Текст книги "Диккенс и Теккерей"

Автор книги: Сергей Щепотьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Взрослая Эстелла «так сильно изменилась, стала ещё настолько красивее, женственнее, так далеко ушла в своём всепобеждающем превосходстве», что Пип, вроде бы тоже ставший уже другим, вновь ощущает себя «безнадёжно неотёсанным деревенским мальчишкой». Она и обращается с ним, «как с мальчиком», и «прельщает» его, но, «снисходя» до него, «как и подобает блестящей красавице», заявляет, что у неё «нет того, что люди называют сердцем».

Пип принимает предложенные условия. Ему достаточно понимать, «как счастлив был бы я, живя с нею и зная, что никогда не буду счастлив с нею, но всегда буду страдать». И ради этого сладкого страдания он готов забыть всё и всех.

Словно повторяя слова Мэтью Покета о «джентльменстве души», Бидди взывает к добрым чувствам Пипа: «Хоть вы теперь и джентльмен, но у вас всегда было доброе сердце». Однако в сердце своём Пип совершает предательство верных друзей: он тяготится обществом Джо, опасаясь насмешек такого же, как он, воспитанника Покета-старшего – титулованного хама Бентли Драммла с его, «пустоголовыми предками» (как известно, Диккенс презрительно относился ко всякого рода родословным).

«Так в течение жизни наши самые малодушные и низкие поступки мы совершаем ради тех, кого более всего презираем», – резюмирует рассказчик Пип.

Ещё более стыдится Пип своего родственника после встречи с повзрослевшей Эстеллой, потому что она «отнеслась бы к нему с презрением».

Но во время свидания с нею в доме мисс Хэвишем его тяготит и присутствие Джеггерса: «Несовместимость его холодности с моими чувствами к Эстелле мучила меня. И не только потому, что я никогда бы не смог заставить себя говорить с ним о ней. Не вынес, если бы он стал при ней скрипеть своими сапогами. Или принялся бы мыть руки после общения с нею. Я страдал оттого, что переживал свой восторг в двух шагах от него. Что свои чувства я должен был испытывать в его присутствии».

Любовь-наваждение никого не допускает в своё общество. Диккенсу это было до боли хорошо известно.

«Я любил её просто потому, что не любить было выше моих сил. Любил вопреки рассудку, вопреки собственной воле, надежде, счастью и покою, вопреки всевозможным препятствиям» – это слова рассказчика Пипа, но, безусловно, и признание самого автора.

«Я расскажу тебе, что такое настоящая любовь. Это слепая преданность, безусловное самоуничижение, полное подчинение, доверие и вера – вопреки самому себе, вопреки всему миру, когда всё сердце, всю душу отдаёшь предмету своей страсти – как это было со мной!» – говорит Пипу мисс Хэвишем, но нам слышится голос Диккенса: «И со мной!»

Ибо писатель, несомненно, создавал эту книгу, чтобы поведать «драгоценную заманчивую тайну, героем которой был я», как сказано в оригинале, а в переводе М. Лорие не только неоправданно, но и непростительно искажено: «разгадать которую суждено было мне». Ведь своей тайны Диккенс так и не разгадал!

Автор «Больших надежд» просто купается в мучительных восторгах любви, и не только к мисс Тернан, он явно предаётся также воспоминаниям о былом чувстве к Мэри Биднелл: «Мы были примерно одних лет, хотя, конечно, она казалась взрослее» – это ведь не о солидном писателе и юной Эллен!..

Когда Драммл начал ухаживать за Эстеллой, она «то поощряла его, то обескураживала, то почти льстила ему, то открыто презирала его, то обращалась с ним как с добрым знакомым, то будто едва вспоминала, кто он танов» – совершенно так, как юная Мэри Биднелл играла с юным Диккенсом.

Маленькая, казалось бы, незначительная, деталь говорит о том, что автор отождествлял себя со своим героем. Побывав с Гербертом на спектакле, где увлечённый театром псаломщик Уосл бездарно играл Гамлета, Пип видит сон: «я должен играть Гамлета, а мисс Хэвишем – Тень его отца, и на нас смотрят двадцать тысяч зрителей, а я не знаю и двадцати слов своей роли».

Вряд ли Пип увидел бы такой сон. Забытый текст роли – сновидение сугубо профессиональное. Более чем вероятно, что активно выступавший на сцене Диккенс видел его. Может быть, и неоднократно. И, не учтя, что автор и рассказчик – якобы не одно и то же лицо, приписал сон Пипу, тем самым выдав их полное соответствие.

Эстелла презирает вульгарных в своём беспокойстве о наследстве родственников мисс Хэвишем: «Какое удовольствие я получаю, смеясь над ними, когда они бывают смешны!»

Но и сама она вульгарна, как миссис Брэндли, которой поручено «выводить девушку в свет», вульгарны и её многочисленные поклонники, и «пикники, празднества, пьесы, оперы, концерты, вечеринки, всевозможные удовольствия», на которых Пипу приходится бывать вместе с ней. Вульгарен и сам Пип: и в своем тщеславии, и в предательстве по отношению к Бидди и Джо, и в брезгливости к каторжнику Мэгвичу, самим фактом своего покровительства разрушившему красивую сказку, которую молодой человек долгие годы сам себе рассказывал. Если мстительная мисс Хэвишем для Пипа, как мы сказали, кто-то, кем была для Кая Снежная Королева, если он принимает её «извращённое желание» помучить его перед тем, как отдать «желанную награду», то Мэгвича он называет про себя «моё жуткое бремя» («my dreadful burden», сказано у Диккенса, и гораздо менее эмоциональное слово «постоялец» в переводе М. Лорие никак нельзя счесть адекватным оригиналу). Пипу отвратителен весь вид Мэгвича, и при встрече с ним он ещё острее начинает чувствовать свою вину перед Джо.

Если для Мэгвича, как считает Э. Уилсон, Пип – инструмент мести, то лишь отчасти. Каторжник, под угрозой смерти вернувшийся из изгнания для встречи с Пипом, с искренним теплом относится к своему подопечному, пусть и делая на него ставку в своей мести обществу, законы которого обошлись с ним более сурово, чем с «джентльменом» Комписоном, вовлекшим его в свои тёмные махинации.

С другой стороны, и Пип написан в новой для автора сугубо реалистической манере, его образ неоднозначен. И потому, ещё не зная, что каторжник – отец Эстеллы, он озабочен тем, как бы оскорблённый его неблагодарностью Мэгвич не отдал себя в руки правосудия. Чувствуя ответственность за судьбу своего благодетеля, Пип преодолевает и разочарование перед открывшейся правдой, и неприязнь к Мэгвичу.

С помощью Герберта он прилагает все (увы, тщетные!) усилия, чтобы спасти его. Как, несмотря на обиду, пытается (опять-таки, тщетно) спасти и пострадавшую от пожара мисс Хэвишем.

Но и мисс Хэвишем – совсем не монохромный образ. К концу романа она осознаёт свой грех перед Эстеллой и Пипом («Что я наделала!») и по просьбе последнего совершает истинное благодеяние по отношению к Герберту Покету, обеспечив его будущность.

Таким образом, и в этом романе добродетель отчасти вознаграждена, но счастливыми героев не назовёшь, хотя в книге было два финала: первый не понравился Булвер-Литтону, и по его совету автор написал «премиленький новый кусок», который, в сущности, не изменил судеб Эстеллы и Пипа, разве что позволяет надеяться, что герой не останется горьким холостяком.

Оригинальный финал «Больших надежд» впервые был опубликован Форстером в биографии Ч. Диккенса. Позволю себе привести его здесь в своём собственном переводе[11]11
  По изданию: «Great Expectations» by Charles Dickens. NY, «Signet Classic», 1963. Приводимый текст следовал после слов: «Но эта жалкая мечта, Бидди, развеялась навсегда».


[Закрыть]:

«Прошло два года, прежде чем я увидел её. Я слышал, что она ведёт крайне несчастливую жизнь, расставшись с мужем, который обращался с нею весьма жестоко и славился своей грубостью, равно как и чванством, и чёрствостью. Я слышал, что муж её умер в результате несчастного случая, причиной которого было грубое обращение этого человека с лошадью. Я слышал, что сама она вышла замуж вновь. Муж её, врач из Шропшира, вопреки собственным интересам, однажды повёл себя очень по-мужски, став свидетелем грубости м-ра Драммла со своей женой: это было как раз во время его профессионального визита к грубияну. Слышал я, что врач из Шропшира небогат и они живут на её личное состояние.

Я снова был в Англии, в Лондоне, и гулял с маленьким Пипом по Пикадилли, когда меня нагнал слуга и спросил, не сделаю ли я несколько шагов назад, чтобы поговорить с леди, сидевшей в коляске. Коляска была запряжена пони, которой правила сама леди. Мы с ней взглянули друг на друга довольно грустно.

– Я сильно изменилась, я знаю. Но подумала, что вы хотели бы обменяться рукопожатием с Эстеллой, Пип. Дайте-ка мне поцеловать это милое дитя.

(Полагаю, она решила, что это дитя – моё.)

Впоследствии я был очень рад этому разговору. Потому что её взгляд, и голос, и прикосновение внушили мне уверенность, что страдания были лучшим учителем, чем мисс Хэвишем, и наделили её способностью понять, чем некогда было моё сердце».

В шестидесятые годы на Диккенса обрушился целый град утрат. В 1863 г. умерла его мать, находившаяся в состоянии старческого маразма. Умер Теккерей, успев примириться с ним перед самой смертью. На его смерть Диккенс откликнулся серьёзной статьёй. Умерли братья, шурин, несколько старых друзей. Он спасается от тоски публичными чтениями, путешествиями, мучительной любовью к Эллен Тёрнан и, конечно, литературным трудом.

9 июня 1865 г. Диккенс и мисс Тёрнан оказались в поезде, потерпевшем катастрофу: восемь вагонов обрушились с моста в воду, а вагон, в котором находились Диккенс и его возлюбленная, повис в воздухе. Мисс Тёрнан и ещё одна их попутчица волновались за судьбу шляпных коробок. А Диккенс спасал портфель со страницами нового романа...

Эта рукопись была последним законченным романом Диккенса – «Наш общий друг» (1865). Действие его вращается вокруг мнимого убийства главного героя, и персонажам предоставлено распутывать сложнейший клубок тайн. Внешне, таким образом, в книге соблюдены атрибуты вошедшего к тому времени в моду «сенсационного» романа, великим мастером которого был Уилки Коллинз.

Советские литературоведы В. Ивашева, Н. Михальская, Т. Сильман единодушно рассуждали о спаде социального звучания последних романов Диккенса. Однако для подобных рассуждений нет никаких оснований. Даже в камерных, казалось бы, «Больших надеждах», где, как мы говорили, на первом плане – психология героев и их взаимоотношений, писатель дал довольно широкий спектр социальной жизни. Читатель встречает на страницах романа представителей различных слоев общества: и простых тружеников, и ремесленников, и чиновников, и великосветских фагов, и каторжников, и заключённых в тюрьме «Ньюгейт», которую Пип посещает с Уэммиком. Особняком в системе образов «Больших надежд» стоит Орлик, которому, по словам Энгаса Уилсона, «не сочувствует ни Пип, ни автор. „Старый Орлик“ не столько преступник, сколько, человек, ненавидящий подчинение, своё низкое положение в жизни, и дня его яростной озлобленности против хозяев у Диккенса не находится слов понимания». Да, Орлик – из тех, кому по душе «раздувать мировой пожар», что, как мы знаем, не могло вызывать сочувствия автора. И всё-таки Диккенс счёл нужным поместить такую фигуру в роман – несомненно, именно потому, что и эта камерная история разыгрывается на обычном и естественном для него разнообразном социальном фоне.

Это становится ещё более очевидным при детальном рассмотрении «Нашего общего друга». В этом романе перед нами раскрывается уже широчайшая панорама всех социальных слоев столицы. Здесь и великосветские снобы, и адвокаты, и крючкотворы-судейские, и обитатели социального дна. Опять является на сцену и бедный ангелочек (Лиззи Хексам). Как всегда, сочно прописаны в лучших традициях диккенсовского таланта прохвосты, среди которых ярчайший, безусловно, Сайлас Уэгг, и гротесковые фигуры вроде «кукольной швеи» Дженни Рен. «Каждый персонаж „Нашего общего друга“, как и все герои Диккенса, – сложный продукт художественного вымысла и жизненной правды, – писал Х. Пирсон. – Мистера Винуса, этого сборщика человеческих скелетов, он видел в соборе Сент-Джайлса, Чарли Хексама и его отца – в Чатеме, а Винирингов – на каждом шагу в светском обществе». Пирсон писал о том, как, работая над книгой, «в сопровождении нескольких полисменов Диккенс ходил по воровским притонам, курильням опиума, вертепам, где собирались преступники, кабачкам с сомнительной репутацией и получал массу удовольствия. Он был неравнодушен к обществу констеблей и полицейских инспекторов, обожал слушать их разговоры и наблюдать, с каким спокойствием они ведут себя в опасных районах, каждый обитатель которых с величайшим удовольствием прикончил бы их, если бы не боялся возмездия». И в то же время литературовед указывал на то, что воплощение чванства и надменного самодовольства Подснап – «не что иное, как портрет Джона Форстера, в меру завуалированный, чтобы сходство не бросилось Форстеру в глаза. Напыщенный, респектабельный, высокомерный, непоколебимо самонадеянный – вот он, Форстер!»

Диккенс задается в этом романе теми вопросами о жизненных приоритетах, которые поднимали в своих трудах Джон Раскин (1819—1900) и Мэтью Арнолд (1822—1888). Он рисует картину общества, охваченного страстью к быстрой наживе, к мишурному блеску собственничества и внешнего лоска. Нажитые покойным Хармоном капиталы, возможно, вложены в горы мусора символически. Но о подобном факте сообщал за несколько лет до создания романа журнал Диккенса «Домашнее чтение»: принадлежавший некоему Додду холм мусора в Холстоне был оценён в несколько десятков фунтов стерлингов! Поистине, материализация жаргонного значения английского слова «dust» (мусор, пыль) – «наличные деньги»! Богатство в отбросах, чудовищный промысел «Деда» Хексама – добывание утопленников со дна Темзы – и последующее применение его результатов сборщиком скелетов Винусом, или борьба за место в парламенте, – все для Диккенса окрашено одинаково мрачными тонами, всё носит черты апокалиптической фантасмагории, охватившей английское общество к середине шестидесятых годов XIX века.

И в то же время, описывая судьбу престарелой прачки Бетти Хигден, писатель возвращается к беспощадной критике работных домов – теме «Приключений Оливера Триста». С этим ранним романом перекликается и образ еврея Райи, которого Х. Пирсон назвал «попыткой Диккенса оправдаться за Фейгина». Действительно, Райа – полная противоположность содержателю воровского притона, носитель добра, утешитель Лиззи Хексам и Дженни Рен. Подлинной горечи исполнены его слова: «В христианских странах к евреям относятся совсем иначе, чем к другим народам. Люди говорят: „Это плохой грек, но есть хорошие греки. Это плохой турок, но есть хорошие турки.“ С евреями иначе. Довольно легко найти среди нас плохих людей. Среди кого их не найдёшь? Но худших из нас берут за образец, сопоставляют с лучшими из других народов и говорят: „Все евреи такие“.»[12]12
  Через одиннадцать лет Джордж Элиот напишет Гарриет Биччер-Стоу о своём романе «Даниэль Деронда»: «Именно потому, что отношение христиан к евреям так бессмысленно и так противоречит принципам нашей религии, я чувствовала потребность написать о евреях с той симпатией и тем пониманием, на какие я была способна» и назовёт антисемитизм национальным позором.


[Закрыть]

Английский литературовед Дебора Уинн справедливо отмечала: «Для Диккенса путь избежать пучины алчности и эгоизма состоит в том, чтобы обрести детскую веру в силу сказок и способности их рассказывать. В самом деле, „Наш общий друг“ показывает, что сказки, ассоциирующиеся с радостями детства, воображением и способностью выйти за рамки своей сущности, спасают людей, сохраняя в них живое восприятие ценности любви и дружбы». Не зря ведь так восхищался Диккенс великим датским сказочником![13]13
  Впрочем, и С. Кьеркегор (1813—1855), великий соотечественник Г. Х. Андерсена и его антипод, сравнивал себя с Шехерезадой, спасавшей свою жизнь сказками.


[Закрыть]

Исполнены светлой мечты о переменах к лучшему фантазии Лиззи Хексам. Сюрреалистически преломляется обыденность в игре воображения Фанни Кливер, «ребёнка по годам, женщины по независимости и опыту», живущей под вымышленным именем Дженни Рен в мире, где пьяница-отец трансформируется в «несносного ребёнка», а живые дамы становятся манекенами для кукольных платьев, которые эта больная девочка шьёт на продажу.

Главный герой романа Джон Хармон, собственно, тоже несет на себе печать сказочной; таинственности. Его появление на страницах книги овеяно мрачной загадкой. Именно оно раскручивает пружину интриги. Так появлялись Рудольф в «Парижских тайнах» Э. Сю, граф Монте-Кристо у А. Дюма, А если взглянуть шире – то и Чичиков, и Хлестаков у Н. Гоголя, и Верховенский-младший у Ф. Достоевского, и Воланд у М. Булгакова. И так же, как все перечисленные персонажи, Хармон начинает игру, а супруги Боффин подыгрывают ему – с большей или меньшей убедительностью и достоверностью.

Хармон – «человек ниоткуда». Он «никто», хоть и многолик: то предстаёт в образе Джулиуса Хэндфорда, то в роли Джона Роксмита. Превращения Хармона – часть сказки, которая противостоит бездушному миру стяжательства и спасает от его воздействия Беллу Уилфер.

Желание Беллы бежать от нужды можно понять. Печально, но сегодня, как никогда, и нашему читателю может показаться естественным её желание стать «товаром» на «рынке невест». Собственно говоря, изначально Белла становится таким товаром не по своей воле, но по завещанию сумасброда Хармона-старшего, предусматривавшего наследование Джоном Хармоном отцовского состояния только в случае женитьбы на Белле. Более того, не успев стать женой, она как бы становится вдовой Джона. И этим вызывает читательское сочувствие. Но тут же мы узнаем, что она страдает и оттого, что в предвкушении брака с Хармоном поспешила «отделаться» от Джорджа Сэмпсона, которого не любила, но который ее «обожал и терпел всё, что я с ним выделывала» (курсив мой – С.Щ.). Так становится ясно, что Белла, безусловно, представляет собою развитие литературного воплощения Эллен, начатого в образе Эстеллы. Об этом говорит даже сходство звучания этих трёх имён. Но Белла – не Эстелла, её образ куда более привлекателен. Диккенс, к тому времени уже получивший удовлетворение своей страсти к Эллен Тёрнан, стремится всячески подчеркнуть, что его новая героиня человечна, что ей свойственно добро. Подробно выписаны трогательные отношения Беллы с отцом. «Своенравная, игривая, доброжелательная по натуре, ветреная, покуда не обрела серьёзной опоры, капризная, поскольку всегда порхала среди пустяков, и всё же очаровательная» – так воспринимает Беллу дочь Хексама Лиззи: «Для Лиззи она была столь необыкновенной, столь приятной, столь женственной и по-детски наивной, что совершенно покорила её». Да и Хармон, размышляя о жестокой красавице, предназначенной ему в жёны и тайно изучаемой им, приходит к заключению: «Такая дерзкая, такая пошлая, такая капризная, такая расчётливая, такая беззаботная, такая неприступная, такая чёрствая... и всё же такая милая! Такая милая!»

Белла «вдвойне испорчена: поначалу нуждой, а затем богатством» Боффинов, пригласивших её к себе на жительство.

Она отметает чувства «секретаря Боффина» – Роксмита (он же Джон Хармон), подобно тому, как андерсеновская Принцесса отвергла любовь Свинопаса-Принца.

Боффины, по выражению Д. Уинн, «подобно двум феям-крёстным, при помощи доставшегося им в наследство мира мусора преображают жизнь Беллы, приводят главных героев к счастливому браку, но этот сказочный финал глубоко проблематичен, поскольку упрощает проблемы, перед лицом которых оказалась Белла».

И действительно, слишком уж просто меняется хладнокровная и жаждущая выгодного брака и богатства мисс Уилфер! Слишком горячо раскаивается в жестоком обращении с Роксмитом. Слишком быстро очертя голову бросается в волны семейного счастья с Джоном Хармоном, о богатстве которого ещё не знает.

Настолько, что автор не успевает излить в истории Хармона и Беллы своих собственных мук. И находит выход для этих излияний в мучительной любви других персонажей книги. Скромная, добродетельная Лиззи Хексам невольно заставляет страдать сразу двоих: адвоката Юджина Райбёрна и учителя Бредли Хэдстоуна.

«Вы моя погибель, погибель, погибель, – твердит учитель. – Я теряю силы, уверенность, самообладание, когда вы радом или даже просто в моих мыслях. А вы теперь всегда в моих мыслях. С того момента, как я впервые увидел вас, я не мог избавиться от мыслей о вас. О, это был для меня злополучный, злополучный, скорбный день!»

И его устами, несомненно, говорит Диккенс. Ибо отнюдь не скромному учителю принадлежат слова: «Есть множество людей, которые обо мне хорошего мнения. Есть и такие, которые высоко меня ценят. Я сам завоевал свое положение, которое считается достойным того, чтобы завоевать его... Поверьте, прошу вас, что, если бы мне пришлось предложить разделять со мной мой домашний очаг таким, каков он есть, мои чувства, какие они есть, самой уважаемой, самой образованной, самой утончённой молодой женщине из моего круга, любая, наверно, согласилась бы. Даже охотно согласилась бы».

Именно в любви Хэдстоуна раскрывается мазохистическая природа чувств автора: «Состояние этого человека было убийственным, и он знал это. Более того, он растравлял его с тем извращённым удовольствием (курсив мой – С.Щ.), с каким иной больной бередит рану на своем теле».

Омут мрачной страсти, губительные глубины любви-наваждения разверзаются в бесконечных монологах Хэдстоуна: «Меня влечет к вам. Если бы я оказался в тюрьме, за семью замками, вы и тогда бы влекли меня. И я стену бы проломил, чтобы прийти к вам.

Если бы я был прикован к постели, я восстал бы, чтобы приползти и припасть к вашим ногам... Я люблю вас... Это значит, что я нахожусь под воздействием какого-то ужасного влечения, которому я тщетно сопротивлялся, которое владычествует мною. Вы могли бы послать меня в огонь и в воду, на виселицу, на любую из смертей, на всё, чего я только ни старался избежать, на любой позор и бесчестье».

Хэдстоун действительно идёт на преступление ради того, чтобы обладать предметом своей страсти. Но и жертва его покушения, адвокат Райбёрн, испытывает к Лиззи чувства, пожалуй, не менее мучительные. «Вы не знаете, как преследует меня ваш образ, как он обескураживает меня, – говорит ей адвокат. – Не знаете, как бессильна тут проклятая беспечность, которая во всех других случаях жизни навязчиво приходит мне на помощь. Думаю, вы убили её. И порой мне хочется, чтобы вместе с ней вы сразили и меня».

Более того, отголоски сокрушительной любви звучат и в словах сборщика скелетов Винуса о Плезент Райдерхуд: «Я зашёл, чтобы получше познакомиться с ней, и с тех пор стал сам не свой. Даже кости у меня будто размякли от чувства, которое я питаю к ней. Принеси мне кто мои кости, чтобы собрать, я, наверно, не признал бы в них самого себя, до такой степени я раздавлен чувством».

Наконец, прямым текстом характеризует своё собственное состояние Диккенс в словах Райбёрна: «Совершенно невозможно жениться на ней. И столь же невозможно её бросить. Каков кризис!»

Воскрешение из мёртвых – таков выход из этого кризиса. Почти буквальный – для Райбёрна, ставшего жертвой покушения Хэдстоуна. Символический – для имитировавшего собственную гибель Джона Хармона. И, конечно, для самого Диккенса, начавшего – по крайней мере, так ему казалось – жизнь заново после развода с Кэт.

Как всегда, Диккенс вознаграждает добро и карает зло. Даже маленькая Дженни Рен обретает не вымышленного ею, но реального друга и спутника в лице Хлюпа, помощника прачки Бетти. А шантажист Сайлас Вегг – «этот шедевр, написанный в прежней манере и со всей былой мощью» (Х. Пирсон) – кончает свой романный путь в бочке с нечистотами. Но, переженив Хармона и Беллу, Лиззи и Райбёрна, писатель не успокаивается. Ему явно хочется расправиться со столь досаждавшим ему в этот период общественным мнением. Глава последняя так и называется: «Глас общества». Светская львица леди Типпинз затевает на приёме у Винирингов общественный суд над Райберном. «Свет» мусолит его «мезальянс», а Мортимер Лайтвуд, друг и компаньон Юджина, урезонивает сплетников: «Вопрос надо ставить так: хорошо или дурно поступил человек, женившись на бесстрашной девушке (о красоте которой говорить излишне), которая спасла ему жизнь, на девушке, ничем не запятнанной, обладающей редкими душевными качествами, которой он всегда восхищался и которая всем сердцем любила его?»

Спор длится до тех пор, пока завсегдатай светских раутов Твемлоу не подводит желанную автору черту: «Если благородные чувства побудили этого джентльмена жениться на этой леди, такой поступок облагораживает и самого джентльмена, и леди».

«Мортимер, – пишет Диккенс, – провожает Твемлоу до дому, на прощание сердечно жмёт ему руку и возвращается к себе в Темпл в самом лучшем расположении духа».

И читателю ясно, что автор вполне разделяет настроение этого персонажа, тем более, что ещё в начале главы последней позволил себе заглянуть в будущее и поведать нам, что «на следующей неделе Виниринг сложит с себя депутатские полномочия», поскольку «перебрал там, где ему, депутату, надлежало брать». Этот взгляд в будущее подводит черту под социальной темой романа, да и всего творчества писателя, ибо, как писал Х. Пирсон, «Виниринги – лучший образец социальной сатиры Диккенса, которая в наши дни звучит ещё более едко и зло: ведь за последние восемьдесят лет сфера влияния нуворишей непомерно разрослась».

Позволим себе добавить, что сегодня, спустя более сорока лет после написания этих слов английским литературоведом, они, как и едкая сатира на нуворишей в якобы асоциальном романе «Наш общий друг», как нельзя более злободневны и для нашего общества.

Но вернёмся к автору книги. «Воскресший» Диккенс, не обращая внимания на хроническое переутомление, неуёмно работал: писал, читал свои сочинения публике, издавал два журнала. Не оставлял занятий Гильдией литературы и искусства, организованной им с Булвер-Литтоном для поддержки неимущих писателей и художников. «Умереть лучше действуя», – говорил он. Так и случилось. Смерть застала его за работой над романом «Тайна Эдвина Друда», который так и остался незавершённым. Это произошло ровно через пять лет после вышеупомянутой железнодорожной катастрофы, 9 июня 1870 г., когда Диккенсу было всего 58 лет.

О нём много сказано, много написано. Его считают и гением, и наивным мечтателем, и реалистом, и сатириком, и одним из основателей детективного жанра литературы. Он жил страстями: любил и ненавидел, был добр и обличал зло. И писал, как жил, как чувствовал. Его книги учат искренности, честности, добру и вере в превосходство благородства над злобой и коварством, щедрости над жадностью и скупостью. И книги его вечны, как вечен спор добра со злом, любви с ненавистью, великодушия с низостью и гнусностью.