Текст книги "Диккенс и Теккерей"
Автор книги: Сергей Щепотьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
В марте 1851 г. Диккенс репетировал пьесу своего друга Э. Булвер-Литтона «Не так плохи, как кажемся», параллельно работая над статьями для своего журнала. И вдруг случилось несчастье: скончался его шестидесятипятилетний отец. А через две недели умерла и пятимесячная дочь Дора. Несмотря на то, что премьеру спектакля ждали королева Виктория и принц Альберт, Диккенс отложил её. Слишком тяжелы были утраты.
Шум и суматоха вокруг Всемирной выставки в Гайд-парке раздражали его. За городом – мешали работать бродячие музыканты. Он отвлёкся устройством нового дома. Но каждую ночь ему снились рабочие, которые «строят рожи и ничего другого строить не желают». (Проблема взаимоотношений интеллигентного работодателя с представителями рабочего класса, право же, относится к разряду вечных!)
И, хотя в августе появился на свет десятый ребёнок, названный в честь друга Эдуардом Булвером Литтоном Диккенсом, тон следующего романа Диккенса – «Холодный дом» (1853) – мрачен. Здесь описана жизнь разных слоёв общества: и аристократические салоны, и лавка старьёвщика, и лондонские трущобы. Судьбы героев, принадлежащих к разным общественным кругам, неожиданно переплетаются в водовороте судебного процесса, в который оказываются вовлечёнными несколько поколений людей. Описание перипетий этого многолетнего, теряющего в конце концов всякий смысл, разбирательства может показаться утомительным, даже скучным. Но разве не кажется нам нескончаемым бредом всякое соприкосновение с бюрократической машиной, которая торжествует во все времена, во всех государствах и при любом строе?..
Интересно, что повествование в книге ведётся то от лица автора, то от лица героини Эстер. Несмотря на все невзгоды, автор увенчивает её жизнь, пусть не безоблачным, но счастьем, которое ей сулит брак с любимым человеком – Аленом Вудкортом. Характерно замечание автора в предисловии к роману: «Я намеренно стремился подчеркнуть романтичность будничной жизни».
В образе Гарольда Скимпола автор правдиво и не слишком лестно изобразил литератора Генри Ли Ханта (1784—1859). Попали в роман и другие знакомые Диккенса.
Обострение противоречий между английской буржуазией и пролетариатом, объединившимся в сороковые годы вокруг так называемого чартистского движения[5]5
Предлагая парламенту принять хартию (chart) в защиту рабочих, его участники выдвигали требования равных избирательных прав, укороченного рабочего дня и т.д.
[Закрыть], Диккенс, не сочувствуя этому движению, тем не менее, отразил в романе «Тяжёлые времена» (1854): занятия благотворительностью дали ему возможность близко познакомиться с горестным положением рабочего класса.
Роман переносит читателя в город машин и высоких чадящих фабричных труб, город чёрных каналов, отравленных фабричными отходами. Шумный, грохочущий, тяжко дышащий поршнями паровых машин Кокстаун. Его улицы безлики и похожи друг на друга, как и люда, населяющие эти улицы.
Заправилы Кокстауна – человек с тёмным прошлым Баундерби и сухой прагматик Грэдграйнд – жестокие хищники-эксплуататоры. Грэдграйнд пытается воспитывать детей на цифрах и фактах, изгнав из их жизни все забавы, всё добро и тепло. В результате его умная и чуткая дочь несчастна в «выгодном» браке с Баундерби, а сын становится преступником, цинично заявляя отцу: «На великое множество порядочных людей всегда приходится определённое количество негодяев. Вы утешали этой статистикой других – теперь попробуйте утешиться сами».
Капиталистам противостоят рабочие. Чартист, руководитель забастовки Слэкбридж – демагог. Симпатии Диккенса на стороне рабочих, проповедующих христианское всепрощение. Таков Стивен Блекпул, призывающий хозяев к нравственному самоусовершенствованию.
Судьба Стивена трагична. Он любит хорошую девушку Рэйчел, но связан узами брака с алкоголичкой. Его обвиняют в грабеже банка, хотя виновник преступления – Том Грэдграйнд. Блекпула увольняют хозяева за то, что он не хочет доносить на товарищей, но сами товарищи по классу изгоняют из своей среды за то, что он не присоединяется к их забастовке. Конец страдальческому существованию Стивена кладёт несчастный случай: он падает в шахту, которая уже отняла жизнь у многих и многих рабочих.
Диккенс был твёрдо убеждён в необходимости реформ. Ему претил захлёстывавший официальные учреждения Англии бюрократизм. В романе «Крошка Доррит» (1857) он ядовито и подробно высмеивает бюрократов, изображая крючкотворство служащих «Министерства околичностей», чей девиз – «Тормозить всё и везде». Финансист Мёрдл – воплощение пагубной страсти стяжательства. С большой силой изображена писателем долговая тюрьма, где пребывает старик Доррит, в котором автор в тёплых тонах изобразил своего отца. Главная героиня романа – крошка Доррит – новое воплощение незабвенной Мэри Хогарт. Девушка так же неподвластна силам зла, как Оливер Твист и Николас Никльби.
Верный своему принципу, Диккенс в конце этого длинного романа вознаграждает добродетель: крошка Доррит выходит замуж за Артура Клэннема, интеллигента, выходца из среднего класса. Последние строки романа выражают характерный взгляд писателя на своих героев: «Они шли спокойно по шумным улицам, неразлучные и счастливые, в солнечном свете и в тени, меж тем как буйные и дерзкие, наглые и угрюмые, тщеславные, спесивые и злобные люди стремились мимо них вперед своим обычным путём».
В образе Флоры Финчинг Диккенс обрисовал Мэри Биднелл, какой она предстала перед ним лет за восемь перед тем уже как миссис Винтер – старая, беззубая и, увы, безнадёжно глупая: «Флора, некогда бывшая лилией, стала теперь пионом, но это бы ещё полбеды. Флора, в каждом слове и каждой мысли которой сквозило столько очарования, стала тупа и не в меру словоохотлива, что было значительно хуже. Флора, прежде избалованная, ребячливая, и теперь держалась ребячливой баловницей – это была уже катастрофа».
Теккерей называл «Крошку Доррит» книгой «непроходимо глупой», «идиотской дребеденью». Отчасти, вероятно, потому, что он разглядел в противоречивом – то циничном, то восторженном – Генри Гоуэне собственный портрет. Но и не только поэтому. Отношения этих великих людей складывались до обидного шероховато. И, как это всегда бывает, главным образом, портили всё, по сути, пустяки. Теккерей, например, предложил, что во время представления пьесы Б. Джонсона в театре «Сент-Джеймс» будет петь в антрактах. Диккенс отклонил это предложение, и Теккерей обиделся. А в 1855 г. Диккенс председательствовал на банкете в честь Теккерея, восхвалял его и благодарил за блестящий отзыв в одной из лекций, но через полгода высмеял в «Домашнем чтении» восторги коллеги по перу относительно благотворительной кампании в пользу пенсионеров.
Несколько разладились в это время у Диккенса и отношения с Форстером. Куда ближе ему были теперь младшие друзья – Йэйтс и Уилки Коллинз. Форстер так ревновал друга к новой компании, что в трёхтомной биографии Диккенса почти не упоминает о них[6]6
У. Коллинз в долгу не остался и назвал эту книгу «биографией Джона Форстера с отдельными эпизодами из жизни Чарлза Диккенса».
[Закрыть].
А между тем Коллинз был тесно связан с Диккенсом творческими, а потом и родственными узами: брат Уилки, Чарлз Коллинз, женился на младшей дочери Диккенса. С Коллинзом их познакомил художник Огастас Эгг в 1851 г. на репетициях пьесы Булвер-Литтона. Уилки был интересным собеседником, непринуждённым, остроумным. Молодость он провёл бурно и на жизнь смотрел легко. Если Форстер представлял собой некий символ добропорядочности, то Коллинз был, скорее, символом бесшабашной свободы. Личная жизнь его была сплошным отступлением от общепринятых норм. Он жил то с одной дамой, то с другой и не думал о браке. Порядочные женщины считали его чуть ли не злодеем.
Вскоре Диккенс поставил пьесу Коллинза «Маяк», в которой оба они играли как актёры. И с тех пор стали неразлучны. Коллинз помогал старшему другу отвлекаться от забот, а сам заражался от него желанием работать. Один из первых своих романов, «Прятки», Коллинз посвятил Диккенсу. В дальнейшем они стали издавать журнал «Круглый год» («All the Year Round») и написали вместе несколько произведений («Праздное путешествие двух ленивых подмастерьев», «Д-р Дулькамара», «Проезд закрыт»), Диккенс помогал Коллинзу оттачивать мастерство, а сам учился у молодого друга умению искать оригинальные сюжетные ходы, необычно строить композицию.
В 1856 г. Диккенс готовил постановку пьесы Коллинза «Замёрзшая пучина». Главные женские роли в ней играли Джорджина Хогарт и две старшие дочери режиссёра. Диккенс играл роль незадачливого влюблённого, который, однако, вместо того чтобы убить соперника спасал его ради любимой женщины и вскоре умирал.
Вероятно, эта роль подсказала ему идею последнего крупного произведения пятидесятых годов – «Повести о двух городах», действие которой относится ко времени французской революции 1789—1794 гг. Сюжет её строится на поразительном внешнем сходстве аристократа Дарни д’Эвремонда и недоучившегося юриста Сидни Картона. Героиня книги Люси Манетт любит Дарни, испытывая к спивающемуся и запутавшемуся в случайных связях Картону разве только жалость. Однако именно Картон спасает жизнь Дарни во время суда по обвинению в шпионаже в Лондоне, а в дальнейшем, в Париже, принимает за него смерть на эшафоте.
Атмосфера книги буквально пропитана кровью, в ней постоянно ощущается дыхание смерти. На этом фоне самопожертвование Картона – проявление высшего гуманизма во имя любви, которая оказывается сильнее, чем жестокость и смерть.
Утраты и сильная любовь. Эти два фактора определяют жизнь Диккенса в последние десять-двенадцать лет его жизни. И, хотя советские литературоведы усиленно настаивали на том, что не личная жизнь определяла его творчество этого периода, их позиция совершенно очевидно несостоятельна. Всё говорит о том, что именно события личной жизни и связанные с ними переживания способствовали появлению «Повести о двух городах» и наиболее сильных, по нашему глубокому убеждению, романов писателя – «Больших надежд» и «Нашего общего друга», нашли отражение в их сюжетах и образах.
Ещё в мае 1857 г. Диккенс с восторгом ожидал приезда Ганса Христиана Андерсена, с которым познакомился за десять лет до того в имении своего издателя Бентли. «Поверьте, – писал он великому датскому сказочнику, – для того, чтобы описать, как я люблю и почитаю Вас, не хватило бы всей бумаги, которой можно устлать Ваш путь от Копенгагена до моего дома».[7]7
Правда, после пребывания Андерсена в его доме Диккенс поместил на двери его комнаты следующую памятную надпись: «В этой комнате Ганс Андерсен прожил однажды пять недель, которые всей семье показались вечностью».
[Закрыть]
Но в начале июня стало известно о смерти старого друга Диккенса, Дугласа Джерролда. Диккенс решил собрать средства для помощи его семье сборами от представления «Замёрзшей пучины» в Лондоне и Манчестере. Понимая, что в больших залах его свояченицу и дочерей никто не услышит, он пригласил на их роли профессиональных актрис: свою давнюю знакомую миссис Тёрнан с дочерьми Эллен и Марией.
Это решило его судьбу. Сорокапятилетний писатель влюбился в восемнадцатилетнюю Эллен Тёрнан, ровесницу своей старшей дочери.
Она родилась в 1839 г. Родители её были актёрами в труппе Чарлза Кина. Когда Эллен было семь лет, отец лишился рассудка и вскоре умер. Сёстры Фанни и Мэри детьми уже выступали на сцене. Портрет Эллен – описание внешности Люси Манетт из «Повести о двух городах»: «Маленькая, стройная, прелестная фигурка, увенчанная короной золотистых волос, голубые глаза, вопросительно глядевшие, гладкий, юный и удивительно подвижной лоб. Брови её то взлетали, то хмурились, придавая лицу какое-то сложное выражение: умное и внимательное, немного смущённое и непонимающее, немного тревожное».
Этой юной особе суждено было сыграть в жизни Диккенса такую же роль, какую в своё время сыграли Мэри Биднелл и Мэри Хогарт.
Учитывая, какие страдания доставила ему первая и как лелеял он в себе муку утраты второй[8]8
До последних своих дней он носил на мизинце снятое с руки умершей Мэри Хогарт колечко.
[Закрыть], можно предположить, что этому человеку была присуща склонность к мазохизму, который, по определению З. Фрейда, состоит в удовлетворении эротического чувства посредством как физических, так и моральных мучений. Жена ему их не доставляла. И тяготила его. Он писал Коллинзу, что «несчастлив в семейной жизни уже много лет».
Муки, которые доставляла ему Эллен, были ему желанны. Она долго не уступала, возможно, лестному для неё чувству знаменитого писателя. Когда же она сдалась, прельщённая его славой и деньгами, Диккенс в глубине души сознавал, что Эллен, уже принадлежавшая ему и даже ожидавшая от него ребёнка, не любит его и мучается угрызениями совести. Но ему, романтическому влюблённому, писателю и актёру, легко было заставить себя принять желаемое за действительное. Он окружил её заботой и всячески охранял от досужих сплетен[9]9
Эллен Тёрнан первой упомянута в завещании Диккенса. В 1876 г. она вышла замуж за священника (которых так не любил Диккенс) Джорджа Робинсона. Умерла в 1914 г.
[Закрыть].
Форстер никогда особо не жаловал жену Диккенса. Но, обладая житейской мудростью, советовал ему действовать обдуманно и осторожно. Не того, однако, ждал потерявший голову влюблённый. Жизненная позиция авантюристически настроенного Коллинза была ему в этот момент куда более по сердцу.
«Со времени последнего представления „Замёрзшей пучины“ я не ведаю ни покоя, ни радости, – писал он Коллинзу в марте 1858 г. – Никто и никогда не был так истерзан, так одержим одним неотвязным видением».
Писать в таком состоянии было немыслимо. Но отвлечься было необходимо. Да и деньги были нужны.
В этом году он начинает выступать с чтением своих произведений. Многие биографы полагают, что это решение было для Диккенса роковым, что более четырёхсот семидесяти выступлений в Великобритании, Европе и США приблизили его кончину. Но за удовольствие его послушать платили бешеные деньги. Кроме того, эти выступления позволяли переменить обстановку, меньше бывать дома и меньше видеть Кэт.
Тем временем, его обращения за советами к друзьям неминуемо повлекли за собой светские сплетни. Кто-то в Гаррик-клубе упомянул, что Диккенс разошёлся с женой из-за романа со свояченицей. «Ничего подобного! – вмешался Теккерей. – Из-за актрисы!»
Разумеется, нашлись «доброжелатели», сообщившие об этом Диккенсу. Тот сразу же написал Теккерею возмущённое письмо, уверяя, что разрыв с Кэт произошёл из-за несходства характеров.
На самом деле всё началось с того, что Кэт некстати получила в подарок какую-то побрякушку, предназначавшуюся Эллен Тёрнан. Тут же муж почему-то потребовал, чтобы жена нанесла визит актрисе. А Кэт зачем-то поехала. После того, как отец семейства стал ещё и детям втолковывать невинность и возвышенность своих чувств к мисс Тёрнан, Хогарты-старшие, которых он все годы супружества опекал и поддерживал, пришли в ярость и увезли бедняжку Кэт из дому.
Далее Диккенс повёл себя так, что все решили, будто он помешался. Дважды подряд он выступил в печати с разъяснениями своих семейных обстоятельств читателям, большинство из которых и понятия не имели о том, что с ним происходит. Он стал нелюдим и замкнут. В старых друзьях, с которыми и в лучшие времена бывал раздражителен, стал видеть врагов.
Йэйтс и Коллинз помогли в устройстве бракоразводного процесса. Форстер улаживал формальности с Кэт. В конце мая 1858 г. Диккенс, символ семейного благополучия, получил долгожданную свободу...
Теккерей, смолоду страдавший из-за душевной болезни обожаемой жены, искренне и велеречиво сочувствовал Кэт. Стоит ли удивляться, что через месяц, в июне 1858 г., разразился один из самых шумных скандалов, вошедших в историю литературы и биографии обоих писателей под названием скандала в Гаррик-клубе!
Один из членов клуба, молодой тогда журналист, романист и актёр Эдмунд Йэйтс (1831—1894) опубликовал написанный на скорую руку довольно непочтительный очерк о Теккерее. Тот направил обидчику гневное письмо. Йэйтс спросил у своего наставника и друга Диккенса совета, как быть дальше. Назвав очерк своего протеже непростительной ошибкой, Диккенс, однако, выразил мнение, что после резкого письма Теккерея просить у него прощения невозможно. Инспирированный чертовским умом Диккенса ответ Йэйтса был совершенно очевидным новым оскорблением.
Всю эту переписку Теккерей отдал на рассмотрение правления, и Йэйтс был исключён из клуба. Диккенс попытался уладить дело и в письме к Теккерею признался в своём участии в нём. Как раз этим, последним, обстоятельством Теккерей возмутился более всего. Сидящий в Диккенсе бес не унимался: вскоре они с Йэйтсом напечатали шестнадцатистраничный памфлет «Мистер Теккерей, мистер Йэйтс и Гаррик-клуб»...
«В этой истории все вели себя достаточно глупо, – писал Пирсон. – Йэйтс совершил глупость, написав оскорбительную заметку о человеке, с которым часто и по-приятельски встречался в клубе[10]10
По словам Йэйтса, именно ему Теккерей сказал: «Между нами говоря, дорогой Йэйтс, в „Крошке Доррит“ много глупостей».
[Закрыть]; Диккенс – посоветовав ему не отвечать Теккерею в примирительном духе; Теккерей совершил одну глупость, обратив внимание на эту заметку, и другую, передав её на рассмотрение клуба, руководство которого, в свою очередь, не проявило особенной мудрости, раздув это дело до немыслимых размеров. <...> Йэйтс был молод и горяч, Теккерей – болен, Диккенс переживал душевный кризис, а правление тоже страдало неизлечимым недугом: тем, что было правлением. <...> История с Йэйтсом положила конец так называемой дружбе Диккенса с Теккереем, и надо полагать, что оба облегчённо вздохнули».
Год, таким образом, был очень труден для Диккенса и, несомненно, вся цепь ударов, обрушившихся на писателя, обусловила мрачный тон опубликованной в следующем году «Повести о двух городах» и печальную интонацию «Больших надежд», выходивших в «Круглом годе» в 1860—1861 гг.
«Целью „Больших надежд“ – несомненно, в значительной степени бессознательной, ибо Диккенс был, прежде всего, гений интуиции, – было разрушить фальшивый подтекст декларативно автобиографического „Дэвида Копперфилда“, который, при всём своём великолепии, содержит временами сверхчистенькие, преждевременно самодовольные ноты», – писал современный английский романист и критик Энгас Уилсон.
Примечательно, что сам автор полагал (во всяком случае, объявил об этом Форстеру), будто пишет юмористическую историю о мальчике и сельском увальне-кузнеце. На деле же он создал грустный роман о жестокой любви и утраченных иллюзиях.
Книга, представляющая собою плод глубоких раздумий писателя о жизненных, моральных ценностях, населена привычными для нас у Диккенса персонажами: сирота Пип, жутковатая – полубезумная от пережитого предательства и мстительная – мисс Хэвишем, беглый каторжник Мэгвич, угрюмый адвокат Джеггерс... Но все они освещены неким новым светом, безусловно, проистекающим из конфликта, в котором находился в это время автор с обществом.
Начало «Больших надежд», кажется, возвращает нас к фольклорной фантастической образности и сентиментальной нравоучительности очаровательных «Рождественских рассказов», которые писал Диккенс в сороковые годы. Сочельник, мрачный погост, сирота на могиле родителей, беглый каторжник – всё это атрибуты созданного им как жанра «страшного» святочного рассказа...
Но далее автор словно пародирует и форму, и атмосферу, и сами идеи этих рассказов, вкладывая хрестоматийные истины и мораль в уста собравшихся в доме кузнеца пошлых обывателей и заставляя Пипа через силу выслушивать их наставления. Псаломщик Уосл, колесник Хабл и его жена, торговец зерном Памблчук – карикатурный коллективный портрет вопиющего, пошлого, морализирующего мещанства.
Холодная красавица Эстелла – образ для творчества Диккенса новый.
Встреча в доме мисс Хэвишем с её воспитанницей – «юной леди», как сказано у Диккенса (в отличие от перевода М. Лорие, которая заменила это определение совсем не адекватным «нарядная девочка»), заставляет мальчика сожалеть об условиях, в которых он вырос. Красота «юной леди» вызывает у него желание стать лучше, образованнее, утончённее. Но и тут звучит горькая нота: эта влекущая и, казалось бы, возвышающая Пипа красота – зла в своей сущности! И приносит своему обожателю боль.
Уже при первой встрече мальчик плачет оттого, что Эстелла обращается с ним, как с «провинившейся собачонкой». Но в то же время страдает и от мыслей о той несправедливости, которую ему приходилось выносить в течение всей жизни от «воспитавшей его собственноручно» сестры, традиционной для Диккенса гротескно изображённой мегеры, которая тиранит и брага, и мужа. Даже самая, казалось бы, положительная черта миссис Джо Гарджери показана автором как источник несчастий для членов её семейства: «Миссис Джо была очень чистоплотной хозяйкой. Но обладала исключительным искусством делать чистоплотность куда более неудобной и неприемлемой, чем сама грязь. Чистоплотность сродни набожности, и некоторые люди делают то же самое с религией», – добавляет ощетинившийся против общественных устоев автор.
Мысли Пипа об унижениях, которым он подвергается, – совершенно очевидные реминисценции тяжких личных детских воспоминаний Диккенса. А вся последующая история любви героя к Эстелле – это проекция любви писателя к Эллен Тёрнан.
Конечно, Эстелла – не буквальный портрет Эллен, а её отражение в зеркале мучительной любви Диккенса. Эстелла «горда, своенравна», она «держится неприступно». Ей по душе предложение покровительницы «разбить сердце» юного и робкого «мальчишки из кузницы».
Любовь как преклонение и мука, любовь как страдание – лейтмотив романа.
Недавнее общение Диккенса с Андерсеном, его любовь к творчеству великого датчанина, безусловно, сказались на сюжете «Больших надежд»: ситуация – взрослая женщина и мальчик, приглашённый играть у ее ног, – явная калька «Снежной Королевы», написанной, отметим, в период 1843—1846 гг., когда знаменитый сказочник был отчаянно и безнадёжно влюблён в «шведского соловья» – певицу Дженни Линд. Как всё заледенело в чертогах Снежной Королевы, так в роковой час замерла жизнь в доме мисс Хэвишем. Не намекает ли на это сам автор, когда хозяйка мёртвого дома говорит Пипу: «Ты целуешь мне руку, будто я королева»? И уже, по сути, прямая цитата из Андерсена – слова мисс Хэвишем о своей воспитаннице:
«Я вырвала у неё из груди сердце и вставила вместо него кусочек льда»...
Пип не плачет, когда Эстелла ни с того, ни с сего бьёт его по лицу: «Я никогда не стану больше плакать из-за вас», – говорит он ей.
Но не рассказывает домашним о жестокой красавице и её покровительнице, не желая выносить их на суд грубой и деспотичной сестры. Ибо уже пленён поцелуем Эстеллы, как андерсеновский Кай – холодным поцелуем Снежной Королевы. Пленён приоткрывшимся ему необыкновенным, таинственным миром странной, жестокой красоты – и тлена, где порой ему кажется, что сам он вот-вот обратится в прах...
Пусть и с немилосердным намерением, этот мир принимает его. Он влечёт Пипа даже тогда, когда срок пребывания в доме мисс Хэвишем окончился. Воспоминания об Эстелле и дозволенном ею поцелуе – который, впрочем, тоже напоминал подачку, если не оскорбление, – заставляют его стыдиться и своего ремесла, и окружающей его в кузнице обстановки, и даже любимого свояка, закадычного друга и защитника Джо. Пипа пугает мысль, что «юная леди» могла бы как-нибудь заглянуть в кузницу. Он хорошо запомнил, что при виде неловкого и застенчивого Джо у Эстеллы «в глазах была злая усмешка» («her eyes laughed mischievously», сказано у Диккенса: «озорная улыбка» в переводе М. Лорие значительно отклоняется от авторской интонации!).
Любовь-одержимость, любовь-недуг влечёт Пипа от естественной жизни и привычной для него обстановки в омут столичных искушений. Именно поэтому он радостно и нетерпеливо принимает предложение неизвестного благодетеля отправиться в Лондон, чтобы стать джентльменом. Хотя прекрасно понимает, что простая и сердечная Бидди права, когда уверяет его: «Если ты хочешь стать джентльменом, чтобы досадить ей, то лучше было бы просто не обращать внимания на её насмешки. А если для того, чтобы её завоевать, – думаю, она не стоит того». То же скажет ему в Лондоне Герберт Покет: «Подумай о том, как она воспитана, подумай о мисс Хэвишем, о том, что сама она собой представляет!» Но Пип безумен в своей любви – гораздо более, чем обезумевшая от разбитой любви мисс Хэвишем.
По сути, она-то как раз не так уж безумна. Она вполне трезво оценивает хищную стаю ждущих её смерти и наследства родственников. И в фарсовой сцене разговора с Джо Гарджери ведёт себя куда более адекватно, чем кузнец, от стеснения постоянно при ответах ей обращающийся к юному шурину. Наконец, уже взрослая Эстелла в какой-то момент скажет ей: «Мне ли называть вас безумной? Кто, как не я, знает, какие у вас ясные цели? Да знает ли кто другой лучше меня, какая у вас твёрдая память!»
Устами Герберта Покета, сверстника Пипа и родственника мисс Хэвишем, писатель рассказывает нам её историю. Дочь богатого и гордого пивовара, она тоже была гордячкой. Но однажды без памяти влюбилась в фата и проходимца Комписона, который, сговорившись с её сводным братом, использовал своё положение жениха, чтобы серьёзно поживиться за счёт унаследованного ею состояния.
Мэтью Покет, отец Гербета, «единственный независимый из всех родственников», предостерегал мисс Хэвишем от безрассудства. Но та была «слишком влюблена, чтобы слушать советы» (о, как прекрасно знал Диккенс по себе, каково это!). Мэтью было отказано от дома. А ведь он был прав, говоря, что «нельзя научиться джентльменским манерам, не будучи джентльменом в душе». И в день свадьбы Комписон письмом уведомил невесту, что разрывает помолвку. За этим последовала тяжёлая болезнь мисс Хэвишем, и её желание остановить время, чтобы всегда помнить о предательстве, и навязчивая идея мести всему роду мужскому, орудием которой она вздумала сделать Эстеллу.
Мисс Хэвишем вполне последовательна в воплощении этого жестокого плана. Она понимает, когда наступает пора пригласить к себе Пипа. Она по капле вливает яд в уши Эстеллы настойчивым рефреном: «Разбей ему сердце!». Она «со злым удовольствием» сообщает навестившему её Пипу, что девушка «за границей! Учится, чтобы стать леди! Недосягаема! Красивее, чем когда-либо, и все, кто видит её, восхищаются ею. Чувствуешь? Ты потерял её навсегда!»
Поскольку о воле своего таинственного благодетеля сделать из него джентльмена Пип узнаёт от Джеггерса, которого встречал в доме мисс Хэвишем, он полагает, что обязан своим счастьем именно ей. Но, не смея перечить неколебимому авторитету адвоката, не пытается выяснить правду и отдаётся воле тех, кто решил за него его судьбу. Хотя и не избегает при этом соблазнов и ошибок, несмотря на предупреждения своего опекуна Джеггерса и советы наставника Мэтью Покета.
Собственно говоря, Мэтью Покет – живой пример не сбывшихся надежд и неудовлетворённых амбиций: оказавшись когда-то в столице, он прошёл через многие испытания, не достиг желаемого и довольствуется скромной ролью репетитора.
Диккенс, мы знаем, хорошо знал, как опасны столичные соблазны: ведь именно они привели его отца в долговую тюрьму!
Пипу, сохранившему, по желанию загадочного покровителя, своё детское прозвище на всю жизнь, предстоит пройти тот же путь – разве что, благодаря Джо, не окончившийся долговой тюрьмой. Делая первые шаги в Лондоне, он ещё провинциально прижимист. Но вскоре начинает необдуманные траты: покупает мебель, лодку и другие «вовсе не необходимые и несуразные» вещи. Он попросту «прожигает жизнь», хотя рядом с ним столь же наивный в планах на будущее, но более рассудительный сверстник Герберт Покет работает в скромной должности.
Проблему службы и частной жизни Диккенс рассматривает в этом романе не только на примере этих плавных персонажей: наиболее интересно тему раскрывают, на наш взгляд, образы Уэммика и Джеггерса.
Сухой служака в адвокатской конторе Джеггерса, Уэммик (в прошлом, как сказано у Диккенса, винный маклер – wine-cooper, хотя в переводе М. Лорие он почему-то превратился в бочара, что соответствует, однако, английскому cooper), словно по волшебству, преображается, оказываясь в стенах своего дома, который, как будто материализуя английскую поговорку «Мой дом – моя крепость», имеет вид маленькой крепостцы, где даже палит в полдень маленькая пушка. Здесь Уэммик – любезный, радушный хозяин, приятный собеседник, «мастер на все руки» и любящий, заботливый сын комичного, но милого Престарелого Отца. Здесь и Пип чувствует себя отрезанным от окружающего мира.
Суровый Джеггерс не имеет понятия о «двойной жизни» своего служащего. Но, случайно узнав о ней от Пипа, заметно оживляется: не потому ли, что под маской строгого законника, которого одинаково побаиваются и подопечные, и представители противоположной стороны в судебных разбирательствах, и даже судьи, – под маской грозного юриста скрывается некто иной? Не зря ведь так настойчиво подчёркивает автор привычку Джеггерса мыть руки душистым мылом после каждой беседы с посетителями его конторы! Со своей стороны, и Уэммик радуется тому, что не зря считал своего шефа способным понимать простые человеческие чувства!
И в конце концов мы находим доказательство человечности Джеггерса: вопреки прямым уликам, вопреки истине, он своим талантом и авторитетом спасает от смертной казни женщину-убийцу – как после станет ясно, мать Эстеллы, а заодно, как выясняется ещё позже, и её маленькую дочь – от сиротского приюта или тюрьмы.
Человечное в этих двух представителях чиновничьего мира – явное свидетельство приоритета личной жизни над должностными обязанностями для самого Диккенса. Приоритета индивидуального над общественным. Потому что в период создания «Больших надежд» личные проблемы затмили для писателя вопросы социальные. Именно по этой причине «Большие надежды» – роман, в первую очередь, психологический, и этим новым в его творчестве качеством представляет огромный интерес.
Критик В. Захаров трактовал книгу как полемику Диккенса с философом Г. Спенсером, в 1858 г. в своем сочинении «Воспитание умственное, нравственное и физическое» ратовавшим за воспитание сильной и целеустремлённой личности.
«Правда книги, – справедливо писал, однако, Э. Уилсон, – состоит не в социальном реализме, а в притче, составляющей её подтекст, и здесь Эстелла и Пип разделяют одну и ту же судьбу. Её настоящий отец – это его истинный благодетель; её благодетельницу он считает своей благодетельницей. Каждый из них используется своими покровителями как некая вещь, инструмент, хотя преступление мисс Хэвишем более сознательно, её месть более жестока. Каждый из них уничтожен своим покровителем, во всяком случае – духовно».
Идти своим путём, не быть на поводу у тех, кто норовит решить за тебя твою судьбу – такова мораль этой притчи.
Проездом в Лондоне по дороге в Ричмонд, куда направила её благодетельница, Эстелла вручает Пипу кошелёк, чтобы он расплатился за её проезд, и, видя его смущение, говорит: «У нас с вами нет выбора, мы должны подчиняться инструкциям. Мы не вольны следовать своим намерениям».
И эта фраза, сказанная по сиюминутному, конкретному поводу, обретает символический для их судеб смысл.
Блистательная Эстелла призвана сделать несчастным Пипа, который волей случая стал объектом мести мисс Хэвишем. Но счастлива ли она сама – по крайней мере, в доме своей покровительницы? Нет, конечно. И сама говорит об этом Пипу: «Вы никогда не воспитывались в таком странном доме, как я, с младенчества. Ваш детский мозг никогда не коробило от интриг, которые под маской симпатии, и жалости, и сострадания, и ласки плетут против вас, подавленного и беззащитного, как это было со мной. Ваши детские глазки не открывались, как мои, всё шире и шире по мере того, как вам открывалось притворство женщины, которая, даже просыпаясь ночью, рассчитывает свои многочисленные добродетели».
