Текст книги "Кружево"

Автор книги: Сергей Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Потом вроде бы знакомый голос издали донесло:

– Стоит гора, под горой вода... Живи! Живи! Живой клад береги...

– Баушка, баушка! – позвала Василиса. – Зайди, погости!

Не дозвалась. И вдогонку не кинулась. Сама на морозе продрогла.

Подобрала кедровые шишки в подол и в избе на столе разложила: каждому ребенку по шишке. А что к чему, опять непонятно: то ли это гостинцы, то ли снова загадка?

В каждой шишке были орешки кедровые, а видом не одинаковые. Так ведь и одинаковых людей нет, всяк сам по себе.

Утром подвела всех семерых ребятишек к столу:

– Берите, кому какая шишка поглянется...

Те сроду кедровых шишек не видывали, орешков не пробовали и гостинцам обрадовались. Принялись скорлупу шелушить, орешки в охотку щелкать, досыта наелись, но орешки в шишках не убывали, а прибывали: взамен одного появлялось два.

На первых порах трудненько пришлось Василисе. Спирька и Кирька меж собой часто миру не знали дрались и артачились, Андрюшка и Катюшка с непривычки немало посуды побили, Степка и Гришка повадились из крынок сметану выманивать. А иной день вся орда примется по лавкам скакать, на полу кувыркаться, визжать, стукотить, аж бывало изба трясется. Соседка Маланья принялась выговаривать:

– И чего ты экую тягость взяла на себя?

– Никакая радость не в тягость, – отвечала ей Василиса. – Пусть шумят и галдят, лишь бы не злыднями выросли. Я ведь и сама не молчунья. Не близко-не далеко, не низко-не высоко были два клада: один в земле зарыт, другой наруже стоял. Этот, что наруже, и поглянулся мне: живой он, молод и зелен, хлопотно с ним, зато неунывно...

Не мастерица была Маланья этакие загадки отгадывать.

– А вот заявится твой Неулыба домой, так по голове не погладит!

– Нет уж, к прежнему он меня не вернет...

Не один год и не два, а много больше двух десятков годов растила она свое семейство. Забот и хлопот за то время на большой воз не уторкать. Приучила сирот дружно и складно жить, не дичиться, не прятаться от людей, нужды не бояться и, коль надо сделать добро, – не скупиться. Все дни проводила вместе с ними то в поле, то в огороде. Без дела никто не сидел. А по вечерам выходила с ними на улицу, подле ивушки попеть, поплясать. И не стыдно было потом их в люди отправить. Спирька и Кирька вместо плетенухи поставили ей новый дом, Андрюшка и Степка кровельному мастерству научились. Катька стала швеей. Гришка и Мишка занялись хлебопашеством. Вот идет пахарь в вешнюю пору по борозде: земля парит, солнышко ласково греет, в вышине жаворонок поет, и пахарь тоже поет. Хорошо-то как!

Подошло время – Василиса стариться начала. Парни поженились и отделились, Катька замуж вышла. А вскоре, нежданно-негаданно, незвано-непрошено вдруг Неулыба в деревню вернулся.

Где он все годы скитался, чем промышлял – никому о том слова не молвил. Одежонка ветхая, заплата на заплате, сгорбился весь, лицом почернел. Кинулся Василису разыскивать. Как-де посмела она без спросу, без его ведома двор без призору оставить? Ну, она его не шибко приветила

– Рада бы с тобой счастьем своим поделиться, да ведь к тебе оно не прильнет! Неживое с живым не сойдутся...

Неулыба того пуще озлился:

– Изничтожу тебя! Всю твою домашность спалю!

Не взял огонь Василисин двор. Облизнул стены и крышу – погас.

Сколь ни силился Неулыба, даже прясло сломать не смог.

Выбежал за бугор, а там, подле проезжей дороги, подхватил его ветер, завертел-закружил, пылью обдал, а когда утих, на том месте вместо Неулыбы оказалось сухостойное дерево.

ЛЕБЕДЬ-КАМЕНЬ

Как песчаный мысок пройдешь – сначала камыши увидишь, а дальше на высоком бугре – камень.

Откуда он здесь явился? Кругом на пятьдесят верст простой гальки не найдешь, везде черная земля. А тут вдруг камень! Присмотришься к нему – на лебедя похож. Будто лежит белый лебедь, крылья по сторонам раскинул и шею вытянул.

Наши мужики пробовали разбить – не разбивается. Ямы вокруг него копали, хотели узнать, глубоко ли он в землю уходит, но так и не докопались.

Девки издавна вокруг камня игры ведут, а парни тут подружек выбирают. У них песня вот такая поется:

 
Ой ты, белый лебедушко!
Ты, родимый наш батюшко!
Сбереги нашу дружбу чистую,
Сохрани дружбу крепкую!
Ой ты, белый лебедушко!
 

Весной, когда сойдет снег, волны на озере заплещутся и зазеленеет камыш, прилетают к нам лебеди. У них тоже свой порядок есть. Покружатся над белым камнем и только потом в камыши опускаются, начинают гнезда вить.

Выходит, что и для птицы этот камень не простой.

Отчего и как это получилось, я тебе расскажу.

Когда-то жил в нашей деревне Игнатко. Парень он был статный, лицом красивый, характером удалый. Только ни кола, ни двора не имел. Родители его умерли, избенка развалилась, и пришлось ему ходить по чужим людям.

Раньше говорили: не родись красив, а родись богат. У кого мошна толстая, тому и доля. А бедному и доли не было. С красивого лица воды не напьешься, тряхнешь кудрями – семью не накормишь. Так оно и выходило. Ни одна сваха не бралась для Игнатка невесту высватать.

Ну, а Игнатко и сам понимал, что на голом месте свадьбу не справишь, под ракитовым кустом жить не будешь. По этой причине сторонился людей. В праздник ли, в будни ли вечером, когда люди по хозяйству управятся, а девки и парни на игрище собираются, он в поле уходил. Ляжет на траву и слушает, где какая птица поет. В одном месте соловей трели выводит, в другом – кукушка кукует, в третьем – золотая иволга вскрикивает.

Но более он синичек любил и из всех птиц выделял. Соловей только песни на всякие лады распевает, кукушка – весь век бездомовница, иволга тем и хороша, что богато одета. А синичка ростом мала, и одежа у нее пестрая, зато целый день эта малая птаха трудится: то гнездо поправляет, то птенцов кормит, то начнет рассказывать, какие дела на белом свете творятся, – всего не переслушаешь. Во многих она местах бывает, когда осенью улетает в теплые края. Но еще и тем она пришлась Игнатку по душе, что сама себя в обиду не дает. Издавна ее гнездо люди зорить боятся. Попробуй, унеси птенцов, она тут же в клювике к твоему двору огонька принесет и весь двор спалит.

С одной такой птичкой Игнат большую дружбу завел. Синичку эту ребятишки где-то из рогатки подбили, крылышко ей поломали. Игнатко синицу у ребят отобрал, отнес в гнездо, а крылышко вылечил. Пока лечил, каждый день для ее малых птенцов еду приносил: червячков, зернышек и букашек всяких. Потом, когда синичка оздоровела, стали они с Игнатком совсем неразлучны. Парень в поле пары пашет, а птичка у него на плече сидит и щебечет по-своему. Иным людям диво, а Игнатко птичий язык научился хорошо понимать.

Осенью, когда начали на березах листья желтеть, собралась синица в далекий путь.

– Хорошо вам, птицам, – позавидовал ей Игнатко, – сниметесь с наших мест и улетите. А мне вот плохо. Закружит над полями снег, и снова надо куда-то идти, в чужой двор в работники наниматься.

– А чего ты желаешь? – спросила синичка. – Только скажи, я для тебя все сделаю.

– Ничего мне не надо: ни золота, ни серебра, ни прочего богатства. Хорошо бы крылья приладить и птицей вольной стать.

– Сделать это я могу, но ведь трудно одному тебе будет. Все птицы парами живут. Вот слушай: как найдешь подружку и захочется вам птицами стать, идите на Баскую гору. Там весны дождитесь. Весной на горе зацветет белым цветом черемуха. Вот тогда-то...

А что дальше сказала птичка-синичка, никто не знает.

Один Игнатко слушал тайные слова, которые она шепнула ему на ухо.

После этого вспорхнула синичка, поднялась над лесом и улетела за Урал.

В тот же день, под вечер, ехал Игнатко с поля, вез снопы пшеницы на гумно к хозяину. Идет рядом с возом, брови нахмурил. Да и было отчего хмуриться: с кем он теперь перемолвится? Вон в небе косяки журавлей летят. Они тоже здешние места покидают. Курлыкают: то ли радуются тому, что от зимы уходят, то ли жалко им старых гнезд. Люди скоро молотьбу закончат и начнут брагу ставить, свадьбы справлять. В самых бедных семьях – и то потеплеет.

Только ему, Игнатку, нет радости. Весну, лето и осень на хозяина горб гнул, а за это хозяин спасибо не скажет.

Заехал в переулок, а тут ему навстречу девушка. Взглянул на нее Игнатко – сердце замерло.

Девушка смотрит на парня, глаз отвести не может. Стоял Игнатко, стоял, все-таки вымолвил:

– Как тебя зовут?

Та назвалась Катериной. Потом и сама спросила:

– А тебя как звать-величать?

Ну, Игнатко тоже свое имя сказал.

Мало-помалу и разговорились, многое друг другу поведали, будто давным-давно не виделись.

Перед тем как расстаться, спросил Игнатко у Катерины:

– Будешь со мной дружить?

– Буду, – сказала девушка.

– Да ведь я батрак.

– Мне все равно.

Не по себе Игнатко березу заломал, высоко сокол залетел.

Тут в деревне жил один богатый мужик, по прозвищу Горбун: на спине горб, одна нога короче, вторая длиннее. Все его боялись. И не только потому, что на вид страшный. Сказывали про него всякое: будто по ночам он варево какое-то варил и золотые монетки отливал; то детей урочил, то скотину портил. Вот за этого злодея Катю и просватали. Он за девушку, когда срядился с ее родителями, отдал корову с теленком, сто золотых рублевиков и целую неделю будущего тестя вином поил. Дожидались только зимы, мясоеда, чтобы свадьбу справить.

Рассказала девушка об этой беде и заплакала.

– Лучше бы, – говорит, – не встречать мне тебя, а то теперь еще тошнее будет идти за немилого.

Игнатко ее по русой голове погладил и ласково успокоил:

– Никому тебя не отдам. Завтра же пойду к твоему отцу, в ноги поклонюсь.

– А коль откажет?

– Тогда уж по-другому сделаем. Убежим из деревни, будем жить вольными птицами.

Катя и на это согласилась. Скажи бы ей в огонь за Игнатком идти, она бы и в огонь бросилась.

На другой день пошел парень к Катиному отцу. Однако неспроста девушка отказа боялась. Родитель ее, Мосей Ипатыч, мужик был суровый, за грош семью и работников в дугу гнул. Амбары во дворе от пшеницы ломились, а каждый фунт муки со счету выдавал.

Игнатка он и слушать не стал. Заорал на него, ногами затопал и под конец еще собак с цепи спустил. Вот, дескать, тебе невеста, не суйся, куда не просят.

Куда же было после этого парню податься? Оставалось невесту убегом брать. Но опять неладно: девушка – не иголка, в сено не кинешь, от людского глаза не скроешь. А пуще всего Горбуна приходилось бояться.

Много дней ходил Игнатко вблизи Катиного двора. Девушка словно с белого света сгинула, нигде ее не видать. А она в горнице была заперта. Родители ей шагу ступить со двора не велели.

Вот уже и заморозки по утрам начались. Потом снег выпал. Покров наступил. Дальше и до мясоеда недалеко.

Была у Кати подружка Феклуша. Не девка, а прямо-таки веретено. В хороводах первая, плясать лучше ее никто не умел, чего хочет, достанет, хоть со дна морского.

К ней и пошел Игнатко, все рассказал, во всем повинился.

Выслушала она его и даже ногой топнула:

– Коли так, не бывать Катюше за Горбуном. Жди сегодня ночью в загумнах, с рук на руки передам тебе невесту.

В тот же вечер явилась она к Катиным родителям и начала просить:

– Отпустите Катю к нам. Мне одной тоскливо дома сидеть, скучно пряжу прясть.

Мосей Ипатыч и на нее было начал кричать, да только не на ту, слышь, напал. Она ему сразу ответ нашла:

– Ты, – говорит, – дядя Мосей, как пес, на всех лаешь. Девка скоро бабой станет, может быть, век слезы проливать придется, а ты напоследок песен попеть не даешь.

И все-таки свое выбила. Надоело Мосею слушать, согласился.

– Ну, ин ладно, пускай идет. Только ты мне ее домой приведи.

– Приведу! Жди! – засмеялась бедовуха, а сама, как только вышла с Катей на улицу, сразу же мимо дома – да прямо в загумны. Катя лишь тут поняла, что из неволи вырвалась.

Из загумен Игнатко с Катей пошли в лес, на Баскую гору.

Была там полянка, а на полянке черемуха росла. Да теперь меж ее голых веток ветер гулял и последние листочки, какие от лета остались, на землю сбивал.

Перед черемухой Игнатко остановился, какое-то слово сказал – видно то, которое ему синица шепнула. Вдруг под черемухой ход открылся, а оттуда свет, словно солнечный луч, брызнул и темную ночь осветил.

Спустились беглецы вниз по ступенькам. И оказались они в подземном доме.

Обо всем синичка позаботилась, чтобы Игнатко и Катя могли весны дождаться.

А Мосей с Горбуном всю деревню на ноги подняли. Кинулись беглянку искать, погоню по дорогам и тропкам пустили. Но напрасно. Следы до Баской горы довели, а дальше пропали. Мосей со злости чуть бороду у себя не выдрал; ему не дочь было жалко, а то, что корову с теленком и золотишко приходилось Горбуну обратно отдавать.

Под утро Горбун у себя дома опять какое-то зелье в чугунном котле варил. На этот раз не монетки отливал, а смотрел, куда девка девалась. Видел, как Феклуша с Катей в загумны шли, видел, как Игнатко девушку на руках нес, а как дошел до горы – ничего не стало видно, все варево замутилось.

Зашипел горбатый, схватил котел, грохнул его на пол, разбил на мелкие куски. Потом по-волчьи завыл, по-вороньему закаркал. Начал по дому из угла в угол метаться, все, что под руки попадется, крушить.

С тех пор каждую ночь на Баской горе волчьи стаи собирались, вороны слетались. Это Горбун их созывал, спрашивал:

– Где были? Что видели? Не нашли ли следы Катерины и Игнатка?

– У-у-у-у-у! У-у-у! – отвечали волки. – По всем полям, лесам, деревням мы бегали, каждый след нюхали – нигде Катерины нет.

– Кар-р-р! Кар-р-р! – каркали вороны. – И мы за сто верст леса и деревни облетели – нигде Катерины нет.

Прошла масленица. Повисли с крыш ледяные сосульки. Растаяли снежные сугробы. Вскоре в лесах подснежники зажелтели. Мужики на пашни поехали. Вот уже на березах, на тальниках и вербах листочки появились. Славно стало в лесу: птицы щебечут, матушка-земля в солнечном тепле парится, в талой воде моется.

В мае на Баской горе расцвела черемуха. Как раз заря занималась. Только первый солнечный луч на гору упал, весь куст черемухи белым цветом укрыло. В тот же час под кустом ход открылся. Вышли оттуда Игнатко и Катя. Оба веселые, счастливые.

Посмотрел Игнатко на небо, белую черемуху взглядом окинул.

– Ну, Катюша, вот и наша пора пришла.

Взялись они оба за руки. Игнатко слова какие-то прошептал. Закачалась черемуха, полетели с нее белые лепестки, как лебяжий пух.

На том месте, где молодая пара стояла, лебедь с лебедушкой оказались.

Взмахнули лебеди крыльями и поднялись в небо.

Покружили, покружили над деревней, в камыши опустились.

Ах, Игнатко, Игнатко! Надо было ему со своей подружкой на другие озера лететь, а он не хотел родного места покинуть.

Люди смотрят на лебедушек, радуются. Увидел и Горбун на озере лебедей. А однажды растопил печь, варево сварил и узнал Игнаткову тайну. С той поры хлеба не ел, щей не хлебал, ночей не спал – на лебедушек охотился. Изготовил из ясень-дерева самострел, тетиву из волчьих жил натянул, стрелу наточил. По вечерам и по утрам на берегу сидел, караулил. Но лебеди не подплывали, держались камышей.

Осенью, как и прежде, потянулись в небе стаи журавлей.

Курлы-ы, курлы-ы! До свидания, до будущей весны!

Поднялись в небо и наши лебеди.

Взлетели в чистое небо, закружились над озером, но потом, видно, с деревней захотели попрощаться. Дали круг по-над берегом и только второй начали, тут их Горбун подстерег. Натянул тетиву самострела и, как только лебеди с ним поравнялись, пустил вверх стрелу.

Вскрикнула лебедушка, упала на землю. Стрела ей в самую грудь угадала.

Накинулся на нее Горбун, начал тело зубами рвать.

Громко закричал лебедь. Будь Игнатко человеком, не дал бы подругу в обиду. А что лебедь сделает? Он птица гордая, вольная, но, кроме крыльев, нечем ему защититься.

Залетел лебедь выше облаков, крылья сложил и бросился вниз, на то место, где лебедушка упала. Так ударился, что берег дрогнул и по озеру, как в бурю, волны заходили. Горбуна глубоко в землю вбил, а Катю крылом прикрыл и тут же в камень превратился.

А у нас в обычай вошло: кто подружку себе на Лебедь-камне выбрал, у того дружба на всю жизнь крепкая и верная.

 
Ой ты, белый лебедушко!
Ты родимый наш батюшко!
Бережешь ты нашу любовь чистую,
Сохраняешь дружбу верную!
Ой ты, белый лебедушко!
 

ПОБРАТИМЫ

Вот стариков укоряют, это-де они выдумывают всякую всячину и пускают по свету, а спробуй-ко с охотником разберись, где он быль небылью приукрасил!

Оттого и не почитали мужики-хлеборобы ни Касьяна, ни Куприяна: оба ни шуба, ни тулуп, ни бобровая шапка! Начни слушать их – недели не хватит, вздумай правды дознаться – на ровном месте споткнешься.

Мало, что оба похвалялись собой, сколь удалые и смелые, но природе урон и вред учиняли. Всякую мирную живность в лесах и на озерах, надо – не надо, били из ружей. Принимались мужики их ругать, как-де не совестно, в чем птицы и зверье провинились, пошто не даете им плодиться-резвиться, а унять не могли. Тот и другой варначили не от нужды и не просто от дурости, завлекала их охотка даровым поживиться.

Только один раз все же постигла их неудача, оба вернулись с промысла безо всякой добычи.

– Экое богатство от меня ушло, – горевал Касьян. – Зверь невиданный! Совсем близехонько, саженях, может, в пяти повстречался – матерый сохатый. Недвижимо стоял. Этак вот передними ногами об камень уперся, шею вытянул, морду поднял, вроде даль высматривал, а на голове-то у него один рог золотой, другой из камней самоцветных. Весу в сохатом пудов тридцать наверно, да рога, каждый в отдельности пуда по полтора. Мне сразу кинуло в ум: мой зверь! И взял бы, да супроть него ружье не сработало...

Сохатые в здешних местах частенько пасутся, тут им корму полно, вода в озерках чистая. Ну, однако, это простые звери, а такого, с золотым рогом и с рогом из самоцветных камней, никто еще не видал.

Немало, поди-ко, приврал тогда и Куприян:

– На большую птицу, орлана, весь припас израсходовал, – сказывал он. – Ходил-то я на глухаря. Иду лесом, тут камни-валуны, тут ручей, а дальше, этак в низинке, сухостойная сосна, и где-то поблизости он токует. Вгляделся: как раз на нижнем сучке дерева матерый петух! Распустил крылья, шею изогнул и ничего боле не чует, окромя самого себя. Взял я ружье наизготовку, начал прицеливаться, как вдруг кто-то кокнул меня по затылку, потом за ворот когтями вцепился, вверх поднял, дотащил до урочища и там бросил на землю. Это орлан надо мной учудил. И не улетел никуда. На взгорке крылья сложил и чего-то в мою сторону по-своему принялся кричать. Озлился я, а вижу – непростой орлан: хвост у него из чистого серебра! Стрелил – не попал. Во второй раз – тоже мимо. Так до последнего патрона. Будто кто ружье в сторону отводил.

Дома Касьяна и Куприяна были наискосок от дома Митрия Митрича Куликова.

Обоих охотников Митрий Митрич не одобрял, зато его младший сын Луконя к россказням Касьяна и Куприяна частенько прислушивался: неужто, мол, взаправду такое случается?

Взрос он парнем проворным, смышленым.

Иные зряшные люди мужика-хлебороба охаивают: вся-де его жизнь черствая и голимая скукота, а того в понятие не берут, что хлебороб-то самый первый доверенный у природы: вешняя капель, проталины на взгорках, духовитые талые воды, стародубки и медуницы, гомон грачиных стай, огневые цветки на вербе, песня жаворонка над пашней, – да всего и не перечесть, что своими глазами видит, ушами слышит, носом чует он, хлебороб-то, пока трудится в поле.

Одно было у Лукони неладно: на хлебопашество ему не выпало доли. У родителей собралось большое семейство. В застолье сразу садились по двадцать едоков: семеро старших братьев с женами и детишками. Делить хозяйство Митрий Митрич сыновьям не дозволял. Пока они жили кучно, так не постигала нужда, а при разделе четверым старшим досталось бы по одной лошади, еще троим по одной коровенке, а уж Луконе из остатков – только поросенок и гусь с гусихой.

Митрий Митрич велел Луконе попытать себя в каком-никаком ремесле: то ли, мол, в кузнечном, то ли в столярном, или уж на худой конец на заработки в город уехать. Но парню ремесла не поглянулись: в кузне темно и дымно, в столярке за цельный день солнышка не увидишь. Съездил в город – не родимое место!

Вот, глядя на Касьяна и Куприяна, он и задумал тоже охотником стать. Дело не шибко мудреное, была бы сноровка. Искать зверя по следу, а птицу на перелете – наука не долгая. Худо-бедно, но что-то на пропитанье достанется. А уж приволье-то какое в лесах! Ходи, будто из одной сказки в другую, да любуйся, на каждом шагу – новина!

В доме, в чулане, издавна висело дробовое ружье. Когда-то дедко Сысой хищных зверей промышлял. После себя он оставил наказ: ружье не трогать, покуда особая нужда не понудит.

Луконя уж собрался было отца уговаривать, чтобы тот дозволил ему на первых порах дедовым ружьем попользоваться, но отец сам позвал и сказал:

– Ступай-ко в поле да изничтожь там волчье отродье!

Ночью он коней сторожил и не углядел, как волки жеребенка-стригунка успели похитить. Вот и озлился на них:

– Всех до единого постреляй, не то повадятся и с поля нас выживут.

Звери эти чуткие, сторожкие. Простой мужик мимо логова пройдет – волк головы не подымет, зато охотника сыздали носом учует и подальше от него убежит.

В первый день Луконе удачи не выпало. Не меряно, сколь верст по лесам отшагал, а только на Сухом болоте, в белых камышах одно логово отыскал, и то уж покинутое. В Калиновом логу на лежбище натакался – и опять на пустое.

Шибко за день измаялся. Все на ходу и на ходу, да ведь не по ровной дороге: то в горку, то под гору, то с кочки на кочку, а то и по колено в болотной воде.

Уж смеркаться начало. Пора было поужинать, но в заплечном мешке не осталось ни хлеба, ни печеной картошки.

Бывалые люди знают: едешь в поле на день – бери провиант на неделю! Поди, не раз уж испытано.

Луконя сплоховал: ушел без запасу. Думал к ночи вернуться домой, не к чему, мол, лишнюю поклажу за плечами таскать, а поиски разбойных зверей эвон куда его увели: без малого на двадцать верст от деревни.

Когда не пито-не едено и в брюхе голодуха урчит, то волей-неволей манит на отдых.

И местность вокруг дивная. На возвышении белые березы вперемежку с краснокорыми соснами, под крутым берегом чистое озерко, по нему прорезанные плесами камыши, а левее от него – большая поляна, вся в желтых, белых и синих цветах.

Луконя даже подумал: уж не оттуда ли, не с вышины ли небесной пролились, как дождь, разные краски на землю и украсили ее.

И еще долго в тишине стоял бы он тут, склонял бы голову перед земной красотой, но вскоре зарево с неба сошло, сумрак загустел, только в прогалках леса да на озерке еще оставались полосы неяркого света.

Тут послышались ему плеск по воде и утиное кряканье. Это на плес выплыл из камышей табунок. Луконя сразу сообразил: ну, вот, нашлось, чем поужинать!

Притаился за кустом, обождал, покуда птицы соберутся кучнее, но так и не выстрелил – ружье отказало.

В эту пору что-то засверкало в лесу и послышался стукоток копыт по земле.

Луконя на всякий случай в ту сторону ружье изготовил.

Враз из чащобы объявился сохатый. Чудо чудное! Один рог у него золотой, другой рог из камней самоцветных. Да и гривастый зверь, ростом высок, телом могучий!

Сохатый дальше не побежал, а обернулся к лесу, голову книзу опустил, рога вперед выставил и принялся передними ногами землю рыть. Разгневался.

Доведись бы на месте Лукони другой охотник, то, пожалуй, уж как-никак, а добыл бы этого зверя, но Луконя на него не обзарился. Уж какое каменное и холодное сердце надо иметь, сколь бесчестно держать себя, чтобы такого великана, может, на весь Урал одного, для поживы губить!

За сохатым-то волки гнались. Впятером. Выскочили из лесу и окружили его. Но он им не поддался: переднего волка рогами отбросил, двоих задними копытами сбил, четвертому пасть изуродовал, только с пятым не справился, тот вцепился зубами ему в грудь и повис. Худо пришлось бы великану лесному, но ружье в руках у Лукони будто само собой начало стрелять по волкам.

Парень еще и сам-то опомниться не успел от удачи, а тут новое диво: сохатый вдруг подошел к нему, обнюхал ружье, потом самоцветным рогом к нему прикоснулся.

Огляделся Луконя, а позадь него, на пеньке, горшок с гороховой кашей кто-то поставил. Каша горячая, маслом политая, и поверх ее ложка деревянная воткнута.

– Эй, кто тут поблизости есть? – спросил он. – Коль верный человек, то выйди и покажись.

Подошла к нему старушонка, видом тонковата и суховата, в одежонке из холста домотканого. Таких баушек по деревням проживает немало, но все они по вечерам-то дальше своего двора не уходят, а эта, в отличку от них, надо думать, еще шибко проворная, востроглазая и легкая на ходу.

– Мир тебе! – поклонилась она. – Не поморгуй моим угощением. Видела я, как ты доброе дело свершил.

– А кто ты такая?

– Зовут меня Зовуткой, величают Обуткой, – по-деревенски пошутила старуха. – Родное имя покуда не спрашивай. И дело мое немудреное: голодного накормить, заблудшему путь указать, иного на ум наставить, совет подать.

– Так поясни, откуда здесь взялся чудный сохатый?

– Прежде дай-ко твое ружье осмотреть, надо увериться, можно ли тебе тайность открыть.

Взяла она у Лукони ружье, осмотрела, на деревянном прикладе узорную резьбу ладонью погладила.

– Оно это, Уралово подаренье: хищное зверье без промаха бьет, мирное зверье и птиц бережет. Дед Сысой им владел.

– Я его внучек, – пояснил ей Луконя.

– Сама уж я догадалась. Не могло ружье в чужие руки попасть. А ты, поди-ко, не знал, что на уток с ним не гоже охотиться. Откажет, ни разу не стрелит.

– Кем-то оно заколдовано, что ли?

– Про то знает лишь сам батюшко Урал. Но коль ты теперича владеешь ружьем, то открою тебе, откуда оно.

Взялся Луконя гороховую кашу есть, а старуха присела подле него, руки на коленки сложила.

– Прежде на весь свой век зарекись ни матери, ни отцу, ни братьям, ни сестрам о моем сказе хоть бы намек подать или слово одно обронить. Обмолвишься, так всякое зверье станет от тебя убегать, птица улетать, в лесу груздочка не сыщешь, ягодки в траве не сорвешь и своим наследным ружьем не попользуешься.

Дал ей Луконя зарок, низехонько поклонился.

– Уж много годов миновало с той поры, – сказала старуха. – Батюшко Урал по старости не стал успевать повсюду сам управляться. Экий ведь великий наш край: горы да скалы, в межгорьях реки текучие, в низинах озера глубокие, а черным и красным лесам конца-краю нет. По его-то недогляду расплодились в горах и лесах всякие хищники, принялись мирных птиц и зверей без счету, без меры изничтожать, да вдобавок и люди-хитники за золотом и самоцветными камнями начали рыскать повсюду, богатимые места разорять. А у батюшки Урала три сына взросло. Позвал он их к себе: «Пора вам все мои заботы и труды брать на себя! Но прежде хочу поглядеть, как станете жить меж собой. Ступайте на Исеть-реку. Там в крутых берегах есть большая излучина, а над ней каменный утес-голик. К завтрему приготовьте в нем три пещеры, каждый для себя. В них и определю вам назначенье». Отправились туда сыновья, нашли этот утес-голик, встали друг от дружки на два шага и за день да за ночь управились. Рано утром пришел батюшко Урал, а пещера-то оказалась всего лишь одна, только с тремя входами-выходами. Братья сговорились и доложили отцу, дескать, мы не ослушались, исполнили урок, как было велено, но все ж таки не желаем жить вчуже, без сродства, не по-братски. Остался батюшко Урал сыновьями доволен, однако всем в одном месте жить не дозволил. Старшему сыну дал наследное ружье и велел посреди людей поселиться. «Птицам и мирному зверью будешь защитником!» Середнего сына в сохатого оборотил, а чтобы от простых сохатых он отличался, сделал ему один рог золотой, другой рог составил из камней самоцветных. «Тебе доверяю все мои кладовухи. Ты один будешь знать, где золото и где всякие руды. Береги их от хитников, отводи у них глаза от потаенных мест». Третьему сыну всю пернатую дичь поручил. Сделал его птицей-орланом: крылья в размахе саженьи, хвост из чистого серебра. «Живи на утесах подле озер, с вышины все осматривай, а если в лесах, на реках и озерах появятся недостойные люди, коим пожива разум затмит, – изгони!» С той давней поры все три брательника, а потом их сыновья и внуки никогда не поступались родством, а что велено было Уралом, свято блюли. Твой-то дедко Сысой приходился наследным внуком старшого, коему было батюшкой Уралом ружье препоручено, и, стало быть, повеление Урала теперича на тебя перешло.

Что-то вроде бы она еще говорила, да после сытной каши Луконю сон одолел.

А очнулся, когда уже утренняя заря занялась. Раскалилось небо в той стороне, окатило светом вершины берез.

Огляделся вокруг: ничего не знатко, никаких следов после сохатого не видать, а на том месте, где старуха сидела, даже трава не примята. «Это, наверно, шибко я вечор утомился, – подумал Луконя, – и, надо быть, все приснилось мне».

Так бы он и уверился, но увидел у лесной опушки застреленных ночью волков. Коль рассказать кому, вруном обзовут.

Ну, однако, решил до поры до времени ни про сохатого, ни про старуху, ни тем более про ее сказ никому слова не говорить. Сначала-де надо как-никак с сохатым, не то с орланом где-нибудь повстречаться и в точности на деле проверить с ними сродство, потому что старухин сказ шибко на сказку похож.

Принес он волчьи шкуры домой, во дворе на заплоте развесил. Отец и братья похвалили его за добычу, все ближние и дальние соседи тоже хвалили, вот-де парень всей деревне хорошо услужил, а то ведь от волчьего разбою уж покою не стало. Только Касьян и Куприян вздумали опорочить:

– Эти волки нами были подранены, а ты их дохлых-то подобрал!

Ден через пять, когда Луконя еще трех волков в Сорочьем логу добыл да волчицу с волчатами, они снова начали насмехаться:

– Ты их не уменьем-стараньем взял, а по случайности!

Зато о себе пустили молву, будто в скорости оба забогатеют. Порешили-де, как-никак, но чудного сохатого, который в нашем краю объявился, выследить. За золотой рог и за рог из камней самоцветных можно выручить денег полный кошель, на весь век хватит пить-гулять и в роскоши жить.

Деревенские мужики им не верили: у них-де языки без костей и умом-то оба не шибко далеки. Коли глянется, пусть болтают. А они взаправду стали на охоту готовиться: ружья начистили, дробью и порохом запаслись, бабы им лепешек и калачиков напекли.

Подследил за ними Луконя и надумал не дать окаянным злое дело свершить. Понадеялся обхитрить их, а коли случится первым сохатого встретить, предупредить: пусть подальше в горы, в тайгу убегает. Вдобавок, того пуще желанье припало с сохатым ближе сойтись.

Вскоре раным-рано, еле утренняя заря занялась, Касьян и Куприян ушли из деревни. Луконя – ружье на плечо, котомку с припасами за спину и – айда – следом за ними. Все время шел скрытно. Вот повернули они с прямой дороги в ту сторону, где меж холмами и лесами течет Исеть-река. Тут и сказал Луконя: