Текст книги "Записки гробокопателя"
Автор книги: Сергей Каледин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Друзья поддерживали его, как могли. Синяк, сам вразбивку насидевший семь лет по хулиганке, жалел интеллигентного Ивана, поил-кормил, давал деньжат. Роман безуспешно пытался пристроить Ванькины стихи по журналам, доставал ему переводы и внутренние рецензии.
Когда раскрутилась перестройка, Иван опубликовал в "Огоньке" статью "Как надо и не надо стучать". Его позвали на ТВ выступить в паре с демократическим генералом ГБ. И тот, раздухарившись, на весь эфир пообещал Ивану выдать его досье. И выдал. Оказалось, посадил Ивана сокурсник.
Потом Иван женился, родил ребенка. Кстати, женился на полуспившейся к тому времени поэтессе, некогда в него плюнувшей. Оборотясь в христианство, она раскаялась и простила ему долги его. А Ванька по слабости характера не смог отстоять даже дочку: жена придумала ей имя Николь. Иван тихо порыпался, смирился и стал звать дочку Коля. Иногда он роптал на свою незадавшуюся судьбу, рикошетом – на жену. Тогда жена резала вены, правда, не смертельно.
Таким образом, семья была. А денег не было.
И Ваня отмочил. Он задумал разбогатеть.
Занесло Ивана не куда-нибудь, а в наркобизнес. Добрые люди предложили отвезти пакетик носопыри в город Тверь. За очень хорошие бабки. Скрепя сердце Иван повез. Потом ждал заказчика в кафе, потягивая "шартрез" и наблюдая, как за окном полуторный низенький бассет вступил тяжелой кривой лапой в собственное ухо – и не мог сдвинуться с места... Объезжая обескураженного песика, на мокром асфальте заскользила машина – врезалась в бордюр, но выскочивший шофер не только не стал ругаться, но и помог уродцу освободиться. Иван от умиления даже набросал эту сцену в блокноте.
Сумка с козлячьим порошком висела на спинке стула.
А дальше как в кино: группа в камуфляже, маски, короткие автоматы, наручники...
Из ментуры, посулив начальнику вознаграждение, он позвонил домой. Жена лыка не вязала. Что отложилось в ее утлом сознании, так и осталось невыясненным, но дурь поперла: она в панике выкинула в мусоропровод весь невеликий свадебный хрусталь, несколько дешевых колечек, а заодно и урну с прахом своего отца, которую третий год не могла собраться захоронить и держала в серванте.
Протрезвев, жена сообщила о звонке мужа Синяку и Роману. Синяк запряг свой "мерседес", и друганы помчались в Тверь.
Слава Богу, менты взяли деньги. Ивана выпустили, угрюмого и вшивого. Синяк хотел выписать ему бабаху на память прямо у ментовки, но тот был такой зачуханный, запуганный, виноватый, что Синяк кару отменил. Потом поехал на разборку к заказчикам пакости и все уладил. Правда, иной раз Синяк неестественно замирал, напряженно вглядывался в друга, желая постичь, как того угораздило полезть в неправильное. Пишешь стихи и пиши. Тоже мне, наркобарон колумбийский.
...Сегодня Иван ждал гостей отмечать двадцатилетие своего освобождения из лагеря. Надо было также узнать, от чего на сей раз собрался помирать Роман. Дело в том, что Иван многократно спасал Ромку. Жирный был мнителен и постоянно находил в себе разные опасные болезни – инфаркт, рак, СПИД... Недавно вдруг обнаружил под ребром лишнюю кость. Торчит, и все. Роман, лишившись сна и аппетита, до тех пор подозрительно прощупывал себя, пока Ванька не притащил из библиотеки медицинский атлас и не продемонстрировал на себе, худом, что кость никакая не лишняя, а – обычное ребро, недозабранное в грудину, как и задумано по конструкции.
Ожидая гостей, Иван подстригал бахрому на облохматившихся любимых джинсах – обновлял гардероб.
Первым объявился Роман. Принес джин "Бифитер" и банку килек – любимый харч Синяка. Ванька отложил стрижку штанов, молча предъявил такую же банку и такой же джин.
– Сосуды у нас в мозгах очень сообщающиеся, – с удовольствием поставил диагноз Роман.
– Кстати, о сосудах, – встрепенулся Иван, – какую опять заразу в нутрях нащупал?
– Эх, Ваня, Ваня, – покачал головой Роман, – я тебе сонник добыл для перевода – забочусь о твоей жизнедеятельности, а ты насмешничаешь над моими недугами. – Роман протянул другу потрепанную брошюрку.
Иван полистал ее.
– С английского?.. А-а, с французского?.. Пойдет. Благодарствуйте.
– Шолом, козлы! – В комнату вломился Вовка Синяк. – Кто дверь не запер, Жирный?
– Жирного не замай, – вступился за Романа Иван. – Жирный болен.
– Чем? – радостно поинтересовался Синяк.
– Панкреатитом, – трагически констатировал Роман.
– Чего ты врешь! Панкреатит у оленей на рогах растет.
Иван под разговор заботливо полюбопытствовал:
– Вовик, ты килечку, часом, не запамятовал?
– Обижа-аешь!.. – Синяк расплылся в белоснежной улыбке и достал из кейса джин и каспийские кильки.
– А зубки где взял?! – удивился Роман. – У тебя их сроду не было.
– Почему? Сначала были, спроси у мамы. Потом прошли со временем.
Роман задрал Синяку губу. Тот недовольно мотнул башкой:
– Чего ты мне в новую пасть руки поганые суешь!.. – Висюля на конце косы больно ударила Романа по носу.
С недавних пор Синяк для изменения имиджа завел новую прическу. Содрал он ее у американского актера Стивена Сигала.
Но с косой он стал больше похож не на супермена, а на немолодую мужеподобную индейскую женщину. Чтобы коса не висела без толку, к ее концу он привесил бронзовый амулет – кулак, и теперь, когда оппонент раздражал его, резко поворачивался, и клиент как бы невзначай получал по физиономии.
– Столом бы лучше занялся. Где салатики? – капризно спросил Синяк. – Где приклад, где харч?
– Салатики отпали, – не развивая тему, вздохнул Роман, рассматривая потревоженный нос в зеркале.
– Бухая, что ль? – сморщился Синяк.
– У нее вечером всенощная, – потупившись, защитил жену Иван. – Она отдыхает.
Синяк, разом поскучнев, завалился на тахту, выбив из нее пыль, ткнулся в раскрытый на кроссворде журнал.
– Жирный, из чего у меня шапка зимняя?
– Из нутрия.
– Не подходит. Четыре буквы надо.
– Тогда – нутр, – подсказал Ваня, вскрывая кильку.
– Или выдр, – уточнил Роман, отворачивая джину голову.
– Нутр годится, – кивнул Синяк, утомленно закрывая журнал и потягиваясь. В Германию пора ехать, а права ушли по утренней росе, по весеннему бризу. Иван, нарисуй права, будь человеком.
Иван растерянно обозревал праздничную снедь на письменном столе: три штофа с джином и три банки килек. Чего-то не то. Он почесал нахмуренный лоб.
– Сделай права... – канючил Синяк.
Иван обернулся.
– Чего? Какие еще права?.. Поди да купи.
Синяк перекинулся на Романа.
– Жирный, у тебя двое прав, сам говорил, поделись с товарищем. А Ванька их малёк подправит.
Роман полез в карман, достал права и кинул Синяку. Иван перехватил их на лету, вбил в глаз черную лупу и циклопьим оком впился в документ.
– Мня... Тушь старая... волыны много... сироп надо готовить. – Он вырвал увеличительный кляп из глаза. – Тебе когда ехать-то надо?
– Чем поздней, тем хуже, – проворчал Синяк. – А то – обнищал вконец.
– Тогда пойду сахар варить.
И Ваня вышел из комнаты.
Синяк включил телевизор – шла реклама женского белья.
– Кстати, Жирный, надо мне свою половую жизнь упорядочить. У тебя тетки приличной нет на примете?
Реклама кончилась.
– Надо подумать, – сказал Роман, забираясь на велотренажер "Кеттлер".
Синяк выключил телевизор и, чтобы не мешать Роману думать, снова уткнулся в кроссворд.
– Современный прозаик? – пробубнил он. – Восемь букв.
– Бадрецов, – предположил Роман, нажимая на педали. – Хм, откуда у Ваньки "Кеттлер"?.. Дорогая вещь...
– Слышь, Жирный, – Синяк заворочался на тахте, – "Бадрецов" подходит, только с нутром не согласуется...
– Зачем Ваньке тренажер?.. – бормотал свое Роман. – Надо отобрать.
Роман с детства боролся с жиром всеми возможными способами, но ненавистные боковины над задом – "жопьи ушки", за которые его всю жизнь щипал Синяк, – не рассасывались. Роман установил рычагом тугую тягу и даванул сопротивляющиеся педали.
Синяк остался недоволен его действиями.
– Жирный, ты кончай ехать, ты информацию гони. Насчет бабуина.
Роман изнеможенно откинулся назад, отпустив руль, как велогонщик на финише.
– Тпру-у... Дама есть. Красивая... Длинноногая. Первый муж арап. Второй англичанин...
– Детки?
– Одно. В Кувейте. – Роман слез с тренажера, вытер локтем запотевшее седло. – Дама нуждается в помощи... Силовой.
Синяк на тахте засопел, заерзал, достал электронную записную книжку и, плохо попадая толстым пальцем, стал тыкать кнопочки.
– Давай телефон. Даму беру... Помощь окажу.
Иван на кухне ждал, пока поспеет чайник. В кастрюле кипятились белые трусы. В углу под раковиной, забитой грязной посудой, в стеклянной с одной стороны клетке маялся варан Зяма, размером с кошку. Колька сидела на корточках и дразнила маленького ящера. Варан стоял, прижавшись к стеклу чешуйчатым боком, и нервно подрагивал.
– Папа, Зяма шипит.
Варан в подтверждение ударил хвостом по стеклу. Иван вздрогнул, выключил чайник, помешал деревянной скалкой трусы, насыпал в кружку сахар и залил кипятком.
– Николай, оставь реликт в покое, – пробормотал он. – Твое дело трусы варить.
Активно педагогировать после позорной истории с наркобизнесом Иван стыдился. Помешивая в кружке сахар, он вернулся в комнату.
Роман после велозаезда полуголый лежал на тахте, обмахиваясь журналом.
– Рома... – Иван замер со своей кружкой, подыскивая сравнение. – Ты похож на немолодую бородатую лысеющую одалиску. Такую, знаешь... на любителя. С грудями... Типа – профорг борделя... Кстати, не забудь завтра же подать заяву, что права потерял. А то Синяка тормознут в Германии, проверят права на компьютере – и сидеть тебе, Ромочка, не пересидеть. А скажешь: потерял, и сидеть будет один Синяк.
– Точно, – кивнул Синяк.
Роман отложил журнал и надел рубашку.
– Иван, ты человек худой и бедный, зачем тебе "Кеттлер"? Я же, напротив, человек состоятельный и полный. Отдай его мне.
Ванька опешил, молча пожевал губами, осваивая предложенную логику, уселся за письменный стол и равнодушно произнес:
– Забирай... Вообще-то это подарок... но забирай.
Потом пригнул к столу пружинчатую шею сильной лампы, раскрыл права, выбрал тоненькую кисточку, окунул в горячий сироп, отжал волоски и тихонько потянул прозрачную паутину по фамилии "Бадрецов".
– Каждую бу-уковку надо прописывать... – сладострастно ворожил он, высунув от усердия язык. – Вот та-ак...
Синяк оторвался от кроссворда.
– Жирный, мне гараж на две персоны предлагают. Соединиться не желаешь?
– А могилы тебе на две персоны не предлагают? – усмехнулся Роман, заботливо натягивая чехол на обретенный "Кеттлер".
– Теперь подсушить... – колдовал Иван, покусывая пригнутый языком ко рту ус. Обычно, когда он творил – рисовал или сочинял стихи, то свободной рукой вязал бесконечные крохотные узелки в своей роскошной шевелюре великовозрастного инфанта, которые потом с трудом на ощупь выстригал. Иван обернулся к Синяку. – Фотографию давай.
Синяк засопел недовольно.
– Где я тебе в субботу фотку возьму?
Иван медленно поднял на него глаза, ничего не сказал, повернулся к Роману.
– Рома, будь за старшего. В метро есть моменталка. Проследи, чтоб этот придурок глазки держал открытыми.
Иваново предостережение было не случайным. Веки Синяка были татуированы со времен первой юношеской ходки двумя краткими, но емкими словами: "Не буди".
Роман послушно снялся с тахты.
– Собирайся, чучело, – ласково похлопал он Синяка по плечу.
– И купите чего-нибудь к столу, – вдогонку им крикнул Иван.
Проводив друзей, Иван принес из-под ванны, где погнилей микроклимат, две майонезные баночки с замотанными марлей горлышками. На баночках были наклеены этикетки – "муравьи голодные", "муравьи сытые". Раздвижной рамочкой он выгородил промазанного сиропом "Бадрецова Романа Львовича" со всеми прилегающими подробностями, развязал марлю на голодных муравьях, осторожно вытряхнул цепких мурашей внутрь рамочки и карандашом довыскреб особо прилипчивых.
Муравьи разбрелись по тексту. Не лесные, барственные, с тугими обливными пузиками, а крохотные, псивенькие, мелочевка насекомая. Они учуяли сахар, заерзали, выстраиваясь чередой по сладкому следу, и принялись за работу...
У Ивана оказался вынужденный перерыв. Он со вкусом потянулся, вспоминая о своей судьбе, о том, что жена пьяная в соседней комнате, что они с дочкой не жрамши с утра, и сочинил стих в одну строку, даже не один стих, несколько. "Люблю поесть. Особенно – съестное". "Нет, весь я не умру, и не просите". "О смысле жизни: никакого смысла".
Друзья принесли готовых харчей. Роман, чтобы не отвлекать Ивана, взялся сервировать пол возле тахты на газетах "Экстра-М". Синяк втихаря подсасывал джин прямо из горлышка.
Иван сосредоточенно следил за муравьями, изредка остро заточенным карандашом подгоняя нерадивых.
– Вместе с сиропом и тушь выгрызут и покакают одновременно.
Синяк, булькнув алкоголем, взроптал мокрым голосом:
– Какать, может, не надо?
– Ты чем там, чадушко, хлюпаешь? – обернулся на внеплановый бульк Иван.
– Зачем какать? – недовольно вопросил Синяк.
– Чтоб тушь не расплывалась. Не нагнетай алкоголь загодя. Жирному лучше пособи.
Синяк сделал обманчивое движение – будто с тахты, но Роман придержал его: сиди, не нужен.
Чтобы порыв не был пустопорожним, Синяк прихватил с пола лепесток ветчины.
– Рассказывай, Жирный, – приказал он. – Развлекай.
– У меня во Франции книга вышла, – начал Роман. – Летом поеду...
– Опя-ять он свое, – скорчил рожу Синяк. – Что же вы по-человечески базлать не можете, все про книги!.. Кстати, Жирный, моя крестная психиатром в отсталой школе для дураков работает. Говорит, твоя книга про меня у питомцев настольная...
– Рома, а где же фото? – раздраженным на всякий случай голосом рассеянно спросил Иван. – Фоту сделали?..
Роман протянул ему фотографию.
– Да-а... – задумчиво произнес Иван. – Такое лицо может любить только мама. Хорошо, косы не видно. Скажут, гермафродит.
– Кого? – насторожился Синяк.
Наконец муравьи закончили свою работу. Ванька загнал их в "сытую" банку. Достал батарейку "Крона". От батарейки тянулись два проводочка, оканчивающиеся обнаженными жальцами. Он легонько совокупил проводки – стрельнула искорка. Ванька снова вбил в глаз черный цилиндр и еле заметными движениями начал подковыривать искрящимися электродиками недовыеденные фрагменты текста.
– Потом проварить в щавелевой кислоте, подстарить... – бормотал он и, закончив свою ворожбу, со стоном разогнулся.
– Наливаю, Иван? – нетерпеливо спросил Роман.
– Не ломай традицию, – напомнил Синяк. – Пусть Иван сначала стих зачтет.
– Можно, – кивнул мастер и заговорил давнишними своими тюремными стихами, которыми в свое время, еще в шашлычной при первом знакомстве, навсегда покорил Синяка.
– Значит, время прощаться, коль вышло все так, как все вышло. Повторите, маэстро, – пусть звуки заменят слова, только скрипку печальней, оркестр потише, чуть слышно, только тему надежды – пунктиром, намеком, едва...
– Ну, быть добру! – провозгласил Синяк тост. – Шолом, козлы!
Пили старательно. За двадцать лет Ванькиной свободы, за новые зубы Синяка, за книгу Жирного, вышедшую в далекой Франции, за дружбу, за любовь...
Когда наступил перекур, Иван, лениво ковыряясь в зубах, вяло поинтересовался:
– Рома, за кого ты нашего Вовика сватаешь? Она окрашена в обручальный цвет? Прошу подробности.
– Даму зовут Александра, – сдержанно сообщил Роман. – Правда, Михеевна. И смолк.
– Что-то ты подозрительно немногословен, – заметил Иван. – Не со своего ли плеча?.. Инцест грядет?
– Дама – коллега, – уклонился от вопроса Роман. – Коммерческий зам. Сикина. Генерального директора нашего КСП. – И продолжил: – Инцест отчасти есть. Плюсквамперфект.
– Кого? – нахмурился Синяк.
– Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой... – перевел Ваня.
– Да она еще за такого чмо и не пойдет, – набивая цену, сказал Роман.
– Ладно вам дуру гнать, – оскорбился Синяк, – я для вашей Михевны волшебный принц из детской сказки.
А Иван озадачился другим.
– Как директора фамилия, говоришь? – спросил он, извлекая из кильки нежный хребет.
– Директора? Сикин, – удивился любопытству Ивана Роман. – Юрий Владимирович Сикин. А чего ты весь набряк, как золотушный?..
Ванька медленно облизнул губы.
– Сикин, говоришь? – проглотив помеху в горле, выдавил он.
– И ты его знаешь? – удивился Роман. – Сочувствую.
– Юру Сикина я знаю хорошо, – медленно, чуть не по складам произнес Ваня. – Языки вместе учили иностранные... Юра Сикин меня посадил.
2
Юрий Владимирович вошел, как всегда, несколько смущенный. Саша не стала дознаваться, с чего это начальник заявился в нерабочий день да еще в такую рань, – обычно он приезжал к ней на буднях, и отправилась в ванную.
Встала под душ, по привычке глянула в зеркало. Губы и веки она делала еще в Англии: пять лет без забот – ни подводить, ни красить. Открыла рот: зубы плотно пригнаны друг к другу без единой червоточины, пломбы беленькие, незаметные... Грудь? Грудь как грудь, с учетом возраста. Ноги? Ну, ноги – ее гордость.
Заранее морщась, Саша повернулась к зеркалу боком и привычно вздохнула. На границе попы и спины выделялся лоскут кожи, не соответствующий общему покрову. Это отец ее пятилетнюю в родном городе Холуе ошпарил пойлом для поросенка.
По случаю выходного дня Саша вставила бирюзовые контактные линзы вместо зеленых повседневных, благоуханная, впорхнула в комнату, красиво скинула кимоно. Но... Юрий Владимирович не лежал, где ему полагалось, а сидел согбенно за обеденным столом в очках на шнурочке, насупленный, обремененный раздумьями, похожий на немолодого дурака. Однако!.. Саша подняла кимоно, встряхнула у начальника перед носом, как бы сбивая пыль, на самом же деле отрясала сексуальный налет ситуации, теперь уже абсолютно исключенной.
Юрий Владимирович очнулся, заданно потянулся к возлюбленной, но возлюбленная – коммерческий директор КСП – Клуба Свободных Писателей Александра Михеевна Джабар решительно отвела его руку, надела кимоно и ушла на кухню готовить завтрак.
Юрий Владимирович от роду был крупный высокий мальчик, но имел некрасивую фамилию Сикин, что очень мешало ему в юности жить. Пять букв, а сколько слез! Из-за ненавистной фамилии Юра пошел в бокс. Но там было больно. По дороге с бокса его перехватил гребной тренер и увлек в гулкий бассейн, где в неподвижной лодке дырявыми веслами усталые гребцы черпали вонючую воду. В секции был недобор.
К концу года он нагреб на первый разряд, а через два "мастер спорта" помог ему при поступлении в Иняз.
В институте Юра заинтересовался религией, в смысле продажей икон. Его пригласили в деканат, после чего увлечение религией прошло. В деканате ему посоветовали активнее интересоваться студенческой жизнью.
Проклятую фамилию от свел-таки позже псевдонимом "Суров", когда вступал в Союз писателей, для чего перевел три поэмы греческого коммуниста. Мечтал он быть дипломатом, разведчиком, а стал поэтом-переводчиком, литератором, короче говоря, никем. Но документы ему удалось переиначить на "Сурова". Некрасивая фамилия осталась только в узких сплетнях. Еще был у Сикина маленький аккуратный женский носик, который покрывался капельками пота после принятия алкоголя. Поэтому Сикин старался вообще не пить и всегда был трезв.
...Тахта все еще была призывно расстелена. Юрий Владимирович решительно снял пиджак и туфли, чуть менее решительно расстегнул брюки... Но жена ждет овощей с рынка, дочке обещал пойти на собачью площадку...
Саша залила сваренные яйца холодной водой, доставила на поднос забытую соль и понесла завтрак в комнату.
Муж ей не нужен. В Англии есть один, хватит. Мужик ей нужен, да основательный, не трус, не зануда, желательно с деньгами. Желательно сексуальный. А с Юрой не секс – гробовое рыдание, делово-половой очень тщательный акт. Саша прекрасно осознавала, что того, что ей требуется, практически не бывает. А значит, меньше требований, Александра, а то так со своими капризами и запросами не заметишь, как выстаришься напрочь...
Юрий Владимирович виновато принял у нее поднос, попытался улыбнуться, но улыбка получилась недоделанная. Он за гребень снял вязаного петушка с насиженного теплого яичка, колупнул макушку, но почать яичко не пришлось – под окном истошно завыл автомобиль.
– Сигнализация, – виновато и частично обрадованно, что все разрешается само собой, пробормотал Суров, натягивая пиджак. – Днем постараюсь...
– Новую сигнализацию поставь, на дерьме экономишь, – как можно спокойнее, задавливая раздражение, посоветовала Саша и добавила, отворачиваясь: – Днем я занята.
Юрий Владимирович так печально, так униженно поинтересовался, чем, что Саша брезгливо – ну, какой с таким секс! – пояснила сквозь зубы:
– Бадрецов обещал своего товарища сегодня прислать, крутого. Поедем негров выселять.
– Дай Бог, – виновато вздохнул Суров, делая жалостливое лицо.
– Уходи, Юра, – попросила Саша.
Год назад она сдала свою новую, только что купленную квартиру неграм, а теперь вот никак не могла их выгнать. И вынуждена теперь снимать чужую халупу. А негры тем временем и квартиру загадили, и телефон им за неуплату сняли. И управы на них нет – с детьми милиция на улицу не выгоняет. Да баба еще дополнительно рожать намылилась, сучара!..
От грустных размышлений ее оторвал звонок в дверь. Юра забыл очки.
Он их так близоруко искал, хотя они лежали на видном месте, что Саша смягчилась.
– Юра, а чего ты приходил-то?.. По делу?..
– Да, понимаешь... – забормотал Суров. – На автоответчике .слова...
– Ну? Чего там?
– "Сикин, не ходи тропой Моисея, вспомни лучше Ванюшу Серова", потупившись, проговорил Суров.
– Что за ахинея! – поморщилась Саша. – Кто такой Сикин?
– Н-не ахинея... – И Суров, слегка заикаясь и подвирая, рассказал, что в принципе он вообще-то Сикин.
3
Абд эль Джабар, Алик, первый муж Саши, не стал тогда тянуть, не хочешь быть второй женой, уезжай. Аллах с тобой! Он произнес при свидетелях три раза традиционное бракоразводное заклинание "Талеб таляти!", что по-нашему означает "пошла вон", и полразвода состоялось. В шариатском суде он, испугавшись, что Саша потребует денег в компенсацию, заныл было, что только два раза сказал "Талеб таляти!", а вместо третьего просто чихнул, но свидетели подтвердили, что то был не чих, а слова. Развод состоялся окончательно. Суд потребовал, чтобы Абд эль Джабар еще три месяца посодержал бывшую жену, дабы удостовериться, что она не беременна на кувейтской территории и, стало быть, не сможет в дальнейшем иметь претензий к государству.
Дочка Фируз оставалась в Кувейте. С отцом и пятнадцатилетней чернокожей мачехой, новой женой Алика. Фатима была из бедной семьи потомственного суданского феллаха, девушка ласковая и спокойная. Она поклялась на Коране быть маленькой Фируз вместо матери и попыталась еще раз отговорить Сашу разводиться. Саша настолько ей доверяла, что рассказала про роман с англичанином – преподавателем английского из "Бритиш каунсел"; у англичанина кончается контракт в Кувейте, и он хочет на Саше жениться. Фатима все поняла, будто и не арабка.
Напоследок Саша внимательно обозрела теперь уже бывшего мужа. И едва удержалась от хохота. В бабском галабеи до пят, похожем на ночную рубашку, да еще если учесть, что под ним желтые нижа колен трусы и футболка... И это тот самый граф Хофрей из "Анжелики", что смутил когда-то ее девичий покой!.. Институт из-за него бросила!.. Отец тогда предупреждал: "Гляди, Шурка, морду чадрой обмотают, дальше гор ничего не увидишь!.." Жофре-ей!..
Оказалось, простой араб. Инвалид. Чурка, короче. Про ногу хромую все наврал. Не на войне сломал, а поддавши, на мотоцикле. Кстати, и пил он, несмотря на религию, будь здоров, только втихаря. Не зря в России учился.
Какая там война, он палец порежет, весь трясется. Гра-аф!..
Абд эль Джабар стоял перед ней и сосредоточенно плевался. Был Рамадан, и бывший муж во время поста усиленно демонстрировал свою правоверность: мол, не только воды не пьет, даже слюнями собственными брезгует. Тьфу!
Но до последнего момента Саша хотела, чтобы все было по-культурному, цивилизованно, даже по-родственному впрок наставляла Фатиму, чтобы та не употребляла розового масла. Ведь Алик привык к европейскому парфюму.
Если бы он не распоясался напоследок, все бы прошло спокойно. Развелись и уехала. Но тот на прощание все-таки подгадил. Заявил, что Саша в самом начале была не совсем девица. На что возмущенная Саша напомнила ему мудрость из Корана: "Обвинять целомудренных могут только распутники". Это сказал Аллах в передаче Фатимы, которая была на ее стороне.
От себя же лично Саша пообещала, что, если еще раз прозвучит незаслуженное обвинение, она заявит в шариатский суд. Хоть она и не мусульманка, но и Кувейт, слава Богу, не Саудовская Аравия. Ее выслушают, примут во внимание триппер, который Алик привез из Бейрута, куда ездил с дружками блядовать, и о котором по трусости проболтался Саше; изучат пустой флакон из-под антибиотиков, трусы со следами болезни, которые Саша припрятала на всякий случай, и Абд эль Джабар получит по жопе за оговор. Жалко, что в переносном смысле. Кувейтцев палками не бьют во дворе шариатского суда, что на улице Эль-Халидж. А наказать его в пользу поруганной жены на пару тысяч динар, чтобы неповадно было, могут запросто.
Но оговаривать больше бывшую жену Алику не пришлось: Саша улетела в английский город Брайтон вместе с новым мужем Биллом, заключив с ним брачный договор в нотариальной конторе по упрощенной процедуре, ибо мусульманства Саша не принимала.
Но Англия обернулась не той Великобританией, которую предполагала увидеть Саша.
Трехкомнатная квартирка в два неудобных этажа громко скрипела каждой половицей. Кухня внизу выходила в узкий, кишочкой, садик, обнесенный сплошным некрашеным забором. На задах садика две запущенные грядки, покосившийся сарайчик, куст шиповника, по-бабьи повязанный красным платком, и пень, лохматый от перезревших опят. По утрам в соседнем дворике психопатическая немецкая овчарка, завывая, обгрызала кору почти уже засохшего дуба. Рыжая кошка в зеленом ошейнике паслась на стриженом колючем газоне.
Мебель в доме была хоть и мягкая, но старая, обитая потертым расползающимся гобеленом; менять ее Билл категорически отказался наследственная. Одним словом, не закайфуешь... А впрочем, малость ты завралась, Александра. Был кайф – и немалый! И окна прямо на море. И абажуры старинные из травленого шелка; и бытовая техника вплоть до вделанной в раковину дробилки, превращающей все отходы в жидкое месиво, без засора утекающее в слив. А зайцы поутру в садике!.. Серые пушистые бугорки, лениво перебирающиеся с места на место...
А рыболов!.. Мужик в плаще каждое утро возле их дома ловил в Ла-Манше на трехкрючковую мормышку полуметровых непугливых рыб, похожих на лососей. Саша из окна второго этажа советовала, куда кинуть снасть. Рыболов кивал ей: "Сенькью", – и дарил лучшее из улова.
И главное – по утрам ее нога не натыкалась в постели на кривую волосатую ногу в бабьем трико. Да и не это главное. Главное: Билл ей ни разу не сказал слова "нет", как будто такого слова не было вообще. Любое несогласие он предварял тихим "может быть...". Ну, не говоря о том, что подавал пальто, открывал перед ней дверь, вставал, когда она входила, что для англичан его возраста, зашуганных оголтелыми феминистками, было редкостью. Билл рассказывал, как уже был бит в автобусе одной беременной бабой за попытку уступить ей место.
Да-а... Он открывал дверь, подавал пальто, вставал, когда Саша входила, а в ней тем временем нарастало раздражение на Билла. И на то, что он, шотландец, обижался, когда Саша называла его англичанином. И на то, что раз в месяц он регулярно навещал родителей в Глазго, с гордостью привозя оттуда местные шотландские фунты с изображенным на них угрюмым мужиком, которые не принимали в магазинах Брайтона. Бесило ее теперь и то, что в Эль-Кувейте очаровывало: как Билл подает левую руку для рукопожатия вместо правой, загадочно не поясняя причину такой подмены. Да, многое, многое ее теперь раздражало. И калоши, которые носил в портфеле, и преувеличенно толстый "паркер", и очки-половинки, и плащ поверх пальто в плохую погоду...
Вечерами хорошо одетый нищий с потушенной сигарой во рту неспешно копошился с фонариком в мусорном баке. Саша говорила с ним за жизнь. За его жизнь, за свою, за дочки Фируз. Про дочку она говорила размыто. Нищий слушал, не переставая палочкой ковыряться в ящике, кивал понимающе, на самом деле не понимал, что леди имеет сказать. А леди имела что сказать.
Пару лет Билл исправно шел после работы домой. Он преподавал английский на подготовительных курсах университета.
Обед, садик, телевизор... А на третьем году стал возвращаться преимущественно через паб, как правило, пьяный, порой облеванный, почище мужиков в родном Холуе. И уже совсем не похожий на Шерлока Холмса с трубкой, каким казался ей в Эль-Кувейте. А в свободное трезвое время – гольф.
Сашенька пыталась завести себе недостающего европейского ребеночка, но при помощи Билла тот не заводился. Вскоре выяснилось, что причина пьянства мужа еще и в этом. Саша пошла работать переводчицей.
Одна группа состояла из писателей и их жен. Писатели рвались поглазеть на проституток, жены донимали магазинами. Сопровождал группу Юрий Владимирович. Он был без жены, в глаза не заглядывал, был внимателен. Нанял машину и отдельно от группы свозил Сашу в усадьбу писателя Киплинга, который сочинил "Маугли". Вокруг усадьбы на промытых изумрудных полях серыми валунами лежали толстые овцы. Возле водяной мельницы, которую писатель завел у себя в поместье, неспешно сновали бурые крысы, похожие издалека на уток. А вблизи и вправду: у запруды лежали утки, а между ними бродили ленивые, спокойные крысы. Никто из посетителей их не гонял.
В промежутках между туристами Саша скучала по дому в Холуе, хотя она старалась всегда избегать некрасивого названия малой родины, заменяя его на город в Ивановской области. Еще скучала по дочке.
Одинокими нетопленными вечерами она подолгу стояла на кухне у горки с приданым – расписными лаковыми шкатулками. Пышногривые кони, раскинув в стороны оскаленные запаленные головы, мчали по заснеженным просторам сани; круглолицые румяные одинаковые девушки с белозубыми чубатыми парнями катились с горок на салазках... И никакого изменения в ее жизни не предвиделось.
Не хотелось Саше согласиться с тем, что жизнь ее кончилась, и она плакала.
И в эту печальную пору случился очередной заезд Юрия Владимировича. Узнав, что сестра Саши работает в Холуе на фабрике миниатюр начальником ОТК, он предложил поторговать здесь в Брайтоне шкатулками. Тем более что вскоре будет международный театральный фестиваль и директором назначен его знакомый.
