

– Послать телеграмму в Совет Министров с жалобой на Главлит.

– Не смейте! – взвизгнул зам.

Главный, не попрощавшись, ушел к себе в кабинет.

Вечером я приводил в порядок документацию по "Стройбату" и планировал очередные демарши. Пришел сосед. Поинтересовался, слушаю ли я сейчас "Свободу".

Я включил транзистор. "Свобода" голосом Юлиана Панича читала "Стройбат".

– Оля! – заорал я жене на кухню. – Сухари суши!

Но прошел день, два... "Стройбат" дочитали, повторили, а меня еще не забрали. Все-таки другие времена.

В почтовом ящике я обнаружил простенький конверт, в уголке – рыбка "Петушок", каких я разводил в детстве в аквариуме В таких почтовых скромных конвертиках бабушка Липа присылала мне в стройбат потертые рублевочки из своей пенсии. В данном же случае "Петушок" в своем клювике принес письмо Филимонова. Не генерала, не начальника военной цензуры, – просто скромное письмецо, подписанное внизу аккуратно и меленько "Филимонов". Без даты и исходящего номера. Удивительное совпадение с покойной бабушкой: она тоже подписывала письма без даты и географии, по-домашнему: "Бабушка Липа". Правда, в ее письмах всегда была денежка.

"Во время нашей беседы, Сергей Евгеньевич, я объяснил Вам, почему есть возражения против публикации повести "Стройбат". Но коль вы все-таки прислали в наш адрес письмо по этому поводу, то, видимо, хотите и от нас иметь непременно "бумагу"..."

"Ишь ты, как его повело! – подумал я. – Запросто мог не писать, а ведь написал!"

"...Стройбат в повести – это ежедневные пьянки личного состава, устойчивое человеконенавистничество, высокомерное отношение к туркменам, узбекам, молдаванам... Все они именуются не иначе, как: "чурки", "хохлы", "евреи"..."

А тем временем...

А тем временем в журнал прибывали депутации. И какие гости пожаловали!.. И без охраны!.. Заместитель начальника ПУРа генерал-полковник Стефановский, таинственный генерал с голубыми погонами летчика.

Генералы полдня охмуряли главного редактора. Ссылались они не только на свое ведомство, главной препоной они назвали "верха" – союзного идеолога Вадима Медведева, только через труп которого "Стройбат" может выбраться к читателю.

Еще не развеялся генеральский дух, в гости пожаловал начальник управления художественной литературы Главлита Солодин.

Я, естественно, на беседу приглашен не был и решил сам наведаться к Солодину в Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совмине СССР.

Солодин был на месте, велел впустить.

Я поставил на стул возле его стола портфель, вынул из него разжиревшую за полгода хлопот папку с подновленной надписью "Склока". Папка была в три пальца толщиной. Полтора пальца было нажито естественным путем, а нижние полтора незадействованная чистая бумага. Для солидности. Портфель я оставил раскрытым и в его нутре щелкнул зажигалкой.

Солодин заерзал, нахмурился, потянулся к темному нутру портфеля.

– Что вы так забеспокоились, Владимир Алексеевич, там магнитофона нет, одни бумажонки... – трепался я, обкладывая цензора документацией.

Солодин закурил.

– А знаете, как вас называют на Западе?.. Певцом советского дна.

– Поди-ка!.. И все-то вы знаете!

– Всё-ё мы про вас знаем, – загадочно улыбнулся Солодин. – Как-нибудь со временем я покажу вам много интересного. Жена-то – редактор небось?

– Старший. По прозе. Мы и поженились с умыслом: я пишу, она издает в "Советском писателе". Семейный подряд. Там директор был очень хороший дяденька, Еременко звали, он как узнал, что мы поженились, книжку мою из плана выгнал. Такой бдительный. Сейчас-то, слава Богу, все ничего. Вот скоро "Стройбат" выйдет – пивка прикупим, креветочек...

– Не прикупите, Сергей Евгеньевич. Не выйдет "Стройбат". Вещь-то мерзопакостная. Вы же ненавидите и страну нашу, и армию...

Солодин говорил тихим вкрадчивым голосом.

– Значит, не нравится вам мое творчество, Владимир Алексеевич. Печально. Вкус у вас плохой. А вот супругам Горбачевым, не сочтите за похвальбу, по душе...

Солодин поперхнулся дымом.

– Они читали? – незаинтересованно спросил он.

– Ну уж Раиса-то Максимовна точно читала, она же профессор, она быстро читает, хоп – и готово. Да и Михаил Сергеевич тоже, думаю, зачел. Повестушка-то с гулькин, извиняюсь, хрен. Зато с адюльтером. Наркотой. Дракой. Драка, кстати, по документам проходит. Документы тоже у Горбачева.

По сюжету надо было спешить. Я засуетился.

– Куда же вы, Сергей Евгеньевич? – сказал Солодин. – Посидим, потолкуем.

– Перестройка, ёж твою медь! – Заорал я опять-таки по своему сценарию. Альтернатива!.. Всего хорошего! Бегу!.. Горбачеву обещал позвонить. Раисе Максимовне...

Через два дня цезура позвонила в журнал и сообщила, что получено разрешение на публикацию "Стройбата".

А Горбачеву я повесть передал. Читал он или нет, не знаю, врать не буду.

...Эмблема наша – кирка с лопатой:

Дороги строим сами.

Солдат не только

человек с автоматом,

Надо – рабочим станет!

К.Карамычев

(из "Боевого листка" 4-й роты)

1

– Бабай!.. Кил мында!..

Бабай дернул башкой, оторвал ее, заспанную, от тумбочки, вскочил, чуть не сбив со стены огнетушитель, и ломанулся не в ту сторону.

– Баба-ай!.. – Голос Женька Богданова догнал его в чужой половине казармы.

Дневальный пробуксовал на месте, сменил направление и помчался обратно.

– Опаздываешь, – недовольно пробурчал командир второго отделения, забираясь к нему на спину, – поехали!

Бабай привычным маршрутом вез Женьку на оправку. Если бы у Женьки под рукой были сапоги, Бабай спал бы себе и дальше. Но дембельские хромачи Богданова были намертво придавлены к полу вставленными в голенища ножками койки, а на койке спит Коля Бело-шицкий, и будить его Женька не хотел. А чужими сапогами он брезгует.

– Тпру-у! – Женька затормозил Бабая у тумбочки дневального, перегнулся, как басмач с коня, прихватил с табуретки бушлат, накинул на плечи и выехал на Бабае в холодную мартовскую восточносибирскую ночь.

У освещенных ворот КПП стоял "газик". Значит, подполковник Быков уже в расположении части, значит, скоро шесть, подъем и ночному отдыху конец.

Так и есть, Быков топтался у штабного барака, сбивая следы мочи с прилегающего к штабу сугроба.

Женька резво соскочил с Бабая.

Бабай побежал обратно в роту, а Женька, обжигаясь босыми ногами о шершавую подмороженную бетонку, свернул за казарму. Возле развороченного туалета в ослепительном свете пятисотваттной лампы колупался с лопатой в руках его приятель Константин Карамычев. Костя нагружал тачку отдолбленным дерьмом.

– Но пасаран! – Женька вскинул кулак к плечу. – Бог помощь!

– Ножкам не холодно? – отозвался Костя.

– Самое то. – Женька пританцовывал на снегу татуированными возле пальцев ступнями: на правой – "они устали", на левой – "им надо отдохнуть". – Когда Танюшку навестим? – поинтересовался он, заканчивая оправку. – Года идут, а юность вянет.

– Обстучишься. У тебя Люсенька есть.

– Люсенька?! – возмутился Женька. – Люсенька – боевая подруга. А Танюшка барышня... И завязывай ты наконец с дерьмом! – Женька брезгливо поморщился. Где эти-то? Фиша-а! Нуцо!.. Ком цу мир!

Женька завертел красивой головой, похожей на голову артиста Тихонова. Только у Тихонова шея нормальная, а у Женьки кривая – скривили, когда щипцами тащили его из пятнадцатилетней матери. За шею и в стройбат попал.

Из ямы за спиной Кости показались две взлохмаченные головы, обе черные. Одна – красивая, но грустная – принадлежала закарпатскому еврею Фишелю Ицковичу, глаза подслеповатые, – оттого и стройбат, а вторая, с золотыми зубами, – цыгану Нуцо Владу. Золотые зубы изготовлены были из бронзовой детали водомера ротным умельцем Колей Белошицким. Сходство бронзы с золотом спасло Нуцо от гнева родителей, приехавших по каким-то своим цыганским делам в Восточную Сибирь и заглянувших в армию к сыну: мамаша в настоящих золотых зубах, бусах и разноцветных юбках, отец – толстый коротенький, в черном костюме и шляпе. Деньги, которые они прислали сыну на золотые зубы, якобы запросто вставляемые в Городе, сын пропил сразу, и если б не Коля Белошицкий...