Текст книги "Отец монстров"
Автор книги: Сергей Арно
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Глава 22
ВЕШАТЬСЯ – ДУРНАЯ ПРИВЫЧКА
Последние слова:
– Надобно уж умирать, я уже готов и умру…
Николай Гоголь
– …Бывает, иногда пишешь роман, где-нибудь на середине уже, и думаешь, лишь бы не умереть – дописать. Страх смерти приходит почти каждый раз, и всегда думаешь – это моя лучшая вещь, и никогда мне не написать лучше.
– Каждый раз так думаешь? – Марина смотрит мне в глаза и улыбается как-то застенчиво, я не видел, чтобы так улыбались. Удивительная улыбка. В ней все удивительно: и глаза, и руки… Все.
Мы сидели в кухне за накрытым столом, горели свечи, из музыкального центра доносилась музыка Баха.
Я налил еще по бокалу вина.
– Этот бокал я хочу выпить за тебя, чтобы ты нашла в жизни свое счастье.
– Тогда за вас, – сказала она и сделала глоток.
Я смотрел в ее глаза, и мне становилось понятно, как можно тонуть, растворяться в чужих глазах. Когда ты уже не принадлежишь себе, ты объединяешься с другим человеком и уже не знаешь, где ты на самом деле. Ты – это она, она – это ты. Вы едины. И мы долго и молча смотрели в глаза друг друга, и мы были одно.
Марина положила свою руку на мою, я накрыл ее своей рукой; и мы так и сидели, не имея сил, не желая разъединять их.
– Слушай, а давай честно скажем друг другу какие-нибудь свои дурные привычки, о которых никто не знает… – предложил я. – Какие-нибудь мысленные привычки.
– Давай… те. Только я сразу придумать не могу. Вот раньше у меня была дурная привычка моргать часто-часто. А потом я от нее отделалась – долго смотрела в одно место не моргая. А мысленные, мысленные… Я о вас думаю все время. Это считается? Я о вас с детства думаю, я еще маленькая бегала, все время ждала, когда вы во двор выйдете.
– Про меня не считается. Хотя, может быть, мысленные и не у всех есть.
– А у вас есть?
Я сжал ее руку.
– У меня есть… вернее, была – я от нее недавно избавился.
– А какая? – спросила она и ближе придвинула ко мне лицо.
– Ты никому не скажешь?
– Клянусь. – Марина сделала страшные глаза. – Чтоб мне сдохнуть.
– Вешался, – загробным голосом сказал я.
Марина даже рот открыла от удивления.
– Да, по любому поводу вешался. Машину нужно ремонтировать или пообещал написать статью и не написал, с женой поругался или там, например, нужно ехать куда-нибудь, а мне неохота; если с похмелья просыпаюсь, тут уж точно вешаюсь, опять же если погода плохая, а я зонтик потерял – по этому поводу тоже…
В общем, по каждому неприятному поводу.
– Почему?
– Привычка такая. Привычка – вторая натура. Мысленно, конечно, вешался. Это сначала так, в плане шутки, мысль такая приходила. Потом уже просто ощущал веревку на шее. Просыпаюсь с похмелья, и первая мысль о веревке. Вот такая привычка. Но я от нее избавился.
– А как избавились?
– Очень просто: если у меня вдруг ухудшилось настроение, я мысленно забивал себе в грудь осиновый кол. Это более трудоемко, но не менее эффективно.
Я брал в одну руку молоток, в другую – осиновый колышек и вбамбасывал себе в грудь, мысленно, конечно. Забивание кола не прижилось, а повешенье как-то само собой отмерло.
– Здорово, – восхитилась Марина. – Можно я запишу это в тетрадь последних слов?
– Запиши, конечно, но только при чем здесь последние слова?
– Еще не знаю, – пожала плечами Марина.
А мне хотелось говорить дальше. Я видел, что меня слушают, слушают и восхищаются.
– Потанцуем, – предложила Марина. – Я приглашаю.
Она поймала на музыкальном центре ретроволну, должно быть, для моего удовольствия, и мы танцевали сначала быстрые танцы, потом медленные, не разбирая уже, попса там или нет, наслаждаясь близостью друг друга, и я держал в объятиях это нежное очаровательное существо, гладил ее руку, а она смотрела на меня так, как не смотрел никто. Потом мы плясали ритуальные танцы дикого папуасского племени с визгом, хохотом, заклинаниями и проклятиями на языке папуасов Новой Гвинеи. Наверняка они устраивали подобные пляски, готовя плов из европейского миссионера… И я был весел и был молод, и все еще было впереди, и все еще только начиналось.
– Слушай, а больно уши прокалывать? – спросил я, когда мы, изможденные танцами и возбужденные близостью друг друга, усевшись за стол, выпили еще по бокалу вина. – Я ведь всегда хотел серьгу в ухо, уже лет пятнадцать, в правое или в левое… или в какое там?
– Вам – в левое, в правом ухе меньшинства носят.
– Ну тогда в левое.
– Сейчас посмотрим.
Марина сняла одну из своих серег и приложила мне к уху.
– А по-моему, так ничего, – наклонив голову, сказала она.
– Все, решено, прокалываю!..
Телефонный звонок прервал наше веселье. Я снял трубку.
– Дурак, идиот, придурок, балбес… – донесся из трубки голос моего старого знакомого недоброжелателя. Какая из моих книг доставила ему столько неудовольствия, что каждый вечер он не ленился спускаться в телефон-автомат на Каменноостровском и, тратя свои личные деньги, говорить мне гадости? Но это ничуть не испортило мне настроение. Ведь я был молод и счастлив. Давая человеку выговориться, я положил трубку на стол.
– Это опять он? – спросила Марина.
– Он, – сказал я, улыбнувшись.
– Он и вчера вечером звонил, когда вы работали.
Я вас не стала звать.
– Правильно, нового он ничего не скажет… А ты знаешь, такой оскорбитель даже необходим, чтобы человек не думал, что жизнь состоит только из вещей приятных. А я ведь раньше тоже был неформалом, в молодости. Я был хиппи, длинноволосый, в джинсах Леви Страус, в джинсовой куртке, всем своим видом я бросал вызов этому сытому, довольному и лживому обществу. Тогда ношение джинсов было чем-то наподобие серьги в носу. По сути, общество и осталось таким лживым, только теперь с ним никто не борется, все принимают правила его игры. Ведь мы боролись не с социалистической системой, не за капиталистическую – мы боролись против всякой системы. Американские хиппи также боролись против своей системы. Направление хиппи было самым честным и самым духовным из всех направлений. Мы читали Ричарда Баха, Сэлинджера, Кобо Абэ, Джеймса Джойса и других писателей, тоже восстающих против порядка вещей. Со своим другом Оликом из Каунаса мы объехали автостопом всю Прибалтику, совершенно без денег. Мы ночевали у его знакомых в маленьких городках, на вокзалах, в каких-то молодежных общежитиях. Однажды ночь застала нас под Лиепае. В этом городе не было ни знакомых, ни вокзала, где можно было бы переночевать, поэтому мы устроились на полу развалившейся прикладбищенской часовенки. Дверей в ней не было, зато была большая куча соломы, на ней мы прекрасно проспали всю ночь.
Мы вышли с кладбища ранним утром, вставало солнце, пели птицы. Я помню, асфальт был влажный, и над ним поднималось легкое марево, воздух был прохладный, легкий и прозрачный. Мы шли некоторое время молча, любуясь восходящим солнцем, а потом Олик вдруг сказал: «Я никогда не оставлю эту жизнь». Мне казалось, что и я не оставлю никогда, что лучше этой жизни не может быть ничего. Мне представлялось, что свою жизнь я так и проживу, во всяком случае, честно. Что я не предам своих идеалов. Это касается того, о чем ты спрашивала: знаю ли я эту Тайну и к ней ли я иду. Вот тогда я шел к ней. А потом цель забыл.
И если бы ты не спросила, и не вспомнил бы, может быть, никогда.
– Эх, как бы я хотела идти по этой дороге тогда вместе с вами… – сказала она мечтательно.
И я вдруг явственно представил нас троих: в джинсовых костюмах, с сумками через плечо, идущих по дороге в сторону восходящего солнца – и мы молоды, и все у нас впереди…
Я поднес забытую на столе трубку, послушал короткие гудки и отключил ее.
– Пора работать идти, – сказал я с грустью. Я давно приучил себя к обязательной ежевечерней работе, как бы мне ни было хорошо.
Глава 23
ДУША ПЕТЕРБУРГА
Последние слова перед тем, как ему отсекли голову:
– Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою.
Емельян Пугачев
Кто первым пустил слух о гибели коллекции Фредерика Рюйша, доподлинно неизвестно. Возможно, домыслы появились оттого, что с момента отплытия корабля с коллекцией от голландских берегов в научных источниках о ней почти не упоминалось вплоть до конца двадцатого века. В связи с чем ученые всего мира пришли к мнению, что она погибла если не по пути в Россию, то в самой России. Как писал все тот же авторитетный доктор Гиртль, что «один бывший профессор анатомии в России» рассказывал ему, что будто бы служители анатомических театров вообще выпили бы весь спирт из банок с препаратами, если бы не видели, что туда подсыпалась сулема.
Просвещенная Европа о дикой, слаборазвитой России всегда была мнения не очень-то высокого; вероятно, и здесь сыграл роль стереотип.
Так или иначе, но доктор Блюментрост привез коллекцию в Петербург. До постройки специального здания коллекция помещалась в Летнем дворце, после ее перевезли в располагавшиеся у Смольного двора Кикины палаты, конфискованные у заговорщика Кикина, проходившего по делу царевича Алексея.
Однажды во время осмотра Васильевского острова царь Петр увидел две сосны. Ветвь одной из них так вросла в ствол другой, что определить, какой из сосен она принадлежит, было невозможно. «О! Дерево-монстр! Дерево-чудище!» – воскликнул Петр и приказал на этом месте строить Кунсткамеру.
Почти каждое утро Петр ехал в Кикины палаты осматривать коллекцию монстров. Всегда после этого у него делалось хорошее настроение. То, что вид уродов действовал на Петра благотворно, замечали все. Он любил подолгу оставаться там один. Однажды среди склянок с уродливыми телами монстров Петру Первому пришла в голову странная идея, которая изменила всю судьбу Петербурга, сделав его городом особенным, городом, какого нет на земле.
«А что если сделать Петербург городом монстров? Чтобы со всей России и из-за рубежа в Петербург съехались уроды с клешнями вместо ног и рук, огромные, как Буржуа, и маленькие, как обезьянки, карлики. И такие, и такие…» – Петр в одиночестве вышагивал по залам палат от одного урода к другому. – Это будет удивительнейший город земли! – И хохот громоподобный разносился по залам с уродами, и звонко стучали каблуки в мраморный пол. – «Это будет красивейший город в мире, а населять его дворы, плавать на лодках по каналам, в роскошных одеждах чинно бродить по улицам будут монстры… Их будет много, их будут тысячи! Да, Петербург сразу станет самым интересным, самым влекущим городом мира…» – вот что думал Петр, блуждая по залам Кикиных палат, и хохот громовой вновь раздавался в пустынных залах, и многократным эхом носился он под сводами музея.
Вскоре была построена Кунсткамера, куда и были перевезены монстры Фредерика Рюйша. А для того чтобы жители к уродам привыкли, поскорее велел Петр выдавать всем, кто пришел в Кунсткамеру, рюмку водки. Тогда-то 13 февраля 1718 года Петр и издал свой знаменитый указ о собирании монстров по всей России, в указе было подробно прописано, как сохранять мертвых монстров. За мертвого урода платили 3 золотых, за живого в три раза больше – 15 золотых.
И потянулись в столицу уроды со всего необъятного простора России. Разных форм и сословий… Не всегда это были уроды – просто некрасивая али плешивая, али рябая девка какая приедет и требует себе казенного содержания. Вот, дескать, я уродка, замуж никто не берет. О науке никто не помышлял, потому много люду обиженного да просто лицом некрасивого в столицу потянулось за благодеянием.
Поначалу настоящие-то монстры приехать не осмеливались, хотя указы царские по всей стране зачитывались, и Петр требовал прилежного их исполнения, но опасались они уродство свое в столицу везти да перед государем выставлять… А потом по весне вдруг как прорвало – повезли уродов в Петербург в спиртах и живых на телегах, на бричках и просто пешим ходом. Некоторые с непривычки, замотавшись в плащи, прятали свои достоинства, иные, наоборот, выставляли напоказ… Город наполнился монстрами. Кого здесь только не было! Это был настоящий праздник уродства.
«Ведомости» печатали, например, такие заметки: «Из Малой России гетман господин Скоропадский прислал сюда в спирте двух монстров, одного мужеска и женска полов, в одном составе сросшиеся, да теленка с двумя головами». В 1725 году из Ахтырок от князя М. Голицына «были присланы две заурядные собачки, которые, однако же, по росписи, родились от девки 60 лет». Везли не только человеческих монстров. Из Выборга прислали овцу с двумя языками и двумя глазами с каждой стороны, из Тобольска – барашков, одного с восемью ногами, другого с тремя глазами. Их были десятки и сотни.
Человеческих монстров размещали в Кунсткамере. Кто был способен физически, работали при музее, некоторых выставляли в качестве живых экспонатов. Поначалу петербуржцы опасались их, обходя здание Кунсткамеры стороной, но потом попривыкли. Возможно, значительную роль в этом сыграла бесплатная рюмка водки, которую наливали каждому посетителю, – а во хмелю русскому человеку и сам черт не брат.
Петр привез из-за границы Буржуа, великана гигантского роста – 2 метра 27 сантиметров. Петру нравилось, когда великан стоял на запятках его кареты. После смерти Буржуа его скелет, кожу и отдельные органы отдали в Кунсткамеру, где они хранятся и поныне.
Петр был добр со своими монстрами, любил угощать их сладостями, уроды отвечали ему преданностью. Были среди них и слабоумные существа, совсем неспособные на общение и чувства – от них, как правило, избавлялись родственники, передав на попечение казны, тем более что за своих уродов, являвшихся обузой в хозяйстве, можно было еще и денег получить. Слух о том, что на никчемных можно заработать, распространился по России быстрее указа царского.
А уродов все везли, и везли, и везли…
Так что в Кунсткамере места не оставалось. И встал вопрос о постройке для них специального дома. Петр хотел денег не пожалеть и выстроить им дворец, но денег в казне лишних не нашлось, да и места бы в одном дворце всем не хватило, поэтому живых уродов стали расселять по городу в разные районы.
В Кунсткамере же остались Фома, Яков и Степан, работавшие тут же кочегарами, а когда приходили посетители, и представлявшиеся живыми экспонатами – им это дюже нравилось. Особенно же работа экспонатом нравилось Фоме, карапету 126 сантиметров роста; на руках и на ногах у него было всего по два пальца, похожих на клешни рака.
Петербург расстраивался, приобретая свое великолепие, в него съезжались таланты и уроды со всего света, вкладывая в город какой-то свой, особенный дух, придавая великому городу своеобразие.
Оттого Герцен писал: «В судьбе Петербурга есть что-то трагическое, мрачное и величественное». Эта его мысль перекликается со строками Александра Блока: «Петербург – самый страшный, зовущий и молодящий кровь из европейских городов». Еще бы! Ведь Петру удалось вложить в него то, чего нет у других европейских городов – душу. Душу уродливую, душу иную.
Еще десять лет после смерти Петра работал его указ, и уроды исправно поступали в Санкт-Петербург.
При Екатерине приток уродов и их финансирование постепенно иссякли, и новых уже не поступало. Но основное было сделано – Петербург все уже получил.
Что же касается тайны бальзамирования, о которой велись переговоры у Петра Великого и главного слуги Рюйша Гуго, существует предположение, высказанное доктором Бакменстером, что Рюйш якобы открыл секрет Петру Первому, прося держать это в тайне. Но предположение это само по себе абсурдно, как мы видим из писем Рюйша, да и по самому складу его характера: он был не склонен к такого рода дорогим подаркам. Поэтому, скорее всего, Гуго все-таки продал Петру Первому секрет, который просил держать в строгой тайне вплоть до смерти его хозяина, что Петр и выполнил. Как известно, Петр перед кончиной сообщил переданный Гуго секрет своему архиятеру (главному врачу) Блюментросту, тот, в свою очередь – хранителю Библиотеки Академии наук и Кунсткамеры Иоганну Шумахеру. Шумахер передал его доктору Ригеру, который после смерти Рюйша в 1743 году опубликовал его в первом томе «Introductio naturalium». Ригер писал, что Рюйш для консервации разводил спирт на 1/3 водой и перегонял его с некоторым количеством перца. Известный доктор Бер отмечает, что способ консервации в разведенном спирте известен всякому анатому. Следовательно, секрет был открыт, да не тот, и, судя по всему, хитрый Гуго надул российского царя, продав ему известный всем способ консервации трупов, а не бальзамирования. Но к тому времени, когда мошенничество открылось, и Петр Великий, и Фредерик Рюйш, и сам Гуго давно были в могиле.
Сохранилось также письмо Арескина к неизвестному графу д'Озамбре, в котором он пишет: «Чтобы избавиться от докучливых просьб одного знатного господина, занимающегося натуральной историею, но совершенного невежды, сообщил ему… выдуманный рецепт жидкости, выдав ее за знаменитый состав Рюйша».
Так что много ходило всяких рецептов уникального состава. Но слухи о том, что рецепт бальзамирования все-таки не утерян, были устойчивы.
Глава 24
САСИПАТРОВЫ
Умер во сне:
…………………………..
Чарльз Спенсер Чаплин
– Стой смирно, козел, застрелю, – прошепелявил снова дефективный.
Длинный в халате подошел и приставил пистолет ко лбу обливающегося холодным потом Антона.
– Ну что, думал, мы тебя не расколем, думал, мы двойного агента не распознаем? – шипел длинный, пристально глядя в глаза Антону.
– Я никакой не агент, – прошептал он. Никогда Антон не мог даже себе представить, что приставленное ко лбу холодное дуло пистолета может произвести на него такое сильное деморализующее впечатление.
Длинный убрал от его лба пистолет и, ощупав его карманы, достал складной нож.
– Больше оружия нет? – спросил он спокойным голосом.
Антон нашел в себе силы только помотать головой.
– Ладно тогда. – Длинный сунул пистолет в карман халата и вернулся в кресло.
Маленький тоже убрал пистолет.
– Ну садись, что ли, – предложил длинный, указывая на другое кресло.
Эти люди определенно желали довести Антона до инфаркта – как только они уже не издевались над ним сегодня! Но и это, возможно, было еще не все. Антон на ватных ногах подошел к креслу, сел.
– Значит так, давай рассказывай о том, что знаешь, – сказал маленький, садясь на диван, стоявший на довольно значительном расстоянии от кресел, на которых сидели длинный и Антон.
– Нет, ты, Кердык, опять вперед забегаешь. Пусть человек о себе сначала расскажет: кто он, как зовут, – перебил длинный. – Меня зовут Владлен Иванович, а это Кердык Иванович. Запомнил?
– Запомнил, – сказал Антон. – Короче, у меня друга в мумию превратили… – проигнорировав предложение рассказать о себе, сразу перешел он к делу.
И Антон рассказал хозяевам квартиры все по порядку, как Максим убил свою бабушку в детстве, как недавно увидел ее в музее восковых фигур, как Антон обнаружил на ее голове пробоину и как они ворвались в музей и украли висельника.
Длинный с маленьким слушали не перебивая, с большим интересом, и когда Антон рассказал, что сегодня увидел своего друга в музее в виде мумии, оба вдруг вскочили с мест и, заложив руки за спину, стали ходить мимо Антона взад-вперед по комнате. Что-то напомнило Антону это неутомимое, целеустремленное расхаживание, но он не мог вспомнить, что.
– Вот сволочь такой! – вдруг воскликнул Владлен Иванович. – Это он, значит, и за живых взялся!
Кердык Иванович ничего не говорил, а ходил молча. Успокоились они одновременно – как по команде уселись на свои места и уставились на Антона. Он понял, что от него ждут продолжения.
– А собственно все, после этого я вам позвонил.
– Ну, значит, так, – заговорил Владлен Иванович. – Ты, значит, идеалист… или как?
– Да я не знаю, я студент, – признался Антон.
– Тогда ясно, – сказал со своего дивана Кердык Иванович.
– Значит, послушай меня внимательно, – начал Владлен Иванович, пристально глядя в глаза Антону; наверное, взгляд этот можно было назвать страшным, если бы за сегодняшний вечер Антон не перенес столько стрессов, что на все остальное ему было наплевать. Владлен Иванович раскурил трубку и, пустив громадное облако дыма; указал на портрет на стене, на котором был изображен урод с клешнями. – Это наш прапрапрадед Фома.
– Да! – с пафосом подтвердил с дивана Кердык Иванович.
– Он один из первых жителей Петербурга, от него и пошел наш многочисленный род Сасипатровых.
– Да! – подтвердил Кердык Иванович.
– Он знал самого Петра Первого, и Петр очень уважал его и считал одним из лучших своих подданных. Фома прожил длинную и интересную жизнь, у него было множество потомков. Говорили, что он знал самого Рюйша. Ты знаешь, кто это такой? – строго посмотрел на Антона Владлен Иванович.
– Нет.
– Это анатом, – встрял со своего места Кердык Иванович, он еще хотел что-то добавить, но Владлен Иванович на него строго посмотрел, и тот замолчал.
– Так вот, это великий голландский анатом. Он придумал уникальную систему консервации людей, до того совершенную, что спустя даже многие годы… и даже столетия их можно оживлять.
Антону сначала даже показалось, что он ослышался.
– Вы сказали – оживить? – переспросил он.
– Ну да! Да, оживить!
Владлен Иванович вдруг ни с того ни с сего пришел в крайне возбужденное состояние. Он вскочил и заговорил, размахивая перед Антоном руками.
– Представь! Мы берем труп… в смысле препарат, изготовленный по рецепту Рюйша, и оживляем его. Рюйш умел останавливать время в организме человека. – Он вдруг подошел и наклонился к Антону. – Ты хочешь сказать, что это трудно? – Хотя ничего такого Антон сказать не хотел, но почему-то кивнул. Владлен Иванович в возбуждении снова заходил по комнате. – Да, согласен, непросто!! Зато человек фактически обретает бессмертие! – Владлен Иванович распалялся все больше – видно было, что эта тема его очень тревожит. – Он проходит весь цикл от жизни до консервации, а от консервации до жизни. Понял?! Да такой человек сможет жить сто, а то и больше лет! Но мы обладаем только одной формулой, формулой оживления, и у нас нет формулы превращения в препарат, поэтому препараты мы вынуждены воровать. – Он остановился перед сидящим Антоном и помахал перед его носом трубкой. – Понимаешь?
– Нет, – признался Антон. – Вы что, имеете в виду, что вы эти мумии оживляете, что ли?
– Конечно! – подал со своего места голос Кердык Иванович.
– Конечно, оживляем, а чем же мы тут, по-твоему, занимаемся! – возмутился Владлен Иванович.
– Я вообще не очень в мистические оживления покойников верю… – с сомнением заговорил Антон. – Я слышал, что экстрасенсы покойников поднимают, что они у них чуть не пляшут…
– Ты дундук! – воскликнул вдруг Владлен Иванович и повернулся к своему брату, как бы ища подтверждения своим словам. – Он дундук!
Тот охотно закивал.
– Дундук!
– При чем здесь покойники?! Я говорю о препаратах. Ведь это не простые трупы паршивые, это трупы, в которых остановлено время. Ты хоть знаешь, что они могут вечно храниться?! Ну вот, ни фига ты не знаешь! Так вот, Фредерик Рюйш разработал уникальнейшую систему консервации покойников. Я тебе снова рассказываю, чтобы ты наконец додумался! Покойника можно оживить только после консервации его по системе Рюйша. Теперь понял?
– Я не знаю, что у него там за система, – отвечал Антон, – но я не слышал никогда, чтобы покойников оживляли.
– Нет, ну тебя трудно убедить! – наклонился к нему Владлен Иванович, яростно тараща глаза. – Я же тебе говорю, что никакие это не покойники, это препараты, в которых остановлено время. А мы это время запускаем снова. Это как будильник, у которого завод кончился. Мы заводим – он и пошел… И побежал, подпрыгивая!
– А в Максиме это время можно запустить? – спросил Антон, больше не стараясь вникнуть в объяснения. Он вспомнил своего друга, в котором ничего с виду не нарушено, кроме сбритой бороды, а он стоит окоченев… А может, и вправду, чем черт не шутит?
– Друга-то твоего? Да раз плюнуть!! – воскликнул Владлен Иванович.
– Да, плюнуть раз! – вторил с дивана его дефективный брат.
Антон сомневался… да нет, пожалуй, не верил, но надежда все-таки имелась; ненадежная, правда, какаято надежда. Как говорила его бабушка, пряча перегоревшую лампочку в сундук: «Что же, что волосок перегорел, – остальное-то цело». Вот и здесь цело остальное, а Максима-то уже нет…. И все же надежду эти странные люди давали, надежду призрачную, но давали уверенно – уверенными голосами.
– Вот у меня книга. – Владлен Иванович бросился к стеллажу, выхватил из него какую-то старинную книгу с золотым тиснением и, листая ее, остановился перед Антоном. – Вот это книга знаменитого знатока естественных наук графа д'Озамбре. Как он о себе пишет, много лет изучал способ приготовления препаратов по рецепту доктора Рюйша, по этому поводу списывался даже с архиятером Арескиным – сподвижником Петра – и пришел к выводу, что препараты после Рюйша можно оживлять. – Владлен Иванович захлопнул книгу и уставился на Антона. – Вот так. В этой книге он приводит стройную систему оживления, разработанную им самим. А ты в Кунсткамере-то был?
– Ну был… давно, – сказал Антон.
– А коллекцию уродов видел? – спросил с дивана Кердык Иванович.
– Видел. Но при чем здесь уроды?
– Так вот, – продолжал Владлен Иванович, не обратив внимания на его вопрос. – Петр привез их две тысячи экземпляров. А сейчас их там сколько?! Штук сто. Где, ты думаешь, остальные?! Где? – Но потому как Антон не знал, что ответить, Владлен Иванович продолжал: – Где им быть. Бегают где-то. Оживленные, значит! Понятно?!
Антон пожал плечами. Эти аргументы прозвучали не очень убедительно.
– Нас вообще три брата Сасипатровых, – сказал высокий, успокоившись. Он положил книгу графа на стол рядом с прикрытым скатертью телом и сел в кресло. – Сасипатров старший – это я. Сасипатров младший… – Маленький человек вскочил и молча поклонился. – И Сасипатров средний – сволочь! Он-то и есть самый гад из нас, от которого мы терпим неврозы всю жизнь. Это он содержит этот музей препаратов на Мойке, это из-за него умерла наша матушка, и это из-за него весь наш род Сасипатровых терпит гонения. – Владлен Иванович смахнул слезинку.
– Про психушки, про психушки скажи, – сделав ладошку трубочкой, зашептал младший Сасипатров на всю комнату.
– Да, вот в психбольницы нас сдает регулярно, гад такой…
Он продолжал жаловаться на своего подлого брата, но Антон уже не слушал. Для него все вдруг встало на свои места. Ведь это сумасшедшие, обычные психи. Как он сразу-то не догадался?! А он сидит, слушает их бред… Вот влип!.. Вот влип! Как же теперь сматывать-то отсюда?! Может, рвануть сейчас в коридор; пока они очухаются, я уже на лестнице буду. Черт! У них же пистолеты, может быть, настоящие… Как меня угораздило!
– Так вот, – продолжал между тем Владлен Иванович. – У него, мерзавца, оказалась формула Рюйша, и теперь по этой формуле он мастерит мумии. Мы много раз делали у него обыск, но результатов никаких. Где он ее прячет, гад такой?! Поэтому нам приходится красть препараты у него из музея. Мы выкрадываем их и тащим сюда на Петроградскую, ну а здесь, в спокойной обстановке…
– Оживляем, – вставил дефективный Кердык Иванович.
– Оживляем, – подтвердил Владлен Иванович.
Кердык Иванович вдруг посмотрел на часы.
– О! Уже без пяти двенадцать.
Он поднялся на свои маленькие ножки и подошел к Антону.
– Слушай, у тебя жетон есть? А то жетонов не напасешься, – пожаловался он, пришепетывая.
Антон покопался в кармане и протянул жетон.
– Пойду позвоню этому гаду, – сказал Сасипатров-младший и вышел из комнаты. Вдалеке глухо хлопнула дверь на лестницу.
– Кердык каждый вечер одному писателю-гаду звонит из автомата. Жетонов не хватает, считай, всю пенсию инвалидную на разговоры просаживает.
– И чего говорит писателю? – Не то чтобы Антону было интересно, а так, поддержать разговор; в то же время, поминутно поглядывая на лежавшее на столе тело под простыней, он лихорадочно обдумывал, какую придумать причину, чтобы убраться отсюда.
– Оскорбляет, – пожал плечами Владлен Иванович. – Кердык спит плохо, если не позвонит ему.
– Понятно… Ну я пойду. Поздно уже.
Антон поднялся, не надеясь на удачу.
– Иди, конечно, – сказал Сасипатров-старший, тоже вставая. – У нас тоже дел сегодня много, собираемся мы к братцу нашему наведаться. Хочешь с нами? Вломимся к нему, прижмем к стенке…
– Не, я не могу, – улыбнулся натужно Антон.
– Ну как хочешь. Вот, кстати, оживляем. Кандидат в долгожители.
Владлен Иванович вдруг сбросил простыню с трупа, лежащего на столе, и Антон еле успел отвернуться. Чуть только, краем глаза, зацепив разъятое тело с торчащими вверх ребрами.
«Ни хрена себе, оживляем!»
– Ну мне пора, мне пора… – Он заторопился к выходу.
– А другана твоего мы оживим, ты не беспокойся, – провожая Антона до входной двери, говорил Владлен Иванович. – Вот только с этим закончим и за другана твоего возьмемся.
Антон спешил поскорее покинуть эту обитель безумия и смерти, пока его не подвергли еще какому-нибудь испытанию, и даже не поверил, когда оказался на улице.
«Как же я влип?! – рассуждал он, бредя по Каменноостровскому. – Что же я сразу не мог распознать сумасшедших? Представляю, что стало бы с Максимом, попади он к ним в руки… Вернее, его тело. Лучше уж пускай там стоит». Теперь пропала последняя надежда… А собственно, на что?.. Максиму было уже не помочь. Но справедливость хотя бы должна была восторжествовать! Чтоб этого гнусного Сасипатрова-среднего посадили скорее.
От телефонной будки отошел Кердык Иванович и направился навстречу Антону.
– Дозвонился, – радостно улыбнулся он. – Теперь спать буду хорошо.
– А писатель что сказал?
– Он мне ничего не говорит, только слушает. – И Сасипатров-младший зашагал к своему желтому дому.
– Ну дурдом! – проговорил Антон и заспешил в обратную сторону, к метро.
Антон вернулся домой в половине первого ночи. Даша не спала и даже не смотрела телевизор.
– Слушай, тут какой-то хмырь звонил, все тебя спрашивал. Голос какой-то странный, как металлический. Ты чего трубку-то отключил?
– Да пришлось отключить, тут у таких дуриков побывал – кошмар! Тебе бы понравилось. А Максим все… – Антон махнул ребром ладони по горлу. – Кердык Максим. Видел его труп сегодня. Надо в милицию идти.
Он хотел еще что-то сказать, но в дверь раздался длинный звонок, а за ним два коротких, потом снова длинный и два коротких.
Антон замер, лицо его смертельно побледнело, сделалось глупым и удивленным. Он смотрел на Дашу, не двигаясь, как будто превратился в мумию.
– Не может быть… – одними губами еле слышно шептал он. – Не может быть…
– Ты чего открывать не идешь? – как ни в чем не бывало спросила Даша.
Звонки в дверь не умолкали, но Антон не трогался с места.
– Ты чего открывать не идешь, Антоша?! Ты чего, оглох?! – повторила девушка, с тревогой глядя на застывшего мужа.
