Текст книги "Кружево"

Автор книги: Сергей Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Говори, да поскорее, – распорядился Барышев. – Загуливаться-то нам у тебя недосуг.

– Не пришлось бы вам меня спрашивать и допрашивать – и на порог бы я вас к себе не пустил. Пришлые вы. Чужие. Кто знает, где народились: то ли в логове волчьем, то ли в гнезде змеином? И потому, пока вы над людьми гали́лись, а меня пытали, молчал мой посошок...

– Ты чего мелешь, мужик? – заорал Барышев, хватаясь за шашку.

– За то меня народ не осудит, – сказал Онисим в ответ да после того и стукнул посошком по столу.

Грохнуло в избе.

Из ковшей с медовухой выплеснулся жаркий огонь. Охватило полымем пол, потолок, стены и окна.

Никуда не выйдешь, не выскочишь...

Только на самого Онисима ни искры не упало.

А он еще раз посошком-то стукнул. И не стало его: на том месте, где он стоял, лось вздыбился, протрубил на всю мочь. И потолок сразу рухнул. И вырвался столб огня наружу, в ночное небо.

Потом люди видели, как вымахнул сквозь пламя и дым старый лось, с закинутыми назад рогами, как остановился он на обочине зеленого лога, поглядел на пожарище печальными глазами, да и побрел в лес...

Тем временем с другого конца деревни вошел в улицу отряд красных партизан. На подворье Онисима застали партизаны лишь раскаленную золу да головешки.

Вот теперь и смекай сам: кто же он такой, тот лось-то, и зачем он на кострище приходит?

ТИМОШКИН САД

Каждый человек по-своему живет: один как пустоцвет – ни тепла от него, ни пользы; а другой – краше радости не знает, кроме заботы да работы для людей...

Когда-то был у нас в деревне мужик Ефим Буран.

Жил – беднее некуда, с хлеба на воду перебивался. А ребятишек у него росло, как цыплят: Тишка да Гришка, Ванька да Манька, Петька да Федька, Еремка да Семка, Нюрка да Стюрка, Епишка да Мишка – всех не пересчитаешь.

К этакой-то ораве возьми да и родись еще один.

Ну, мужик не вытерпел, взвыл:

– Ох, ты, бедная моя головушка! Что теперь делать?

Жена уговаривать его стала: ты-де, отец, не тужи! Как-нибудь вырастим!

В это самое время под окнами проходила какая-то бабка: то ли нищенка, то ли прохожая. По обличью, видать, не наша: у нас бабы в платках ходили, а на этой вместо платка – шапочка, мелким бисером шитая.

Услышала она, как Ефим над своей долей горюет, зашла в избу и спрашивает:

– Уж не умер ли у тебя кто-нибудь? Может, помочь надо?

– Какое там! Хуже! Новый парень родился, – сказал мужик.

– Вот те раз! Так чего ты ревешь?

– А чем я его кормить буду? Козы нет, коровенки вовсе не бывало. Вместо молока своих слез дитенку не дашь.

Посмотрела на него прохожая, головой покачала:

– Сама вижу, какая у тебя семья. Ну, ладно, будет тебе корова.

– Уж не ты ли мне ее подаришь?

– А хотя бы и я.

– Сама по миру шляешься!

– Ты подожди, мужик, ругаться, лучше выйди во двор, посмотри да успевай сено запасай.

Ефим, хотя и не верил, а все же шапку надел и вышел. Верно, в пригоне корова стоит, зеленую траву жует. Почуяла хозяина, замычала, вроде спрашивает: почему меня никто доить не идет?

А прохожая тем временем подошла к мальчонке и в пеленки его потеплее укутала:

– Вот теперь ты будешь моим внучком.

Сказала так-то, пчелкой обернулась и улетела.

Вернулся Ефим со двора рад-радешенек, хотел бабке в ноги поклониться, да поди-ко ее теперь разыщи, разузнай, кто она такая.

На второй день сплел мужик для сына коробушку из бересты, мягкого моху в нее положил, сверху гусиным пухом прикрыл. Лежи, парень, через соску молоко посасывай да расти!

Только одна забота у мужика и осталась: как сына назвать?

Жена хотела назвать Николаем в честь Николая-угодника. Но Ефим на жену зашумел:

– Сколь на свете живу, ни разу не видал, кому бы Николай-угодник хоть чем-то помог! Давай-ко дадим парню простое имечко: Тимофей. Ежели хорошим человеком вырастет, то и с простым имечком проживет.

Ну, так и назвали: Тимофей!

После того лет, наверно, двенадцать прошло. Ефим сильно постарел, стал глазами слабеть, на ногу прихрамывать.

Тут ему сынок и пригодился.

Обопрется старик о его плечо, тихонько ходит по деревне. А уж где на родничок за свежей водицей сбегать, в бане веником попарить, спину скипидаром натереть – парню прямо замены нет. Да и не только отцу Тимошка помогал. Одному мужику пашню заборонить поможет. Другому из поскотины коров пригонит, лошадь в ночном пасет. Третьему надо побывать в соседней деревне, а дома остаться некому – позовут парнишку. Без хозяев он все, как надобно, сделает, со скотиной управится, за оградой подметет, даже в огороде ни одной грядки не политой не оставит.

В деревне мужики и бабы на него нарадоваться не могли: вот так сынка Ефим Буран вырастил, все бы такими были!

Наши деревенские богачи начали Ефима уговаривать отдать им Тимошку в работники. У парня всякое дело спорилось, значит, против других-то батраков он много выгоднее.

Но Ефим парнишку берег.

– Любого, – говорит, – сына в работники берите, а этого не дам. Пусть растет, еще успеет горя хлебнуть и для вас хребет поломать.

В иное время Тимошка корзины плел, туески берестяные делал. Старухи, когда летом за груздями ходили в лес, корзинками нахвалиться не могли. С виду корзинка маленькая, нести ее легко, а груздей вмещает много, домой принесешь и на стол вывалишь – целая гора.

Поделушками-безделушками парнишка занимался в зимнюю пору да в большое ненастье, когда носу из избы не высунешь. А чуть солнышко пригреет, бугорки из-под снега выглянут, травка зазеленеет – ищи его в поле. Всякая березка была для него вроде сестры, всякий тальничок – вроде брата. Появятся на молодых листочках червяки – он их уничтожит. Ветром дерево к земле наклонит – он поправит, сухие сучки топором обрубит: расти, дескать, не хуже других.

Как-то раз бежал Тимошка домой. Целый день с дружками на берегу озера играл, проголодался. Добежал до двора, где купец жил, и смотрит: хозяйский работник в палисаднике тополь под корень срубает. Этот тополь на всю деревню был один-одинешенек. Ему, наверно, годов сто насчитывалось. Летом, по вечерам, купец под тополем чай распивал. Пока ведерный самовар чаю не выпьет и семь потов со лба не сотрет, до тех пор из-за стола не встанет. Тополь состарился, тени стал давать мало, вот купец на него и озлился.

Остановился Тимошка перед палисадником.

– Дядя Ипат, дай мне от тополя один сучок.

– А к чему тебе? – спрашивает работник. – Свистульки, что ли, будешь делать?

– У себя в огороде посажу, может, вырастет.

– Коли так, бери. Такого добра не жалко.

Выбрал Тимошка сучок самый большой, еле домой его приволок.

В огороде на пустом месте выкопал яму, воды налил два ведра, поставил в нее сучок и зарыл.

Поди-ко, месяца не прошло, тополь зазеленел, да так с тех пор и прижился в огороде. Парнишка вокруг тополя полевых цветов насеял, столик смастерил. Чем, дескать, мы хуже купца!

Вот тут и начинается сказ про Тимошкин сад. Хочешь – верь, хочешь – не верь, дело твое, но так оно и случилось, как я дальше сказывать буду.

Время не каждого человека красит. Молодые растут да крепнут, а старые старятся, книзу клонятся. Тимошка годам к шестнадцати выправился, а Ефим сгорбился, дальше завалинки шагу ступить не мог. Многие знахарки пытались ему ноги править, в бане парить, наговором заговаривать, а толку – ни на грош.

Вот он и сказал:

– Ты, Тимофей, каждый день на поле бегаешь, поискал бы в лесу ягод либо корешков каких накопал. Может, ногам-то станет полегче. А то еще сказывают, где-то яблоки наливчатые растут, а от тех яблок человек моложе становится.

Призадумался парень. Корешков накопать немудрено, но будет ли помога от них? Вот если бы яблоки наливчатые достать! А негде. Раньше про сады в наших местах и знатья не было. Яблочки как самое дорогое угощеньице из Челябы либо из Шадрина привозили, а туда их доставляли из теплых краев. Да и то, купишь яблочко, да не всякое скушаешь: мелкими ломтиками нарежешь, в чай спустишь, запах почуешь, а настоящего вкуса не узнаешь. Да тут еще отец просит яблочко-то не простое, наливчатое, поди-ко его найди!

Вечером пошел Тимошка спать в огород, под тополь. Летом в избе жарко, так он в огороде спал. Укроется старым отцовским зипуном и спит. От земли тепло, над головой тополь листьями шумит. Цветами пахнет. Куда еще лучше! За всю ночь с боку на бок не повернется, не услышит даже, как петухи зорю встречают.

На этот раз из головы забота не выходила. Только под утро чуть-чуть задремал и то ненадолго. Рассвет забрезжил, роса на траву легла, потом солнышко выглянуло: большое, красное, теплое. На поляне пчелы начали летать. На какой цветок ни взгляни, – пчела трудится. Гудят, жужжат, радуются, что мед на цветах не тронут, бери, сколько хочешь!

Тимошка глаза открыл, голову поднял из травы и вдруг видит: под тополем какая-то старушка сидит. На голове у нее шапочка, мелким бисером шитая. Сидит эта старушка и на Тимошку ласково смотрит:

– Ну, вставай, милый внучек, вставай! Дай посмотреть, каков ты стал.

– А ты, баушка, чья будешь? – спросил парень. – Из какой деревни?

– Издалека я...

– Не ты ли это корову моему тятьке пожаловала?

– Я и есть.

– А как тебя звать-величать?

– Никому не сказывала, но тебе скажу: Пчелиная Матка!

Обрадовался парень. Всякий знает, что Пчелиная Матка – людям родня. Кто в нужде живет – поможет нужду избыть, больному – при случае целебной травы принесет, медом свежим напоит.

Позвал ее в гости Тимошка. Но Матка даже сказывать никому не велела, что он с ней виделся.

О том, о сем побаяли. Ну, Тимошка попутным делом и насчет отца пожалобился. Рассказал, как старик ногами мается, а потом начал баушку спрашивать: не знает ли она корешков или ягод, от которых ногам облегчение бывает.

– Собираюсь, – говорит, – в Черную дубраву идти, таких корешков и ягод поискать. Только как их найти, как от всех прочих корешков и ягод отличить?

Старушка сказала:

– В той Черной дубраве окромя сонной одури да белой дремы ничего не растет. Их Лешак по всему лесу накидал, насеял. Невзначай наберешь, хворому отцу хуже сделаешь. Добро бы Ефима наливчатыми яблоками накормить.

– Он и вправду про эти яблоки поминал. Будто сила в них большая, кто их поест, тот моложе становится.

– Молодой – не молодой, а здоровый будет.

– Я бы пошел... Да куда? Пойдешь – не найдешь, только время потеряешь. Может, таких яблок и на свете не бывало?

Ничего не ответила старуха. Долго молчала. Наконец молвила:

– В Черной дубраве, куда люди ходить боятся, Лешак живет. В самом тайном месте растет у него сад. Сумеешь Лешака одолеть – желание отца исполнишь, не сумеешь – в дубраве сгинешь. Нелегко его одолеть. Хозяин лесов старик злой, пугать да голову людям морочить большой охотник. Поди-ко спроси любую бабу, девчонку, парнишку, а то и мужика, сколько раз их Лешак в лесу блуждать заставлял? Уйдут в лес по ягоды, по грибы, либо за дровами поедут и дорогу домой найти не могут. С одного места уйдут, да опять к тому же месту вернутся. А иной раз аукать начнет, то сучья на деревьях ломать, то стук поднимет, хоть из лесу беги.

Байки про Лешака Тимошка слыхал всякие, потому что показывается он людям по-разному. Одни сказывали, будто лесной бес похож на бородатого мужика, только одежа на нем вся из травы. Другие говорили, будто он козел. А на самом-то деле он и тем и другим может обернуться: мужиком так мужиком, козлом так козлом!

– Как же Лешака одолеть? – сказал Тимошка. – Мужики боятся, а мне и подавно с ним ничего не сделать.

– Вот тебе кнутик ременный да уздечка волосяная. Увидишь – кинь ему на голову уздечку и тем временем кнутиком по ногам ударь. Будет он скакать, а ты бей. Будет просить, чтобы ты его отпустил, – не пускай, пока сад не покажет. Опасайся, чтобы он уздечку не скинул...

В тот же день отправился Тимошка в Черную дубраву. Березовые колки один к одному стоят, по обочинам – черемуха, боярышник, калина, шиповник да травы высокие, некошеные. В лесу темно: днем – как в сумерках.

Скоро и ночь опустилась.

Выбрал Тимошка одну березу ростом повыше, а травку под ней помягче и решил ночь переждать.

Только остановился, как по всему лесу что-то застучало, зашумело. Посыпались со всех сторон жуки-светляки. Кругом, как в погребе, темно, а тут словно кто-то фонари засветил: каждую веточку и каждый листик на березе видно.

«Эге, – подумал про себя парень, – светляки-то здесь не зря собираются. Местечко тут, видать, не простое».

Спрятался, уздечку да ременный кнут приготовил. Не ровен час, Лешак прибежит.

А Лешак-то, и верно, ждать себя не заставил. Выскочил из темноты – человек не человек, козел не козел: голова козлиная, рогатая, борода человечья. Начал он мордой туда-сюда поворачивать, принюхиваться.

У Тимошки в глазах зарябило, под коленки будто кто-то кусок льда подсунул. Чуть было стрекача не дал, однако вовремя опамятовался, высунулся из-за березы, размахнулся и кинул уздечку Лешаку на голову. Тот не ждал, не гадал, как в узду попал. Заревел диким голосом на всю дубраву. Наклонил морду к земле, хотел уздечку сбросить, да не тут-то было. Тимошка поводок узды на себя дернул, еще больше ему рога опутал.

Лешак снова взревел так, что лес задрожал, кинулся, хотел парня ударить рогами, да промахнулся. Тут его Тимошка по ногам, по копытам-то кнутом и огрел. Лешак начал прыгать. Прыгает, а Тимошка ему кнутиком жару поддает. До того его укатал, что тот на траву упал и начал просить:

– Отпусти! Богатым тебя сделаю.

Тимошка его снова кнутом попотчевал. Лешак запричитал:

– Ой, беда моя! За что ты, парень, меня казнишь? Чего тебе надо?

Тимошка еще разик кнутом прошелся и говорит:

– Покажи мне сад, где яблоки наливчатые зреют.

Лешак орет, а Тимошка его все-таки доконал.

– Ладно, – согласился Лешачина, – твоя взяла. Пойдем покажу.

– Сад покажешь да яблок мне дашь, – сказал Тимошка. – Без наливчатых яблок не уйду, тебя из своих рук не выпущу.

Лешак головой замотал, но деваться некуда, побежал вперед, а Тимошка за ним. Бежит, поводок от узды не выпускает.

Всю ночь до утра так-то бежали, пока до Лешаковой избы не добрались. Стоит в самом темном лесу избенка, углы подгнили, в землю вросли, крыша старой корой покрыта. Кругом дикий хмель вьется, шиповник ростом в сажень. Через такой забор не перелезешь.

Со всего свету, наверно, в сад были разные деревья натасканы: и яблони, и, сливы, и груши, и всякие прочие, каких я даже назвать не умею. Одни еще только цветут. На других от плодов ветки до земли гнутся. Но чуднее всех яблони, на которых наливчатые яблоки зреют. Посмотришь на них, на яблоки-то: цветом они желтые, а внутри будто медом свежим налиты, каждое зернышко видно. Все хорошо в саду, только одно плохо: нерадивый хозяин. Кругом трава, листья-падалики да сучки гнилые.

Чтобы Лешак не сбежал, Тимошка его в избу втолкнул, поводок от узды к косяку привязал.

Тем временем дома Тимошку потеряли. Ушел парень в лес и следа не оставил. Ефим Буран ходил искать – не нашел.

Вот и лето прошло, заморозки начали на землю ложиться. Тимошку уже и ждать перестали. А он, знай, живет у Лешака. Хотел скоро обернуться, да не успел.

Не мудрено в чужом саду яблок нарвать, домой принести и отца вылечить, но это всего половина дела. Ведь не один его тятька в деревне от болезней мается, раньше времени старится. Еда-то в деревне была не больно богатая: картошка вареная, паренки брюквенные и морковные, кулага из солода ржаного, алябушки пополам с мякиной.

Вот и задумал парень свой сад развести, для всего народа наливчатые яблоки вырастить. Ну и не стал торопиться. Где добром, где кнутом у Лешака все что надо было знать, выведал. Только после этого стал домой собираться: набрал яблок наливчатых полный мешок и саженцев накопал.

Когда все приготовил, снял узду с Лешачины, на прощание кнутиком его ожег, посоветовал больше в наши места носа не совать и пошел.

Пойти-то пошел, да обратную дорогу домой найти не мог. Остановился, начал оглядываться. Леса дремучие, места нехоженые. Пока оглядывался, заметил: ему на плечо пчелка села. Он ее тихонько снял, на ладонь посадил и просит:

– Ты везде летаешь. Покажи мне, как из лесу выйти.

Пчелка будто поняла, о чем парень говорит, полетела вперед. Летит, а Тимошка за ней еле поспевает, старается не отстать.

Мало ли, много ли шел, а на дорогу вышел. Показались поля знакомые, березовые колки родные.

Старик Ефим все стонал да прихрамывал, а как яблок наелся, сразу гоголем заходил.

Исполнил Тимошка отцово желание и принялся свой сад закладывать.

...Э-хе-хе-е! Скоро сказка сказывается, да не скоро, слышь, дело делается. Поди-ко сам попробуй сад посадить да дождаться, когда он тебя урожаем порадует! Не один год пройдет.

До осени парень землю готовил, рук не жалел. У них огород-то в самую поскотину выходил. От прясла, где тополь рос, он и начал копать землю. Наверно, полдесятины перекопал. Осенью саженцы высадил.

На будущий год зазеленели они. Махонькие да хиленькие, смотреть не на что! Парень, как нянька, с ними возился, поправлял и обихаживал.

Из всех мужиков только один Прохор Тимошке помогал: то жердей ему для загородки привезет, то прясло городить поможет, чтобы коровы из поскотины в сад не лезли и саженцы не потоптали.

То ли года три прошло, то ли четыре – не знаю. Разросся Тимошкин сад и в ширину, и в вышину. Как по ниточке, по веревочке: дерево к дереву, куст к кусту. Стоят яблоньки в саду ладные, развесистые, будто девушки подолы сарафанов подобрали, плясать собрались, да с места сдвинуться не могут.

Между яблонями на кустах смородина черная, малина спелая, крыжовник полосатый, черемуха терпкая, – глазом не окинешь, корзинками не вытаскаешь.

Хоть шибко давно это было, а дело парня осталось. С той поры люди у нас свои сады развели. На том месте, где он первый сад заложил, новые деревья посажены. Тут тебе и розовые яблоки есть, и шафранные, и краснобокие. Любое выбирай, каждое яблочко наливчатое!

СКАЗКИ-ВЫДУМКИ, ДА В НИХ ЗЕРНЫШКИ ВСХОЖИЕ

ЕЛЕНКИНО КРУЖЕВО

– Парня растить – труд в копилку класть, а девку – труд на ветер бросать; сколь ни корми ее – для своей домашности не сгодится!

Так рассудил Еленкин отец, а о том не подумал: даже если березу поранить, она слезами ульется.

Приезжали сваты, с ним сторговались. Дали за красивую невесту сотню рублей, две овечки, пеструю телку и пятерик зерна на посев. Мужик и обрадовался: хорошо огреб!

Мать попробовала за дочку вступиться: не гоже-де бедному с богатым родниться, ведь Фома Фомич за один стол с нами не сядет, поморгует, и Еленку станет держать как батрачку, но отец не послушал, как уши заткнул.

На ту пору исполнилось Еленке семнадцать годков. Взросла хохотуньей, певуньей, а с просватанья замерла и примолкла.

Вскоре жениха – косого Фотьку – привезли на смотрины. Ой, глаза бы на него не смотрели: парень жирный, ноги – ходули, голова клином, нос пупырышком, рот слюнявый, голос скрипучий, да поминутно кряхтит и сморкается. Зато выфрантился в дорогую одежу, волосешки намаслил, чтобы на макушке хохолок не торчал, и так то ли начал перед невестой выламываться и задаваться, будто она сама к нему напросилась.

В день свадьбы сам Фома Фомич на тройке вороных за Еленкой приехал. Бросил уговорные деньги ее отцу, силком вывел невесту со двора. Там свахи нарядили Еленку в подвенечное платье и велели в горнице смирно сидеть, покуда жених соберется.

Двери на замке: не убежать! Она и пригорюнилась: чем за немилым жить да униженья от злого свекра терпеть, уж лучше со своей жизнью проститься!

Еще дома приготовила для себя зелье из дурман-травы.

Достала из-под кофты припрятанный пузырек, в последний раз на улицу поглядела, но вдруг услышала: кто-то в подполье урчит и скребется! Не кошка ли туда забралась, а вылезть не может?

Неволя ведь никому не мила.

«Еще успею зелье выпить, – решила Еленка. – Надо прежде животинке помочь!»

Открыла люк, спустилась в подпол по лесенке, а там оказалась ласка в ловушке. На приманку позарилась, хотела полакомиться, вот и металась, грызла проволоку зубами.

Зверюшка эта хоть и сродни горностаю, а сама по себе безобидная. Ее дело мышей ловить. И поиграть она большая охотница. Только помани, руку протяни, не путай, так почнет прыгать, носиться вокруг – не скоро уймешь.

Еленка выпустила ее из ловушки, ладонью по спинке погладила.

– Убегай поскорее!

Ласка на нее глазенки уставила, что-то залопотала, вроде хотела спросить, как, мол, тебя, девушка, звать-величать и отчего ты такая в горе-печали?

– Беги, беги! – снова сказала Еленка. – Нелюдимый здесь дом. И я бы вместе с тобой из него убежала, да мне отсюда выхода нету! Сделаться бы ростом с мизинчик...

Промолвила, а как это исполнилось, сразу запамятовала. Сон сморил. Не почуяла даже ни страху, ни боли, не повидала пути, коим ласка доставила ее в поле, на Баскую поляну.

Место это далеко от деревни, посреди березовой рощи.

Открыла Еленка глаза, осмотрелась: все дивно! Березы и осины под ветром шумят, где-то кукушка кукует, стрекозы летают, пчелы жужжат, солнышко в вышине, меж белыми облаками.

И огорчилась: дивно-то дивно, а где приютиться?

Заблудилась бы она в густой высокой траве, как в дремучем лесу, но ласка ее одну не оставила.

Рядом был трухлявый пенек, весь муравьями источенный. Ласка вскочила на него, хвостиком постучала. Внизу под пеньком дверца открылась. В глубине пыхнули огоньки. По ступенькам оттуда вышел старик Луговик: не мал – не велик, от порожка три вершка, брови лохматые, борода до пят.

– Ах ты, озорница-негодница! – пожурил он зверюшку – Пошто долго сюда не казалась?

Та ему что-то пролопотала. Тогда старик Луговик Еленке приветно промолвил:

– Благодарствую тебе, девушка, за доброту! Проходи в мой дом! Наперед догадываюсь, какая беда с тобой приключилась: не нашлась за себя постоять, лиха испугалась, хотела жизни лишиться! Не так ли?

– Так, дедушко! – призналась Еленка.

– Зато и экой крохотной стала!

– Неужто, дедушко, насовсем?

– А это уж как дальше себя поведешь! Тому счастье не дается, кто о нем не печется. Бывает, мал человек, да на большое способен. Захочешь свой прежний вид обрести, с людьми поравняться, так наберись-ко терпения, спробуй себя в достойных делах и поступках.

Поселил он ее у себя. Под пеньком. Там у него были комнатушки устроены. В спальне на полу – свежий мох, на кровати – пух с одуванчиков, на потолке – метляки, как фонарики. В другой комнатке стенки хмелем увиты, цветы в горшочках. Дальше вглубь – закрома, полные глубяны сушеной, черемухи и смородины, для зимы в запас.

В сенцах ухватики разноцветные, коими старик Луговик на поляне цветки открывает.

С непривычки Еленка не скоро освоилась. Старик робить начинал раным-рано, чуть забрезжит рассвет, а возвращался, когда уж вечерняя заря догорала.

Но и она не бездельничала. Каждое утро квашню заводила, тесто месила, пироги пекла, а днем на меду ягодное варенье варила, грузди солила, в жилье прибирала.

Луговик, хоть и не горазд был на похвалу, ее поведенье одобрил:

– В домашности ты прилежная! В замужестве свекровка не попрекнет, свекор не обругает, муж лишний раз поцелует! Да ведь целый век у печки стоять, во дворе управляться, в огороде гнуть спину – наскучит! Под старость оглянешься – пусто: по жизни прошла, следов не оставила...

Позвал он Паука-мухолова. Тот на черемухе паутину тянул, плел сеть и вместо себя Паучиху прислал. Ей и поручил Луговик:

– В срок не малый – не долгий обучи Еленку тонкую пряжу прясть и кружева плести. Ничего из мастерства от нее не утаивай! А уж дальше пусть она доходит своим умом-разуменьем...

С того и припала Еленке охотка стать кружевницей. И не такой, каких в любой деревне полно. Не велика-де заслуга из льняных ниток простенькие кружева плести. Вот такие бы памятные, долговекие и с узором заветным суметь изготовить, кои могли бы осчастливить любую неудачницу, не то слабому силы добавить.

Ее желанье старику Луговику поглянулось.

– А я в чем могу, тебе помогу! Нет лучше дела, чем кому-то добром послужить.

Еще в родительском доме наторела Еленка пряжу прясть из кудели, помогала матери холсты ткать на кроснах, бралась и кружева плести к полотенцам, но все же наука Паучихи ей не сразу далась. Покуда выучилась тянуть ниточку-паутиночку и на веретенце наматывать – пальчики надсадила, глаза притомила. Того хуже пришлось – сплетать из паутинок узор. Иная перестала бы свое терпенье испытывать, дескать, не могу и не могу постичь экую тонкость, мне от роду такое не дано, а Еленка без передышки трудилась. Сделанное не раз переделывала. Совсем готовое в мусор выбрасывала: казалось, будто бы ладное, на вид хорошее, а если всмотреться – застылое, как снежинка. Паучиха отказалась ее дальше учить: понятия не хватило, к чему Еленка стремится.

Вот тогда и показал Луговик семерик-траву. Вывел Еленку на Баскую поляну, посошком разнотравье раздвинул.

– Не знаючи и без моего дозволенья эту семерик-траву не найти. Прячется она от людского глазу, иначе хитники давно бы ее изничтожили, себе для наживы. В ней такая способность: красоту наводить, от увечья спасать, от хвори оберегать, милого привораживать, немилого отвести, от тоски и скуки избавить, веку прибавить.

Траву эту, как паутину при солнечном свете, трудно на земле различить. Стлалась она понизу вроде кудельки льняной.

– Ты ее побольше нарви, – молвил старик Луговик, – в ступе потолки, частым гребешком прочеши, в утренней росе прополощи добела, а уж потом и за кружева принимайся. Да не забудь к каждому кружеву свое желанье добавить!..

Все исполнила Еленка, чему ее Луговик наставлял. Перво-наперво задумала сплести кружева на воротник и на обшлага для кофты.

Приготовила коклюшки, приговорку сказала:

– Как сказка, плетись мое кружево: быль с небылью вместе! Узором, что сказовым словом, заворожи! Милый пройдет – остановится! Быть невесте с ним под венцом!

И не просто приложила к узору узор, как слово к слову, а вот на воротнике-то под белыми облаками летят лебедь с лебедкой, перед ними далекая даль. На обшлага приготовила кружево, схожее с пеной кипучей, кою кидают озерные волны на берег.

– Ну, и для кого же такие кружева пригодятся? – спросил Луговик, когда Еленка работу закончила. – Для себя оставишь до поры до времени, в сундук их уторкаешь или на продажу за большие деньги отдашь?

– Не так и не этак! – без раздумья сказала Еленка. – Приготовила их моей подружке Ульяне в подарок. Мы с ней вместе взросли. Не баская она, фигурой не складная. Ни один парень не сватает. Приглянулся ей Спирька Кожавин, но и он лишь насмешничает. Вот и надо ей пособить.

– Хорошо, по-людски поступаешь! – одобрил старик Луговик. – Пусть твоим кружевам, как дружбе, сносу не будет...

Достал он из кармана рожок-погудок, ласку призвал и велел Еленку в деревню доставить, да не отлучаться никуда, пока она с Ульяной не свидится.

Дорога далека, но поклажа не велика. В одночасье ласка с Еленкой на спине весь путь пробежала.

Никаких перемен в своей деревне Еленка не нашла: прясла из жердей, плетни таловые, избы-избешки и дом Фомы Фомича – стены каменные, ворота железом обитые. А ведь уж больше года, прошло, когда хотели ее в этот дом запереть. Но отчего это Фома Фомич со двора не выходит, ременным кнутом не помахивает и проходить мимо его дома по улице никто из мужиков не страшится?

Захотелось ей прежде, хоть издали, отца и мать повидать.

Отец в оградке запрягал в телегу коня, в поле выезжать собирался, а мать вынесла ему из избы корзинку с припасом и квас в лагуне. Постарела, усохла: не легкое, небось, из-за дочери переживанье досталось!

Еленка еле слезы сдержала, услышав материн голос:

– Что-то мне сегодня про дочку икнулось? Где-то она: жива ли, здорова ли? Провинились мы перед ней.

– А кто мог знать, что явится Советская власть и Фома Фомич при ней полиняет? – в оправданье ответил отец. – Доведись нынче Еленку просватать – никаких денег не взял бы, а отдал бы тому, за коего она сама согласится...

Показаться им она все-таки не насмелилась, нет нужды горя родителям добавлять; ведь не прежняя, и при виде ее не утешатся.

От родительского двора к подружке Ульяне всего-то дела – на другую сторону улицы перебежать.

Ульяна в огороде огурцы поливала.

Еленка велела ласке в траве затаиться, а сама спряталась в огуречной ботве и оттуда окликнула:

– Уля! Улька!

Та поставила в борозду ведро с водой, заоглядывалась:

– Неужто Еленка! А где же ты?

– Тут я, рядом! Наклонись-ко над грядкой, да не пугайся!

А все ж таки Ульяна отшатнулась, когда раздвинула руками ботву.

– То ли ты заколдована? Фома Фомич всех уверял, будто тебя черти похитили...

– Когда выйдет срок, расскажу, как это случилось, – пообещала Еленка. – А покуда молчи, про меня слова не оброни, не то Фома Фомич меня со свету сживет.

– Он и сам-то не знает, как уцелеть! – засмеялась Ульяна. – Новая власть ему не к душе пришлась.

– Что ли другой урядник приехал?

– Ни урядника, ни старшины уже нету! Сами мужики теперь управляются. А за главного у них Федьша-матрос.

– Не Вдовин ли?

– Он самый. Теперь он Большевиком прозывается. Помнишь, поди, сколь он парень удалой?

Еще бы Еленке не помнить. Бывало, заглядывалась на него. Приезжал он как-то с войны домой на побывку, и тогда всех девок обворожил. В бескозырке да в морской тельняшке, да не в пример другим парням разговорчивый, не раз и не два снился Еленке во сне.

Расспрашивать про него дальше не стала.

– Ну, а со Спирькой-то, как у тебя?

Ульяна нахмурилась.

– Все так же! Насмешничает. Я уж перестала на игрища ходить.

– Отступилась?

– Поневоле пришлось! Другие девки нарядные, а я завсегда в старой кофте. Вот Федьша-матрос посулил отцу у Фомы Фомича плодородную землю, что рядом с Баской поляной, отнять и нам передать. Может, поправимся, выйдем из крайней нужды, я хоть приданое себе заведу, но ведь Спирька все равно не посватает...

Юбка на ней из холста домотканого, ситцевая кофта в заплатках, ноги босые. Одна краса – девичья коса ниже пояса.

Развязала Еленка свой узелок, кружева подала.

– Возьми-ко примерь!

Ульяна к ним еле притронулась.

– Ой, ой! Не замарать бы! Где это ты такие достала? Диво-дивное!

– Они не маркие, долговекие, – пояснила Еленка. – Над ними я сама потрудилась, тебе в подаренье.

– Ой, а чем же я тебе отплачу? – разволновалась Ульяна. – Да ведь со стыда сгорю, люди заохают, если экое диво со старой кофтой надену!

– Умей сама за себя постоять, – сказала Еленка, – не то станешь вроде меня, ростом с мизинчик.

Все ж таки навелила ей кружева. Надела их Ульяна, вместо зеркала в ведро с водой посмотрелась и чуть слышно промолвила:

– Неужто это я?

Даже Еленка своим глазам не поверила, сколь подружка переменилась. Засияла вся. Румянцем покрылась. Милой милее, светлого дня светлее. Хоть сейчас ее бери – и под венец веди!