Текст книги "Записки гробокопателя"
Автор книги: Сергей Каледин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
По реакции мужиков Саша вдруг поняла, что проигрывает. Опасная Танина бесхитростность их завораживала. И самое страшное – нравится Синяку, а это уже вообще ни в какие ворота не лезет. Надо срочно менять тактику. Хватит ее подкапывать, давать ей возможность быть наивной провинциалкой.
– Таня, а как у вас в городе жизнь? – спросила Саша.
– Плохо. Воду отключили, с реки в ведрах таскаем. У нас хорошо только бандитам и туристам. Коммунисты у власти. Они еще хуже евреев.
Роман даже малость отрезвел.
– А что вам, Танечка, евреи сделали? Нормальные ребята, только вида не показывают, – усмехнулся он.
– А Израиль – обалдеть, – вмешался Синяк. – Мы с Жирным в том году были у сына его...
– Так вы еврей? – растерялась Таня.
– Да что вы, Танечка, – вступился за друга Синяк. – Это он просто оброс, у него куделя в пейсы заворачиваются, если его обрить налысо – он на татарина похож пожилого.
– А вы в Мертвом море купались? – заинтересовалась Таня, забыв про евреев. – Там грязь полезная на дне.
– Там нырять без толку за грязью, – сообщил Синяк. – Живая соль, и нет никого, ни рыбы, ни растений...
– Ни эллина, ни иудея, – заплетающимся языком добавил Роман.
– А евреев, Танечка, я тоже не жалую, кстати, – завел Синяк любимую свою застольную тему. Без малого сорок лет подначивал он Романа по национальному вопросу. – Чего хорошего они сделали? На скрипках играть?.. Так это и у нас в саду Баумана слепые пилили, причем бесплатно. Приходи – слушай.
– Ну, чего ты несешь, морда твоя тюремная? – с любовью произнес Роман, пересаживаясь поближе к Тане. – Тань, он в тюрьме провел детство, отрочество и юность...
– Согласен, – подтвердил Синяк, благодушный оттого, что разговор нормализовался. – Было дело. Семь лет в неволе. А Жирный меня подогревал. Пришлет открытку: "Тебе скоро двадцать пять лет. Ты должен стать умным". Я открыточку раздеру – там четвертак. Хотя Жирный сам бедный был – ходил в тещиных трусах на босу ногу. – И пихнул Романа. – Болтай дальше, Жирный, гони пургу, развлекай дам.
– Тебя кто от сифилиса лечил? – задушевно поинтересовался Роман и сам ответил: – Наш добрый доктор Вассерман...
Саша слегка подалась в сторону от Синяка. Сифилис был чем-то новеньким в их репертуаре.
Синяк заржал.
– Да врет он все, не журись, – он притянул Сашу на место.
Саша тем не менее вырвалась, пепел, отросший на сигарете, накренился, готовый рухнуть на скатерть.
Синяк пододвинул к ней пепельницу:
– Сбрызни.
– ...а подохнешь, – благодушествовал Рома, наливая себе виски, – под чью музыку тебя понесут? Под нашу, под Мендельсона...
– Гляди, Жирный, напьешься, секс с Таней не найдешь. Кстати, упреждаю, если я раньше тебя кони брошу, меня только в бледном гробу хоронить, а то засунете в красный... коммунячий.
А Саша тем временем лениво – просто чтобы не отстать от разговора – доила память. Вроде Мендельсон не погребальное?.. Вроде он свадебное писал?.. Что у нее самой-то на свадьбах звучало? На первой свадьбе, во Владимире, магнитофон сломался, только отцова гармонь осталась. Кричали "горько". Абд эль Джафар не целовался – им не положено, – прикрывал лицо белой арафаткой.
А с Биллом?.. В Кувейте? Какая там свадьба? Там шампанского днем с огнем не сыскать...
На Синяке запищал пейджер.
"На права ты сдал. Гуд найт. Иван". – Прочитал вслух Синяк и поднял свой персональный стопарь с гравировкой "Вовка Синяк", застолбленный еще со школы. – Все! Еду в Германию. Кто со мной?! Александра?!
Саша решительно встала, раздраженная, что не разобралась с Мендельсоном.
– Александра едет домой, – и улыбнулась Тане. – Приятных сновидений.
7
Можайский творог скрипел на зубах, как свежевымытые волосы. Роман высыпал его в миску для приблудных кошек, оставленных на зиму летними садоводами. Вернулся в дом, заправил пишущую машинку и затарахтел... Но выходило блекло. Посмотрел в холодильнике, где привык держать ленты про запас. Нету. В Москве есть, а здесь хрен ночевал. Видит Бог, хотел писать гневное обличение Сикина, заклеймить, пригвоздить, забить. Даже название придумал – цитату из Окуджавы: "Чтоб не пропасть поодиночке..." Начало такое:
"Чтоб не пропасть поодиночке, необходимо поставить перед Международным Исполкомом КСП вопрос, могут ли в руководстве Российского Клуба Свободных Писателей находиться вчерашние стукачи?.." Стоп! Блеклая лента, блеклый текст... Одно к одному – в общем, ногти на ногах закорючиваются – верный признак пошлятины. Читать эту мякину никто не станет. Какое уж тут обличение?..
Роман взглянул в окно. Соседка, Анна Васильевна, потомственная дворничиха, в спортивном костюме, в бигудях под косынкой, похожая на старого маленького спортсмена, облокотясь на прожилину забора, недовольно наблюдала за двумя тощими странно одетыми мужиками, вяло ковырявшими запущенный огород Романа.
Роман закрыл машинку футляром, задвинул ее под стол и вышел на крыльцо.
– Приветствую, Анна Васильевна. Горный воздух – мечта туберкулезника.
– Привет, Ромочка, привет, – невесело отозвалась дворничиха и для разгона пожаловалась: – Корявая стала – с ног валюсь. Напала на лекарства – вроде полегче. Еще беда: приехала с Москвы – на постели черноплодка. Откуда, думаю? Попробовала: крысиное кало. Стало быть, крысы.
– А у меня кран водопроводный похитили, – пожаловался ответно Роман.
– Твои и свинтили, – кивнула соседка на чудных мужиков. Роман пропустил ее заведомый навет мимо ушей.
– Какие виды на урожай, Анна Васильевна? Поливать яблони ввиду зимы или как?
– Какой полив?.. Ты все равно не будешь. А во-вторых, три дождя весной в мае – и по нашему региону воды не надо...
"Регион". Лихо. А все – телевизор.
– А телевизор работает, Анна Васильевна?
– Цветной привезла. Вчера на ночь хороший фильм передавали, с мучениями. Ты сериал-то не глядишь?
– Ну, почему? – вежливо уклонился Роман. – Порой бывает...
За спиной соседки чернели свежевскопанные, без единого сорняка угодья. Грядки плотно обжимали со всех сторон крепкий домик. Заросший бурьяном участок Романа норовил по весне распространить сорняки на ее территорию, что соседка тяжело переживала – отдать ей должное, молча.
Чтоб конфликтовать минимально, Роман и привлек для окультуривания своей земли рабсилу. Мужики на его крохотной неплодоносившей латифундии были психбольные из ближайшего рабочего поселка, где с приходом демократии распустили дурдом, вернее, перевели его на самоокупаемость. Проще говоря, пациентов почти перестали кормить. Небуйные отощавшие дурдомовцы с утра до вечера слонялись по окрестностям в поисках пропитания.
Весной, когда оттаяли овраги, они было обосновались на общетоварищеской помойке в песчаном карьере, где для проживания вырыли себе норы меж корней вязов, удерживающих склоны. Но вскоре "сикилетов", как их называла Анна Васильевна, поперли оттуда здравомыслящие и предприимчивые бомжи.
Роман привадил двух психов; приодел их в списанную израильскую форму, которую приволок его сын Димка из пустыни Негев во время прохождения воинской службы в танковом полку каптером.
Психи были счастливы; главным образом радовались они бездонным накладным карманам на штанах, куда складывали заработанное подаяние.
...Все это прекрасно, размышлял Роман, покуривая на свежем воздухе, сдобренном живым фекалом, ибо за бедностью садовые товарищи удобряли тощие подмосковные глины непосредственно содержимым своих уборных. Вот кошка Анны Васильевны поймала глупую мышь и мучает ее на бетонной потрескавшейся дорожке, пробитой вялыми осенними лопухами. Все это хорошо, пленэр и пейзане. Но что с Сикиным делать? Вот в чем вопрос...
– Кошка у меня хозяйственная... – умиротворенно сообщила соседка. – Всю улицу у нас облавливает... заботливая... Одно беспокойство – котята. Нынче, правда, им прививку стали делать от беременности.
Роман вынес на крылечко вскипевший чайник, но чаепитие не состоялось – его вдруг осенило!..
У Ваньки есть собственная справка, где, когда и кем Ванька, Иван Ипполитович Серов, был привлечен к сотрудничеству с органами. Пусть Иван по ее образу и подобию "оформит" такую же на Сикина. А Роман ее опубликует с комментарием. А потом пусть разбираются: натуральная справка или домодельная? Главное ведь, что по сути-то все правда. Роман завел машину, оставил ее греться, а сам пошел забрать пустые бутылки и мусор – по дороге выбросить на помойку. Психов он оставлял без опаски: перекопают, уйдут.
...Компостная куча Ильи Ивановича, родного дядьки Синяка, который и завлек Романа в это не очень дружественное садовое товарищество, была завалена битой антоновкой, распространявшей райский винный дух. Обычное дело: хороший урожай – беда.
Сам же Илья Иванович, "чертов гном", как величала его родная сестрица, мать Синяка, занимался важным делом, а именно – натягивал детский носочек на шипящий клюв рассвирепевшего индоселезня с хохлом на башке и трясущимся от злости зобом. Войну с иностранной птицей старик вел с прошлого года, когда сдуру по жадности прельстился на базаре ее пресловутой мясистостью. И тогда же, сразу после сделки, окаянная утяра больно укусила старика за впуклое брюхо сквозь телогрейку, пиджак, кофту, рубашку и исподнее.
Сейчас Илья Иванович сводил с индюком счеты. Ноги индюка были связаны. Илья Иванович натянул-таки полосатый носочек с помпоном на расщеперенный плоский клюв птицы и туго замотал содеянное изоляционной лентой.
Роман от хохота еле вылез из машины.
– Пусть теперь пощиплется, пидор, – тяжело отпыхиваясь, сказал старик. Уж и так ему, падле, червяков кидаешь, а он все сзади норовит... Ликвидирую...
– Пожалей животную, Иваныч...
Илья Иванович задумался. Снял заморскую кепку, подарок Синяка, вынул влажный вкладыш из газеты "Завтра", которой был подписчик, и выложил донце свежей прессой, оберегая от засаливания синий шелк подкладки. Потер поясницу.
– Костеохондроз одолел... Сам-то куда, за вином?..
– Позвонить надо.
Москву дали сразу.
– Ответьте Дорохову, – приказывала телефонистка Ивану.
– Писатель Дорохов? – ответил Иван. – Приболел никак?
– Ванька, слушай меня! Ты делаешь на Сикина справку, такую же, как у тебя, мы ее публикуем. Сикин от стыда вешается, я живу с чистой совестью, ты живешь...
– Я не живу, – оборвал его Иван. – Я сижу. Ты бы еще из кабинета Сикина позвонил.
– Иван, прости Христа ради. Но ты понял?
– Рома, – педагогически внимательным голосом начал Иван, чтобы не взбесить Романа, – ты обернут в воспоминания...
– Ответь однозначно: ты справку делаешь?!
– Жирный, ты рехнулся! У тебя вспенилось самолюбие. Сикин ноль, вошь подретузная. Ему в лучшем случае – два тычка плюс ложка крови. При помощи Синяка. А твоя праведная вдохновенность и воспаленная революционность и всегда-то были малосимпатичны, а сейчас и подавно... Кому все это надо?..
– Мне это надо! Мне! – заорал Роман на весь переговорный пункт. – Тебе все равно, а мне нет! Я член КСП! Он – директор. Значит, мой директор!.. А ты, видать, от своей богомолки заразился милосердием!.. Это не милосердие, а попустительство!..
Роман орал так, что телефонистка высунулась из своего дупла, а пожилые граждане кавказской национальности, скромно сидевшие на корточках по стенам в ожидании очереди, по всей видимости, армяне шабашники, вышли деликатно на лестницу.
– Рома, кончай истерить, – грубо оборвал его Иван. – Истерика хороша у старых дев и оперных теноров. Советскому писателю она как слепому зухер!..
Ай да Ванька! Поди позлись на него толком.
– Иван, у меня куража нет больше тебя убеждать. Последний раз... Не хочешь справку делать – напиши в двух словах, как он тебя посадил...
– Донос писать не буду.
У Романа в кармане запищал пейджер, завещанный Синяком на время германской отлучки. Он и рвется, вероятно.
– Погоди, Иван. – Роман достал пейджер, прочитал сообщение. – Слыш, Ванюх, Синяк на проводе. Послезавтра на даче будет. Тебя требует и барышень.
– Проститутку будешь приглашать?
– Это ты про Таню? – напрягся Роман.
– Нет, это я про Сашу.
Догадливый Иван Ипполитович. По рассказам все про нее просек, хоть ни разу не видел. Обидно, конечно, за Синяка, но из песни слова не выкинешь.
– Сам-то приедешь, Ванька?
– Дык, – сказал Иван многозначительно.
– Ясно. В дому запой?
– Отчасти.
– Тогда целую. Дождусь Синяка и приеду. Про справку думай. Кстати, что такое "зухер"?
– Да хреновина такая на объектив надевается. Рома, совет хочешь писательский?
– Ну?
– Если тебе неймется так уж, напиши про Сикина рассказ. Без зубовного скрежета, как бы благожелательно. Слегка со стороны. Остраненно. Как Толстой советовал. С подачи Шкловского. А для эпического уравновешивания перемежай повествование описанием встречи с твоей Таней, поподробней. Пиши, не думая, что могут об этом сказать мать, жена и папа...
– У меня же нет ни того, ни другого, ни третьего...
– Тем более, – сказал Иван, и Роман увидел, как Иван в этом месте кивнул удовлетворенно.
– Ладно, – сказал Роман. – Целую. Буду Тане звонить.
Таня была дома. Конечно, приедет, привезет чеснок. Зачем? Но разговор кончился.
Бутылки позвякивали на переднем сиденье.
Роман думал о Ваньке. Умница Ванька все-таки. А ведь по логике должен был сгинуть в лагере: не здоровяк, не боец, не "пламенный революционер". Спасли его стихи, хотя он прекрасно сознавал всегда, что стихосложение – дело не мужское, более того – нездоровое, порожденное комплексом неполноценности, ибо, если комплекс полноценный, зачем заниматься графоманией? Уже написан Вертер. Ан, нет. Расписался в лагере за себя и за того парня. Тем более что память отменная: ни карандаша, ни бумаги не надо. Досочинялся до того, что перевел "Парус" Лермонтова ("Белеет парус одинокий...") на свой лад: "...Чтоб собачился капитан, И скрипел полосатый шкафут, Чтобы не было счастья и там, Как не было счастья тут..."
Обратно Роман не спешил – дело-то сделано. Ивана все-таки озадачил. Облака низко висели над дорогой. Не облака – минвата.
Роман свернул к помойке. Вороны сосредоточенно клевали отбросы. Роман подрулил к ободранному вагончику бомжей и, хотя из трубы шел невзрачный дымок, заходить не стал. Погудел, прислонил бутылки к двери и отъехал, помахав вышедшему хромому мужику.
– Хна на спирту не интересует? – крикнул ему вдогонку бомж. – На стекольный для шампуней завезли. Коньяком отдает, только моча черная.
Бомжи были очень почтительные. Роман ценил их расположение: в полутрезвом здравии они щедро делились биографиями. Трезвые бомжи были мрачны, подозрительны и неинтересны. Жили они двумя парами, сторожили помойку. Дело это было грязное, но нехлопотное и доходное. К ним частенько подруливали мусоровозы аж из самой Москвы, которых хранители свалки сначала для острастки посылали на далекую помойку под Гагарином, а потом, сжалившись, по сходной цене допускали нелегально вывалить груз у себя.
За их вагончиком был склад запчастей к услугам нуждающейся округи: аккуратно составленные неработающие телевизоры, пожелтевшие холодильники без дверей, велосипеды без колес и два ржавых остова "Жигулей".
Кроме биографий Роман имел у бомжей постоянный кредит. Услуги были обоюдными не только по бутылочной части – прошлой весной Роман помог жене одного густроиться в институт Федорова исправить полувыбитый глаз.
...А может, и действительно не надо было все это кадило раздувать, орать на Ваньку? Роман засомневался, как всегда, сделав важное дело. Эх, посоветоваться не с кем!
Гуревича два года назад сбил автобус. Люся получила премию в Париже, вприклад к ней трехмесячную стипендию и теперь обретается в Нормандии, среди коров, пишет и скучает.
Были у Романа еще друзья, но, увы, не для советов.
Сереню Круглова, с которым знаком был с яслей, сократили на радио, вместе со всем радио. И он, дождавшись, когда Роман надолго уедет за рубеж, не попрощавшись, слинял в Данию. Сереня был замечательный редактор, но сильно запереживал, когда у Романа неожиданно пошли дела в гору. Ему казалось, что это несправедливо. Он и школу, и техникум, и институт – все окончил с неизменным отличием, а фишку схватил Роман. Правда, зависть свою, отдать должное, Сереня скрывал изо всех сил. Да он бы сам и не свалил, все жена Нинка-длинная: "Дети, дети..." А какие там дети. Вывезла самогонный аппарат из Москвы, споила безропотного Сереню в шесть секунд и сама хань лактает почем зря. А параллельно делится, по слухам, недорастраченным темпераментом с выходцем из Югославии, сербским художником-станковиком.
Юля? Юля пятнадцать лет защищал диссертацию по износу подшипников колесных пар. Не защитил. Пары стали не нужны. Похоронил родителей, одичал, несмотря на немалое наследство: две машины, две квартиры, два гаража, дача плюс деньги. Все сгнило, заржавело, обтрухалось, похезалось. Он из упрямства никак не менял жизнь, уверен был, что она сама поменяется, как будто она ему чем-то обязана. Не поменялась. Теперь он ходил дома голый, чтобы не изнашивать одежду, и с тревогой высматривал в зеркало пробивающуюся седину. Советы Романа, Синяка, Ваньки отвергал стойко, все чохом, без рассмотрения.
Завел себе дома куру Петю. Петя приносила ему каждый день шершавое кривобокое яйцо, подернутое зеленой какашицей. Питались Юля и Петя из одной пластмассовой бочки с овсом, доставленной его бывшим студентом-заочником с периферии.
Славка Билов?.. Билов прогорел в своем кооперативе "Зебра", где был вице-президентом, скрылся от кредиторов, экстренно поглупел от страха и определился в самодельный монастырь под именем отца Пантелеймона. Случайно Роман встретился с ним на Ленинградском рынке, тот закупал острости для изготовления аджики на зиму, чем изрядно удивил Романа, который сам в свое время работал истопником в деревенской церкви и был в курсе религиозного рациона. Славка попросил сто долларов на нужды монастыря и долго говорил о Спасении. Роман спросил, как живут его дети. Славка важно заявил, что не знает, ибо знать сие не положено ему по чину.
Роман сто долларов не дал, на том свидание и окончилось.
...Синяк объявился через два дня. На почти новенькой синей "ауди", которую гнал на продажу.
Погудел у калитки – безрезультатно. Зашел на участок. Военнослужащие недружественной армии тупо уставились на него. Из беззубого рта одного из воинов свисала долгая слюнная шлея.
– Как жизнь, мужики?! – гаркнул Синяк, несколько озадаченный их внешним видом и окружающей тишиной. – Херово? Знаю. Стронгу принять не откажетесь?..
– Не смей! – донесся из уборной знакомый голос. Засупониваясь на ходу, к нему спешил Роман. – Ты их опоишь – они товарищество разнесут со товарищи... Пройдите в хату, гражданин.
В кресле-качалке возле теплой печки Саша громко смотрела "Санту-Барбару", потому и не слышала, кто приехал.
– Во-овка! – заорала она, кидаясь на шею Синяку. – Где ты был? Почему так долго?!
– Всего неделю, – опешил Синяк и добавил не очень уверенно: Соскучилась?..
Может, и не очень стерва, засомневался Роман. Нет, просто чувствует, что Сикин с вещами на выход предполагается, и активно формирует местоблюстителя...
В окно, освещенное закатным солнцем, за содержимым домика сосредоточенно наблюдали приблизившиеся психи.
Синяк поставил Сашу на пол, замахал на дураков, чтобы сгинули.
– Идите к своему папе! Жирный, уводи бойцов! У нас секс-час.
Саша решительно задернула занавеску.
Дорога к родне была припорошена навозом. Илья Иванович начал потихоньку завозить с колхозных полей к себе удобрение . Заслышав машину, он бойко прихромал к воротам. В разрозненном костюме, синем бабьем линялом берете, калошах. Без зубов.
– Дядил! Ты прям, как миротворец, – крикнул Синяк, – Голубой берет!..
– Стронг привез? – строго поинтересовался Илья Иванович.
Синяк не успел ответить – из машины вышла Саша.
– Хто это? – осевшим голосом спросил Илья Иванович.
– Баба моя, – скромно сказал Синяк, обнимая старика.
Илья Иванович, забыв отозваться на родственные чувства, вытянув шею, с трудом выглядывал над плечом Синяка.
– Врешь... Небось Романова.
– Вашего, – кивнула, улыбаясь, Саша и представилась: – Саша.
– Илья, – хрипло пискнул старик, выкручиваясь из объятий племянника. Пойду зубы надену.
– Ма-ма-ня! – заорал Синяк. – Выдь на Волгу!.. Воспомоществование привез! Стипендию ноябрьскую!..
Синяк каждый месяц давал матери пятьдесят долларов, которые она, разумеется, не тратила, прятала, а куда? Илья Иванович не ведал и нервничал по этому поводу: помрет раньше его, где искать? И поинтересоваться не мог, так как они с сестрой не разговаривали уже лет двадцать. А все из-за того, что Илья отписал свои пол-избы бабе из деревни Гомнино, которую, несмотря на преклонный возраст и клюку с хромотой, еще навещал.
– Мама-аня! – надрывался Синяк.
– За-анятая! – отозвался низкий голос, женский вариант Синякова баса. Чеснок сажу!.. Роман тут?! Пусть в среду зайдет – стюдню дам.
– Ишь ты! – ехидно покачал головой Илья Иванович. – Ни брату, ни сыну родному рожи не кажет, а чужому человеку – стюдню! Озорница!
– Спасибо, Татьяна Ивановна! – отозвался Роман. – Приду обязательно. – И повернулся к Синяку: – Ты бы ей психов моих арендовал. От давления.
– Не помрет! – Синяк таскал из багажника ящики: пиво, питва разнокалиберная, мясо, овощи. В Белоруссии по дешевке купил матери наперед копченого мяса, картошки отменной, сала... – У нас порода долгая. Прожиточный минимум 85 лет. Они с Ильей еще друг друга переживут, да, дядил?!
Илья Иванович не отвечал, он вил восьмерки вокруг Саши. Рассматривал, дотрагивался, как бы невзначай. Саша посмеивалась над липучим стариком, поворачивалась с поднятыми, как на рентгене, руками.
Роман потихоньку слинял на Синяковой машине на станцию встречать Таню.
Танечка прибыла точно по расписанию – такая же красивая, беззубая, с косой и, слава Богу, не в спецодежде – в длинном джинсовом сарафане на водолазку. Барышня-крестьянка. Привезла целую сумку чеснока.
– Матушки! Чего ж я с ним делать буду? – обрадовался Роман.
– Посадим. Ты же говорил, что чеснок маринованный любишь.
Роман взял у нее сумку, поцеловал.
– Работу прогуливаешь?
Таня засмеялась.
– Заявление подала по собственному желанию.
– В Музее Ленина? – Роман распахнул перед ней дверь.
– Какая машина красивая! Ты говорил, у тебя "жигули".
– Это не моя, Синяк пригнал.
– А я замуж выхожу, – сказала Таня, – за капитана.
– "Выйти замуж за капитана" – фильм такой был. Плохой.
– Мы учились вместе. Он на Севере служил, теперь у нас в пожарной части. Непьющий. Правда, очень упрямый, во всем видит плохие происки... Леночка не против.
– А как у нее дела?
– Ой! Сочинение писала "Моя любимая книга". Про "Квартеронку" Майн Рида. Учительница исправила на "Квартирантку". И брюки "клеш" с мягким знаком сделала. Теперь хочет ей четверку вывести, а Леночке ведь медаль нужна. – И без перехода мягко продолжила: – Мы с тобой последний раз, наверное, видимся.
– Второй, – сказал Роман и добавил: – Не так уж и мало – большинство людей вообще ни разу не видится... За всю жизнь.
Илья Иванович за время отсутствия Романа индоселезня ликвидировал. Сейчас он стоял возле избы в окровавленном фартуке и поливал безголовую птицу кипятком, чтобы легче отходило перо.
Таня вышла из машины.
– Одна другой краше... – недовольно пробормотал старик, вытирая руки о фартук. – Где ж вы их чеканите?
– Здравствуйте, дедушка, – улыбнулась Таня.
– Какой я тебе дедушка! – обиделся старик, снова принимаясь за птицу, без рукопожатия, однако беззубость углядел. – Самой-то передок весь выставили... Выпивать-то будем когда? – пробурчал он в сторону племянника. – Вторую неделю не пивши...
– Не вижу логики, дядил, – сказал Синяк. – Чего ж ты всю помойку яблоками завалил? Нагнал бы вина отменного и пил-сосал с Францем втихаря. Он жив, кстати?
– Куда он денется! Молоко должен принести. А с яблоками я мудохаться не буду! – он вырвал последнее неподдающееся перо из бывшего врага. – Пропади они пропадом!..
Синяк принял ощипанную птицу и на пне в момент изрубил ее на шашлычные доли.
– Все гот-о-ово-о! – протяжно крикнула Саша с крыльца. – Только рюмок не нашла!..
– Бокалы ставь! – грубо велел старик.
– Чашки, – перевел Синяк.
– У меня свой стопарь. – Илья Ивановиче достал из кармана неровно обрезанный коричневый конус из пластмассовой пивной бутыли с завернутой розовой крышкой.
– Дядил, ты мне все-таки объясни, – перебил его Синяк, – зачем ты яблони сажал, если яблоки тебе не нужны?
– Все сажали, – огрызнулся старик и, почувствовав, что сдает позиции, набросился на Романа: – Ты бороду-то сброй... Тебя по телевизору показывали: уж ты чухался-чесался... То ли пьяный, не поймешь, то ли вшивый?..
– Точняк, – охотно подтвердил Синяк. – Жирный весной по телику бухой вылез.
– "Поле чудес" начинается! – известила Саша. – Кто хочет?
Синяк нацепил разрозненного индюка на шампуры и полил, чтобы не обгорал, зацветшей водой из бочки.
– Ты бы лучше из лужи, – посоветовал Роман, озираясь. – А куда, интересно, Таня подевалась? Татиа-ана!
– А вон она! – сказал Синяк навстречу Тане. Таня вымыла руки в той самой бочке, из которой Синяк поливал шашлык.
– Я с бабушкой вашей познакомилась, – сообщила она. – Нормальная такая приличная бабушка. На Володю очень похожа. Рома, мы чеснок посадили на твою долю. Бабушка за ним будет ухаживать. А я приеду на следующий год, замариную, как ты любишь.
Роман посмотрел на нее и сказал негромко, чтобы никто не услышал:
– Куда ты приедешь? Ты замуж поедешь. Забыла?
Таня кивнула.
– Забыла... А я недавно купила Сличенко и по-новому поняла Есенина...
– "Поле чудес" началось! – опять крикнула Саша.
Таня переполошилась, побежала в избу.
– Сегодня у Якубовича одна женщина должна быть из наших, из Владимира!
– ...а Солженицына вашего правильно сняли с передач, – договаривал свое Илья Иванович, хромая в избу, – только воду мутит. Земство ему подавай!
– Дядил! – крикнул со двора Синяк в открытое окно. – Развлекай женщин, ты ж у нас жентельмен, голубые яйца! Расскажи про Бухенвальд.
Синяк размахивал в полумраке над мангалом чем-то круглым, только искры во все стороны летели. Конечно, крышкой от помойного ведра, благо никто не видит.
Дважды просить старика не пришлось. Он сдержанно и потому очень правдоподобно поведал, как был в Бухенвальде. Стоял у газовых печей, где жарили коммунистов и комиссаров. Бывало, увидит коммуниста в очереди, хвать за рукав и в сторону – спасал...
Синяк принес огнедышащие шампуры, раздал. Дядьке дал кусок с гузкой врага. И теперь разливал всем драгоценное мозельское вино "Лиебфраумильх". Старик, на всякий случай скривившись, нюхнул янтарное вино, поднес ко рту и выпил, страдальчески морщась. Синяк, на свою беду, перевел название вина:
– "Молоко любимой женщины".
– Тьфу, ё! – Илья Иванович плюнул на пол. – Дай хлебушка зажевать.
Посмеялись, поели. Роман посмотрел на часы, подошел к телевизору.
– Я на секундочку переключу, что хоть в столице?..
– Жирный, ты мне весь тост смял, – заныл Синяк.
– А ты говори, не обращай внимания. – Роман пассатижами вертел обглодок переключателя программ черно-белого "Рекорда".
– Александре Михеевне Джабар, моей возлюбленной женщине вручается, торжественно заговорил, поднимаясь, Синяк, – чтобы она ножки свои царственные зазря не била, не топтала, вручается... как было обещано... под цвет глаз... автомобиль. Бляу!
Саша потеряла дыхание.
– Не ругайся при женщинах, – одернул Илья Иванович племянника.
– "Бляу" – голубой по-немецки, – пояснил Роман, не находя нужную программу. – Михеевне фарт.
– Чего? – подался вперед старик. – Машину подарил?..
– Жирный! – разбушевался Синяк. – Подари Танечке тоже что-нибудь для рифмы! В смысле, для симметрии.
– Дарю! – не оборачиваясь, покорно сказал Роман. – Металлокерамику дарю! На свадьбу! Обоя зуба!
– Горько!. – заорал Синяк и полез целоваться, сначала к Саше, потом к Тане. – Правильно, Танечка, Жирный – пацан деловой. Две свадьбы в одну сольем!... Экономия...
– Да я не за Романа выхожу, – внесла ясность Таня. – Я за одноклассника. Капитана. Его Костя звать.
Саша, с трудом восстановившая дыхание от первого сообщения, снова его потеряла.
– Ты замуж выходишь?..
– Тихо! – скомандовал Роман, докрутившись до звука. На экране Председатель фонда защиты гласности Алексей Симонов, больше похожий на своего отца, чем сам Константин Михайлович, сообщил, что минувшей ночью был арестован известный поэт и правозащитник, уже отсидевший восемь лет в советских лагерях за инакомыслие, Бошор Сурали.
– ...Бошор пытался найти защиту для себя и своей семьи в нашей обновленной стране. Однако наши чиновники оказали посильную помощь восточным коллегам, не оказав помощь Бошору. – Алексей Симонов, набычившись, недобро посмотрел в кинокамеру и, боднув седой красивой башкой прямой эфир, картаво добавил: Верной дорогой идете, товарищи!
На экране его сменила фотография Бошора, еще с двумя ушами, смеющегося во время получения международной премии в Союзе журналистов.
– Убьют, – Роман выключил телевизор, обернулся и долгим затяжным взглядом обозрел Сашу.
– Чего уставился? – огрызнулась та. – Я почти все документы уже оформила... А, кстати, где ему в Москве жить, интересное дело, со всеми детьми? У тебя квартира есть!
– Засохни, – прошипел сквозь зубы Синяк.
Роман задумчиво почесывал бороду.
– Значит, Сикин меня не понял, – пробормотал он. – Моя вина...
– Ладно, Жирный, не журись, – успокоил Синяк, – будешь теперь пережевывать всю дорогу. Поедешь, проверишь, жить он у меня может. Я у Сашки. А Сикин?.. Сикин свое огребет. Покат пойдет – он к стенке прислонится.
Но Роман мысленно был уже далеко; зачесался, как всегда, когда волновался. Верный признак – что-то отчудит. Скорее всего в Москву ломанется.
– Жирный, очнись! – окликнул его Синяк. – Ну, все, Жирный, проехали...
Илья Иванович недовольно ерзал на стуле. Ну, посадили и посадили. Если бы хоть русского!..
– Меня вот тоже сажали – проворчал он. – Ну и что теперь, усраться?
– Тебя посадили, потому что ты листовое железо во время войны спер, рассекретил дядькин "Бухенвальд" Синяк. – Там тебе и ногу повредило. Тебя тюрьма, можно сказать, от войны спасла. А тут совсем другой расклад.
– Это-то да, – справедливости ради согласился Илья Иванович, – Михеевна, а вот скажи мне по совести: ты бы дала черножопому? Только по совести!
– Ну-у... За большие деньги...
– Ты мне, Михеевна, такую же, как самая, привези. Я денег дам. У меня много есть.
– Ты ж не черножопый, дядил, – опешил Синяк.
– А зачем издалека возить, – небрежно сказала Саша, поправляя макияж, испорченный Синяковым целованием, и, не меняя позы, спросила: – Танюш, подработать не хочешь?
– Чего-о? – Синяк угрожающе повернулся к Саше.
– Тихо, – сказал Роман и снова включил телевизор, теперь уже первую программу.
