Текст книги "Люди с оружием. Рассказы"

Автор книги: Сергей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Тяжело… Крепись, Юрочкин… А сейчас собирайтесь. Поедете домой – десять суток отпуска даю вам. Поезжайте к матери, помогите. Может быть, все обойдется хорошо.

Юрочкин поднял голову.

– Спасибо, – протянул он сдавленно и, всхлипнув, побежал в кубрик.

Лисогуб снова появился на юте.

– Старший помощник, – окликнул его командир. – Матросу Юрочкину немедленно оформите отпускной билет на десять суток и сегодня же обеспечьте отъезд.

Капитан-лейтенант поперхнулся:

– Юрочкину?!

– Да. Мать у него при смерти. Надежды мало – перелом позвоночника и обеих ног.

Лисогуб плотно сжал побелевшие губы, дернул указательным пальцем воротник кителя, крутнул белый ромбик на груди так, что он оторвался и покатился по палубе, звеня и подпрыгивая.

– Срам и безобразие, – промолвил он виновато, пристально глядя на белый ромбик.

Далеко от моря

Далеко от моря

Дорога! Я люблю дорогу. Движение радует меня. Едешь, идешь ли в дальние села, – всегда чувствуешь тревожную радость новых встреч с новыми людьми, с жизнью. Получая очередное задание редакции, я никогда не думаю, как удобнее попасть в намеченный пункт. Я не беспокоюсь заранее о транспорте. Я выхожу на дорогу. И вот уже, прижимаясь к борту тряского кузова попутного грузовика, прислушиваюсь к музыке движения. Стучит, свистит – еду. Я подлаживаюсь песней под неравномерный ритм движения: «По морям, по волнам, нынче здесь – завтра там… Эх!..».

Серая лента дороги взбегает на дальний холм, устремляясь в небосклон. Грузовик упруго приседает на ухабах, натруженно урчит, взбираясь на подъем, – рвется, рвется вперед. И плывут мимо холмы – буро-зеленые волны. И точно гребни их – подвижные серые пятна – отары овец. А впереди колышутся, шушукаются изумрудные разливы пшеницы.

Я пою и смотрю вперед. Глубокая прозрачная алтайская даль спешит навстречу мне. В грудь толкается рассеченный воздух, из-под колес вырывается дорога – еду!

В дороге всегда случается много происшествий, интересных встреч. Неинтересных встреч не бывает.

Сегодня утром вышел на большак. Вокруг ни души. Тихо. Легкий ветерок перебирает листочки кустарников, нежит придорожные травы, перекатывает белые гребешки пыли по дороге, гонит упругие зеленые волны по полям.

Уже рассвело, но солнца не видно. Легкие облака стоят неподвижно в сине-голубом небе. И все вокруг кажется голубовато-синим, точно прикрытым зеркальным стеклом: поля, холмы, купы дальних рощ.

Мне ехать по большаку десять километров, а потом вправо по проселочной дороге до Назаровки.

Вглядываюсь вдаль: дорога пустынна. Закуривая, слышу за спиной чьи-то торопливые шаги. С радостью оглядываюсь. Так и есть: попутчик. В руках у него две большие связки книг, под мышками – свертки. Парень – в черном матросском бушлате, на голове шляпа, соломенная, с серым бантиком сбоку. Лицо загорелое, обветренное. Неужели моряк? Сердце мое радостно забилось. Прошло немало времени, как я демобилизовался из флота, но до сих пор, лишь только увижу флотскую форму, вспоминаю о морских просторах, о трудных походах, о крепком, бодром, веселом родном экипаже.

– Балтийский привет! – взволнованно приветствую я незнакомца и жду ответа.

– Океанский привет! – кричит парень.

– Значит, тихоокеанец?!

– Так точно! «И на Тихом океане свой закончили поход».

Парень подошел, дружески улыбнулся, опустил на дорогу книги.

– Моряк? – спросил он.

– Старший лейтенант, бывший командир четвертой боевой части эскадренного миноносца! – с комической важностью отрапортовал я.

Парень вытянулся, отчеканил:

– Есть! Старшина второй статьи Крабов, комендор крейсера.

Мы крепко пожали друг другу руки.

– Какая волна забросила вас на сей малонаселенный остров? – спросил я шутливо и широким жестом обвел вокруг.

– Комсомольская волна. После демобилизации закончил институт и двинул сюда… на целину. Здесь, как в море, – простор! Есть где развернуться. И главное – люди здесь замечательные. Лучших из лучших послали сюда – так я понимаю. И горжусь.

– Поживем – увидим. Я тоже после флота доучился в литературном институте и… вот. Поработаем!

– Да-а, – Крабов посмотрел вдаль, прищурился, – Здесь есть работенка для рук и для души. Хватит на всех. Значит, вы из редакции?

– Так точно, собственный и неподкупный корреспондент.

– А сейчас куда едете?

– Пока иду, но думаю ехать до Назаровки.

– Логично. Назаровка от нас вправо. Я знаю. – Он улыбнулся каким-то своим хорошим мыслям. – А мы с Леной первыми сюда приехали…

– С какой Леной?

– Ах, да вы же не знаете. Лена – это моя жена.

Крабов степенно одернул полы бушлата, как бы подчеркивая этим сказанное.

– Вы учитель? – спросил я, оглядывая книги.

– Нет, агроном. Это для Лены – она учительница. Был в райцентре и попутно выполнил заказ. Вот и таскаюсь теперь с книгами.

Крабов развел руками и важно добавил:

– Семья. Заботы. Вам не приходилось?

– Нет. Я один.

Агроном посмотрел на меня с сожалением и покровительственно сказал:

– Ну, ничего, ничего… Это поправимо. Мы с Леной уже два года вместе. Встретились случайно и, знаете, на редкость удачно. Лена – такая жена!.. Ну, и я, – он замялся, – стараюсь быть, – агроном опять запнулся, – хорошим.

Он явно чувствовал свое превосходство надо мной и старался быть на высоте.

«Счастливый», – с завистью подумал я и, вздохнув, глубокомысленно изрек:

– Хорошая жена – половина успеха в жизни. Но хорошую подругу трудно найти. Несколько лет нужно, чтобы узнать человека, не ошибиться…

– Не всегда. Иногда даже совсем наоборот, – возразил Крабов. Он помолчал, откашлялся и доверительно проговорил:

– Скажу вам откровенно: Лену я с первого взгляда полюбил.

– Не может быть.

– А вот, оказывается, может быть. Больше того, я не нал точно, как ее зовут. Подошел и сказал: я вас люблю.

– Смело!

Крабов испытывающе взглянул мне в лицо. По всему было видно, что он гордится своей женой и никому не позволит каких-либо шуточек в ее адрес.

– Когда любишь по-настоящему – смелость придет.

– Интересно. А ведь я во всех книжках читал, что влюбленный всегда нерешителен, растерян.

– В жизни бывает по-разному. – И вдруг спросил: – Ждать будем или поплывем на своих двоих?

– Поплыли, – махнул я рукой. – А то тут можно ждать весь день. Давайте мне связку.

– Ничего, я сам.

– Давайте, давайте. Разделим пополам. Вот так – будет законно.

Я взвалил на плечи пачку книг, и мы зашагали по дороге. Я начал расспрашивать Крабова о жизни, о работе. Как-то незаметно мы снова перешли к разговору о Лене – жене Крабова, и вот что он рассказал мне о своей «любви с первого взгляда».

…– Учился на последнем курсе сельхозинститута. Конец обучения, дипломная работа – волосы дыбом, вы знаете. Однажды вхожу в городскую библиотеку, открываю дверь… И сталкиваюсь с ней. Понимаете, случайно, совершенно случайно. В дверях не разойтись: узка, а я, как посмотрел на нее, так и замер. Стою. «Простите» – говорю, – «простите», – а сам ни с места.

– Да пропустите же меня! – сердито сказала она. Я поспешно отступил назад. Она улыбнулась, взмахнула маленьким портфельчиком и побежала. Я пошел вслед за ней. Идем. Так и дошли до пединститута. Она вошла в здание, а я, честное слово, я вдруг почувствовал себя так, словно потерял в жизни самое дорогое. До вечера бродил сам не свой, думал: как я раньше не замечал ее. Мы же очень дружны с пединститутом и часто бываем у «учителек» на вечерах. Удивительно!

В этот день я так и не увидел ее. Не увидел и на второй, и на третий, и на четвертый день. Заскучал, знаете. Все думал и думал о ней. Наконец не выдержал, пошел в пединститут. Вхожу в вестибюль – пусто. Куда идти, кого спросить, а главное – как спросить? Ни имени, ни фамилии не знаю. Прошел взад-вперед и остановился у доски отличников. Я испугался даже… Вгляделся… Она! Сердце, знаете, застучало чертовски сильно. А она спокойно так, чуть насмешливо глядит на меня с фотографии.

Внизу тушью написана фамилия и инициалы. «Елена», – догадался я.

Заметьте: передо мной были только инициалы, а я назвал ее сразу по имени, и оказалось – точно. Сердце подсказало, что ли… Да… Оглянулся я вокруг – никого нет. Быстро сорвал фотокарточку – и вдруг, как выстрел, окрик:

– Стой! Не шевелись!

Я остолбенел. Откуда-то вынырнул усатый старик и, опираясь на палку, прихрамывая, подскочил ко мне, загородив путь к дверям.

– А, зелена муха, попался! – Старик облегченно вздохнул, словно всю жизнь караулил меня и наконец поймал. – Так вот ты какой!

В голосе старика слышались нотки злорадства, радости и восхищения. Усы его свирепо шевелились, палка угрожающе покачивалась в узловатой руке. Он осматривал меня, как обреченную на гибель жертву.

– А я с ног сбился – хоть доску снимай: половину карточек посрывали. Кто, думаю, это? А ты – вон какой, зелена муха. Нуте-ка, молодой ферт, выкладывай карточки моих студенток.

– Папаша, простите. Это – моя… Я люблю ее, – ляпнул я в оправдание.

Старик крякнул, отступил на шаг, оглядел меня.

– Любишь?

– Люблю, папаша.

– Всех пятерых, что ли?

– Что вы! В первый раз… Простите, я больше не буду.

– Любить не будешь?

– Нет… карточки срывать.

Старик помолчал, распушил усы. Я виновато протянул ему фотокарточку. Старик взял, повертел в руках и с гордостью сказал:

– Лучшая студентка, а ты – срывать. – Да… – Старик помолчал и вздрогнул. – Эх, годы, годы, зелена муха, – и вдруг, словно спохватившись, сурово сдвинул брови, поспешно сунул мне в руку карточку и срывающимся голосом скомандовал:

– Марш! Нарушаете порядок, портите наглядную агитацию! Чтоб не видел больше, зелена муха!

Я схватил фотокарточку и выскочил на улицу, как снаряд из пушки.

В следующий раз я встретил Лену в трамвае. Мы оказались вдвоем на площадке. «Ну, – решил я, – сейчас или никогда», – и смело шагнул к ней. Она вскинула голову и уронила деньги, приготовленные для билета. Я бросился собирать. Собрал и, подавая их ей, неожиданно, знаете, так вот и сказал просто:

– Я люблю вас, Лена.

Она испуганно-недоуменно посмотрела на меня, взяла деньги и, опустив глаза, тихо сказала:

– Спасибо.

…Рассказ Крабова прервал гудок. Мы повернулись: машина! Дружно «проголосовали». В кабине грузовика сквозь запыленные ветровые стекла я увидел шофера и девушку в косынке. Машина проскочила мимо, обдав нас пылью и дымом, замедлила ход и остановилась. Из кабины вылез пожилой мрачный человек в засаленном комбинезоне, в кепке, надвинутой на широкие черные брови.

Пока мы подбегали, он профессиональным шоферским приемом ударил каблуками сапог в шины и, выплюнув окурок, окинул нас быстрым недоброжелательным взглядом.

– Мне, в МТС, ему – до Назаровки. Можно?

– Мимо, – буркнул шофер.

– Значит, доедем? – обрадовался агроном.

– Десятку с носа.

Крабов поморгал глазами, умоляюще посмотрел на шофера, на меня.

– Помилуйте, здесь рукой подать. Извините, я бы и заплатил, но у меня всего три рубля. Истратил, не рассчитал.

Он показал глазами на книги и свертки.

– Десятку с носа, – равнодушно отрезал шофер и повернулся к кабине.

– Хорошо, я заплачу, у меня есть, – сказал я поспешно, чтобы покончить с этой неприятной историей.

Я вынул две десятки и подал ему. В этот момент из кабины выглянула девушка, строго посмотрела на меня и голосом, полным обиды, стыда и просьбы, сказала шоферу:

– Папа, зачем ты? Папа…

– Ну, ну, сиди, – как-то сдавленно пробормотал тот и спрятал деньги за голенище сапога.

– Ладно, погружайтесь, – сказал он и влез в кабину, сильно хлопнув дверцей. Мы «погрузились». Крабов, избегая смотреть на меня, заговорил:

– Неудобно как-то получилось. Это я, понимаете, истратился, извините, не рассчитал.

Он, покачивая головой, рылся в карманах.

– Не надо, – остановил я его, – я скоро буду в МТС – рассчитаемся. Пустяки.

Настроение испортилось. На душе стало как-то неприятно. Эх, бывают же люди!.. Пробовал вызвать Крабова на продолжение рассказа, но он ушел в себя, замкнулся.

Я заглянул в заднее окошечко кабины. Шофер, навалившись грудью на баранку, хмуро смотрел вперед. Дочь сидела рядом, почти вплотную к отцу. Я видел прозрачное маленькое ухо, черные волнистые волосы, выбившиеся из-под косынки, тонкую черную бровь, розовое пятнышко на смуглой щеке и кончик носа девушки, «Десятку с носа», – вспомнил я про себя и рассмеялся. Девушка что-то говорила отцу, энергично жестикулируя руками.

Отец молчал. Потом вдруг резко наклонился, выдернул что-то из сапога и передал дочери. Я увидел свои злополучные десятки. Девушка схватила их, зажала в кулак и откинулась на спинку сиденья. Я отвернулся.

Слева, вдали, показалось село.

– Подъезжаем, – крикнул я Крабову.

Он встрепенулся, поднялся на ноги и внимательно посмотрел вперед. Лицо его оживилось, глаза загорелись. Он сорвал с головы шляпу и замахал кому-то. Я удивился и внимательно посмотрел в направлении села. Там, на окраине, еле-еле виднелась маленькая женская фигурка. Женщина подняла над головой платок и замахала.

– Это Лена! – крикнул Крабов мне в ухо, едва не оглушив, и застучал по верху кабины. Машина остановилась. Агроном спрыгнул на дорогу, схватил в охапку поданные мною книги и свертки.

– Заезжайте к нам, очень прошу вас, пожалуйста. Или сейчас, а?

– Тороплюсь я, сейчас не могу, но через несколько дней заеду. Счастливо, до встречи.

Крабов улыбнулся, качнул головой и кинулся к селу. Навстречу ему, напрямик через поле, спотыкаясь и прижимая к груди концы синего платка, бежала жена.

«Хороший человек этот Крабов – морского, воинского воспитания. И жена у него хорошая», – подумал я.

Через несколько минут подъехали к развилке дорог. Мне – вправо, машина идет прямо. Не ожидая полной остановки, я выпрыгнул.

– Счастливо, – крикнул я выглянувшему из кабины шоферу и свернул на проселочную дорогу.

– Постойте! Постойте! – услышал я позади голос девушки и остановился.

– Что такое?

– Уф! Куда вы так торопитесь! – сказала девушка, подбегая ко мне.

Волосы ее растрепались от бега, косынка сползла на плечи, щеки заливал румянец, а большие карие глаза необыкновенно блестели. Я смотрел на нее удивленно.

Девушка смутилась, спрятала подбородок в смятую косынку и, глядя себе под ноги, протянула мне комочек десятирублевок.

– Возьмите, пожалуйста. Папа… это так.

– Что вы! Нет-нет…

Девушка вспыхнула.

– Ах, какой вы. Возьмите же! – потребовала она строго.

Я взял деньги. Девушка облегченно вздохнула и просто, спокойно сказала:

– Ну, вот… До свидания, – и побежала к машине.

И вдруг у меня в душе словно что-то оборвалось, в груди захолонуло.

– Девушка! – крикнул я что есть мочи. – Вы куда?

Она уже вскочила на подножку и, держась за дверцу, повернулась ко мне.

– Прямо, – ответила она, улыбаясь. – До свидания, – и помахала рукой.

Грузовик рванулся с места, как подхлестнутый.

Я выбежал на дорогу и долго-долго, пока машина не скрылась за бугром, смотрел ей вслед…

Дорога! Я люблю дорогу, хотя порой ее и не за что любить: только встретишься с хорошими людьми – и до свидания. Бегут машины взад-вперед по дорогам, бегут мимо, ныряя с бугра на бугор, словно корабли в океанских волнах. Как море, волнуется от края до края пшеница – кормилица наша. Хорошо жить и работать на просторе!

Эх, дороги…

Печаль

У здания райвоенкомата – столпотворение. Со всей округи, из колхозов и совхозов, съехались сюда новобранцы. С ними вместе приехали и домочадцы, празднично разодетые, возбужденные.

Призывники из колхоза «Двадцатый партсъезд» явились на призывной пункт раньше всех. Только кладовщик Никифор задержался где-то с сыном. Но вот наконец появилась и его подвода. Она втиснулась в тележный ряд впритык к бричке кузнеца Лахотина. Сын Никифора тотчас же соскочил с телеги и скрылся за дверью военкомата. Никифор с досадой, беспокойно почесал затылок, расправил тоненькую жиденькую бороденку. Маленький, сухонький он рядом с массивным, широкоплечим Лахотиным выглядел ребенком.

– А, Пал Палыч! Добрый день. Сына привез? – приветствовал Никифор Лахотина.

– Так точно! Федора, – ответил Павел Павлович, доставая из кармана трубку. – Во флот пойдет. Лахотины – народ флотский, просоленный, обветренный.

Лахотин приободрился, одернул черный, изрядно потертый флотский бушлат, надеваемый только по праздникам, и пустил в воздух облако табачного дыма.

Дверь райвоенкомата поминутно открывалась, и призывники, уже прошедшие комиссию, не ожидая расспросов, громогласно объявляли:

– В артиллерию!

– В авиацию!

– В пехоту!

– В бронетанковые войска!

Все ахали независимо от того, куда определяли парня.

Ожидающие своей очереди на комиссию с завистью посматривали на «артиллеристов» и «летчиков», закидывали вопросами.

– А в авиацию какой вес нужно иметь? – озабоченно спрашивал толстый, неповоротливый парень с маленькой, стриженной под бокс головой.

– Тебя в авиацию не возьмут: загрузочка ого-го! – бом-м-бовая!

Все смеялись, но толстому парню было не до смеха.

– А во флот? – настойчиво допытывался он.

– Во флот, пожалуй, возьмут… В береговую оборону кашу варить.

– О!

Лахотин слушал дружескую перепалку молодежи и улыбался. Его Федора – во флот, непременно. Лахотинский род моряцкий: дед, отец и сам Павел Павлович служили на море. Флотская традиция издавна утвердилась в семье.

И хотя он ободрял себя таким образом, важно похаживая около подводы, покручивая усы и поминутно одергивая флотский бушлат, смеялся и утешал других громким и уверенным голосом, беспокойство и сомнение терзали его.

«Ну, полпальца – не беда. Даже и не заметно. Ведь бревна ворочает – ничего же. И охотник! Недавно двух волков километров двадцать гнал. Ухлопал все-таки. Возьмут», – думал Лахотин, доказывая самому себе полную пригодность сына к службе во флоте. Но беспокойство его увеличивалось с каждой минутой. Он косо посматривал на дверь военкомата, все быстрее ходил около подводы, с напускным усердием поигрывая кнутом и посмеиваясь над страхами Никифора.

А у Никифора мысли текли своей дорожкой. Хотя он и сокрушался вслух о непригодности своего сына к службе, но про себя думал наоборот: «Возьмут – кто же будет помогать мне по хозяйству?» Никифор в этом году начал строить пятистенник, и уход сына в армию был бы некстати. «Что же, я не против, но… Если бы год-два повременить, а потом пусть себе идет, уму-разуму набирается в армии. Оно даже и лучше – не выскочит наспех с женитьбой, да и остепенится, дисциплинке научится».

Никифор, остро посматривая на Лахотина, по-своему оценивал поведение соседа и вздыхал: «Уже выпил. Ему что. Ему можно. Сын с дефектом. А мой вот, хоть и щупленький, а словно бес», – и снова в сотый раз спрашивал:

– Так как же, Пал Палыч: сына моего возьмут, как думаешь, а?

Старичок, задирая голову, заглядывал в глаза Лахотину.

– Должны взять. Место всем найдется.

– Очень уж щупленький он у меня. Петька-то. Боюсь, не возьмут.

– Возьмут, Никифор, не тужи.

Лахотин доброжелательно положил на плечо собеседника свою огромную руку, опутанную голубыми якорными цепями татуировки. Никифор присел, деликатно улыбнулся.

– Ну и силища!

Павел Павлович милостиво отпустил плечо старика и неестественно захохотал.

– Лахотины – народ флотский! – хвастался он, хотя в иное время никто не мог бы заподозрить его в этом грехе.

На крыльцо военкомата выскочил сын Никифора, Старик насторожился, собрался в комочек.

– Приняли, батя! В мо-то-пе-хо-ту!

– Ух ты! – досадливо воскликнул старик. – Ядри корень! Так и знал. – Он засуетился около телеги, доставая бутылку с водкой и закуску. Выпил, крякнул сокрушенно, протянул Лахотину.

– Ух, ядри корень!

Лахотин отмахнулся.

Одна за другой отъезжали от военкомата подводы, а Федор все не появлялся. Вот и старик Никифор, захмелев, взгромоздился на свою телегу и остервенело ударил кнутом коня: «Ух, ядри корень…» И было непонятно, радуется он или печалится. Сын Никифора сидел позади отца насупившись, но глаза его горделиво блестели.

А Павел Павлович ждал.

«Проверяют. Моего детину сразу не осмотришь – богатырь», – утешал он себя, но уже с меньшей уверенностью, чем прежде. Наконец Лахотин не выдержал, подошел к выходу, распахнул дверь. Федор стоял в коридоре у окна и, уткнувшись лицом в фрамугу, – большой, широкоплечий – грустно смотрел на улицу.

– Федор! – позвал Павел Павлович сына, почувствовав холод в груди и слабость во всем теле.

Сын медленно подошел к отцу.

– Не приняли, батя… Большого пальца на ноге нет. Забраковали… – и виновато уставился в пол.

– Как? – хрипло переспросил Лахотин. Трубка выпала изо рта, покатилась по ступенькам… – Какой палец? Так ведь полпальца! Ты объяснил: отморозил – на медведя ходил, был ранен!

– Объяснил, – еле сдерживая слезы, ответил сын.

– Отставить! – закричал старик. – Слюни подобрать!

Федор выпрямился, торопливо вытер рукавом нос.

– Я разберусь. Как смели Лахотину отказать в службе отечеству! Я сам пойду к полковнику.

– Полковник сказал: «Не положено».

– Не положено?!

У Лахотина упали руки. Он обмяк, ссутулился.

Старый военный моряк, он знал силу магического военного слова «не положено». «Не положено» – значит, точка, конец. Через него не перепрыгнешь.

Павел Павлович медленно поднял трубку и поплелся к подводе. Молча отвязал лошадь, сел в телегу и так дернул вожжи, что Воронко, не ожидавший такого от хозяина, присел на задние ноги и рванул с места галопом. Федор сидел позади отца, низко опустив голову.

Только выехали за село, на небо наползли тучи, заморосил мелкий дождь. Меж деревьев растекался сизый туман. Стало хмуро, сыро, холодно.

Вскоре догнали подводу Никифора. Тот печально поклевывал носом в такт колесам телеги. Вожжи провисли почти до земли. Старик шевелил губами, что-то бормоча себе под нос.

Подъехав к Никифору, Лахотин попридержал Воронка. Никифор поднял голову, посмотрел на сумрачное лицо Лахотина и сочувственно спросил:

– Тоже взяли?

Лахотин, за шумом колес не расслышав слов Никифора, но поняв его по-своему, безнадежно кивнул головой.

– Ядри их корень, нет чтобы повременить, – посочувствовал Никифор, достал бутылку, протянул Павлу Павловичу. Лахотин взял, приложил к губам и несколько раз продолжительно глотнул. Опорожнив бутылку, он бросил ее в сено на телегу Никифора и раскурил трубку.

Подводы долго ехали рядом. Сын Никифора дружески подмигнул Федору, насмешливо кивая на стариков, но тот, почему-то обидевшись, отвернулся.

Старики молчали. Никифор скорбно поклевывал носом, а Павел Павлович, глядя под копыта Воронка, неутомимо посасывал трубку; клочья дыма, как вата, задерживались на его широкой груди. Одна печаль пригнула головы стариков – одна, да разная.

– Батя. А батя! – окликнул отца Федор.

Лахотин не отвечал, он думал о чем-то, склонив голову.

По коричневому морщинистому лицу его текли не то капли дождя, не то слезы.

Телеги еле ползли. Медленно, как дальние острова, проплывали мимо угрюмые сопки, поросшие сосняком.

– Будешь работать вдвое больше. Слышишь? – сказал отец Федору. – Чтобы. был первым работником во всем районе. Иначе – полный позор.

– Я и так работал… – возразил было сын.

– Работал! – перебил Лахотин. – Во флоте работают! По-флотски должен и ты работать.

– Ладно.

– Смотри у меня.

Павел Павлович поднял кнут над головой и стегнул Воронка. Телега затарахтела веселее. Никифор встрепенулся, но тут же снова опустил голову. Его конь сам прибавил ходу, по привычке не отставая от чужого задка.