
Текст книги "Люди с оружием. Рассказы"
Автор книги: Сергей Никитин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
Бессмертная
Путешествуя по Молдавии, я внезапно почувствовал себя плохо: простудился и вынужден был на долгое время остановиться в Сороках.
Сороки – древний, зеленый от садов и серый от пыли городок, ныне районный центр, расположенный на правом берегу Днестра в северной нагорной части Молдавии.
Дом, в котором я снял комнату, стоял на горе. Отсюда хорошо видна была нижняя центральная часть города с рынком, административными зданиями и учебными заведениями, которых в Сороках оказалось много.
Река, делающая в этом месте десятикилометровую петлю, круто огибала пологий левый берег, усеянный серыми крышами хат просторного села Цекиновки, окруженного кукурузными полями. Там начиналась украинская земля.
Целые дни просиживал я в плетеном кресле на веранде, – любуясь красивыми изгибами реки, отороченной зеленью садов, покатыми холмами, волнообразно убегающими за горизонт, древней пятисотлетней крепостью, возвышающейся неусыпным стражем над рекой, неподалеку от оживленного пляжа с голубыми легкими постройками.
Мысли мои, сменяя друг друга, как бы плыли по течению реки…
Извилист Днестр. Торопливо бежит он на юг, доискиваясь ласкового Черного моря. На пути его встают холмы и взгорья, а он, бросаясь то вправо, то влево, упрямо несет свои серые-серые воды вперед. На севере, обогнув Черновицкую область, Днестр подходит к границе Молдавии. Но долго еще не расстается он с Украиной, отдавая ей весь левый берег, почти до самой Немировки. И только оттуда уже безраздельно вступает в пределы Молдавии. На юге же он снова, прежде чем броситься в объятия Днестровского лимана, милуется с украинской землей.
Красив древний Днестр – седой, как старик, и резвый, как ребенок. Тысячелетиями катит он свои воды в Черное море. Стальная по цвету и упругости струя его, точно острый клинок, вложенный в драгоценные ножны, не раз привлекала алчных захватчиков. Их манил сюда благодатный климат, плодородные земли, трудолюбие и мастерство песенного народа. Отсюда, с берегов Днестра, жадному взору искателей поживы открывалась на северо-восток изумрудная, полная сокровищ и тайны девственная даль огромной Руси.
Издревле обрабатывал землю Приднестровья славянский плуг, защищал славянский меч. Более чем тысячелетие нашествия кочевых орд разбивались о могучую грудь коренных поднестровских славянских племен– уличей и тиверцев. Защищая Киевскую Русь с юго-запада, они строили здесь мощные оборонительные валы и городища. Время и войны стерли их с лица земли. Только в последние годы советским ученым-археологам удалось найти следы и останки многих славянских поселений на Днестре.
Днестр был также свидетелем героического трехсотлетнего сопротивления молдавского народа кровавому турецкому игу, от которого лишь в 1812 году окончательно избавил его русский народ.
Еще до сего времени на крутых берегах Днестра можно видеть полуразвалившиеся, некогда грозные каменные крепости чужой, не здешней архитектуры – печальные и поучительные памятники стародавних волчьих устремлений западных и средиземноморских племен и государств.
Одной из таких крепостей и была Генуэзская крепость города Сороки. Ее круглые башни с черными глазницами амбразур и циркульные стены с зубцами наверху воскрешали в памяти историю далекого прошлого.
Думая о прошлом и видя перед собой сегодняшнюю жизнь бодрого растущего городка, заполненного шумливым студенчеством, я искал слово, которым можно было бы полно и кратко назвать героический путь неутомимого, умного народа к счастью, к светлой жизни.
Я знал это слово, но почувствовать сердцем и понять умом безмерную глубину его мне помогла маленькая женщина – согбенная, с высохшими руками и белыми как снег, волосами на трясущейся голове.
Ей было девяносто с лишним лет. Она неподвижно лежала на койке в маленькой проходной комнатке нашего дома. Квартиранты, проходя мимо старухи, отворачивались, старались не замечать ее. Настоящего имени старухи никто не знал. Все называли ее Бессмертной.
Домом управляла вдова, внучка Бессмертной – Мария Соломоновна, пышная, сонливая женщина с двойным подбородком и затуманенными тоскливыми глазами. Она нигде не работала, довольствуясь доходами с фруктового сада и квартиронанимателей.
Мария Соломоновна вставала с постели днем, когда солнце поднималось в зенит, готовила поесть себе и бабушке, кое-как прибирала комнаты и выходила на веранду. Сладко и томно потягиваясь, Мария Соломоновна начинала длинные, со вздохами, воспоминания о молодости, ушедшей безвозвратно, о муже, ушедшем с другой женщиной, жаловалась на скуку и серость будничной однообразной жизни. Казалось, ее ничто уже не интересовало, не радовало в жизни.
После обеда Мария Соломоновна уходила спать, чтобы вечером, благоухая духами, исчезнуть из дома до поздней ночи.
Она очень заботилась о бабушке: не разрешала ей ничего делать и даже ходить: кричала, если та пробовала взяться за домашнюю работу, и почти насильно укладывала старуху в постель.
– Лежи, отдыхай… Тебе вредно ходить, а тем более работать. Боже упаси! – кричала она на ухо Бессмертной, и старуха, покачивая головой, послушно затихала.
Не нравилась мне жизнь Марии Соломоновны, не нравилась ее забота о старухе. Но я молчал.
Чувствовал я себя все еще плохо. Сил еле-еле хватало на то, чтобы сходить поесть в столовую и посетить поликлинику. Я оброс бородой, страдал бессонницей, но в больницу ни за что не хотел ложиться. Трехлетнее пребывание в госпитале после тяжелого ранения во время войны оставило во мне непреодолимое отвращение к больничной обстановке: чистым, белым, как саван, палатам, лекарственным запахам, гнетущей тишине. Строгому больничному режиму я предпочитал строгую свободу в домашней обстановке.
Меня заинтересовала старуха. Я приглядывался к Бессмертной. Она, кажется, боялась внучки, но в то же время я не раз замечал то ненавистные, то насмешливые лукавые взгляды старухи в спину Марии Соломоновны. Как будто она что-то скрывала от внучки, обманывала ее и внутренне радовалась этому, насмехалась над ней.
Просыпаясь чуть свет, я видел иногда, как старуха, придерживаясь руками за стену дома и перила крыльца, тяжело, медленно подымалась к себе в комнату. Она шаталась от усталости. Серенькое старое платье висело на ней, как на кривой палке. Тонкие, высохшие руки дрожали. Лицо, испещренное глубокими бороздами морщин, с острым подбородком и большим носом, нависшим над впалым ртом, казалось деревянным. Редкие поблекшие неприкрытые волосы торчали по сторонам, как пучки пакли. Тонкая, скрючившаяся, она была похожа на изогнутое жестокими ветрами высохшее дерево. Распухшие ноги, словно вырванные из земли корни, еле держали ее. Ничто не связывало ее с жизнью. Бессмертная стояла на краю могилы.
Но когда старуха, взобравшись на крыльцо, поднимала на мгновение голову, я вздрагивал от неожиданности: глаза ее улыбались. Они блестели не от старческой слезы. Нет! Из-под тяжких красных век выскальзывал на секунду светлый, задорный лучик. В глазах – радость, жизнь! Но вот голова старухи упала на плоскую грудь, и огоньки в глазах потухли.
Куда она ходит? Что за радость окрыляет дряхлое, бессильное тело старухи? Я терялся в догадках и еще внимательнее приглядывался к ней.
Однажды днем я услышал гневный крик Марии Соломоновны и насторожился.
– А-а! – торжествующе кричала она у постели старухи. – Вот что ты делаешь по ночам! Ну, погоди же… Не слушаешься, надрываешь свои последние силы. Ладно!
Я спросил у Марии Соломоновны, в чем дело? Но она только махнула рукой:
– Ползает по ночам. Обманывает меня. Из ума выжила старуха…
Я ничего не понял. В тот же день Мария Соломоновна заколотила досками двери старого, полуразрушенного саманного сарая. Теперь старуха уже не поднималась с кровати. Она печально, бессмысленно смотрела в потолок, и изможденные черты лица ее выражали глубокую скорбь о невозвратимой утрате.
Меня угнетал этот взгляд. Чем так обидела внучка бабушку. Сарай? Но какая связь страшной печали старухи с заколоченными дверями сарая? Я решил во что бы то ни стало докопаться до истины.
Как-то после обеда, воспользовавшись отсутствием Марии Соломоновны, я подсел к кровати Бессмертной и участливо спросил:
– Как вы себя чувствуете, бабушка?
Старуха повернулась, внимательно оглядела меня, но ничего не ответила.
Взгляд ее остановился на моих руках и она оживилась. Старуха приподнялась и нагнулась так низко, что коснулась носом моей руки, лежащей на колене. Она ткнула скрюченными сухими пальцами в синюю татуировку якоря на руке и спросила тихим, шелестящим голосом:
– Моряк?
– Да, бабушка, офицером флота был. Теперь в отставке по инвалидности.
Старуха одобрительно кивнула головой, легонько хлопнула меня по плечу и уставилась взглядом в стенку в ногах кровати. Я невольно проследил за ее взглядом и увидел большую фотографию морского офицера, помещенную в массивную глубокую раму, разукрашенную серебряной фольгой. Эту раму я видел и раньше, но принял ее за икону.
На погоне кителя офицера белели, как стеклянные крупинки, четыре звездочки: капитан-лейтенант. Морская фуражка была глубоко посажена прямо и чуть вперед на лоб, словно в лицо моряка дул сильный ветер. Грудь офицера украшали ордена и медали.
– Это ваш сын, бабушка?
– Сын.
– На каком море он служит теперь?
– Сложил на Черном. Теперь не знаю.
– Что ж, не пишет, или… погиб? – неуверенно спросил я.
– Писали – погиб. Не верю.
Я начал рассказывать старухе о кораблях, о морской службе, о дальних походах… Несколько раз пытался узнать, на каком корабле служил ее сын, но старуха не отвечала, хотя слушала, кажется, с интересом.
Смущенный ее молчанием, я встал. Тогда старуха повернулась ко мне и поманила пальцем, словно намереваясь передать мне по секрету какую-то тайну.
Я с готовностью склонился к ней.
– Болеешь? – коротко спросила она.
Я охотно рассказал о себе. Старуха внимательно слушала. И странно! – по мере того, как я, стараясь вызвать к себе сожаление и тем сблизиться с ней, подробно рассказывал о своем ранении и теперешнем состоянии здоровья, взгляд старухи становился светлее, и наконец ее тонкие сухие губы искривились в улыбке, обнажив бледные десна.
Я ничего не понимал. Издевается она надо мной, что ли? «Дьявол, а не старуха», – неприязненно подумал я, жалея, что начал разговор, и встал, чтобы уйти. Но старуха задержала меня и, показав рукой на дверь кладовой, заговорщически сказала:
– Там гвозди, молоток. – В сарае – доски. Почини забор двора. Иди. – Бессмертная махнула рукой, как бы выпроваживая меня.
Пораженный таким оборотом дела, я ушел к себе озадаченный. Черт знает, что такое! Однако… Что ж, забор я, пожалуй, попробую исправить. Интересно все-таки, чем все это кончится. Я открыл дверь и наткнулся на взгляд старухи. Она ждала меня.
Взяв молоток и гвозди, я вышел во двор.
Обширный двор зарос лебедой. Сад тоже был запущен. Забор и сарай, увитые диким виноградом, покосились, обветшали. Узкие тропинки поросли травой. И даже широкая дорога со двора на улицу, выложенная камнем, поросла полынью. Все носило на себе следы запущенности, разрушительной силы времени. Я как-то не замечал этого раньше, но сейчас вдруг все резко бросилось мне в глаза. Да, нет хозяйского глаза, нет заботливых рук.
Обливаясь потом и превозмогая головокружение, я сорвал доски с двери сарая. И здесь – хлам, трава, дыры в стенах, щели в крыше. По углам валялись дрова, старая мебель, листы жести, доски, обручи…
На одной из стен я заметил следы недавнего ремонта: она была обита дранкой и наполовину оштукатурена. Тут же стояли деревянный ящик с засохшей глиняной обмазкой, кадка с водой, лопатка… «Бессмертная работала!» – вдруг догадался я, вспомнив ворчанье Марии Соломоновны. Неужели только для этого она и ходила сюда по ночам? А может быть… Интересно. Я начинал кое о чем догадываться.
Отдохнув, я принялся за работу. Кое-как выпрямив часть забора, я, уставший и ослабевший, едва дотащился до койки. В эту ночь я спал, как убитый.
Но утром, проснувшись, я, несмотря на плохое самочувствие, решил начатое дело довести до конца. Днем, увидав меня за работой, Мария Соломоновна изумилась, но я не обращал на нее никакого внимания.
– Вам же нельзя. Вы – больной.
– Ничего. Мне можно. И я люблю это.
– Ну, как хотите… Только я не понимаю. И вообще… Я не прошу.
Я взглянул на нее и понял, что она боится, как бы я не потребовал возмещения за свой труд, и тут же успокоил ее, сказав, что делаю это бесплатно.
После обеда во двор вошла Бессмертная. Не говоря ни слова, она стала мне помогать: то конец доски придержит, то подаст гвоздь. Работа радовала ее. Она словно помолодела. Глаза ее загорелись, движения стали уверенными. Я смотрел на нее с восхищением. Тут-то я понял наконец смысл предрассветных прогулок старухи, ее печаль, ее насмешливые взгляды в спину внучки. Человек с годами может потерять все: здоровье, память, волю, но привычка к труду остается навсегда. Эта великая привычка и поддерживала в старухе жизнь. Безделья, а не смерти боялась она.
Мария Соломоновна вновь попробовала было проявить свою «заботу» о старухе, но я осадил ее.
– Оставьте нас в покое. Не трогайте бабушку, – резко сказал я.
– Но… она старая. Ей нужно лежать, – заморгав глазами, пролепетала растерянная Мария Соломоновна.
– Не старая она! – почти крикнул я. – Она – молодая. Она работает, – а вы не мешайте и идите спать. Хотите похоронить бабушку заживо?
Мария Соломоновна ахнула, всплеснула полными руками и кинулась в дом.
Я нисколько не пожалел о резкости своего тона. Бессмертная же испуганно посмотрела вслед внучке, нерешительно шагнула к дому, но вдруг сплюнув, остановилась.
С этого дня мы с Бессмертной, не обращая внимания на косые взгляды Марии Соломоновны, работали вместе. Я быстро пошел на поправку: головокружение прекратилось, мускулы заметно отвердевали, дыхание стало свободным. Я чувствовал, как мое тело наливается здоровьем, силой. Мы почти не разговаривали со старухой. Занятая работой, она забывала обо всем на свете. Медленно передвигаясь по двору, она неторопливо, но споро делала то, что ей хотелось. Старуха, словно выпрямилась, посвежела за эти несколько дней. Пока я починял крышу сарая, она оштукатурила стены, потом начала расчищать двор и сад от сорняков. Когда у нее не хватало сил поднять какой-нибудь тяжелый предмет, она обвязывала его веревкой, волоча по земле, оттаскивала на место. При этом губы ее шевелились, словно она пела песню. Да, она пела, и все пело в ней: руки, глаза, сердце… Заражаясь ее настроением, я еще крепче сжимал в руках топор, с двойной силой заносил его для удара.
За две недели мы отремонтировали сарай, починили забор, расчистили и привели в порядок двор и сад. Я сколотил нехитрую беседку, и по вечерам, уставшие и довольные, мы отдыхали в ней. Молча сидели мы, поглядывая на плоды нашего труда. Старуха не любила много говорить, и я не нарушал ее величавого безмолвия. Да и зачем слова? Мы понимали друг друга без слов, нам все было ясно. Когда сердце поет, слов не нужно.
Мария Соломоновна, не выдержав отчуждения, однажды подошла к нам, виновато присела рядом и молча поставила нам на колени тарелки, полные сочных фруктов.
…Уезжал я через неделю. Дела звали в путь. Бодрый, окрепший, простился я с хозяевами. Бабушка и внучка проводили меня до калитки. Мария Соломоновна прослезилась.
– Извините, если что не так…
– Все так, все так, – ответил я весело. – Советую вам устроиться на работу. За домом посмотрит бабушка.
– Я уже сама думала об этом, – смутилась Мария Соломоновна и опустила голову. Старуха кивнула головой, промолвила, как всегда коротко:
– Работай.
Потом подошла ко мне, положила свои добрые трудовые руки на мои плечи и тихо сказала:
– И ты работай. Иди! – и ласково подтолкнула меня.
Я обнял мать моряка и вышел на дорогу. Дорога эта вела к Труду.