Текст книги "След грифона"
Автор книги: Сергей Максимов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Пройдет время, и, уже будучи сам военным министром, Поливанов прогонит поганой метлой этих поставщиков армии, среди которых окажется и Альтшуллер, но чего это будет стоить в 1917 году! К слову сказать, не так уж и удивителен факт перехода офицеров Генштаба на сторону советской власти, принимая во внимание их осведомленность. Забегая вперед, скажу, что Поливанов перешел. Свой жизненный путь генерал закончил в 1920 году в Риге, где консультировал советское правительство на советско-польских мирных переговорах. Но вернемся в лето 1911 года.
Военный министр Сухомлинов ни минуты не сомневался, что к событиям на улице Гороховой причастна контрразведка. Кто еще мог дерзнуть? Он поручил Поливанову разобраться и, если это так, примерно наказать виновных. Поливанов понял, что сам военный министр не заинтересован в огласке причастности офицеров контрразведки к этому происшествию, но приказ нужно выполнять. Также он успел выяснить, что из всех офицеров только Степанов, имея где-то наверху покровительство, мог пойти на такое. Но он ни минуты не сомневался в том, что сделал это Степанов отнюдь не из хулиганских побуждений. Вероятно, где-то пути контрразведки впрямую пересеклись с Распутиным. Поливанов раздраженно сломал карандаш. Ему, генералу, приходится заниматься черт знает чем. А между тем невпроворот самых срочных дел. У него начала дергаться шея – следствие боевого ранения. В минуты волнения всегда было так, что еще больше раздражало генерала.
– Разрешите войти? – приоткрыв дверь, спросил Степанов.
– Войдите.
– Ваше высокопревосходительство, полковник Степанов по вашему приказанию прибыл! – доложил Степанов и замер по стойке «смирно», как в строю.
В то время в армии было такое понятие: «есть начальство глазами». Так вот именно это и проделывал Степанов. Он знал, что Поливанов расположен к нему, и посчитал, что такое поведение будет кстати. И не ошибся. Поливанов вдруг почувствовал, что раздражение уходит. Сразу же пропал нервный тик, как только он взглянул на подчеркнуто серьезное лицо полковника. Во всей фигуре офицера все было безукоризненно серьезно. «Конечно, это Степанов отметился у Распутина», – понял генерал. Будь хотя бы легкий намек на непочтение или же робость, и неизвестно, чем закончился бы этот разговор. Кроме того, ни тени раскаяния во всем облике полковника также нельзя было отыскать. Полная, даже чрезмерная серьезность. Действительно «ел начальство глазами». Это-то и было забавно. Генерал едва сдерживал улыбку. И в этом конкретном случае сам Поливанов повел себя не совсем обычным образом. Пройдясь по кабинету под неотступным взглядом Степанова, он замер и, не глядя на него, нарочито строго, с расстановкой, начал выговаривать Александру Николаевичу:
– Как посмели вы, полковник Генерального штаба его императорского величества, поднять руку на самое святое в Отечестве нашем? – Тут он сделал паузу и с таким же серьезным лицом, как у Степанова, произнес: – На народ...
Сам от себя не ожидая такой склонности к актерству, он отошел подальше, чтоб не рассмеяться.
– Так что же вы молчите? – резко обернувшись, спросил Поливанов.
– Народ безмолвствует! – четко ответил полковник словами из пушкинского «Бориса Годунова».
В этот раз Поливанов не смог сдержаться и рассмеялся.
– Ну довольно, Александр Николаевич. Посмеялись – и будет. Я ни на секунду не сомневался, что вы не имеете никакого отношения к давешним событиям. Так и доложу военному министру. Я смотрю, вы с бумагами. Что у вас? Давайте. И присаживайтесь, голубчик.
Степанов положил перед генералом свою служебную записку с изложением сведений, пришедших из Берлина. Генерал углубился в чтение. Долго и внимательно читал.
– Да, – генерал закончил чтение, – это крайне серьезно. Я сегодня же доложу военному министру. Действительно странно, почему предполагаемое покушение так занимает Берлин?
– Ваше превосходительство...
– Слушаю вас, голубчик.
– Нельзя ли поставить в известность Столыпина лично?
– Вы считаете, это необходимо сделать?
– В нынешней ситуации, вероятно, да.
– Хорошо. Я подумаю. У вас что-то еще?
Степанов выложил из папки прошение Мирка-Суровцева о рассмотрении его дела, а также выписку из протокола заседания приемной комиссии. После изучения документов и рассказа полковника Поливанов быстро понял суть дела. Спросил, однако:
– Чем вызвано такое горячее ваше участие в судьбе молодого человека?
– Исключительно соображениями пользы для Отечества.
– Не знаю, приму ли я дела в Генеральном штабе или опять вернусь в округ, но, пока я здесь, вы во всем можете на меня рассчитывать.
Генерал взял выписку из протокола комиссии и положил в углу листа бумаги резолюцию: «Что за вздор? Зачислить и старого и малого! Поливанов».
Степанов спустился в буфет, где он назначил встречу товарищам по службе, так как формально находился в отпуске. Это было в духе Степанова. Со дня на день ожидалось присвоение ему генеральского чина. Обычно должность начальника контрразведки считалась почетной отставкой. На нее метили те, кому нужно было досиживать месяцы и дни на военной службе. Удобно. Начальства над тобой почти никакого. Чем занимаетесь? Конечно же, тайна. И при этом все опасаются и уважают. Но Генштаб со скрипом, с усилием все же стал перестраиваться. В начальники контрразведки прочили Степанова. Степанов же не желал принимать эту должность. Наладить работу так, как это ему представлялось, ему не дали бы, а иначе он не мог. Нынешнее положение его устраивало. И он бы хотел его сохранить. Покровительство Марии Федоровны давало независимость, а свой отлаженный участок работы приносил и результат, и удовлетворение от дела. Но именно присвоение генеральского чина могло разрушить устраивавшую его ситуацию. Он прилагал все усилия, чтобы на эту должность был назначен Бонч-Бруевич. Это было бы полезно для дела и не вредило бы его столь особому свободному положению.
В буфете попивали чай четыре полковника контрразведки: уже известный Бонч-Бруевич, а также полковники Самойло, Потапов и Николаев. При появлении Степанова все трое встали. Степанов с подозрением посмотрел на чайные стаканы. Такое водилось в этом буфете. Иногда просили подавать себе коньяк под видом кофе, а вино под видом чая. Но все трое действительно пили чай. Генералы в своих кабинетах имели запас спиртного. Нижним чинам немыслимо было выпить на службе. Но что делать полковникам? Они не генералы, чтоб иметь право на коньяк в кабинете. А в буфете не выпьешь, поскольку это дурной пример подчиненным. Пьяницы, или, как сказали бы теперь, алкоголики, в Генштабе не приживались, но все равно выпивать в буфете выпивали.
– А я, господа, с вашего позволения все же выпью. Больно суматошный день выдался, – заявил Степанов.
Он рассказал о берлинских новостях. Выслушал поочередно всех троих. Такая форма доклада приносила свои плоды. Субординация, вбитая суровой дисциплиной кадетских корпусов и училищ, а затем и академией, никогда не пропадала, но обстановка буфета или ресторана вносила элемент непринужденности. Это вообще, наверное, чисто русское свойство – решать дела за обеденным столом. Иностранцев во все времена поражало, как русские умудряются договариваться, разрешать споры, заключать сделки и при этом без меры выпивать и закусывать. А вот!
– Господа, я чувствую, что вас интересует сегодняшнее происшествие. Не буду ломать комедию перед вами. Конечно, на Литейном проспекте был я. Меня это не красит. Тем более я нарушил слово, данное своей крестной. Я обещал никогда не трогать мерзавца. Но события сегодняшнего дня вскрыли следующую проблему. Нам в срочном порядке необходимо вникать в банковское дело. Для контрразведки теперь это становится просто необходимым. Начиная с завтрашнего дня попробуйте взглянуть на наших подопечных через призму банковских операций. Посмотрите, кто оплачивает их счета? Соответствуют ли их расходы доходам? Я же со своей стороны свяжусь с Министерством финансов. Предвижу, нас ожидает масса открытий. Наступают новые времена. Если упустим этот аспект нашей работы – расплатимся по самому высокому счету. Сейчас мы отстали, но, думается, еще не безнадежно. Позвольте откланяться, господа, должен идти. Меня ждут. Честь имею!
Как и было условлено, по прошествии часа Суровцев вернулся к арке Генерального штаба. У него появилась какая-то уверенность, что дело его будет решено. Стреляться из-за провала при поступлении он не думал. То есть он подумал об этом, и только. Он издалека увидел Степанова и двинулся навстречу полковнику. Не доходя пяти шагов до полковника, он, как предписывает устав, намеревался перейти на строевой шаг, чтобы снова приветствовать старшего по званию, но Степанов прервал его экзерсисы.
– Прошу без церемоний, господин подпоручик. Новость у меня для вас хорошая. Ваше дело решено положительно. Сейчас готовится приказ о зачислении. Вы внесены в списки офицеров, зачисленных в академию.
– Ваше высокоблагородие, я не в состоянии найти слов благодарности, – волнуясь, произнес Мирк-Суровцев.
– Довольно. Я просто выполнил свой долг. А сейчас проводите меня и расскажите о себе. Особенно меня интересует, откуда у вас такое знание иностранных языков.
Суровцев рассказал о своих удивительных тетушках, вызвав улыбку на лице Степанова. Рассказал, что с отличием закончил Омский кадетский корпус и Павловское военное училище.
– Постойте. Почему Омский кадетский корпус? Вы что, из Сибири? – еще больше удивился Степанов.
– Так точно, ваше высокоблагородие. Я родился в Томске.
Степанов с еще большим интересом посмотрел на подпоручика. Действительно, молодой человек вызывал уважение. Не так часто в столице можно было встретить выходцев из Сибири. Еще ему вспомнился Томск.
В начале лета 1891 года он был в Томске. Степанов должен был войти в число сопровождавших Ники и Жоржа – великих князей Николая и Георгия – в их путешествии через полмира. Но присоединился к путешествию он лишь во Владивостоке, когда Ники был уже без брата. Как узнал Степанов, из Бомбея Георгия отправили домой по причине болезни. Сам Ники отмалчивался, но от других Степанов знал, что во время путешествия братья поссорились и Николай толкнул Георгия в трюм фрегата «Память Азова», на котором совершалось это путешествие. Туберкулез, которым страдал Жорж, после этого падения вспыхнул с такой силой, что надежды на выздоровление улетучивались с каждым месяцем и годом. В целом от путешествия по Сибири осталось двойственное чувство. Поражали воображение бескрайние безлюдные просторы. Не поддающийся никакому описанию Байкал. Реки, любая из которых равна Волге, но не в пример мощнее ее и глубже. Не раз и не два на переправах, там, где еще не было мостов строящейся Транссибирской магистрали, сердце замирало от мысли: если сейчас оказаться за бортом – за какие-то секунды течение отнесет за сотню метров ниже.
Томск тоже запомнился. Весь утопавший в зелени листвы, он куполами своих храмов, казалось, венчал природу божественной опекой небес. Впервые за время путешествия не донимала мошкара, которая до этого была основной неприятностью в пути, забивая рот и нос, лишая возможности спокойно есть, спать, даже думать. Постоянное жужжание и укусы буквально выводили из себя.
В Томске они посетили могилу сибирского старца Федора Кузьмича. В часовне, воздвигнутой на месте его погребения, Николай попросил оставить его одного. Когда все стали выходить из часовни, он остановил Степанова. Цесаревич долго и неистово молился, чем серьезно Степанова удивил. А затем оторвал от икон глаза, полные слез, и вдруг произнес шепотом:
– Здесь покоится мой двоюродный прадед.
Все произошло так неожиданно и сказано было так горячо, что Степанов не решился спрашивать под сводами часовни. И лишь вечером, после клятвы строго хранить эту тайну, он услышал, что старец Феодор не кто иной, как император российский Александр I. Степанов слышал об этом и раньше, но одно дело слышать вообще, а другое – узнать тайну захоронения от представителя царской династии. Тогда это потрясло.
Дни стояли удивительно теплые. По вечерам они выходили на маленький балкончик губернаторского дома. Бывший в свите цесаревича художник Кондратенко рисовал здание Троицкого кафедрального собора, точной копии московского храма. И работы того же архитектора Тона. После поведанной цесаревичем тайны Степанову стало понятно, почему копия храма, воздвигнутого в честь победы над Наполеоном, была возведена именно в Томске. Вероятно, это был подарок династии царю, победителю Бонапарта. Из аллей городского сада, находящегося поблизости, были слышны звуки духового оркестра. Также рядом находился еще один православный храм и лютеранская кирха. Такое могло быть только в Сибири. В других местах представители разных религиозных конфессий же предпочитают отделяться друг от друга расстоянием.
Томск также запомнился своим единственным в Сибири университетом и необычайной ухоженностью, какой не наблюдалось ни в одетом в строительные леса Владивостоке, ни в чересчур удаленном Иркутске, ни в Красноярске, как и Томск, купеческом городе, но слишком затрапезном и бревенчатом.
Прошло двадцать лет. Уже вступила в строй Транссибирская магистраль. Строительство дороги изменило Сибирь. Прежняя дикая необжитость края за эти десять лет улетучилась. Дважды еще Степанов бывал в Сибири. И оба раза это было связано с войной. С Русско-японской он возвращался через эти просторы тяжело раненным, с горечью от поражения в груди и с глухой злобой на бездарных военачальников. Но в Томске больше бывать ему не доводилось.
– А что, старца Феодора Кузьмича по-прежнему почитают в Томске? – неожиданно для подпоручика поинтересовался Степанов.
– Очень почитают, – ничуть не удивившись такому вопросу, ответил Мирк-Суровцев. – В Томске все убеждены, что старец не кто иной, как император Александр Первый.
– Любопытно. И откуда проистекает такая убежденность? – поинтересовался полковник.
– Среди сосланных в Томск в прошлом веке было много людей, видевших царя. Они его и опознали.
Они расстались. Степанов отправился к себе, размышляя по дороге, как ему теперь выстраивать отношения с Еленой Николаевной, мысли о которой в течение дня несколько раз всплывали из подсознания. И мысли эти странным образом согревали душу. Уж не влюбился ли он?
Сергей Мирк-Суровцев отправился гулять по Петербургу. Состояние его души также было приподнятым. Его ожидал отпуск на родину, встреча с тетушками, которые теперь, после его поступления в академию, будут необычайно горды им. И конечно же, он увидит Асю. Девушка с именем тургеневской героини в этом году окончила томскую женскую гимназию. Два года назад между ними завязалась переписка, которую родные и близкие девушки сначала осуждали, но все же приняли. Теперь же, с поступлением в академию, он становился и вовсе завидным женихом. Конечно, он не богат, как сын какого-нибудь томского купца, но карьерный рост ему теперь обеспечен. А в удачной военной карьере ни сам он, ни окружающие не сомневались.
Ему также предстояло явиться по месту службы в 42-й Сибирский стрелковый полк, командиром которого являлся Николай Михайлович Пепеляев, отец его друга Анатоля, с которым они прошли и Омский кадетский корпус, и Павловское военное училище. И Николай Михайлович, относившийся к Сергею с отеческой теплотой и заботой, и сам Анатоль будут рады его успеху. Ожидали его радостные встречи с товарищами по полку.
Он нарочно не спешил в казармы Семеновского гвардейского полка, где во время поступления в академию жили иногородние офицеры. Обуреваемый честолюбивыми чувствами, на душевном подъеме, он даже не заметил наступление вечера. Черного одеяла точно не хватило для северной столицы. Белая ночь рассеянным светом заполнила город, выравнивая от ряби водную гладь Невы и каналов. Вся жизнь империи перед войной и революцией была подобна той белой ночи, полной ожиданий и светлых надежд, пока ледяные ветры с Финского залива не принесли долгую зиму 1917-1918 года, с беспросветной тьмой, с выстрелами в темноте, со стонами раненых и воплями расстреливаемых. Пока не наступила настоящая, черная для империи, ночь.
Глава 6. Рейд
1914 год. Август. Восточная Пруссия
– Ложись! – крикнул кто-то из казаков.
Четырехдюймовый немецкий снаряд, надсадно провыв в воздухе, с оглушительным треском разорвался в середине двора и своими осколками выбил последние целые окна во втором этаже дома.
– Ваше благородие, тикайте до нас! – закричал из подвала вислоусый казак.
Суровцев переждал, пока стекла и штукатурка осыплются, и, поднявшись, отряхнувшись от осколков, скачками бросился ко входу в подвал. Сразу же второй снаряд, завывая, пролетел где-то в высоте и разорвался на окраине городка. Затем снаряды стали рваться в округе без перерыва один за другим.
Облака пыли были подняты в воздух. Взрывы вырывали целые куски из зданий. Это было не похоже на немцев. До сих пор они щадили свои города и села, применяя артиллерию только в поле или в лесу. Хотя сейчас они знали, что местные жители город покинули. А вот наступавшие русские части не могли знать, что несколько дней назад в немецких войсках сменилось высшее командование. Но перемены в поведении неприятеля были налицо. После сокрушительного поражения под Гумбинненом немцы медленно и верно приходили в себя. Тогда же стало очевидным то, что при дееспособной в целом армии Россия к войне не готова. Наличные боеприпасы были израсходованы в первые дни наступления, и подвезти их было невозможно не только из-за растянутых коммуникаций, но и потому, что негде было взять, кроме как перебросить с другого участка фронта. На целых три года войны недостаток снарядов станет настоящим проклятием героически сражающейся армии. Когда же заработает производство и перестроится экономика, будет поздно. И выпущенные русскими заводами артиллерийские орудия, пулеметы, снаряды и патроны будут бить по самим русским в развернувшейся Гражданской войне.
Где-то рядом истошно ржала лошадь, и ржание раненого животного прорывалось сквозь гром канонады. Ничего на войне нет хуже, чем обстрел или бомбежка, когда невидимый противник убивает безнаказанно, издали, не являясь на глаза. Рядом падают раненые и убитые, а сделать ничего нельзя. Это может довести человека до полного отчаяния. И только бывалые воины сохраняют спокойствие, принимая обстрел как непреодолимое зло, копя злобу для грядущей встречи лицом к лицу с врагом. За несколько тяжких недель боевых действий весь личный состав этого отряда казаков-кубанцев можно было считать бывалым.
– Дюже богато немчура нынче сыплет! – сворачивая цигарку, рассудительно проговорил высокий широкоплечий казак.
– Коней жалко. А шо, ваше благородие, ежели подмога не поспеет, на прорыв пойдем или как? – спросил один из казаков.
Остальные смотрели на Суровцева. Ждали ответа. Если бы он сам знал ответ на этот вопрос. Сегодня утром был убит командир сотни подъесаул Кузлачев. Старшим по званию и по должности теперь был Мирк-Суровцев. Он, конечно, спросит мнение у оставшихся в живых командиров взводов, среди которых не осталось ни одного офицера, но окончательное решение принимать ему. А ему было ясно следующее...
Армия, стремительно двигаясь по Восточной Пруссии, оторвалась от обозов. И теперь, когда немцы пришли в себя, следовало ожидать окружения оторвавшихся частей. Обескровленные в боях, испытывающие острую нужду в боеприпасах и продовольствии части армии генерала Самсонова должны были отступать. Ему было приказано в составе сотни казаков произвести разведку с глубоким рейдом в немецкий тыл. Он ее и произвел. В эти дни Суровцев окончательно определился со своей воинской специализацией. Это была разведка. Выпускник академии, причисленный к Генштабу, он в отличие от обычных офицеров был лучше подготовлен теоретически, а главное, был приучен анализировать и делать выводы из увиденного. Из допросов пленных, которые он проводил сам, удивляя немцев своим немецким языком, он сделал вывод, что в бой введены свежие неприятельские части. Также выяснил, что приказом кайзера смещены командующие немецкими армиями генералы Притвиц и Франсуа. Задачи командирам германских частей теперь ставятся на обход и окружение русских. Калибр пушек, из которых сейчас их обстреливали, говорил о том, что напротив городка развернулась вражеская дивизия. Пока противник не понял, что эта немецкая деревушка, точнее – небольшой городок, захвачена горсткой казаков, но при первой же атаке это станет ясно. Час назад он провел рекогносцировку на восточной окраине селения и понял, что противник выстраивает заслон, чтобы не дать выйти зарвавшимся русским к своим частям. Немцы рыли окопы полного профиля, оборудовали пулеметные гнезда. То, что они не прикрывали заслон с тыла, говорило о том, что они абсолютно уверены в своей безопасности и не ждут подхода русских. Германцы не те вояки, которые будут что-то делать, не будучи в этом абсолютно уверенными. По фронту же окопы не рылись, так как планировалось наступление немецкой армии.
В тактическом отношении русская армия оказалась более готовой к войне. Так уж повелось в военном деле. Армия, имеющая боевой опыт, всегда сильнее тактически. После Русско-японской войны русская пехота уже не наступала ни в походных колоннах, ни рассыпным строем. Подразделения разворачивались в цепи. Немцы же только приходили к этому. И потому их контратаки походными колонами и рассыпным строем сметались русской артиллерией еще на рубежах развертывания. В крови и пороховом дыму вызревали новые приемы применения конницы. Мирк-Суровцев мог на практике наблюдать, как подтверждались выкладки профессора академии Николая Николаевича Сухотина, когда пулеметный огонь врага делал атаку кавалерийской лавы самоубийственной, диктуя целесообразность применения кавалерии на флангах или же для прорыва на узком участке фронта. В действия конницы внесла свои коррективы и авиация. Низколетящий аэроплан, разбрасывающий легкие бомбы, мог один разметать и обратить в бегство целый кавалерийский полк. Испуганные лошади начинали метаться из стороны в сторону, и огромного труда стоило снова навести порядок. Также на фланги стали размещать пулеметы. Сама война подсказывала, что пулеметный огонь с флангов более эффективен, чем с фронта. В диссертациях в академии уже зрели понимание и необходимость подразделения огня на фронтальный, перекрестный, фланговый и кинжальный.
Изобрети англичанин Хайрем Максим только детскую карусель, и никто не вспомнил бы его имя. Изобретенный же им пулемет с водяным охлаждением ствола и с особым принципом произведения стрельбы обессмертил его имя. Обессмертил именно смертоубийством. Такая вот жуткая игра слов.
Решение пришло само собой. И было оно абсолютно безрассудным. Вероятно, наличие в его жилах немецкой крови и подсказывало, что нужно поступить как-то очень по-русски, вопреки немецкой логике. В последующие годы войны он не раз отмечал в себе эту особенность, иногда поступая как русский по фамилии Суровцев, а иногда, напротив, как неисправимый прагматик, немец Мирк.
– Кажись, отплясали, – прислушиваясь к утихающей канонаде, сказал кто-то из казаков.
– Ваше благородие, дозвольте пойти коней побачить? – обратился казак, до этого переживавший о лошадях.
* * *
Некоторое время Мирк прислушивался. Не начнется ли перестрелка? Не станет ли противник атаковать? Так и должно было быть, если бы не наступающий вечер. Атаковать в вечернее время можно только лишь при уверенности в успехе. Иначе наступившая ночь не позволит довести наступление до конца. Судя по тишине, наступившей на передовой, такой уверенности у немцев не было.
– Ступайте! Вернетесь – доложите... Востров, – обратился Суровцев уже к вислоусому вахмистру, – пошли кого-нибудь узнать, цело ли боевое охранение.
– Да шо им сделается? Я приказал, чтоб поховались, как бомбить зачнут.
– И соберите всех унтер-офицеров с докладами об убитых и раненых. Дело к вечеру, – взглянув на красное солнце, клонящееся к горизонту, вслух размышлял Мирк-Суровцев, – если прорываться, то только сегодня в ночь. Иначе завтрашнего дня у нас не будет.
Он отдавал распоряжения. В казачьей сотне штаб не положен, но он его создал. Казаки расходились по брошенному местными жителями городку, унося его распоряжения кормить личный состав и лошадей, искать средства для перевозки раненых, хоронить убитых.
Стали собираться младшие командиры. Выяснилось, что во время обстрела погиб один и ранено четверо казаков-кубанцев. Также во время обстрела побило восемь лошадей. В целом потери в сотне за пять дней рейда были небольшими. В силу своей обученности, казаки всегда отличались относительно малыми потерями. Была еще одна важная особенность: казачьи части крайне редко попадали в окружение. Подвижные, дерзкие по характеру, они всегда находили брешь в кольце вражеского окружения.
Суровцев изложил свой план. По молчанию понял, что казаки его одобряют. Это была особенность командования казаками. Они выполняли любой приказ и крайне уважительно относились к офицерскому чину, но со стороны офицера ожидали уважения к себе. Молодой офицер, что называется, «уважил казаков», рассказав, что он намерен предпринять.
Мирк-Суровцев на семинарах Степанова четко усвоил наставления генерала, который настоятельно советовал во фронтовых условиях использовать для разведки именно казаков. В глубине обороны подвижные конные отряды, а в полосе фронта пластунов – тех же казаков, но безлошадных. Пластунские пехотные части формировались на территории каждого из казачьих войск из числа так называемых иногородних и бедной части казачества. При наличии лошадей эти части можно было достаточно легко переформировать в кавалерийские. Необходимо сказать, что именно казачество на протяжении веков позволяло России иметь сильную регулярную кавалерию. Уже через двенадцать часов после объявления мобилизации казаки являлись на сборный пункт на своих конях, со своим оружием, с запасом пищи, с деньгами на прокорм себя и лошади, пока они не будут поставлены на армейское довольствие. Дозволялось казакам иметь и свою казну. Здесь и начинались проблемы с казаками. Не было в русской армии отъявленней головорезов и мародеров, чем казаки. За первое и второе иногда примерно наказывали, а иногда попросту закрывали глаза. Все зависело от обстановки. Все понимали, что в основе лежит сам казачий уклад. Казачки всегда выговаривали своим мужьям, что они о них думают, если казак возвращался с войны без «подарков». В мирное время, когда летом работы непочатый край, он «прутики шашкой рубит» на сборах, а воевать пошел – вовсе «все хозяйство на бабьи плечи взвалил». А хозяйство казачье не кацапское. Одних гусей и кур с полсотни наберется. Про казачью бережливость ходили анекдоты. Широко известен факт «голой атаки» во время войны с Наполеоном, когда казачья сотня, которой предстояло форсировать реку, не пожелала портить новенькие мундиры. Сотня переправилась через водную преграду и атаковала французов, раздевшись догола. Картина для французов, надо полагать, была жуткой.
Коробило Мирка и отношение казаков к пленным. Они попросту избегали брать воинов в плен. Когда Мирк-Суровцев стал выказывать свое недовольство этим ныне покойному Кузлачеву, тот, улыбаясь в усы, ответил:
– Надо же как-то душу отвесть? Чего зло в себе таскать? Да и куды мы с ними ускачем? Делать было нечего. Обстановка была не та, чтобы кого-то наказывать. Но в этот раз Суровцев, когда услышал от старшего из коноводов, что не хватает повозок для раненых, повысив голос, сказал:
– Вот что, господа казаки! Сейчас за барахло цепляться – смерти подобно. Не знаете, что выбросить? Я сам не поленюсь схожу к обозу и покажу, что выкинуть вон!
– Да и вправду, Петро, сейчас о своих башках думать надо, – поддержал офицера кто-то из казаков.
– Да где я столько подвод возьму! У немца и телег-то наших нема. На чем сено только возят, не разумию.
– Кстати, о сене, – перебил его Суровцев, – все стога поджечь. Но сделать это нужно не раньше чем выйдем в расположение немецкой батареи.
– Сробим, – пообещал старший коноводов по имени Петро. – С телегами тоже намаракуем чего-нибудь. Али мы не казаки!
Еще раз по трофейной немецкой карте Суровцев показал, куда нужно вывести обоз с ранеными. Уточнил ориентиры. Уже начинало темнеть. Унтер-офицеры разошлись готовиться к прорыву и отдавать последние распоряжения. Вахмистр Востров, длинные усы которого, показалось, обвисли еще сильнее, задержавшись, обратился к Суровцеву:
– Ваше благородие, от подъесаула Кузлачева шашка осталась. Возьмите. Ваша сабелька для рубки жидковата будет. – Он протянул Мирку-Суровцеву тяжелую казачью шашку.
Эфес у шашки был сабельный, как у офицерской сабли, но сам клинок был длиннее и лучшей стали.
– Спасибо, братец, – поблагодарил офицер и, коснувшись губами ножен, принял подарок.
* * *
Оставшись на короткое время один, он ощутил волнение, вызванное предвкушением предстоящего боя. Сегодня ему предстояло воевать непосредственно лицом к лицу с врагом. До сих пор, участвуя в многочисленных стычках и перестрелках, он не испытывал такого волнения. Даже несколько раз, принимая участие в казачьих атаках, ему не приходилось рубиться. Казаки лихо управлялись и без его помощи. К тому же он был из поколения новых офицеров, которым в академии всеми силами внушали, что их дело руководить боем, а не воевать в бою простыми солдатами. Он, кстати говоря, уже видел собственными глазами, как глупо армия теряла командный состав. Господин пулемет точно издевался над бесстрашием русского офицера. Смелость офицеров приобретала черты глупости. Подразделения лишались управляемости и, как следствие, терпели поражение. Соотносить личный пример для подчиненных и выполнение боевой задачи нужно было, учась заново. А это не наука, которую можно постичь из учебников. Это искусство. Это первая степень постижения самого мрачного и кровавого из искусств – искусства военного, которое пронизано смертельной опасностью и постигается только в бою.
Суровцев внимательно изучал подаренное оружие. Сталь была старинной, с черными нитеобразными вкраплениями по всему клинку. Ни единой зазубрины по всему лезвию. «Наверное, этой шашкой рубились еще предки подъесаула Кузлачева», – подумал он. У самого эфеса Мирк-Суровцев увидел следы крови и несколько прикипевших к ней волосков.
Было совсем темно. Расположение немецкой батареи отлично угадывалось по костеркам.
– Они, видать, ваше благородие, нас и за казаков не считають, – вполголоса сказал кто-то из темноты. – Как цыгане, ей-богу, с кострами сидают.